Мюриэл Спарк На публику

I

Была пятница, позднее утро. Свет солнца передвигался из комнаты в комнату, золотя коричневый паркет.

Мебель привезут на той неделе, часть в понедельник, остальное в четверг и в пятницу.

Няня-англичанка приедет в понедельник утром.

В понедельник в восемь часов утра должна прибыть и горничная. Ее вместе с пожитками доставит брат, который специально для этого переправляет свой автомобиль из Сардинии на континент.

Рассчитывать, находясь в Риме, что все твои планы осуществятся в положенный срок, — бестактно; рассчитывать следует, что в один прекрасный момент часть сроков («в понедельник — наверняка», «четверг утром — ручаюсь») поползет в обратном направлении.

Однако пока все шло как по маслу. Аннабел Кристофер, актриса с янтарно-карими глазами, в частной жизни миссис Фредерик Кристофер, с удивлением обнаружила, что на первых порах ей все удается спокойно и без хлопот. Да и как не удивляться, если при всей своей неопытности и врожденной безалаберности она одна, без помощи со стороны, провернула столько дел: сняла квартиру, привела ее в порядок, отремонтировала, отобрала минимум мебели, необходимой для того, чтобы иметь возможность, не дожидаясь приезда прислуги, перебраться с мужем и ребенком в новый дом и на бивачный манер устроиться в одной из комнат.

Ребенок спал на подушке. Мать положила ее прямо на пол в большой гостиной. Было очень тихо. Комната, где стояла Аннабел, разглядывая яркие квадраты света на полу (она заметила их сразу, как только умолк молоток плотника), выходила во двор, и до нее не долетал шум оживленной римской улицы.

Дверь начала приоткрываться, как от ветра. Аннабел пошла затворить ее поплотнее, но тут в комнату ввалился долговязый краснолицый Билли О'Брайен, старинный друг ее мужа. Как он попал в квартиру? Его внезапное вторжение рассердило Аннабел. Но затем она почувствовала облегчение: возможно, Билли сообщит ей что-нибудь о муже.

— Разве дверь была открыта? — спросила она.

— Да, — ответил он, не удосуживаясь объяснить, что же ему все-таки помешало позвонить у входа.

Аннабел и раньше замечала, что, когда люди вселяются в новый дом и мебель еще не привезена и не расставлена по местам, все почему-то считают себя вправе входить и выходить без спросу, как маляры или грузчики. Едва она появлялась здесь, чтобы посмотреть, как продвигается ремонт, соседи были тут как тут и разгуливали по квартире, расточая улыбки и пылко восторгаясь красотой обоев.

Однако ей помнилось, что она запирала входную дверь. Билли замер у стены с преувеличенной почтительностью, усвоенной им с тех пор, как Аннабел стала Английской Тигрицей экрана и, как он выражался, «вошла в обойму». Билли чем-то напоминал ей старье, давным-давно купленное в рассрочку, конца которой до сих пор не предвидится. И опять же, к ее успеху в последних фильмах он относился так, будто выиграл первый приз в футбольном тотализаторе.

— Это тоже на публику? — спросил он, обведя глазами комнату.

— Ты видел Фредерика? — спросила Аннабел.

В жизни Аннабел Кристофер — обыкновенная пигалица, да и на экране до сравнительно недавних пор она выглядела так же. Тем, кто увидел ее впервые не в последних кинофильмах и не на рекламных фото, она и сейчас кажется пигалицей, девчонкой из Уэйкфилда, с острым личиком и волосами мышиного цвета. Билли О'Брайен знал ее еще двадцатилетней, а это значит, что они знакомы двенадцать лет. Тогда она только что вышла замуж за его друга Фредерика Кристофера, с которым Билли учился в театральной школе. Фредерик был молодым актером: он успел проработать один сезон в театре с постоянной труппой. Аннабел играла в английских фильмах эпизодические роли девушек, таких же, как она сама. Вскоре все они остались без работы и устроились на время кто куда. Аннабел стала официанткой в кафе. Фредерик вел ораторское искусство и постановку голоса в шестом классе школы. Билли получал пособие по безработице и ради контрамарок начал писать статейки для театральных обзоров. Так как стесненные обстоятельства не позволяли ему продолжать связь с его очередной любовницей, он попробовал подъехать к Аннабел. Она довольно вяло согласилась; раза два днем, пока Фредерик был в школе, они ложились в постель, потом одевались и вдвоем стелили кровать. Фредерик, приходя домой, только и говорил, что о постановке голоса. «Дыхание! — восклицал он. — Я настаиваю, что лишь дыхание, дыхание и дыхание есть главный фактор, обеспечивающий владение голосом. Они должны научиться дышать». Если у них сидел в то время Билли, Фредерик говорил то же самое, а Аннабел снова заваривала чай.

На зиму Билли отправился к себе на родину, в Белфаст, пособлять дядюшке-бакалейщику. Перед отъездом он с сарказмом заявил, что осуществит наконец-то давнишнюю мечту своей матери: будет по целым дням резать бекон. Поставив на стол кружку с пивом, Билли принялся изображать, как он нарезает машинкой бекон: одна рука крутит несуществующую рукоятку, вторая укладывает тоненькие ломтики воображаемого бекона на предполагаемый лист вощеной бумаги для созданного его мрачной фантазией покупателя. Он сказал: «Мамаша хочет, чтобы я остался там навсегда. Ведь у дяди нет наследников». Все засмеялись. Со смехом они и расстались, и Билли чмокнул на прощанье Аннабел, обдав ее запахом пива.

Он вернулся через три года, в течение которых служил на многих местах и сыграл много ролей во многих театрах. Сейчас он устроился театральным обозревателем в недавно открытый журнал и рассчитывал получить колонку в издаваемой государством газете. Готовясь к этому, Билли заранее составил список лиц, у которых он будет брать интервью.

Аннабел в то время уже охотно приглашали сниматься в фильмах на небольшие роли — робких, незаметных девушек: она играла машинистку, вернувшуюся в контору забрать забытый сверток именно в тот момент, когда за стеной в кабинете шефа разгорается роковой спор; малютку горничную, чьи непредвиденные шуры-муры с посыльным срывают планы похитителей ребенка; девушку, заблудившуюся в метро, которой неожиданные обстоятельства так и не позволяют добраться до ее комнатки в Попларе; затем она сыграла более значительную роль: медсестры, несправедливо обвиненной в краже наркотических средств, которая вдруг просыпается в Бангкоке, в отдельной палате больницы, и, с большим трудом придя в себя, встречает настороженный взгляд сиделки, оказавшейся ее бывшей пациенткой; и много других ролей. Ее глаза не были велики, но каким-то чудом на экране делались большими. Другое, еще более необъяснимое чудо произошло лишь через десять лет, когда Луиджи Леопарди, итальянский продюсер (друзья звали его By, так как его настоящее имя было Винченцо), превратил ее экранные глазищи в глаза Тигрицы. Термин впервые был употреблен пресс-секретаршей кинокомпании в рекламе к фильму «Дом на пиацце», в котором Аннабел снискала свой первый большой успех. Но прежде чем фильм вышел на экран, Луиджи добавил к «Тигрице» «Английскую Леди». Так ее с тех пор титуловали на всех афишах, и не только на афишах.

В те времена, когда Аннабел делала первые шаги к карьере, снимаясь в английских фильмах, ей и в голову не приходило, что она глупа: ведь глупость на том и держится, что расцветает пышным цветом при отсутствии зеркала. Фредерик мягко, даже благожелательно, подчеркивал глупость жены в присутствии знакомых мужчин и особенно Билли О'Брайена. Аннабел не обижалась, пока не почувствовала в его словах пренебрежения. То, что она зарабатывает много больше мужа, казалось ей лишь доказательством того, что он не хочет работать. Возмущаясь его ленью, она не допускала мысли о возможности других причин. Иногда раздражение прорывалось наружу, подчас бестактно, при людях; сквозь острые мелкие зубки она бросала: «Простите, мне пора домой, нужно выспаться. Как-никак кормлю семью».

А Фредерик все чаще и чаще проводил целые дни дома, в Кенсингтоне, с упоением поглощая одну за другой все те книги, которые ему не удалось прочесть раньше. Было несколько ролей, созвучных его дарованию, если можно говорить о даровании никогда не играющего актера. Однако Фредерик придерживался теории, что случайное взаимодействие генов сделало его способным к исполнению одних лишь серьезных ролей в пьесах Стриндберга, Ибсена, Марло и Чехова (но не Шекспира!); в известной мере он был прав, ибо все более или менее вероятно в зыбкой области предположений, где нет определенности, а потому нельзя и ошибиться. Практически его решение ограничить свой репертуар ровно ничего не значило: в пьесах, в которых он хотел бы играть, ролей ему не предлагали.

Храня незыблемую веру в свое дарование, он испытал его к двадцати девяти годам только в нескольких мелких постановках и этим ограничился. Строй его мыслей напоминал винтовую лестницу: с любого уровня, с любого поворота он созерцал одно и то же — свой незапятнанный, ни разу не испытанный талант. По натуре Фредерик был интеллектуалом вообще, интеллектуалом без определенных занятий. Возможно, счастливейшими часами в его жизни были те, которые он проводил за чтением различных произведений на тему «Пляска смерти» или делая пометки на полях сочинений Стриндберга, в то время как Аннабел, чье убогое искусство всегда находило спрос, отправлялась на студию либо на несколько недель выезжала на натурные съемки.

Фредерик считал, что жена занимается чем-то совсем непохожим на то, что хотелось бы делать ему. Она не спорила, не очень ясно понимая, о чем идет речь. Когда он рассуждал о «проникновении в образ», Аннабел соглашалась с каждым словом, так как еще в театральной школе привыкла к разговорам на эту тему: все говорили о «проникновении в образ» и о высоком искусстве. Что все это означает, она представляла себе смутно. Сама Аннабел прибегала к инстинктивно выработавшемуся у нас методу, который заключался в том, что она занимала перед камерой какую-то определенную позу, будто готовила серию фотографий для домашнего альбома. Этим искусством она овладела вполне, так сказать, понаторела в нем. Благодаря ему и помощи Луиджи Леопарди через десять лет она была признана очень хорошей актрисой.

Но еще в ту пору, когда Аннабел играла небольшие роли в кинофильмах, глупость мало-помалу начала с нее сходить; это получилось само собой, без усилий, благодаря уверенности, которую ей принес первый успех в кино. Оказалось, что все очень просто: не обязательно быть умной — достаточно существовать; роль играть не требуется — нужно лишь находиться перед камерой. Удивляясь, как это не пришло ей в голову раньше, она поделилась своим открытием с мужем. Тот усмотрел в ее словах присущую ей ограниченность и с раздражением ответил:

— Не выводи теорию из ерунды. Играть ты не умеешь. Тебе просто везет.

— Я об этом и говорю.

Когда оглядываешься назад, нетрудно себе представить, как обстояли дела в прошлом, хотя в свое время все казалось неясным.

Фредерик сделался сварливым, но жену не задевал. И поскольку объектом его гнева служила не она, а главным образом ее обидчики, Аннабел почти не замечала, что у мужа портится характер. Она встревожилась лишь когда Фредерик, распалившись, весьма некстати вздумал за нее вступиться и нагрубил режиссеру, в фильме которого она снималась.

— Кто тебя за язык тянул? — недоумевала она. — С ним и без того трудно ладить.

— Ты мне сто раз на него жаловалась. Что ж, по-твоему, я должен спокойно смотреть, как тебя притесняют?

Она и в самом деле нередко ворчала, что режиссер этот ужасный самодур, невропат, что он слишком много пьет и с ним невозможно иметь дело. Брюзжать таким образом, придя домой, стало для нее чуть ли не отдыхом, одной из тихих семейных радостей. Аннабел привыкла обрушивать на мужа, словно он только для того и создан, все свои неурядицы. Рассказывая, она увлекалась и для красного словца сгущала краски. Однако до сих пор Фредерик не вмешивался в ее дела. Моя карьера, испугалась она, может пострадать моя карьера. Позже она высказала свои опасения вслух. Фредерик усмехнулся. Ее охватило смятение, и она чуть ли не на полторы недели потеряла покой.

В этом же году, работая тайком в ее отсутствие, Фредерик написал сценарий. Сценарий был принят, и, к удивлению Аннабел, мужу неплохо заплатили. У нее в то время был роман с чопорным молодым американцем, который обучался в театральной школе и получил небольшую роль в фильме, где снималась Аннабел. Роман длился два месяца, в течение которых любовники встречались главным образом днем, в промежутках между съемками. Оборвался роман после того, как Аннабел дважды посмеялась над своим возлюбленным. Оба раза ее насмешило выражение его лица. Ему, как и ей, было двадцать восемь лет, и он уже не первый год получал отсрочку от воинского призыва, с тем чтобы довести до конца изучение сценического искусства в Европе. Как-то случилось, что повестка пришла прежде, чем он успел подать прошение о новой отсрочке; он весь день пытался дозвониться до своего адвоката в Калифорнии и был вне себя от ярости: кричал телефонистке, что у него срочный, не терпящий отлагательств вызов, что речь идет о важнейших делах. В самый разгар его пререканий с центральной станцией Аннабел рассмеялась. Это и был первый раз. Он взглянул на нее растерянно, с обидой, и его круглое пылающее лицо было точь-в-точь как у школьника, этакого младшего братца, который понял наконец, что мама терпеть не может животных. Это выражение его лица и насмешило Аннабел, которая сама не знала толком, что ей кажется таким забавным. Второй случай тоже произошел у него дома. Они приехали после ленча, куда их пригласил один продюсер и где пили шампанское. Почувствовав тошноту, он встал с кровати и вышел в ванную. Его вырвало. Когда он вернулся сказать ей об этом, Аннабел лениво откинулась на подушку и, посоветовав ему лечь, закрыла глаза.

— Но меня же тошнит! — крикнул он. — Тошнит!

Она снова открыла глаза. Он стоял на ковре, потрясенный ее британской черствостью, и был очень похож на куклу: негнущиеся руки торчат, будто сшиты из тряпок и набиты ватой, рот и глаза совершенно круглые. Она расхохоталась — во второй и в последний раз.

Позже он говорил:

— Я никогда не забуду, как ты смеялась надо мной, когда меня тошнило.

Спустя немного времени, когда все это уже закончилось, Аннабел пересказала мужу оба эпизода, не без сожаления умолчав лишь об одном обстоятельстве, которое, на ее взгляд, придавало особый комизм ситуации. Фредерик нашел истории забавными, супруги весело похихикали, но на досуге он попробовал себе представить подробности обеих сцен и призадумался, уж не лежала ли та парочка в постели или, может быть, только что встала, или собиралась лечь.

Она очень радовалась, что их брак не распался, ведь в первые годы ее работы на студии дело, казалось, явно шло к тому. Через несколько месяцев Фредерик принялся за новый сценарий; главная роль в нем предназначалась Аннабел. Он теперь с б#243;льшим вниманием прислушивался к ее словам и, по-видимому, уже не считал ее такой дурой, как раньше. И сама она находила, что по сравнению с другими он все же интересный мужчина. Ей нравилось, что его волнистые волосы начинают седеть.

Жизнь, которую она вела, став киноактрисой, и в самом деле шлифовала ум. Это было увлекательно, но страшновато. Она тянулась к Фредерику, тянулась даже к его старым друзьям, людям, с которыми их то сталкивала, то разлучала судьба; особенно она ценила Билли О'Брайена, считая, что его присутствие развлекает мужа, когда она уезжает.

Билли обращался с ней насмешливо, враждебно, иногда просто грубо. Она прощала ему все в память о прошлом, о милых временах, прелесть которых она оценила только позже. Сейчас у нее появилось больше денег, больше писем, больше дел и больше тем для разговоров и раздумья. В прежние годы, освободившись пораньше, она, случалось, усаживалась за письмо к отцу, или кузине, или школьной подруге. Она писала его от руки, потом запечатывала и отправлялась на почту, там покупала марку, лизнув, приклеивала ее к конверту и для верности придавливала рукой; потом шла к ящику, опускала письмо, и оно падало на дно с глухим стуком.

Сейчас этот приятный ритуал безвозвратно канул в прошлое. Скорее с теплотой, чем с сожалением, Аннабел вспоминала, как строчила эти длинные, почти бессодержательные письма, ходила на почту и, вернувшись домой, снова ставила чайник на плиту.

Как-то раз, когда Фредерик и Билли явились поздно ночью, во втором часу, Аннабел мечтательно проговорила:

— Как хорошо было в те времена, когда я изредка писала по одному письму и сама ходила опускать его в почтовый ящик; одно-единственное письмо. А потом...

— Ах, да перестань позировать, — сказал Билли.

Она стояла на ковре, опираясь рукой о столик и устремив взор в прошлое, словно играла роль героини средних лет.

— Я вовсе не позирую, — ответила она и тут же плюхнулась в кресло. — Просто мне нравилось самой отправлять письма, вот и все.

Фредерик, который был слегка навеселе, а сейчас налил себе еще виски с содовой, сказал:

— Она считает, что я и есть тот самый ящик — здоровенный ярко-красный почтовый ящик, куда она бросает свои письма. Ей только для этого и нужен муж.

Она быстро ушла в спальню, подавляя желание возразить и дать повод для ссоры. Аннабел с удовольствием затеяла бы ссору, но наутро ей предстояло в семь часов быть на ногах, чтобы в восемь ясными глазами смотреть в объектив кинокамеры. Фредерик не так уж часто напивался. Обычно, когда Билли говорил ей колкости, Фредерик его не поддерживал, хотя и не останавливал.

Сейчас времени было в обрез, а писем приходило столько, что на них некогда было отвечать. Когда их скапливалось слишком много, являлась секретарша с киностудии и отвечала на все сразу, в основном по собственному усмотрению. Рабочим распорядком Аннабел ведало агентство, оно же пунктуально устанавливало стоимость каждого часа ее труда. Ей платили много, в неделю она получала больше, чем Фредерик, без устали строчивший сценарии, мог заработать за несколько месяцев.

Но и об этих суматошных годах ей еще предстояло вспоминать с такой же умиленной грустью, какую вызывала у нее сейчас эпоха одного письма и марки. И странное, необъяснимое сожаление еще не раз кольнет ее при мысли, что вот были же времена, когда секретарша не работала у нее постоянно, когда в доме шла непрерывная и беспорядочная, как стихия, смена горничных и прочего персонала, а сама она радовалась, что так много снимается, добивалась довольно-таки скромных успехов и в такой мере наловчилась вести себя как умная, что отважилась позабавить мужа рассказом о том, какой потешный вид был у студента из Калифорнии.

Аннабел было около тридцати лет, когда муж написал для нее сценарий фильма, снимать который должны были в Риме.

Они бывали там и прежде, во время летних поездок на побережье, каждый раз вдыхая с наслаждением вольный воздух итальянского кино, засиживались в кафе на Виа Венето, где все посетители, кроме туристов, снимались или хотели сниматься в кино. Разумеется, они осматривали и руины, и памятники старины.

В фильме, который Фредерик сочинил для Аннабел, ей предназначалась роль гувернантки, приехавшей в Рим с тремя юными воспитанниками и их отцом — американским дипломатом.

Работа мысли — тяжкий труд. Фредерик норовил от него уклониться, скрывая это от самого себя. Но угрызения нечистой совести сделали его ранимым и очень обидчивым. Он закипел от гнева, когда Аннабел сказала, прочитав сценарий: «Что ж, очень мило. По-моему, это похоже на «Поворот винта».

— Что ты плетешь? Да ты ведь не читала «Поворот винта».

— Нет, но видела в кино. Я и говорю о фильме. Мне понравился твой сценарий. Вполне серьезно. Он напоминает «Поворот винта» своей значительностью. Мне это в нем и нравится.

Зловеще мягким и осторожным движением Фредерик взял сценарий из ее руки, потом проговорил тоном профессора фонетики, беседующего с безграмотным иностранцем:

— Могу я попросить тебя об одном одолжении, Аннабел?

— Смотря о каком, — ответила она, исподлобья устремив на мужа враждебный взгляд; со стороны казалось, что у нее болят глаза, и трудно было себе представить, что на экране световые эффекты делают в точности такой же ее взгляд чарующим и пылким.

— Я прошу тебя никогда не рассуждать о значительности. Где уж тебе разбираться в этом, когда сама ты так незначительна, — отчеканил Фредерик.

Она не полезла за словом в карман:

— Ты находишь? Что ж, мнение меньшинства всегда любопытно.

Эту манеру она усвоила недавно; в последнее время Аннабел испытывала влияние нового круга друзей — молодежи, знаменитой главным образом благодаря знаменитым или очень богатым родителям; в этом кругу особенно блистала Голли Макинтош, двадцатидвухлетняя наследница с Филиппинских островов с пышной седой шевелюрой и юным лицом, прелестная, как цветок, и, как цветок, бессердечная. Голли любила одним-двумя словцами парировать любое замечание или комплимент, и переимчивая Аннабел позаимствовала у нее этот обычай, как могла бы позаимствовать сценический прием.

Фредерик все это понимал, и его бесила способность жены производить сильное впечатление при помощи самых заурядных средств. Он не мог смириться с тем, что ее принимают всерьез. Он был твердо убежден, что в игре необходима искренность, что, прежде чем исполнить роль, нужно прочувствовать ее в душе. А она лжет, даже играя, думал он, потому что строит роль на одних внешних эффектах.

— Ты, конечно, ничего не чувствуешь, когда играешь? — как-то спросил он.

— О чем ты говоришь? — ответила она. — Это работа. Я тебя не понимаю. На съемках надо играть, вот и все.

Он хотел от нее уйти и твердо решил, что рано или поздно так и сделает. Рано или поздно, думал он, я ее брошу. Но было нечто чуть ли не гипнотизирующее в этом чудовищном обмане, и оно захватывало его все больше, по мере того как слава Аннабел росла и она свыкалась с ней и воспринимала успех как должное. И когда кто-нибудь из его старых друзей допускал, что в игре Аннабел есть все же какая-то глубина, или обаяние, или оригинальность, Фредерик молча твердил себе, что только он один знает, как мелка она на самом деле, и ненависть к жене охватывала его все сильней. Я-то ее знаю как облупленную, думал он. А они все ни черта не знают.

Аннабел не догадывалась о его чувствах, она и в своих-то не разбиралась. Едва ли хоть раз в ее сознании отчетливо сформулировалась мысль, которую она не рискнула бы произнести вслух. Но человек так или иначе реализует даже неосознанные порывы. Смутные устремления Аннабел на поверку оказались благотворными для укрепления семейных уз. Ссоры заканчивались примирением, супруги всюду бывали вместе, и сила привычки постепенно брала свое. Мало того, в их каждодневно расширяющемся мире, где Фредерик считался глубокой натурой, а Аннабел необычайно талантливой, никто не сомневался, что они гордятся друг другом.

Сценарий Фредерика был принят к производству с Аннабел в главной роли. До сих пор ей не поручали таких ответственных ролей. Представитель кинокомпании сказал Фредерику, что они рискнули испытать Аннабел потому, что фильм будет сниматься в Италии и не потребует больших затрат.