8

— Давно у тебя возникла эта идея насчет Покрышкина? — спросил я у Храповицкого, когда мы на заднем сиденье его машины часов в одиннадцать возвращались домой.

Прежде чем ответить, он достал из сумки тонкую короткую сигару и тщательно ее раскурил. После отъезда Лисецкого он сразу переменился. Пил мало, не терзал больше Пахом Пахомыча, был молчалив, а вскоре и вовсе решил уехать. Очевидно, президентские планы губернатора, впервые высказанные с такое открытостью, потрясли его так же, как и всех нас.

Но если остальные после отъезда Лисецкого лишь качали головой и перешептывались о том, что Лисецкого нужно срочно отговаривать, спасать и лечить, пока еще не поздно, то Храповицкий, с его железной хваткой, наверняка обдумывал, какую практическую пользу можно извлечь из замыслов губернатора.

— Да уж порядком, — рассеянно отозвался он. — Все ждал повода с Егоркой поговорить. Вот наконец получилось.

— Чего же ты от меня таился? — упрекнул я. — Мог бы и поделиться.

— А разве с тобой уже можно что-то обсуждать? — парировал он. — Спасибо, буду знать.

Я проглотил это, отлично зная, что именно он имеет в виду. В общем-то, у него были основания для сарказма. Последние несколько месяцев, прошедших после гибели Ирины Хасановой, я действительно был тяжел. Вряд ли я бы его услышал.

Особенно невыносимо было вначале. Я забывал есть и совсем не мог спать. Внутри все мучительно болело, и я поминутно смотрел на часы, чтобы увидеть, сколько я уже сумел протянуть. Это продолжалось сутками, день за днем, неделя за неделей. Я похудел килограммов на шесть. Случайно ловя в зеркале свое отражение, я отшатывался, не сразу понимая, что это изможденное существо со сжатыми губами и воспаленными глазами и есть я.

Я существовал в каком-то дурном, надрывном угаре. Обкурившись анашой до потери пульса, я до утра таскался по ночным клубам, затевал нелепые скандалы с незнакомой бандитской братвой, нарывался на неприятности и ввязывался в драки. Несколько раз меня волоком вытаскивала милиция и моя охрана.

Домой один я возвращаться не мог. Обложившись с двух сторон незнакомыми девицами, я неподвижно лежал на кровати, сжав зубы, и, проваливаясь во времени, тупо таращился в потолок, ожидая рассвета. Я не запоминал имен тех, с кем спал, и не спрашивал телефонов. Днем, на работе, я был раздражителен, взвинчен, плохо соображал и неадекватно реагировал на окружающих. Храповицкий отправлял меня в отпуск, но я почему-то отказывался. Должно быть, просто из упрямства.

Однажды ночью, в августе, уже отпустив охрану, я вдруг зачем-то сорвался на машине в Нижнеуральск. На мокром от дождя шоссе, ничего не видя перед собой, я на скорости вылетел в кювет и врезался в дерево. Отделался сломанными ребрами, сотрясением мозга, синяками и ссадинами. После этого эпизода у нас с Храповицким состоялся серьезный мужской разговор, в ходе которого мы обменялись нелестными характеристиками и послали друг друга по далеким адресам.

Я сознавал, что необходимо взять себя в руки. Я пытался. Я брал. То и дело призывал себя встряхнуться, придумывал сам себе дела и поручения. Но тот азарт, с которым я работал прежде, куда-то испарился. Похоже, навсегда. Все казалось мне ненужным и безразличным. Я словно бесцельно брел в тумане.

— Зачем тебе «Трансгаз»? — поинтересовался я. — Неужели тебе еще не надоело воевать? Чего тебе еще не хватает?

Вопрос пришелся ему не по вкусу.

— Всего! — резко отозвался он. — Мне всегда всего мало. В том числе и денег, если ты на это намекаешь. Но дело не в них. Я должен двигаться вперед. Это смысл моей жизни. Я же с ума схожу от скуки, когда хоть на секунду останавливаюсь! Как ты этого не понимаешь?! Я задыхаюсь в нашей конторе. Здесь я хозяин. Все отстроено, все понятно. Я знаю, что случится завтра и через год. Я путаюсь под ногами у собственных подчиненных. Мешаю им работать. Мне нужно что-то новое. Другое. Новые цели. Новые проекты.

В темноте он повернул ко мне свое обострившееся лицо с заблестевшими глазами.

— Я не могу без этого! — проговорил он почти просительно, словно признавался в каком-то проступке. — Я обязан к чему-то стремиться. Приказывать, подчиняться. Чего-то добиваться, кого-то побеждать, переигрывать. Это непреодолимый инстинкт. Он сильнее меня. Что-то военное, наверное.

— Или хищное, — предположил я.

— Или хищное, — согласился он, пожимая плечами. И добавил после паузы: — Разве у тебя самого внутри иначе устроено?

— Честно?

— Конечно, честно. Как же еще?

Грузный «мерседес» Храповицкого плавно катил по неосвещенной дороге, ведущей из кемпинга в город. За нами вереницей двигались машины охраны. Редкие встречные автомобили слепили нас фарами дальнего света. Темнота за тонированными стеклами казалась сплошной и черной. В кабине звучал какой-то металлический рок. Храповицкого это взбадривало. Меня утомляло.

— Если честно, то я устал жить, — признался я. — Надоело. Не хочу.

Он выпрямился как на пружинах.

— Офонарел? — рявкнул он. — Терпеть не могу эти слюнявые разговоры! Вены резать собрался? Раздолбай хренов! Или, может, пулю в лоб пустишь?

Он нарочно говорил грубо, не скрывая издевки.

— Надеюсь, это как-нибудь само собой разрешится, — ответил я примирительно. — Без моих усилий.

— Самолет разобьется? — фыркнул он. Я промолчал.

Он презрительно скривился.

— Нельзя так раскисать из-за бабы! — опять завелся он. — Это все трусость. Мужик должен бороться. Женщины, конечно, часть нашей жизни. Но всего лишь часть. И не самая главная.

— Это не из-за женщины, — вяло возразил я. — Это из-за жизни. Ты знаешь, для чего живешь. А я нет. Поэтому мне и неохота.

— Дурак ты! — решительно сообщил он. — Ты просто застоялся. Как и я. Хищники не могут в клетке. Они болеют и подыхают. Зато теперь мы вышли на охоту. У нас есть за что бороться.

— За «Уральсктрансгаз»? — я невольно улыбнулся. Эти любимые Храповицким истории из жизни дикой природы я знал наизусть. Они меня не вдохновляли.

— Чего ты ухмыляешься! — вскипел он. — «Трансгаз» — это отличная поляна! К тому же задача конкретная. Ясная. Есть идея. Есть цель. Продумали стратегию действий, рассчитали ресурсы. И — вперед. Не то что эта фигня, которую Егорка нес!

— Кстати, как тебе его фантазии?

— Да бред какой-то! — безнадежно махнул он рукой. — Неглупый же вроде бы человек. Среди губернаторов таких, как он, еще поискать надо. Огромный регион. Дел невпроворот. Деньги под ногами валяются — только собирай. А он сидит и какие-то сказки выдумывает. И сам в них верит. Березовский его поддержит! Ельцин назначит! Я бы даже от Николаши такую ахинею слушать не стал. Правду говорят, что все политики больные люди. Отравлены властью, как наркотиком.

Он осуждающе покачал головой. В известной степени его сентенция была справедлива и в отношении него самого. Легче всего мы подмечаем в других свои собственные слабости.

— Хотя этот его приступ безумия нам сейчас очень даже на руку, — прибавил он уже другим тоном. — Если я все рассчитал правильно, то он постепенно загорится. Будет из кожи лезть, чтобы меня на «Трансгаз» назначили. В другое время он бы не повелся.

— Ты думаешь, он повелся? — осведомился я с сомнением.

— Если не повелся, то поведется! — уверенно усмехнулся Храповицкий. — Уж я его знаю.

— Кстати, а тебе не жалко Покрышкина? Сидит себе человек в своем кабинете, зла нам не делает. А мы его свалить хотим.

— Покрышкина? — удивленно переспросил Храповицкий. — А чего его жалеть? Кретин он — редкий, работать не умеет. В принципе, я против него ничего не имею. Я бы его не трогал. Но объективно он нам мешает. А сам не уходит. Тут ведь, как в известной рекламе про шоколадный батончик: «Съел — и порядок».

Однако как в рекламе про шоколадный батончик у нас не получилось. Впоследствии я часто вспоминал этот вечер, когда началась интрига с «Трансгазом», которая, как думалось, должна была вознести нас к новым вершинам богатства и власти. И которая вместо этого превратила нас из друзей во врагов, безжалостно расшвыряв в разные стороны: кого — за границу, кого— на тюремные нары, а кого — под пули наемных убийц.

И, мысленно возвращаясь к тому, что было тогда сказано, я до сих пор не могу понять, почему суждено было сбыться именно словам Лисецкого о предательстве? Пустым, обидным и неприличным? Почему многие другие утверждения, сделанные им, Храповицким или мной, казалось бы, умные и проницательные, были с такой легкостью опровергнуты жизнью? Неужели в этой уничижительной оценке человеческой природы и содержалась главная и оскорбительная правда? О нем, Лисецком. И обо всех нас?