"В перерывах суеты" - читать интересную книгу автора (Барщевский Михаил)

Последнее слово

Речь прокурора заняла не больше десяти минут. А что, собственно, ему было доказывать? Он потому и сказал в заключение: «Все очевидно!» Незаконное хранение огнестрельного оружия — есть. Факт выстрела именно из этого оружия в потерпевшего — налицо. Смерть потерпевшего как причинно-следственная связь с выстрелом — доказана, есть заключение судебно-медицинской экспертизы.

Попробовал прокурор подбавить эмоций, мол, убить собственного сына — это уже за гранью разумения, но не сыграло. Сам, видно было, себе не верил, и присяжные никак на эту тираду не отреагировали.

Судья поблагодарила юношу в темно-синем мундире за выступление и попросила присесть. Прокурор выдохнул с облегчением, устроился поудобнее на стуле и открыл детектив Дарьи Донцовой, который, не скрывая, читал весь процесс. Может, он придумал тонкий психологический прием, чтобы показать присяжным, что в деле все ясно и «париться» здесь не надо, а может, и вправду молодому обвинителю интереснее казалось виртуальное преступление, незамысловато описанное писательницей-стахановкой, нежели реальное рядовое убийство.

Присяжным было скучно. Хотя подсудимый, мужчина шестидесяти пяти лет, повел себя с самого начала процесса необычно. На первый вопрос судьи: «Признаете ли себя виновным?» — ответил: «Частично». И добавил: «Больше ни на какие вопросы отвечать не буду. Все скажу в последнем слове».

— Что ж, это ваше право, — спокойно согласилась судья. — Вы ведь и на предварительном следствии ничего не объясняли. Я правильно говорю?

Подсудимый молча кивнул.

— Только один вопрос — почему?

Подсудимый не ответил. Он выглядел отрешенным от происходящего. В его позе не было ни вызова, ни надменности, ни смирения. Он стоял так, как стоят в небольшой очереди. Думая о чем-то своем и спокойно ожидая своего времени.

— Вы подали письменное ходатайство об отказе от адвоката. Вы его подтверждаете?

Подсудимый кивнул.

— Хорошо. Садитесь. — Судья не досадовала. В ее практике было всякое. И такое случалось не раз.

И вот теперь, поскольку защитника обвиняемый не имел, от участия в прениях сторон отказался, написав записку судье, ему должны были предоставить последнее слово.

— Вы воспользуетесь правом выступить с последним словом? — спросила судья, не отрывая взгляда от документов, лежащих на столе.

— Да, ваша честь.

Прокурор хмыкнул, достаточно громко, чтобы его услышали присяжные, и тут же получил замечание от судьи. Скучавшие до того присяжные оживились. Судья, продолжая делать вид, что ищет что-то в материалах дела, произнесла:

— Прошу вас!

— Господа присяжные! Я прекрасно понимаю, что для вас все давно очевидно. Я убил человека. Более того, своего приемного сына. Это очевидно, но это и единственное, что вы знаете. Согласитесь, не много, чтобы сказать «виновен». Вы чувствуете разницу? Сказать «убил» — можно. Факт налицо. Сказать «виновен» — невозможно. А если не виноват? Вспомните, сколько раз в собственной жизни вы делали то, что другие считали неправильным, но иначе вы поступить не могли. Было? Вас наверняка упрекали — зачем вы это сделали. А вы отвечали — так случилось, у меня не было выбора.

Именно об этом я и хочу вам рассказать.

Мне шестьдесят пять лет. Я — врач. Нейрохирург. Доктор наук, профессор, академик Российской Академии медицинских наук. Директор института нейрохирургии, в котором ежедневно спасают жизни десятков человек.

Вы спросите, какое это имеет отношение к делу? Самое прямое. Во мне всю сознательную жизнь доминировал только один инстинкт — спасать жизни. Возвращать здоровье. Значит, что-то должно было произойти такое, что перевернуло все мое сознание, всю мою жизнь, всю мою суть. Что-то такое, из-за чего я перестал быть самим собой.

Я собираюсь рассказать вам все. Всю правду. Я хочу, чтобы вы вынесли вердикт, не испытывая никаких сомнений. Любой вердикт — «виновен» или «не виновен». Для вас это не важно. Для меня важно, для вас — нет. Но для каждого из вас важно, чтобы при любом вердикте его потом не мучил вопрос, — правильным ли было мое решение.

Я приму любой вердикт. Важно, чтобы и вы были с ним согласны. Не умом, совестью своей согласны.

Вы знаете, что ни на следствии, ни здесь, в суде, я не давал никаких показаний. Вы знаете, что я отказался от адвоката. Должен вам объяснить почему.

Когда меня первый раз вызвали на допрос, я рассказал следователю, очень симпатичному молодому человеку, как и что произошло. Он выслушал, улыбнулся весьма скептически и заявил, что все это «лабуда». Что все это его не интересует. Есть факт — убил. А почему убил, почему не мог поступить иначе — это лирика, эмоции. Он так и сказал: «Нас, юристов, интересуют факты, а не ваши рефлексии». Грамотный мальчик, умные слова знает. И я решил, что он прав. С юристами мне говорить не о чем. Профессия у них такая. Но вы же люди, простые люди, как я. И сегодня у вас только одна профессия — решать по совести. По опыту собственной жизни.

У каждого из вас была первая любовь. Вспомните ее. Вспомните, как в юности вы мечтали прожить с любимым всю оставшуюся жизнь. Единицам из сотен и сотен тысяч судьба дарит такую возможность. Мне подарила.

С Мариной, моей женой, мы познакомились на первом курсе института. Нам было по семнадцать лет. Да, сорок восемь лет назад... Через год мы поженились. Многие из вас тогда еще не родились.

Как мы жили, описывать не стану. Те из вас, кто ближе мне по возрасту, помнят. Сами жили не лучше. А те, кто сильно моложе, все равно не поймут. И дай вам бог не понимать. Это было выживание, а не жизнь.

Скажу только, что днем мы учились, а ночью работали. Марина — ночной нянечкой в больнице, я — санитаром на «скорой».

Когда через год родился Миша, наш сын, мы были счастливы. Хотя жить стало еще тяжелее. Марина не бросила институт, продолжала учиться. В общежитии нам дали отдельную комнату. Представляете себе, Мариша ходила на лекции, на семинары с маленьким Мишкой. Даже в анатомический театр, это где трупы препарируют... Клала на свободный стол и вместе с другими студентами... Ну вы понимаете.

Но все это было не страшно. Ни безденежье, ни неустроенность — все не страшно. Мы были счастливы. Мы любили!

Закончили институт. Мне предложили идти в интернатуру. Я решил отказаться — очень нужны были деньги. Хотел пойти в больницу и подрабатывать в поликлинике. Тогда больше одного совместительства не разрешалось. Но Мариночка настояла на интерне. Она хотела, чтобы я защитился.

Помогу вам представить, как мы жили. Мы ели маргарин, а для Мишки покупали по сто грамм масла через день-два. Мясо бывало у нас на столе, как в позапрошлом веке у крепостных крестьян, — раз в месяц. В день зарплаты. Но мы, повторяю, были счастливы. Мы любили друг друга и нашего малыша. Мы знали, за что боремся, ради чего живем.

Потихонечку, медленно, мы пробились. Сначала защитился я, через три года Марина. Миша пошел в школу. К сожалению, на продленку. Нам надо было много работать. Нас поставили на очередь на кооперативную квартиру. Тогда даже слова такого — «ипотека» — никто не знал. Первый взнос — шесть с половиной тысяч. Я зарабатывал двести, Марина — сто восемьдесят. Мы подсчитали, как раз к пенсии и накопим.

Я подписал контракт на два года и поехал на Север в Заполярье.

Деньги на квартиру я заработал, но какой ценой! Нет, я не про морозы и уборную во дворе при минус тридцати пяти. Это все, извините, фигня! Я про то, что два года не видел единственную женщину, которая стала смыслом моей жизни, и подраставшего сына.

Ладно, преодолели. Все вроде наладилось. Мишка в школе, есть своя квартира, есть любимая работа. И мы наконец вместе.

Хотя это немного условно. То, что вместе. И у нее, и у меня ночные дежурства. Ее выходной в воскресенье, мой — в субботу. Если Марине иногда удавалось договориться, чтобы ее подменили, мы втроем ехали на Ленинские горы. Просто погулять семьей. Это было счастье. Правда, счастье.

Ладно, не важно. Многие из вас и сами прошли через нечто схожее. Важно другое: работа работой, но смысл моей жизни, то, ради чего я мог все преодолеть, были Мариша и Миша.

Вот так мы и жили. Как нынче часто говорят — трудно, но счастливо.

Помню момент, Мишке было лет девятнадцать-двадцать, мы впервые заговорили про внуков. Стали мечтать, как летом будем копаться с ними на нашем садовом участке, ездить на речку, ходить за грибами. Такая, знаете, стариковская идиллия. У нас даже появилась любимая песня, которой мы друг друга иногда подкалывали — «Бабушка с дедушкой рядышком...».

Но Миша все не женился и не женился. Ему уж двадцать пять стукнуло, а внуков так и не появилось...

Я защитил докторскую, получил профессора. Даже за границу несколько раз съездил, с лекциями и на симпозиумы нейрохирургов. Лучше бы мне так не повезло. Наслушавшись моих рассказов, Миша решил уехать из Союза. Он закончил биофак МГУ, стал довольно сносным микробиологом, занимался фармакологией. Опубликовал несколько статей в научных журналах. Его пригласили в Бостон. Вроде как на стажировку. Наши его выпустили, а там, спустя пару месяцев, ему предложили трехлетний контракт.

Миша согласился. Даже не из-за денег, хотя платили ему там в десятки раз больше, чем он зарабатывал в Союзе. Согласился потому, что его брали в лабораторию, работавшую на самом острие одного крайне перспективного направления. Здесь, в Союзе, не было ни оборудования, ни реагентов, ни даже элементарных электронных микроскопов. Там имелось все.

Мы с Мариной его понимали. Он был прав. Но мы теряли сына. Мы прощались с нашей мечтой о тихих летних вечерах на даче с внуками. Ясно было, что Миша не вернется. И мы туда не поедем. Нам уже поздно.

Я не смогу передать словами, что испытывал, когда, проснувшись ночью, видел, как Мариша плачет. Я знал почему. Но не мог ничего сделать.

Всегда, всю жизнь я делал все возможное и невозможное, чтобы Марина была счастлива. А тут... я оказался бессилен.

Не прошло и полугода, Миша прислал письмо, что он женится. Даже не по телефону сказал, а письмо прислал. И что не вернется. Звал нас тоже перебираться в США. Но это было нереально.

Через час у Марины развился обширный инфаркт. Не буду вас мучить подробностями. Это был не банальный инфаркт — требовалась срочная операция. Я уговорил своего друга, лучшего кардиохирурга страны Игоря Караханяна, разрешить мне присутствовать в операционной. Я понимал, что шансов потерять Марину прямо на столе много больше, чем ее спасти. Однако самое страшное нас поджидало не со стороны инфаркта. Когда началась операция на открытом сердце, выяснилось, что у Мариши есть патология предсердия. Патология ужасная, и, что хуже всего, Игорь к этому был не готов.

Я увидел растерянность в его глазах, испуганный взгляд, который он бросил на меня, и понял... Я понял, что сейчас решается все. Понял, что без Марины мне не жить.

Что было дальше, я не помню. Мне потом рассказали, как я отодвинул Игоря, встал к столу, не обращая внимания на его возражения, и начал операцию. Игорь был в ужасе. Я все делал неправильно, вопреки известным методикам. Я ведь нейрохирург, а не кардио...

Короче говоря, уже несколько лет та операция, которую я сделал на Маринином сердце, описывается в учебниках и называется моим именем. Но, повторяю, я действовал бессознательно. Наверное, будь я глубоко верующим человеком, я бы решил, что моими руками двигал Господь. Но я материалист. Закоренелый. Я знаю, как наверняка слышали и вы, что человек использует потенциал своего мозга только на пять процентов. Вот здесь, в критической ситуации, мой мозг использовал больше своих рутинных возможностей.

Самое интересное, что, когда все осталось позади, все сосуды ушиты, когда надо было просто завершить операцию, я, как рассказывают, молча отошел от стола и сел на пол в углу операционной.

— Подсудимый, я просила бы вас быть ближе к сути предъявленного обвинения! — Судья произнесла это вовсе не злобно. Так, по обязанности.

Говорящий вздрогнул. Он пребывал в своих мыслях, воспоминаниях. Он заново переживал свою жизнь. И тут его сбили, вернули в реальность.

— Да, ваша честь. Но это важно... — Голос звучал робко, неуверенно.

— Пусть продолжает. Мы просим! — неожиданно вмешался староста присяжных.

Судья с удивлением посмотрела в его сторону. Еще бы, присяжные ни при каких обстоятельствах не могут вмешиваться в ход ведения процесса. Хотела было отчитать забывшегося старосту, но вдруг передумала.

— Хорошо, продолжайте. Но только прошу все-таки ближе к рассматриваемому уголовному делу.

— Да, конечно. Простите. — Подсудимый как-то неловко попытался опереться руками на перила отделявшей его от зала загородки, но тут же руки убрал и, не зная, куда их пристроить, сложил за спиной. — Простите! Короче говоря, я сел на пол и потерял сознание. Теперь инфаркт настиг меня. Почти три недели мы пролежали в одной палате. На пару дней прилетел Миша. Но ему нужно было срочно возвращаться. По контракту в первые девять месяцев работы он мог брать отпуск не больше чем на три дня. Ладно, не важно. Важно то, что он уехал...

Хотя, если быть точным, действительно важным стало другое. У меня появился страх, нет, ужас, что я могу потерять Марину. Это было так близко, так ощутимо реально. С того момента, после больницы, я жил и живу с единственной мыслью: Марина — это все, что у меня есть, Марина — это то, чем я никогда не рискну. Ее здоровье единственная ценность, которая имеет для меня значение. Наверное, это стало моим основным инстинктом. По крайней мере, более сильным, чем даже инстинкт самосохранения.

Я стал меньше пропадать в институте, а Марише вообще пришлось уйти из клиники. Ей категорически нельзя было волноваться. Ее могли спасти только положительные эмоции. И вот тогда я предложил взять ребенка из детского дома.

Конечно, я понимал, что это паллиатив. Что чужой ребенок не заменит родных внуков. Но это хоть как-то приблизит нас к мечте — тихим вечерам на даче...

Ладно, что там говорить. Сегодня это уже не важно, о чем я тогда мечтал и думал.

Мы взяли Дениса. Ему было уже пять лет. Очаровательный малыш, умный, со взрослым характером. Такой маленький мужичок.

Мариша, и полугода не прошло, полюбила его какой-то совершенно безоглядной любовью. Она даже внешне помолодела. Ходить стала быстрее, все время улыбалась. У нас опять появились планы на будущее. В какую школу мы отдадим Дениса? Кем он станет? Как мы, врачом? Все было прекрасно. До переходного возраста.

Лет в тринадцать-четырнадцать начало проявляться то, чего мы никак не ждали. Денис стал вспыльчивым. Очень жестоким. Постоянно дрался с одноклассниками, мучил уличных животных. Мы говорили с ним, объясняли, давали правильные книжки. Ничто не помогало. Он слушал, кивал и продолжал прежнее.

Мне больно об этом говорить. Знаете, как бывает, когда мечты оборачиваются своей противоположностью? А мы ведь с Маришей уже не молодые. Думали, вот она счастливая старость — только руку протяни. А получилось...

Денис стал совсем неуправляемым. Он будто вымещал на нас первородное зло. Говорим: «Вечером, к одиннадцати, будь, пожалуйста, дома». Демонстративно приходит в час и с издевкой заявляет: «А у меня часы не швейцарские — точное время не показывают». Потом Марина заметила, что из кошелька стали пропадать деньги... Предлагаем ему куда-нибудь пойти вместе — отказ.

Трудно сейчас все это переживать заново. А изменить мы ничего не могли.

Я помню, какой шок испытал, когда однажды поздно вечером Марина как-то обреченно сказала: «Скорее бы ему исполнилось восемнадцать». «Почему?» — спросил я. «Мы купим ему квартиру, и пускай живет сам. Я больше так не могу».

Я видел, как ей тяжело. И я ничего не мог сделать. Это было невыносимо.

Как-то раз, когда Денис с Мариной заспорили, он ее толкнул. Во мне что-то взорвалось, я бросился на Дениса с кулаками. Но... Я уже, кажется, говорил, Денис был очень сильным. Он меня избил, плюнул на упавшего и ушел гулять.

Я видел Маринины глаза, когда она перевязывала мне голову. У меня шла кровь из уха. Я видел ее глаза — полные ужаса и боли. Происходило страшное — Мариночка страдала, а я не мог ей помочь. Как врач я понимал, что любая подобная встряска может стать для нее последней. Я уже говорил, ей категорически нельзя было волноваться.

Когда поздно вечером явился Денис, я ему сказал... Просто, спокойно, но очень твердо: «Еще раз поднимешь руку на мать — пристрелю».

Да, кстати. Мне предъявлено обвинение в незаконном хранении огнестрельного оружия. Так вот, это не так. Пистолет — наградной. За защиту Белого дома в 91-м году. Есть соответствующий указ Ельцина. А почему пистолет не зарегистрирован в милиции — не знаю. Просто там бардак, наверное. Указ можно найти, я даже номер помню, очень простой. Один, один, два, два. За 1992 год.

Простите, мне трудно стало говорить. Особенно о том, что случилось потом.

Прошло два месяца. Очередной скандал. И Денис ударил Марину. Она упала на диван. Он продолжал ее бить. Я подскочил, он меня отпихнул. Ударил. И продолжал избивать мать. Марина закричала. От боли или от ужаса? Не знаю...

Что было дальше, вы слышали. Я взял из сейфа пистолет и два раза выстрелил в Дениса. Вот, собственно, и все.

Нет, еще одно. Я хочу, чтобы вы поняли. Я не пытаюсь представить вам ситуацию так, будто я находился в состоянии патологического аффекта. А, как вы догадываетесь, будучи врачом, мог бы разыграть все прямо по учебнику. Я говорю с вами честно. Просто поймите, есть вещь более важная, чем свобода, незапятнанная репутация, должность и деньги. Не у всех. А у меня — есть! Это любовь. Я готов вынести все, я готов умереть. Мне все равно. Но видеть, как ребенок, которого мы вырастили, избивает свою мать, мою Марину, — это невозможно. Невозможно!

Понимаете теперь, почему я не пытался объяснить это следователю? Для него моя трагедия — лирика, слова, эмоции. У него есть буква закона и факты. Я рассказал все вам, потому что верю, что в душе каждого из вас живет справедливость. Виновен ли? Формально — да. Я стрелял. Я убил человека. А на самом деле? Если кто-то из вас любит... любил когда-нибудь, он поступил бы иначе?

Тот, кто скажет, что я виноват, — человек без чувств. Компьютер. Я не обижусь. Я просто его пожалею. Он не жил. Он существовал.

Подумайте, только честно, как бы вы поступили на моем месте?

Подсудимый сел, закрыл лицо руками. Прокурор осуждающе качал головой. Две женщины, присяжные, вытирали слезы. Судья объявила перерыв до завтра.

Присяжные пробыли на совещании не более получаса. На все вопросы: имел ли место факт убийства, совершил ли его подсудимый и так далее, единогласный ответ был: «Да».

Оглашая вердикт присяжных, судья только один раз кивнула в знак согласия. И как-то даже с благодарностью взглянула на старосту.

На вопрос: «Виновен ли подсудимый в инкриминируемом ему деянии?» — одиннадцатью голосами против одного присяжные ответили: «Нет».