"Сокол на запястье" - читать интересную книгу автора (Елисеева Ольга Игоревна)

Пеан 1[1] ПИФОН

Стоял осенний пасмурный день, когда Аполлон вышел из своей пещеры на Делосе и уселся на камень у входа, чтобы посмотреть, не летят ли лебеди. Зеленовато-серое море простиралось далеко внизу. С годы открывался хороший обзор, но никаких лебедей Феб не заметил и, вздохнув, принялся мастерить флейту.

Раз в год с наступлением холодов Трехликая Мать позволяла ему ненадолго вернуться на свой далекий северный остров. Там, пока она спала вместе со всей природой, Аполлон предавался праздности и веселью в кругу счастливых гиперборейцев, не знавших ни старости, ни болезней, и почитавших его своим богом. Остальное же время Феб служил карающей дланью Великой Богини, разнося ее проклятие во все уголки земли.

Когда дни становились короче, а ночью траву покрывал иней, добрые соплеменники посылали за ним лебедей, и те пели над Делосом свою приветственную песнь, а солнечный лучник отвечал им на флейте. Так они находили его среди камней на вершине горы и уносили с собой.

Но сегодня флейта не давалась Фебу в руки. То ли ветка была слишком толстая, то ли дырочки слишком маленькие, но каждый раз когда Аполлон подносил инструмент к губам, ветер выдувал из него все ноты.

И этот же ветер, как назло, шелестел над головой лучника старой высохшей кожей, висевшей на дереве у входа в пещеру. Когда-то она принадлежала Марсию, рапсоду Великой Богини.

Феб был неравнодушен к музыке и потратил много свободного времени, чтобы достичь совершенства в игре на разных инструментах. Великая Мать не одобряла его увлечения, считая, что оно отвлекает лучника от его прямых обязанностей — летать над землей и карать провинившихся.

Поэтому год назад на состязаниях в Дидиме богиня приказала мышам перегрызть струны аполлоновой лиры и вдохнула небывалый дар в уста Марсия. Когда он кончил играть, все рукоплескали. А на жалкую песню испорченной лиры Феба никто не обратил внимания.

Так Великая Мать наказала своего лучника за упрямство. Но она любила во всем равновесие и сразу после состязаний приказала Аполлону живьем содрать с победителя Марсия кожу, а потом убить его. Ибо не может смертный делать что-либо лучше бога.

Феб и сам был готов оторвать наглецу голову, а Марсий не оказал никакого сопротивления, поскольку во всем повиновался воле Трехликой.

Затем богиня велела повесить кожу певца на дерево возле жилища лучника, кости зарыть под корнями, а голову насадить на верхушку, чтоб она пророчествовала птицам.

Аполлон спросил, нельзя ли сделать это где-нибудь в другом месте, а не там, где он любит посидеть после обеда. Но Трехликая ответила, что таково ее наказание за убийство, ибо даже совершенный по приказу свыше грех все равно остается грехом и требует искупления. Иначе равновесие будет нарушено, и мир рано или поздно упадет.

С тех пор голова Марсия каждое утро предсказывала Фебу неприятности. А поскольку его слова были пророчествами, то сбывались с вероятностью 10 к 10. Кожа певца высохла и скрутилась в трубки, на которых налетающий ветерок выводил самые прекрасные, самые нежные, самые трогательные мелодии в мире. Сам же гипербореец с тех пор, как повесил трофей у входа, не мог не только повторить ни одной ноты, но даже вырезать простейшей свистульки.

И вот, когда Феб готов был уже сломать дудку об колено, он услышал голос своего вечного врага.

— Флейта не поет, потому что ты вырезал ее не из того дерева. — сказала голова. — Дуб слишком толстокож и неподатлив для музыки.

Аполлон молчал, ожидая продолжения. Голова обычно болтала много.

— Срежь верхние ветки ольхи, на которой я вешу, — продолжал Марсий. — Сделай из них флейту и ступай на север в Дельфы к святилищу Великой Матери. Там ты сыграешь самую прекрасную мелодию и встретишь свою судьбу.

— Почему я должен тебе верить? — пожал плечами Феб. — Ты хочешь отомстить и, ясное дело, хорошего не посоветуешь.

Но голова равнодушно молчала, как бы впав в сон.

Аполлон и сам иногда пророчествовал и знал, что отрезанные головы слов на ветер не бросают. Ведь они говорят не сами по себе, а по велению свыше. Значит спорить нет смысла.

Лучник пошел к зарослям ивы у небольшого озерка ниже по склону, срезал несколько прутиков и принес к дому. Потом залез на ольху, сломал у нее вершину, пересадив голову пониже, а ветку для флейты обстучал ивовыми прутиками, чтобы снять с нее шкуру.

Инструмент вышел из рук необыкновенно быстро и сам засвистел на ветру: иди в Дельфы, Дельфы, Дельфы…

Грустно повздыхав, что так и не дождался в этом году лебедей, Феб собрался в путь и зашагал на север. Он шел мимо зеленых еще полей, мимо пожухлых виноградников, каменных россыпей и по-осеннему холодных водопадов, уже крутивших первые желтые листья. А флейта пела такую песню:

«Я бедный Марсий, которого убил Аполлон. Он содрал с меня кожу и думал, что я замолчу. Но я пророс в сердцевине ольхи. Тогда меня срезали и снова содрали кожу. И я опять пою. Так Жизнь и Смерть меняются своей добычей без всякого ущерба друг для друга».

Придя в Дельфы, Феб нашел небольшую рощицу вблизи круглого святилища Пупа, сел там на камень, и стоило ему приложить флейту к губам, как она зазвенела соловьиной трелью при Луне, закуковала кукушкой над чужим гнездом, засвистела жаворонком в весеннем небе, залилась скворцом на черной, свободной от снега земле, заплакала, как журавль по осени, покидая родные места…

Солнечный лучник играл и сам не верил, что ноты вернулись к нему, а пальцы на дырочках флейты больше не кажутся деревянными. Мелодия Года заставляла плакать и смеяться, но, видимо, была слишком громкой. Потому что на ее звуки из святилища вышла сонная Пифия — жрица священного Змея, жившего под камнями.

— Уходи отсюда, несчастный. — сказала женщина. — Ты разбудишь Пифона и он съест тебя.

Но Аполлон, увлеченный своей новой мелодией, не обратил на жрицу никакого внимания.

— Убирайся, — сказал он, — и вымойся для начала. Ты воняешь мышами и змеиным пометом.

— Чем же мне еще пахнуть, — удивилась Пифия, — Если я кормлю священного Змея и живу в его доме? — она тряхнула нечесаными черными волосами, подвязанными старой змеиной шкурой, и скрылась в святилище.

Тем временем Пифон, первопричина многих бедствий, рожденный Великой Матерью в день гнева от удара ладонью о землю, мирно дремал под камнями. Он поел мышей, напился молока и, свернувшись в клубок, грезил сны, о которых мог поведать Пифии прихотливыми изгибами своего тела.

Песня Аполлона вплелась в его сон и некоторое время сопровождала Змея в странствиях по темным полям иного мира. Там он глотал розовых зайцев, преследовал косуль с золотыми рогами, встречал прекрасных девушек, которые раскаивались, что не стали при жизни жрицами. А мелодия все вела и вела Пифона по избитым дорогам подземного царства, пока вдруг не вывела на поверхность, и Змей не открыл глаза.

Поняв, что музыка наяву и льется из открытого входа в святилище, Пифон потянул свое громадное, толстое, как корабельный канат, тело к расщелине в камнях. Переливаясь, подобно воде, со ступени на ступень, Змей оказался в лавровом саду, окружавшем храм Пупа. Зелень еще не пожухла, и кожистые листья священного куста едва трепетали на холодном ветру, создавая для мелодии необыкновенно нежный фон. Словно тысячи древесных духов шептались между собой, одобряя песню ольхи, которую Феб выбрал для флейты.

Неяркие солнечные лучи еще грели, и Пифон, выползший на прогалину, вскоре разомлел. Ему нравилась музыка, он свернулся клубком, положил голову на хвост, смежил веки и из под них на кожистые щеки змея стала набегать влага.

Лучник почувствовал присутствие Врага спиной. Он сидел на камне и вдруг ощутил, что его позвоночный столб, ненадолго тоже ставший флейтой, находится в поле зрения чьих-то гипнотизирующих глаз. Они сверлили ему позвоночник.

Феб не любил змей. Его животными были волк и мышь, а мыши боятся гадов. При виде громадной уродливой головы Пифона, склоненной и чуть покачивавшейся из стороны в сторону, Аполлон испытал приступ ужаса, перешедший в гнев. Какая-то скользкая тварь пялилась на него и явно собиралась напасть, как только он закончит играть. Тут и волшебная мелодия показалась лучнику не такой уж прекрасной, и выдувавшая ее флейта перестала радовать руку своим гладким податливым телом.

Аполлон всего на миг оторвал губы от дырочки, и Змей тут же поднял голову и открыл глаза.

— Ах ты тварь! — рассердился гипербореец, сжал флейту в кулаке и, прежде чем Змей успел прошипеть что-либо в ответ, нанес дудкой удар ему в череп. А ольха — очень твердое дерево.

Священное животное издало слабый свистящий звук, точно выпуская между зубов душу, и навечно застыло на плоских камнях прогалины. Феб не рассчитал силы: как ни как он был богом. А Пифон — хоть и волшебная, но все-таки смертная тварь, рожденная Землей. Что от нее могло остаться, кроме праха?

Аполлон вытащил из черепа Змея осколок флейты. Он понимал, что совершил ужасное святотатство, за которое теперь придется платить. «Это моя месть,» — выдохнула флейта голосом Марсия.

Из святилища с воплем выбежала Пифия и, рыдая, пала на тело мертвого Змея. Она рвала на себе волосы, царапала ногтями лицо и колотила руками по земле.

Из уважения к ее горю Феб молчал минуты две, а потом, решив, что и так оказал какому-то бурдюку с мышами слишком много чести, тронул жрицу за плечо.

— Извини, женщина, — сказал он ей. — Я не хотел его смерти, но, убив Пифона, я теперь обязан закончить ритуал присвоения святилища и овладеть тобой. Так что прекрати дергаться и расставь ноги.

— Очень мило с твоей стороны, — отвечала Пифия, — и для меня это большая честь: все-таки не какой-нибудь пастух с горы, а настоящий бог. К несчастью, если я не окажу тебе достойного сопротивления, после того как ты убил священного Змея, Великая Мать разгневается на меня и примерно накажет. Так что я буду отбиваться от тебя до последнего и могу даже покалечить.

— Прискорбно слышать, — кивнул лучник. — У меня нет никакого желания входить с тобой в связь, женщина, пахнущая змеями. Тем более насильно. Но если я не завершу обряд по переходу святилища в новые — то есть в мои — руки, будет еще хуже. Прервется связь, некому станет сдерживать силу этого места. А она, поверь мне, велика. Поэтому я овладею тобой, даже если мне придется свернуть тебе шею.

— Тогда догони! — Пифия вскочила и прыжками понеслась по лавровой роще. Она пряталась за деревьями, петляла между кустами, а когда выбралась на открытое пространство, помчалась, как коза по камням.

Феб не стал ронять своего достоинства, гоняясь за какой-то чумазой замарашкой. Он снял с плеча лук, прицелился и всадил ей стрелу в икру левой ноги. Пифия всплеснула руками и грянулась оземь.

— Мать Гея, прими меня в свое лоно! Сделай меня невидимой! — кричала она, когда Феб разрывал на ней одежду.

Жрица действительно дралась и кусалась, пока могла. Но она отшибла себе кулаки, точно стуча по камню, и сломала зуб, пытаясь прокусить Аполлону плечо.

Когда все было окончено, лучник отскочил от нее с такой поспешностью, как будто это Пифия его держала.

— Жаль, — выдохнул Аполлон, вытирая расцарапанную щеку.

— Жаль, — повторила жрица. Воздух из ее груди выходил с хрипом.

Они сели на камни поодаль друг от друга и стали ожидать явления Трехликой богини. Ибо осквернение ее святилища не могло остаться безнаказанным.

Мать всего сущего явилась не сразу. Наверное, у нее было много дел в других местах. Но как только она с ними справилась, ее гнев уже ни что не могло отвести от головы провинившегося.

Как огромный столб пламени, она явилась из-под земли, взметнулась до самых небес и опустилась обратно уже в облике богини Преисподней с черным от гнева лицом.

— Ты убил моего Змея. Ты захватил святилище. Ты упрям и много о себе мнишь. — ее слова казались круглыми большими камнями, падавшими на плечи Феба с огромной высоты. — Я давно решила тебя проучить, а ты оказался настолько глуп, что, исполняя мои повеления, нарушил главный запрет: не касаться змей-прорицателей, ибо они есть пуповина, связывающая мир живых с утробой Матери-Преисподней.

Феб молчал, поскольку знал, что богиня сама привела его сюда, чтобы сделать то, что сейчас делала. Спираль его грехов на каждом новом витке закручивалась все туже.

— Искупать содеянное ты отправишься в изгнание, — продолжала Трехликая. — сроком на Великий Год я лишаю тебя силы бога, защиты бога, бессмертия бога. Ты собирался на север? — в ее голосе послышалась насмешка. — Ты поедешь туда, но не в Гиперборею. Там, где под покровом морских вод зияет вход в Преисподнюю, на берегах Понта Эвксинского, темной пучины с вечно неспокойным дном, живут мои стражницы, девы-амазонки. У них ты проведешь этот год.

Весь приговор Аполлон выслушал молча, глядя в лицо богини. Но последние слова повергли его в трепет.

— Смилуйся, Благая и Справедливая! Госпожа алой луны, пляшущая на костях! Как же я выживу год у твоих воительниц, если ты предписываешь им убивать мужчин, а меня лишаешь силы бога?

— Я оставляю тебе твою флейту, — отвечала она. — Разве не этого ты так долго хотел? — Великая Мать щелкнула пальцами, и осколки флейты, обагренные кровью Пифона, вновь соединились вместе. — Пока ты будешь играть, они тебя не тронут.

— Но не могу же я играть вечно! — взмолился Феб.

Образ богини уже таял в воздухе.

На Пифию она не обратила ни малейшего внимания. Пришлось Аполлону, прежде чем отправиться в путь, заново устроить прорицательницу в опустевшем святилище, у порога которого он зарыл Змея, и научить ее предсказывать будущее, надышавшись дымом от сжигаемых листьев лавра.