"Адская ширма" - читать интересную книгу автора (Паркер И Дж.)

ГЛАВА 10 ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

Госпожа Сугавара скончалась на следующее утро.

Скорбное известие Акитаде принесла Тамако. Сам он, находясь в бывшем кабинете отца, вдалеке от женской половины дома, ничего не знал о случившемся. Проснувшись рано и осторожно выскользнув из постели, чтобы не разбудить жену, он сходил на кухню за жаровней и кипятком для чая и отправился в кабинет.

Комната по-прежнему угнетала его. Он зажег побольше свечей и масляных ламп — все, что смог найти, — но мрачноватая, неприятная атмосфера неизменно давила, нагоняя уныние. Разбирая свои вещи, он нашел старинную флейту, купленную у торговца древностями, и решил немного потешить себя игрой.

Поначалу игра не клеилась, но постепенно к нему вернулись старые навыки, и он так увлекся исполнением, что не заметил вошедшей Тамако. Она сразу же отстранила флейту от его губ.

— В чем дело? — недоуменно спросил он. — Разве я так уж плохо играл?

Тамако печально смотрела на него.

— Нет, Акитада. Но ты больше не должен играть. Матушка…

Он порывисто встал.

— Да что же это такое?! Даже в таких пустяках мне отказывают в собственном доме! Нет, это невыносимо, я больше не позволю ей диктовать мне, что можно, а чего нельзя!

Устремив на него скорбный взгляд, Тамако сказала со вздохом:

— Этого уже не случится. Твоя мать умерла. Акитада опешил. Умерла? Первое, что он испытал, — это чувство облегчения: наконец-то кончилось это долгое медленное умирание и наконец-то улетучится эта тягостная удушливая пелена, так давно окутывавшая весь дом. Но облегчение тут же уступило место стыду, а потом унынию. Вот странно, но событие, которого так долго ждали, теперь казалось внезапным, несвоевременным и слишком поспешным.

— Когда? — спросил он, чувствуя, как заколотилось сердце. Тамако коснулась его руки, он даже не сразу понял, откуда эта боль, потом увидел у себя в руке сломанную флейту — бамбуковая щепка поранила ему палец. Вскрикнув, Тамако забрала у него обломки и положила на стол. Вынимая занозу, она сообщила:

— Совсем недавно. Новое кровотечение. Оно случилось, когда твоя сестра кормила ее кашей. Я застала Ёсико всю перепачканную в крови и перепуганную до смерти. Я увела ее оттуда. Доктор уже приходил к твоей матушке, и мы все побывали у нее. — Тамако помолчала в нерешительности, потом спросила: — Хочешь зайти к ней сейчас?

Итак, Тамако припасла для него это жуткое зрелище — окровавленное мертвое тело его матери. Он с содроганием вспомнил ту ужасную сцену, когда мать проклинала его, как пылали ненавистью эти запавшие глаза на изможденном, искаженном лице, он словно наяву услышал этот хриплый голос, изрыгавший хулу и поношения в его адрес — изрыгавший до последнего момента, пока не захлебнулся в хлынувшей горлом крови.

Тамако осторожно погладила его по руке.

— Ну не надо, успокойся. Ты же знал, что это случится. Ну вот, время и пришло.

Акитада отвернулся, пытаясь укрыться от ее сочувственного взгляда. И как только она догадалась, что душу его сжигает ненависть к собственной матери? Гнев, сожаление, боль, чувство безнадежности, но более всего ненависть.

— Да, я знал, — проговорил он сухо и резко. — Я даже желал этого. Да, желал! Потому что она отравляла все, к чему прикасалась! Мою жизнь, жизнь Ёсико и Акико тоже! Она отравила бы жизнь и тебе, и нашему сыну! Я рад, что это все кончилось! — Он расхохотался. — Наконец-то кончилось! — Он повертел головой по сторонам, оглядывая кабинет отца, потом крикнул: — Они оба ушли! Ушли! Дом этот теперь наш! И наша жизнь принадлежит нам самим! Теперь наконец мы сможем обрести покой и счастье… — Он упал на подушку и закрыл лицо руками.

— Тише, Акитада! — Тамако опустилась возле него на колени и коснулась его руки. — Не надо кричать, а то слуги услышат. Пожалуйста, не надо! — Видя его мокрое от слез лицо, она обняла его и прижала к себе.

— Моя мать ненавидела меня так сильно, что умерла, не забрав обратно своих проклятий! — с трудом проговорил он, содрогаясь от рыданий в ее объятиях. — А чем я заслужил это? Скажи мне, что я такого сделал?

— Ш-ш… Тише! — Тамако гладила и баюкала его, как маленького ребенка. — Она просто не успела. Ей помешала смерть.

Постепенно он успокоился и, вытирая мокрое лицо рукавом, сказал:

— Наверное, мне следует пойти отдать дань уважения.

Акитаде много раз доводилось видеть смерть. Всякий раз такая встреча не бывала случайной, даже когда мертвец был ему незнаком. Но он никогда так не колебался и не содрогался, как сейчас перед дверью в матушкины покои. За свою жизнь ему приходилось много раз стоять перед этой дверью — всегда против своей воли, с острым желанием оказаться в этот момент где угодно, только не здесь. Но всякий раз эта встреча была неотвратима, потому что его там ждали. Тяжко вздохнув, он отворил дверь.

В комнате было гораздо светлее, чем при жизни матери. Многочисленные свечи освещали худую фигуру старой женщины и сидевших вокруг нее монахов. Она была обряжена в пышное, многоскладчатое кимоно белого шелка[16]. Кто-то (уж не Тамако ли?) отрезал ей длинные волосы, как монахине, — как символ душевного раскаяния, к которому госпожа Сугавара так и не пришла в жизни. От этого она выглядела моложе, и черты ее, казалось, обрели умиротворение.

Акитада усилием воли заставил себя посмотреть в это лицо, в котором прежде он видел лишь раздражение, неприязнь, гнев, безразличие, но только не любовь. Это лицо поразило его своей безмятежностью. Вот ведь какая ирония судьбы, подумал он: все, кто жил безупречно и кого он любил, почему-то умирали с искаженными чертами. Такие вот причуды позволяет себе смерть.

К вящему удовлетворению бубнящих монахов, он с поклоном опустился на колени и сколько подобает стоял в этой благоговейной позе, прежде чем подняться и уйти. Итак, его миссия была закончена.

Похоронные приготовления заняли несколько следующих дней. Акитада хлопотал, отбросив прочь горькие мысли о более спокойных временах. На доме вывесили ивовую табличку с «запретными иероглифами», воспрещающими посторонним вход в связи с трауром. Такие же таблички носили на груди все обитатели дома. Запрет этот, разумеется, не касался буддийских монахов, которые буквально наводнили дом, парализовав в нем всю жизнь, и собирались оставаться в нем даже после похорон. Но их вера в корне отличалась от той старой религии, которая питала отвращение к самому понятию смерти[17].

Заниматься любыми делами в этот период запрещалось, равно как и принимать посетителей. Зато Акитада получил множество посланий с выражением соболезнования от друзей и от тех, кто еще знавал его родителей. Одним словом, все шло как положено и как предполагалось, за исключением одного происшествия.

На следующий день после смерти матери к нему зашла Ёсико. Она выглядела все такой же бледной и хрупкой в своем грубом полотняном кимоно траурного белого цвета. Опустившись на колени возле его стола, она вздохнула и, потупившись, принялась разглядывать свои руки.

— Мне нужно кое-что тебе сказать, — наконец начала она. — Я долго думала, потому что боялась задеть тебя за живое. — Глаза ее вдруг стали совсем серьезными. — Ты же знаешь, Акитада, я ни за что на свете не хотела бы причинить тебе боль.

Сердце у Акитады екнуло. Он уже давно догадывался, что у сестры неприятности, и Тамако подтвердила его подозрения. Стараясь не показать виду и пряча свои опасения за улыбкой, он сказал с нежностью:

— Да, я знаю. Но ты не можешь рассказать мне ничего такого, что изменило бы мое отношение к тебе, сестричка. Так что давай говори!

Но она даже не улыбнулась в ответ, а только серьезно сказала:

— Боюсь, матушка умерла из-за меня.

Этот сухой, безразличный тон поразил Акитаду. Это было так не похоже на Ёсико, всегда отличавшуюся чувствительностью и мягким сердцем. В первый момент он решил, что ее присутствие во время последних мучительных схваток жизни со смертью, должно быть, несколько повредило ее рассудок. Он поспешил ее утешить:

— Ерунда! Она и так уже умирала. И ты никак не могла повлиять на то, что было неизбежным.

Но Ёсико упрямо покачала головой.

Акитада припомнил момент, когда он узнал печальную новость от Тамако, и пожалел, что не пошел посмотреть на мертвое тело матери сразу же. Кровотечение — так объяснила Тамако. Возможно, точно такое же, свидетелем какого он был однажды сам. Но тогда рядом с ним не было Ёсико. Он снова попытался убедить ее:

— Матушка умерла от кровотечения. И в чем же тут твоя вина?

— Ох, Акитада. ты даже не представляешь, что произошло! Я с ней поссорилась. Я знала, как она относится к тебе, и знала, что любой мельчайший повод может привести к последнему приступу, но я не могла больше молчать.

Уже догадываясь, каков будет ответ, он спросил:

— И что ты сказала?

— Я спросила ее, почему она отказывается видеть тебя, почему так плохо с тобой обращается после того, как ты в спешке проделал весь этот трудный путь, чтобы быть рядом с ней. Она очень рассердилась и сказала, что меня это не касается, но я не собиралась уступать. Я начала спорить с ней и обвинила ее в черствости по отношению к собственному сыну. Вот тогда-то она и начала кричать на меня.

Акитада поморщился. Выходит, матушкина ненависть к нему в конечном счете ее же саму и убила. Глядя в бледное, напряженное лицо Ёсико, он сказал:

— Перестань корить себя! Спасибо, что рассказала, но этого можно было и не делать. Я давно знал, что она не любит меня. И я был дураком, когда думал, что смертное ложе как-то изменит ее. А что касается ее материнских чувств, то я точно знаю, что ей никогда не было до меня дела. Об этом я догадался, видя, как она разочарована во мне. Точно так же, как мой отец. Мне вот только очень жаль, что по моей вине тебе достались такие страдания.

— Нет, ни в коем случае! — воскликнула Ёсико. — Это было совсем не так, и я пришла к тебе вовсе не за утешением! Да, я корю себя за то, что подтолкнула ее к смерти, но она и так уже умирала, и, может быть, это к лучшему, что она все-таки успела поговорить со мной. — Она замолчала, потом, с тревогой глядя на брата, прибавила: — Знаешь, мне кажется, она вообще не была твоей матерью.

Акитада был ошеломлен этими словами и, когда пришел в себя, сказал:

— Ты, должно быть, когда-то ослышалась. У моего отца никогда не было второй жены.

— Была! Просто мы не знали. Я думаю, твоя настоящая мать умерла при твоем рождении, и тебя воспитала наша матушка. И я думаю, она так и не смогла простить тебе того, что ты был сыном другой женщины.

Акитада рассеянно моргал. У него было впечатление, будто он бредет в густом тумане. Он даже снова было подумал, не сошла ли Ёсико с ума от напряжения последних дней. Но она выглядела вполне спокойно, только нервно теребила себя за руки. Тогда он спросил:

— Что навело тебя на такие мысли?

Она чуть подалась вперед, лицо ее было напряжено, а голос дрожал:

— Матушка сама сказала мне это. Только очень многословно. В сущности, она прокричала мне это в ярости! Это было просто ужасно, но если хорошенько подумать, то это объясняет многое! С тех пор я об этом только и думала. Ты вспомни ее вечное отчуждение, многие годы она держала это в себе в страхе перед отцом. А когда отец умер, она продолжала молчать, потому что ты был наследником и мог выдворить ее из дома, если бы узнал. Нет, возможно, она понимала, что совсем ты от нее не откажешься, а например, отселишь ее куда-нибудь, а такая мысль ей была невыносима. Только сейчас, умирая и видя в доме твою жену и маленького наследника, она поняла, что молчать больше нет смысла. Вся ненависть, злоба и ревность, накопившиеся почти за сорок лет, сознание того, что отец предпочел ей твою мать и что та родила ему сына в то время, как у нее не было детей, пока не родились мы с Акико, — все это разом выплеснулось наружу. Она бушевала до тех пор, пока кровь не пошла у нее горлом, а потом наступила смерть. Это было ужасно! — Выдохнув весь этот словесный пар, Ёсико умолкла и теперь жалобно смотрела на брата.

Акитада был не в себе.

— Что именно она сказала? — возбужденно насел он на сестру. — Какие именно слова произнесла?

Закрыв глаза, Ёсико начала вспоминать,

— Она сказала: «Он не мой сын!» А потом: «Она была жалкая, никчемная дрянь! И что только он в ней нашел?!» И еще она сказала: «Он оскорбил меня и мою семью, приведя в мой дом ее ребенка, чтобы вырастить его как наследника всем на смех и на горе мне!» — Ёсико открыла глаза. — И еще много-много злых слов сказала она о той женщине.

Акитада, потрясенный чудовищным открытием, молчал, начисто утратив дар речи. Поднявшись, он подошел к двери на веранду, открыл ее и вышел. Он рассеянно смотрел на пруд, где несколько опавших мертвых листочков кружились на поверхности, словно золотистые и алые рыбки. Наверное, вот так же стоял тут много раз его отец. О чем он думал? Он вдруг ощутил, насколько сильна и неразрывна, оказывается, была его связь с отцом. Сейчас ему казалось, что где-то в глубине души он всегда знал правду, которую только что услышал. «Истина внутри!» Эти слова он некогда прочел где-то, но где именно, не мог сейчас припомнить.

Сестра сидела, горестно заломив руки на коленях. Она долго с тревогой наблюдала за ним, потом кротко прошептала:

— Прости, Акитада! Я не хотела причинить тебе боль. А между тем Акитада думал о любви своего отца к какой-то женщине, которая была его матерью. Он был потрясен.

— Ты вовсе не причинила мне боли, — удивленно сказал он. — Напротив, для меня это большое облегчение. Только теперь отцовская неприязнь ко мне кажется еще более странной.

— Об этом я тоже думала, — поспешила сказать сестра. — Мне кажется, он из-за матушки притворялся, что не любит тебя.

Во взгляде Акитады читалось откровенное недоумение. К этой мысли ему предстояло еще привыкнуть. Ведь не так-то просто в один момент отделаться от почти сорокалетней обиды на собственного отца. Сколько горьких воспоминаний ждет теперь нового объяснения! И сделать это будет непросто. Тяжко вздохнув, он сказал:

— По крайней мере выяснить правду не составит труда.

— Значит, ты не сердишься на меня?

— Конечно, нет. И перестань переживать из-за того, что подтолкнула… матушку к смерти. Ее могло вызвать любое, самое малейшее огорчение. Это было неизбежно. — Наблюдая за встающей Ёсико, за ее хрупкой, жалкой фигуркой в простеньком кимоно, он выдавил из себя улыбку. — Я так понимаю, мне придется ждать еще сорок девять дней, прежде чем я увижу тебя в очаровательном новом наряде.

— Сорок девять дней? Но как же так? Траур по родителям длится целый год!

— Нет, Ёсико. Как глава семьи я постановляю, что мы будем носить траур до окончания поминальной сорокадевятидневной службы. Потом весь траур отменяется. Так что бери в руки иголку и за работу!

Она было открыла рот, чтобы возразить, потом улыбнулась.

— Хорошо, братец. Как скажешь.

Когда она ушла, Акитада взялся наводить порядок в своих чувствах. В целом он испытывал огромное облегчение от того, что оказался ребенком другой женщины, хотя пока и таинственной для него. Ведь одно дело, когда тебя ненавидит собственная мать, и совсем другое — когда мачеха. Ревность женщины к сопернице может стать причиной ее ненависти к ребенку той женщины.

Теперь ему было любопытно узнать про эту давно умершую молодую женщину, снискавшую столь сильную ненависть со стороны соперницы и столь сильную любовь со стороны его отца. Ведь если тот не любил бы ее, то, конечно же, женщина, которую Акитада всегда считал своей матерью, не стала бы испытывать к ее сыну столь яростной и долгой ненависти. Теперь ему стали понятны все ее недовольства мужем, ее вечные жалобы на его политическую и финансовую несостоятельность и частые упоминания о том, что она вышла за человека недостойного и неравного ей по положению. Постепенно суровый, безжалостный образ отца, сохранившийся в его памяти, начал приобретать более мягкие, почти человеческие черты.

Он все еще копался в этих взаимоотношениях, когда дверь тихонько приоткрылась и вошел Сэймэй с очередным присланным соболезнованием.

Сэймэй! Теперь Акитада взглянул на старика по-новому. Даже не заглянув в послание, он сурово сказал:

— Пожалуйста, сядь! Удивленный Сэймэй повиновался.

— Только что я узнал поразительную новость и думаю, что ты должен был знать об этом все эти долгие годы.

У старика был недоуменный вид.

— О чем именно, господин?

— Женщина, называвшая себя все эти годы моей матерью, кажется, решила перед смертью облегчить душу и сообщила моей сестре, что я — сын другой женщины.

Сэймэй слегка побледнел, но и глазом не моргнул.

— Это правда, господин, — сказал он. — Госпожа Сугавара не была вашей матерью. Я только сожалею, что сам не успел вам рассказать.

Потрясенный Акитада смотрел на него. Как мог старик все это время хранить такое спокойствие? Горечь и обида зашевелились у него в душе.

— Так почему же ты не рассказал?

— Я был связан обещанием вашему достопочтенному отцу, но готов был уже сделать это теперь, когда госпожа Сугавара покинула этот печальный мир.

Акитаду терзало смутное чувство недоверия. Тот Сэймэй, что сидел сейчас перед ним, был какой-то чужой — не тот добрый друг, которому он доверял с детства, которому поверял всю свою боль и обиды на родителей и которого любил как родного отца. Этот человек, оказывается, долгие годы таил от него секрет, зная который он избавился бы от лишней душевной боли! Как мог он так поступить?!

Сэймэй по-прежнему не отводил глаз в сторону, но теперь в них стояли слезы.

— Я же дал слово, господин, — напомнил он.

Слово! Он, видите ли, дал слово! Да разве может данное кому-то там слово быть важнее горя ребенка? Или важнее страданий взрослого человека, терзаемого муками совести и бесконечных сомнений? Ведь еще вчера Акитада так мучительно переживал, размышляя над своими отношениями с неродной, как выяснилось, матерью!

— Я обещал вашему отцу хранить молчание, потому что мы боялись за вашу жизнь, — осторожно сказал Сэймэй.

— О чем это ты?

Сэймэй вздрогнул от такого резкого тона.

— Госпожа Сугавара всегда надеялась родить собственного сына. Потом в какой-то момент она была уверена, что ждет ребенка, и задумала устроить вам несчастный случай. Ваш отец вовремя раскрыл ее замысел и отослал вас подальше.

Все эти годы Акитада был уверен, что отец выдворил его из дома из-за сильной ненависти, не позволявшей ему больше терпеть рядом с собой сына. Сейчас он был глубоко потрясен и тронут тем, что отец, оказывается, так серьезно переживал за него. Он смотрел на Сэймэя, но навернувшиеся слезы затуманили взор, и ему пришлось отвернуться, чтобы взять себя в руки. Эти новые подробности подталкивали к новым вопросам. Совладав с собой, он спросил:

— Если он раскрыл такой преступный замысел жены, то почему не развелся с ней?

— Он тоже думал, что она ждет ребенка. К тому времени, когда стало очевидным обратное, вы уже благополучно прижились в доме Хираты и отказывались возвращаться домой.

Да, это была правда. Его учитель, университетский профессор, взял его жить к себе домой. Хирата и его дочь Тамако, теперь жена Акитады, приняли его в своем доме с таким радушием и теплом, что он вмиг забыл обо всех размолвках с отцом.

— Но почему же ты молчал уже после смерти отца? — спросил Акитада. — И почему отец не оставил для меня письма?

— Ваш отец еще раз попросил меня хранить молчание, уже будучи на смертном одре. Уж не знаю, боялся ли он за вас или сделал это ради госпожи Сугавара и ваших сестер. Но мне оставалось только пообещать, что я сделаю, как он просит. — Сэймэй тихо произнес слова, прозвучавшие много лет назад: — «Прежде всего будь верен своему хозяину и держи свое обещание ради него».

Акитада закрыл глаза. Проклятый Конфуций! Все вопросы к нему, подумал он.

— Вы же не хотели бы, чтобы я нарушил свое слово, господин? Разве не так?

Акитада увидел, как слезы катились по морщинистым щекам старика, теряясь в жиденькой бородке.

— Нет, не хотел бы, — со вздохом сказал он. — Расскажи мне о моей матери!

— Ее звали Садако. Она была единственным ребенком Тамба Тосукэ, одного из служащих вашего отца. Семья их была родом из провинции, очень бедная, но уважаемая. После смерти жены Тамба Тосукэ принял внезапное решение стать буддийским монахом, не подумав при этом о дальнейшей судьбе дочери. Люди сочли этот его шаг проявлением крайней набожности, но ваш отец рассердился и взял на себя заботу о ее содержании. Потом он влюбился и женился на ней, несмотря на то что был помолвлен с ныне покойной госпожой Сугавара и готовился к свадьбе. Ваша мать умерла при вашем рождении, господин, и тогда отец принес вас в этот дом, чтобы вас воспитала госпожа Сугавара. Он надеялся, что она станет вам матерью. — Сэймэй помолчал, потом прибавил неуверенно: — Только госпожа выросла в совершенно других условиях, нежели ваша бедная матушка.

Уж это Акитада хорошо знал. Конечно, она презирала ребенка, рожденного женщиной из более низкого сословия, ребенка обогнавшей ее соперницы. Всю жизнь она только и делала, что напоминала окружающим о своей богатой родословной.

Ему вдруг пришла в голову неприятная мысль. А что, если она передала часть своих черт Акико? Разве Акико не желает избавиться от сыновей, рожденных ее супругом в первом браке? Он вдруг понял, что, оказывается, совсем не доверяет сестре. Впрочем, Акико была всего лишь испорченная девушка, но не злая. Она могла быть эгоистичной и легкомысленной, но не жестокой. И тем не менее она, похоже, уже принесла неприятности в дом Тосикагэ. А ему все-таки следовало как-то вмешаться и попытаться воспрепятствовать этому! Вот, пожалуй, и еще одна из частей «наследства», взваленного на него мачехой. Он с горечью думал сейчас о том, что ему предстояло возглавить печальную похоронную церемонию. Какая ирония судьбы! Теперь он, как и Сэймэй, был повязан нерушимыми узами обязательства выполнить последнюю волю усопшей.

Похороны начались с наступлением темноты. Длинная процессия шествовала к месту кремации. Впереди шли факелоносцы и монахи, распевающие буддийские мантры. Тело госпожи Сугавара, обмытое и завернутое в белые полотняные простыни, пропитанные благовониями, покоилось в запряженной быком повозке за задернутыми занавесками, сделанными из ее богато расшитых придворных нарядов. За повозкой шел Сэймэй со священным светильником, а за ним Сабуро с курильницей, источавшей клубы благовонного дыма. За ними следовали остальные, первым — Акитада, потом Тора с Ёри на руках и Тосикагэ. За ними — три женщины в наемных носилках. За женщинами шли слуги и друзья семьи Сугавара. Длинной цепью эта процессия в полном молчании, если не считать распевающих монахов, медленно двигалась по пустынным улицам столицы.

Место кремации располагалось за чертой города. Там уже был приготовлен погребальный костер, вокруг него рассыпан белый песок и сооружены временные шатры для участников траурной церемонии.

Акитада занял свое место среди мужчин и приготовился к долгому ночному бдению. Ясное небо было усыпано звездами, и стоял чудовищный холод. Он распорядился насчет жаровен в шатрах, но толку от них почти не было. Он беспокойно поглядывал на сына, сидевшего рядом. Розовощекое личико малыша, укутанного в многочисленные ватные одежки, казалось до смешного крошечным. Акитада распорядился, чтобы его сестры и слуги накинули особые полотняные рубища поверх обычной одежды. Сам же он, Тамако и Ёри были облачены в темные шелковые кимоно — этим жестом он хотел подчеркнуть, что не состоит в кровном родстве с усопшей женщиной. Поскольку оба вида одежды считались траурными, посторонние вряд ли поняли бы разницу. Или же они приписали бы такой выбор его главенствующему положению в семье.

С его стороны это был маленький акт неповиновения, в противном случае Акитада оплакивал бы госпожу Сугавара со всеми подобающими почестями и расходами, как единственный сын.

Он видел, как возбужденно горели глазки Ёри, когда тот наблюдал за пляшущим пламенем погребального костра, зажженного одним из монахов. В положенный момент Акитада поднялся и положил в костер любимые вещицы госпожи Сугавара изящные шкатулочки, резные четки, цитру и писчие принадлежности. Все эти предметы должны были стать платой за вход в другой мир.

Монахи возобновили пение, пламя поднималось все выше, потрескивая и вознося в ночное небо длинные столбы черного дыма, постепенно заслонившего звезды. Костер этот был символом пустоты, ибо жизнь является не чем иным, как тоненькой струйкой темного дыма, теряющегося в ночи.

Спустя некоторое время Ёри уснул, и отец заботливо накрыл его своей рукой. В женском шатре кто-то громко всхлипывал. «Акико, кто же еще?» — язвительно подумал Акитада. Она всегда хорошо умела делать на людях то, чего от нее ждали. Тосикагэ беспокойно поглядывал на женский шатер, и Акитада уже не в первый раз поймал себя на мысли о том, как Акико повезло с мужем.

Конечно, неприятности Тосикагэ повлияли на нее, и, если подозрения Акитады были верны, сама Акико и была их причиной. Но он в любом случае считал своим долгом помочь Тосикагэ. Только вот эта смерть все усложнила. Теперь все они будут стеснены в передвижениях в течение ближайших семи дней. По сути дела, привязаны к дому. Но даже и после этого Акитаде с сестрами придется соблюдать многочисленные ограничения в течение еще шести недель, пока не пройдет церемония сорок девятого дня и душа усопшей не покинет этот мир.

Зато в ближайшее время его уж точно не призовут ко двору. Правда, положение Тосикагэ, как ни крути, требует разрешения. Теперь им уже совершенно точно известно, что его начальник вознамерился провести служебное расследование. Сейчас опасен каждый день бездействия. Акитада не мог не думать об этом, пока медленно тянулись часы.

Пламя ослабло, и в него подкинули новых дров. В воздухе стоял запах дыма, благовоний и горелой плоти.

Тора осторожно понес уснувшего ребенка к матери. Когда он ушел, Тосикагэ прошептал:

— Как вы думаете, женщинам там не холодно? Акитада посмотрел на небо.

— Скоро рассветет, — тихо проговорил он. — Пойдемте потом ко мне домой погреемся.

Тосикагэ благодарно кивнул.

Акитада подумал о том, с какой легкостью эти слова «ко мне домой» слетели с его уст. Теперь это и впрямь был его дом, больше уже не отравляемый воспоминаниями о родительской неприязни. Перед его мысленным взором возникло суровое лицо отца, так пугавшее его в детстве и оказавшееся всего лишь маской, которую он натягивал в угоду ревнивой жене, чтобы заставить ее думать, что он вовсе не любит своего сына, а только терпит его присутствие в доме. А еще он теперь думал о молодой женщине, которая была его настоящей матерью. Какая короткая ей выпала жизнь! Любила ли она отца? И как сложилась бы его жизнь, если бы смерть не настигла ее так скоро? В глубине души он точно знал, что родная мать обязательно любила бы его.

С первыми лучами рассвета монахи прекратили пение. Они принялись заливать водой остатки костра, потом окропили пепелище рисовым вином. Позже им предстояло собрать останки и поместить их рядом с его отцом. Интересно, где покоится его настоящая мать, подумал Акитада. Участники погребального ритуала поднимались на ноги, носильщики побежали готовить паланкины для женщин. Ёри, так и не просыпавшийся, конечно, поехал с Тамако, но Акитада с Тосикагэ пошли обратно бок о бок пешком.

На обратном пути они остановились у одного из городских каналов совершить ритуальное очистительное омовение. Ледяная вода обжигала.

— Достойные похороны, — сказал Тосикагэ, пряча мокрые руки в просторные рукава кимоно.

— Да. Все прошло как подобает, — ответил Акитада.

Пустые слова, какие обычно произносят, когда нечего сказать. Разумеется, Тосикагэ лучше других знал, что госпожу Сугавара с неподдельной искренностью оплакивают все, включая его собственную жену Акико.

Впрочем, «скорбь» не помешала Акико прочесть стихотворные строки по поводу печального события чуть позже, когда они все собрались за поминальной трапезой. Грустно вздыхая, она поведала о пустоте и тщетности бытия, являющегося не чем иным, как «бесконечной чередой ночных грез», за которыми открывается «последний мрачный путь» к смерти. В перерывах между этими вдохновенными речами Акико, разумеется, не забывала как следует подкрепиться и приложиться к чарочке с горячим саке.

Тосикагэ благодушно любовался ею, утверждая, что теперь благодаря трауру он сможет чаще видеться с обожаемой супругой.

— На работе меня не ждут, — сказал он и с ноткой отеческой гордости прибавил: — Такэнори вполне способен заменить меня на ближайшей неделе. В эти трудные дни он стал мне поистине крепкой опорой.

В тот же день Акитада отправился побеседовать с Такэнори. Было начало дня, и поспать ему довелось всего несколько часов. Погода стояла все такая же ветреная, зато сияло яркое солнце, прогревавшее все вокруг. Облачился он в однотонное серое кимоно и черную шапку-эбоси, ношение которой не возбранялось при трауре — разве что к ней была прикреплена специальная деревянная табличка, служившая знаком ограничения общения.

Такая же табличка висела и на воротах дома — мрачное напоминание о смерти, повергавшее в уныние перед и без того нелегким делом. Сейчас многое — да нет, пожалуй, все — зависело от сына Тосикагэ, а ведь их предыдущая встреча не вселила в него спокойствия.

В императорском городе вовсю кипела жизнь: чиновники, посыльные и нарочные с документами носились туда-сюда; имперская стража торжественно вышагивала перед воротами и занималась муштрой на площади перед казармами. Насчет действенности такой армии у Акитады имелись глубокие сомнения. Эта профессия с некоторых пор возымела успех у сынков мелкой и провинциальной знати, желавшей во что бы то ни стало пропихнуть своих отпрысков ко двору.

Хранилище дворцовых ценностей располагалось в огромном здании чуть севернее резиденции императора. Вход охранялся двумя молодцеватыми стражниками, которые, смерив пристальным взглядом Акитаду с его траурной табличкой и знаками различия на шапке, пропустили его внутрь.

Акитада был не готов к каким бы то ни было вопросам в свой адрес, поэтому испытал облегчение, когда отыскал вывеску с именем Тосикагэ на одной из ближайших дверей. Постучавшись, он услышал из-за двери молодой голос и вошел, закрыв за собой дверь.

Такэнори сидел за рабочим столом отца и делал какие-то записи. Увидев, кто к нему пришел, он замер с кистью в руке и едва ли не отвисшей челюстью.

— Здравствуйте, Такэнори, — любезно проговорил Акитада, усаживаясь напротив юноши.

Такэнори опустил кисть в воду и поднялся на ноги, чтобы раскланяться.

— Здравствуйте, господин, — с благоговением выдохнул он. Даже уже выпрямившись, он все еще выглядел крайне смущенным. — Э-э… Позвольте выразить вам мои соболезнования, — запинаясь, пробормотал он и тут же, нарушая все условности, выпалил: — Но похороны вашей достопочтенной матушки состоялись только вчера, мой отец по этой причине остался дома. Как же это вы сами выбрались сюда? — Он умолк и вдруг со страхом на лице и в голосе воскликнул: — Что-то произошло! Что-то с отцом? Он занедужил?

С облегчением Акитада отметил про себя, что парень явно беспокоился об отце. Что-то начинало проясняться.

— Нет-нет, ничего такого не произошло, — сказал он. — Вы, пожалуйста, садитесь. Просто я хотел поговорить с вами в отсутствие вашего отца, вот и все.

Такэнори медленно опустился на подушку. По его нахмуренным бровям Акитада понял, что к нему вернулась прежняя антипатия. Его, конечно, раздирало любопытство, что это за важная вещь такая заставила Акитаду нарушить общепринятые нормы траурного приличия и так поспешно явиться сюда, чтобы переговорить с ним лично.

Акитада улыбнулся:

— Хотя мы с вашим батюшкой знакомы совсем недавно, я уже успел почувствовать к нему огромную симпатию.

Такэнори с трудом скрывал неприязнь. Он явно не верил Акитаде, но ответил весьма учтиво:

— Благодарю вас, господин. Вы оказываете нам великую честь.

— По этой вот самой причине я как раз очень обеспокоен этими пропавшими ценностями. Полагаю, вы осознаете всю серьезность положения вашего отца. Если его признают виновным в этой краже, то он вместе со всем своим семейством должен будет отправиться в ссылку в какое-нибудь отдаленное и малоприятное место в глухой провинции.

Такэнори покраснел.

— Мой отец ни в чем не виноват, и он это докажет!

— Более того, — продолжал Акитада, будто бы и не слышал его слов, — имущество его будет конфисковано, и вы все, включая вас и вашего брата, останетесь нищими.

Такэнори притих, только все время сжимал и разжимал пальцы, неотрывно глядя на Акитаду. Вдруг он хрипло и резко спросил:

— Так вы пришли сюда сообщить мне, что намерены забрать вашу сестру обратно в вашу семью, потому что боитесь за ее будущее?

Акитада высокомерно изогнул брови.

— То, что вы сейчас сказали, прозвучало не только грубо, но и глупо. Если бы я и стал обсуждать подобное, то не с вами, а с вашим отцом.

Но Такэнори продолжал изображать негодование.

— Хорошо, если вы не насчет брачной размолвки, то в таком случае я не понимаю, какая еще срочная причина могла бы выгнать вас из дома в момент официального траура. Что еще, простите за непонимание, могли бы вы обсуждать со мной?

Глядя искоса и свысока на своего собеседника, Акитада приступил к делу:

— Ну вот что, Такэнори, мы-то с вами оба знаем, кто взял пропавшие ценности. Разве нет?

Такэнори не отрываясь смотрел на Акитаду и постепенно бледнел.

— Что-о… вы хотите этим сказать?

— Так где же они? В вашей комнате в доме отца или где-нибудь в этом здании?

— Но почему вы обвиняете меня? Их мог украсть кто угодно!

Акитада заметил, что до сих пор молодой человек старательно избегал прямого отрицания, поэтому решил надавить посильнее:

— А вот и нет. Кто угодно не мог. Только вы и ваш отец могли вынести их отсюда и принести домой. Я сам видел статуэтку из списка в комнате Акико. Никто из ваших домочадцев не имеет доступа к ценностям, и никто из здешних служащих не имеет доступа в комнату моей сестры. Я уже говорил, что начал питать к вашему отцу огромную симпатию. Он не способен ни на кражу, ни на ложь. А вот вы для меня человек совершенно незнакомый.

Такэнори то краснел, то бледнел. Не спуская с него глаз и скрестив на груди руки, Акитада задумчиво продолжал:

— В последнее время я много думал о вас, пытаясь понять, что вы за человек. Алчны ли вы до денег и власти? Или вы так обижены на отца, что готовы принести в жертву и себя, и всю свою семью, лишь бы наказать его за то, что он почти забыл о вас с братом ради ребенка, которого носит под сердцем моя сестра? Или, быть может, вы забавляетесь какими-то детскими играми в надежде расстроить брак вашего отца с моей сестрой?

Такэнори покраснел до корней волос и закусил губу.

— Ага! Значит, последнее. Я так и думал. Только знаете, молодой человек, у вас ничего не получится. Вы играете с огнем. Недавно вы вознамерились спровоцировать скандальную сцену между вашим отцом и его начальником, подсунув в комнату моей сестры императорскую статуэтку, когда думали, что отец пригласит своего начальника в ее покои полюбоваться новой ширмой. Не загляни я к вам случайно в тот день, беда произошла бы неминуемо. Вашего отца арестовали бы. И как же вы тогда надеялись вызволить его из ловушки, которую сами подстроили?

— Они не посмели бы арестовать его! — воскликнул Такэнори. — Он богатый человек, и ему незачем красть. Просто списали бы на халатность, как обычно. А вот вы обязательно узнали бы и сочли его виновным. И тогда она оставила бы моего отца!

— Понятно. Только скажите, откуда у вас такая неприязнь к моей сестре?

Такэнори отвел глаза в сторону.

— Я уже несколько лет служу секретарем у отца и видел, как заключался этот брак. Мы с братом подпоили свата, и он рассказал нам все. Ваша сестра вышла за моего отца только ради денег. И она, и ваша мать были вполне откровенны относительно этого во время свадебных переговоров. — Он бросил на Акитаду полный горечи взгляд. — До неприличия откровенны, скажу я вам.

Акитада поморщился. В словах этих, конечно, была доля правды.

— А ваш отец это понимает?

Такэнори снова покраснел.

— Разумеется, нет. Мы бы никогда не стали посвящать его в такое. Мы с братом пытались отговорить отца от этой женитьбы, убеждали его расстроить помолвку, но он отказался. А когда брат стал слишком сильно настаивать, отец рассердился и прогнал его. — Такэнори сжал кулаки и с горечью прибавил: — Отправил родного сына на верную смерть. И я точно знаю, что на эту мысль его навела ваша сестра, потому что мы стояли на пути у ее будущего ребенка. Когда я увидел, как обошлись с братом, я принял решение уйти в монахи. В монастыре хотя бы не так опасно, как на войне. — Он опустил голову и закрыл лицо руками.

Акитада на своем опыте хорошо знал, что такое родительская нелюбовь.

— Ну а на самом деле вас, конечно, не манит монашеская жизнь. Я правильно понимаю? — осторожно спросил он.

Ответа не последовало. Вздохнув, Акитада продолжал:

— У моей сестры есть недостатки, но она не имеет никакого отношения к решению вашего брата. Как и ваш отец. Он сам рассказывал мне, как пытался отговорить Тадаминэ. Похоже, что ваш брат, так же как и вы, по горячности горазд рубить сплеча, только в отличие от вас ему нравится воинское дело. Поскольку вы с вашим братом, к сожалению, так резко в одночасье изменили свою жизнь, Акико вообразила, что ее будущий ребенок станет законным наследником вашего отца. Понятное дело, у нее может родиться и девочка, но ведь потом появятся другие дети. И все же в том, что дети моей сестры унаследуют все состояние, будет только ваша с братом вина, и ничья другая. Я советую вам пересмотреть свои планы на жизнь и убедить брата вернуться. Своему увлечению военной выправкой он вполне может найти применение здесь, в императорском дворце.

Такэнори убрал руки от лица и удивленно уставился на Акитаду.

— Н-но… я думал… что вы с сестрой заодно!.. — смущенно пробормотал он. — И знаете, в брачном договоре ее права оговорены специальным образом.

— Про этот договор мне известно все. Я сам подписывал его и сам обеспечивал приданое сестре. Хотя к его условиям я не имею никакого отношения. Моя покойная… мать проявляла недюжинную искушенность в делах, когда речь шла о благополучии ее дочери. Я могу не одобрить всего, что произошло здесь в мое отсутствие, но я твердо убежден, что Акико и ее будущий ребенок никоим образом не должны пострадать, случись что-нибудь с вашим отцом. Впрочем, это вовсе не означает, что кто-то желает оставить вас и вашего брата без наследства.

Такэнори выглядел теперь совершенно потерянным и, похоже, пока еще не верил в собственное счастье. Акитада поднялся.

— Мне пора. Сюда может кто-нибудь войти, и я бы не хотел пускаться в объяснения. Ваш план был чудовищно безответственным и крайне опасным. Впрочем, я верю, что вы никогда не зашли бы так далеко, чтобы довести до ареста вашего отца.

— Нет-нет! Конечно, такого я бы не допустил — признался бы тогда во всем немедленно!

— Что бы вы там ни думали, но ваш отец любит обоих своих сыновей и очень гордится вами и Тадаминэ. Для него было бы большим ударом узнать, что вы сделали. Поэтому я и пришел поговорить с вами в его отсутствие. Вы, конечно же, сохраните наш разговор в тайне и незамедлительно вернете исчезнувшие предметы на свои места. Придумайте какое-нибудь разумное объяснение тому, куда и почему они могли случайно запропаститься.

Такэнори торопливо поднялся на ноги и смущенно залопотал:

— Да, да, конечно! Прямо сейчас. Я… так сожалею обо всем этом!.. А вы были так добры…

Но Акитада уже выскользнул за дверь.

На улице по-прежнему ярко светило солнце — так ярко, что он даже зажмурился. Сегодняшний день больше уже не казался ему грустным. Если жизнь и была всего лишь темной дорогой к смерти, то и в ней все равно была польза — по крайней мере она простирала руку помощи еще одному путнику. Ну а главное — прошлое преподало ему уроки, которые обязательно осветят путь в будущее.