КРАСНОРЕЧИЕ ИГУМЕНА ТРАЯНА Часть 2

Когда Анатолий Голот отошел от дел студенческого Совета, совсем закрыть его не удалось из-за протестов Владыки. Даже несмотря на усилия Траяна и самого Голота. Вот тогда третьекурсник Никита Колудин и понял, что настал его час, настало его время становиться президентом. К сожалению, Совет утратил былую мощь, став почти исключительно совещательным органом, но Никита этого не испугался, он решил заняться реорганизацией студенческого самоуправления. Первый президент работал по внешнему улучшению жизни студентов, рассуждал Никита, но теперь настало время менять семинарские порядки, само устройство семинарии.

Этими мыслями Никита поделился с Анатолием Голотом, тот оценил порыв собрата и рекомендовал Совету избрать Никиту Колудина своим президентом на следующий год, что и произошло. Теперь Никите оставалось придумать, в какое конкретное дело может превратиться его общая идея о смене семинарских устоев. Он начал думать. Думалось легко, но ничего из придуманного даже близко не удовлетворяло отца Траяна, который теперь курировал деятельность Совета. В тщетных попытках уговорить проректора пролетел первый семестр, но Никита не унывал, он вообще не унывал никогда, у него оставалось еще полгода.

Солнечным январским воскресеньем после обеда он направился из Сергиева Посада в Александров проветрить свою голову и заодно посмотреть на царскую резиденцию Ивана Грозного в Александровской слободе, поскольку этот период они как раз изучали по истории России. «Мне нужно придумать реформы, мне нужно придумать реформы, – словно мантру твердил Никита. – В Александрове опричнину придумали, это будет неплохим стимулом для работы мысли».

На вокзальной площади было многолюдно и шумно, проталкиваясь через толпу людей, Никита постепенно вспоминал, как выглядят люди за пределами искусственного мира семинарии и Лавры. На восемь лет, если считать вместе пять лет семинарии и три года Академии, будущий священник выпадал из общества, когда поступал учиться. Целых восемь лет, по двадцать четыре часа в сутки, лишь с коротким месячным перерывом на летние каникулы. Сейчас, пытаясь добраться до касс, Никита впервые понял, как это много: он всего лишь на третьем курсе, а уже перестал понимать, что этими людьми движет, и чего они хотят. Выстояв в очереди пять минут и получив нагоняй от кассира за то, что не имел мелких денег, Никита спешно побежал на перрон, чтобы успеть запрыгнуть в электричку, ехавшую из Москвы в Александров.

Вагон оказался не менее полон, чем вокзал – с какой-то столичной экскурсии обратно возвращались Александровские школьники. Никита стоял рядом с тамбуром, пропитывался сигаретным дымом и еще пропитывался неприязнью к подрастающему поколению. «О, ужас, – думал Никита, заворожено разглядывая тинэйджеров, – и их я буду крестить и наставлять на путь истинный?.. Ох, когда же нас уже завоюют китайцы?»

Весь его курс и чуть ли не вся семинария возлагали большие надежды на китайцев. Съезжались семинаристы с самых разных уголков страны и узнавали друг от друга, что везде одинаково плохо, всё разворовано, всюду спиваются, и России, в общем-то, не жить. И только парни с Дальнего Востока говорили, что есть у страны конечная мотивация – всякая умирающая империя должна с честью передать свою веру и начатки государственности вместе с культурой варварам, и эти варвары – китайцы, которых за Уралом уже сейчас больше, чем коренного населения. Для чего же еще, говорили парни, в Академии открыт Восточный центр? Совсем скоро, когда деваться будет некуда, вместо латыни и греческого мы все будем изучать китайский, чтобы просветить их светом христианства. Приближаясь к Александрову в шумном вагоне в компании подрастающего поколения своей паствы, Никита понимал, что деваться некуда уже сейчас.

В Александрове было скользко. Едва ступив на перрон, Никита поскользнулся, взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие, сумка с фотоаппаратом слетела с плеча и, перевернувшись в воздухе, приземлилась на лед за секунду до того, как на тоже место приземлился Никита. Школьники, выходящие из вагона, хохотали. «Должно быть, – думал Никита поднимаясь, – мое падение было эстетически привлекательным. Значит, они способны оценить эстетическую привлекательность. Это уже неплохо». Объектив фотоаппарата был с трещиной прямо по линзе, Никита сфотографировал ближайшее дерево, фотоаппарат работал, но изображение получилось расколотым надвое. «Да, – попытался настроиться на рабочий лад Никита, – какие только жертвы не понесешь ради переустройства семинарии». И он пошел искать слободу.

Игумен Траян был озадачен. Студента Утлова нужно было отчислять, но окончание его проповеди о ненависти к семинарии, где он предлагал за семинарию молиться, было таким искренним, что ректор мог не выдержать и на отчисление не согласиться. Траян снова включил диктофон: «Быть может, для начала стоит понять, что семинария – это мы, и без нас ее просто нет… Быть может, хотя бы в молитве стоит не отделять ее от себя, может, стоит молиться о ней?.. Честно обратиться к Богу: «Да, Господи, Ты знаешь, что мне все здесь надоело, и я сам себе надоел. Семинария плоха, но и я плох. Потерпи нас, Господи. С Твоей помощью мы, может быть, справимся. Помоги нам обоим! Аминь».

Отец игумен покачал головой и принялся внимательно просматривать дело Утлова, в надежде найти хоть какую-нибудь дополнительную зацепку, которая позволила бы трактовать его поступок в предельно невыгодном свете. Но дело Утлова было тощим. За три года всего пара дюжин незначительных объяснительных и ни одного крупного проступка. Учеба средняя, без спадов. Поведение тихое. Осведомителям он, кажется, вообще ни разу не попадался на глаза. Послушания выполнял исправно. С помощниками конфликтов не зафиксировано. Как такое, вообще, может быть? Это же семинария, а не пансион благородных девиц, как Егор Утлов умудрился столько лет прожить незамеченным?

Траян снова включил запись проповеди. Похоже на то, что опираться при отчислении придется только на нее. Что ж, это даже интересно. Риторическое отчисление. «Итак, – проректор подвинул к себе чистый лист, взял в руки отточенный карандаш и включил запись с начала, – что мы имеем…»

Никита стоял в бутафорской пыточной и улыбался во все лицо. Экскурсовод рассказывала об ужасах, что творил прямо в этой комнате царь Иван, о коротких кровавых расправах и медленных мучениях, о криках, которые доносились отсюда до опочивальни государя, о назначении разных пыточных приспособлений и об искусстве заставить человека признаться в чем угодно. А Никита улыбался, он придумал.

«Прежде чем убить человека, нужно обязательно дать ему высказаться», – подумал Никита, как только вошел в пыточную. А прежде чем отчислить семинариста, нужно дать ему возможность объяснить свое поведение. И не перед отцом Траяном, а перед всеми своими собратьями. Мы же семья – нехорошо, когда старшие собрались где-то там, что-то порешили и вышвырнули человека за борт без объяснений. Объяснения нужны, потому что в противном случае мы автоматически становимся на сторону отчисленного и озлобляемся на инспекцию. А если дать ему возможность объясниться, дать Траяну возможность объяснить нам позицию администрации, дать возможность желающим заступиться, а потом всем послушаться ректора – вот это и будет семья. А сейчас это похоже на закрытую комнату пыток.

Никита счастливо выдохнул, примостился на краешке чурбана, в центр которого был воткнут топор, и начал обдумывать идею.

«Во-первых, всё должно происходить в Актовом зале, чтобы вместились все желающие, а их будет очень много.

Во-вторых, есть обвинительная сторона и сторона защиты. Состав каждой из сторон произвольный.

В-третьих, каждая сторона, чередуясь с другой, говорит по три речи. Первым выступает обвинительная сторона. Время одной речи не должно превышать двадцать минут.

В-четвертых, право окончательного решения принадлежит, разумеется, Владыке ректору».

Никита закончил говорить и вопросительно смотрел на Владыку и отца проректора. Владыка молчал. Отец проректор думал. Никита ждал. Они втроем сидели в кабинете ректора, обсуждая очередную инициативу студенческого Совета.

– И всё это ради того, – наконец отреагировал Владыка, – чтобы семинария как можно ближе была к идеалу семьи?

– Да, – согласился Никита. – Чтобы студенты понимали, за что именно их отчисляют.

– А сейчас вы в недоумении, получается? Слышите, отец Траян, народ не понимает ваших действий.

– Нет-нет, – Никита бросился исправлять оплошность в словах, – мы понимаем, но поскольку у нас слишком сильное разделение на учащихся и инспекцию, то мы как бы всегда на стороне своих собратьев. А тут будет возможность понять, что инспекция имеет свои причины к отчислению, и они важны для всей семинарии. То есть публичное отчисление будет сближать инспекцию и студентов.

Траян едва заметно улыбнулся. Никита заметил это и продолжил:

– Можно я пример приведу? У нас еще на первом курсе отчислили одного парня, который после отбоя слушал рок-музыку в наушниках.

Владыка взглянул на проректора, тот коротко кивнул.

– И мы жутко были этим возмущены, ведь у нас сейчас рокеры чуть ли не главный миссионерский проект всей Церкви. А парня отчислили. Причем это не пост был, и он никому даже не мешал, слушая на малой громкости. Но на следующее утро он уже был отчислен. И мы уже думали идти всем курсом возмущаться, но наш классный наставник прямо во время лекции объяснил, почему это было сделано. Нельзя сказать, что мы с ним согласились, но зато мы успокоились, поняв, что у инспекции тоже есть своя правда.

– Вот спасибо, – поблагодарил Траян. – А что же именно говорил ваш классный наставник?

– Не помню, – соврал Никита. – Но это ведь и не важно, главное результат, да?

– Ни капельки не важно, – согласился отец Траян и посмотрел на ректора. Тот сказал:

– Мне нравится идея с публичным отчислением. Наверное, можно попробовать. Что думаете?

– Мне тоже очень нравится, – ответил Траян.

– Да? – удивился Никита.

– Послушайте, Колудин, – миролюбиво начал Траян, – я же проректор по воспитательной работе, а не по отчислительной, если ваша идея послужит налаживанию отношений между инспекцией и семинаристами, мне будет легче жить. Чем меньше нарушений, тем меньше мне трудится. Чем лучше студенты знают позицию инспекции, тем меньше нарушений. Все просто. Но только я не уверен в одном. В том, что студенчество сможет достойно понести все свободы демократии.

– Отец Траян прав, – сказал ректор. – Это будет начатками демократии, как и ваш Студсовет. Но я считаю это нормальным и интересным экспериментом. Давайте попробуем один раз, после чего решим окончательно. Отец проректор, у вас есть кандидаты на отчисление?

– Сколько угодно.

– Что-нибудь интересненькое, – улыбнулся Владыка.

– Есть Егор Утлов, который на днях сказал проповедь за вечерними молитвами о ненависти и любви к семинарии. Ваш, кстати, однокурсник, Колудин. Занятная проповедь и человек любопытный, и случай неординарный. Рекомендую взять его… Пожалуй, я сам выступлю с обвинительной речью.

Владыка утвердил кандидатуру отчисляемого, и теперь Никита ломал голову над двумя вопросами: кто решится защищать бедного Егора, и почему отец проректор так быстро согласился. Собственно, эти вопросы были взаимосвязаны. Если Траян легко согласился участвовать в новом проекте, значит, у него были какие-то свои цели, а открыто выступить против проректора, у которого есть свои цели, не захочет никто. И наверняка, может никто вообще не захочет публично спорить с Траяном. Сам Никита не хотел и потому искал самоубийц сначала на своем курсе, а потом на курсах других. Желающих не было, а проректор отнесся к задумке серьезно, его помощники на обедах регулярно напоминали, что на следующей неделе состоится публичное отчисление студента третьего курса Егора Утлова, причем обвиняющая сторона будет представлена лично проректором по воспитательной работе игуменом Траяном. Это была тактика запугивания, и она работала. Егор трясся от страха. Никита стал не на шутку волноваться, что проиграет дело еще до его начала, поскольку не сумеет сформировать сторону защиты.

«Чтобы в открытую пойти на проректора нужно быть просто сумасшедшим», – сказал очередной отказывающийся, и Никиту осенило – он вспомнил о пятикурсниках Гайде и Настоящем.

Он вспомнил, как увидел их впервые, а увидел он их сразу вдвоем. Их сложно было даже помыслить по одному, они всегда были вместе. Где-то в начале второго курса Никита решил поближе познакомиться с Миссионерским отделом, и, выкроив время, в среду после акафиста направился в тесную коморку, запрятанную в полуподвале на стыке лаврской стены и Переходного корпуса. Как ему сказали, в отделе всегда можно найти его старожил и главных лодырей Михаила Гайду и Александра Настоящего.

Когда Никита вошел, они смотрели «Криминальное чтиво» Квентина Тарантино, вообще не обратили на него никакого внимания и этим сразу ему не понравились. Настоящий сидел, сгорбившись над пятилитровой бутылью с водой, и доливал туда концентрат кока-колы, сворованный, надо полагать, из столовой. Гайда, сняв китель, откинулся в кресле и вперемежку с фильмом старательно вырисовывал табличку на дверь Миссионерского отдела: «Осторожно – злые юродивые!» В некоторых, одним им ведомых местах, они оживлялись, начинали сосредоточенно пялиться в экран, вслушиваться в американскую речь тарантиновских персонажей, потом дружно ржали как кони, и снова возвращались один к канистре, другой к табличке.

Никита поздоровался. Настоящий оглянулся, попытался что-то сказать, поперхнулся дегустируемым напитком, закашлялся, вскочил и стал колотить себя в грудь. Гайда подобрал ноги от растекающейся из опрокинутой бутыли лужи и давился со смеху. Раскрасневшийся Настоящий схватил со стола пачку журналов и запустил ими в Гайду, тот попытался увернуться, свалился вместе с креслом на спину и завопил. Началась потасовка, в которой по странному стечению обстоятельств больше всего досталось Никите. Его облили с ног до головы сначала колой, а потом водой из графина, его несколько раз уронили на пол, ударили об стену и о край стола, в него кинули и попали подушкой с дивана, мусорным ведром и коробкой с дисками. А после заключения перемирия, его еще заставили наводить порядок и отмывать пол от кока-колы, которая никак не отмывалась.

Больше Никита никогда в Миссионерском отделе не появлялся. Но сейчас ему нужны были именно такие люди. Ровно через неделю, в следующий вторник, им предстояло спасти бедного Егора от расправы проректора, причем сделать это на виду у всей семинарии и Академии. Предложение, от которого они не смогут отказаться.