"Вода и ветер. 1-2 (повесть)" - читать интересную книгу автора (Георгиевская Елена)

Nevermind

Яна давно хотела уйти. Тусовка в Жениной комнате собралась такая, что впору было вызывать службы 02 и 03. Каждый из собравшихся активно разрабатывал навязчивую идею – напиться за чужой счёт; некоторые преуспели в разработке этой идеи настолько, что были выставлены за дверь. Наконец кто-то выдвинул альтернативную идею – поискать закуску, потому что даже если деньги на выпивку и найдутся, то на закуску точно не останется. «- Вон таракан ползет, убей и закуси», – резонно предложил кто-то.

А неплохо бы нарисовать плакат, подумала Яна. На белом фоне крупным планом чёрный таракан. Ну, или рыжий, один хрен. И подпись: «Убей и закуси». И развесить все это в холлах ряда общежитий или, скажем, заведений типа ЦДРИ.

– Ну, всё, абзац, – вздохнула Женя, отворачивая к стене советскую настольную лампу, на которой было корректором выведено: “Licht! Mehr Licht!” – Лавэ ни у кого нет, так я понимаю?

Некоторые малосознательные граждане после этого вопроса незамедлительно покинули комнату.

– Нет, – спокойно ответила Яна. Она была очень хороша в эту минуту. Ее серые глаза гармонировали с неметёным полом, и т. д. – Вот Вышеславцев мне вернёт сто рублей…

– Да верну я, верну! – вышел из себя этот раздолбай, сидевший в углу. – Честное слово.

– Я уже месяц слышу твое честное слово.

– Яна, ну, я не понимаю, тебе жалко для меня бутылки портвейна? – вмешалась Женя. – Или тебе, как дворянке, западло посидеть с нами, плебеями?

– Дорогая, мне что-то не нравится твой тон. Чтобы я рассердилась, тебе осталось только сказать глупость про поляков.

– Если какой-нибудь поляк до меня докопается, то скажу. Только это будет не глупость, а гадость.

– Жень…

– Причем заслуженная.

– Девочки, не ссорьтесь, – сказал Вышеславцев.

– Девочки в борделе, – отрезала Женя. – А здесь – общежитие государственного института кинематографии.

– Ну, всё, – Яна поднялась с места. – Как говорил Венедикт Ерофеев, «прощай, верёвку и мыло я найду».

– Какую верёвку? Какое мыло? Найди мне портвейн!

– «Пей, моя девочка, пей, моя милая, это плохое вино!» – запел Вышеславцев и вышел вон из комнаты. Женя посмотрела ему вслед с выражением глубокой печали.

– Ничего, – успокоила Яна, – скоро вернётся. Я рада, что ты попадёшь в хорошие руки: вы с ним одной группы крови, только он еще больший хам.

– До свидания.

Яна хлопнула дверью. Такое с ней редко случалось: обычно она держала себя в руках.

В богемном клубе с бесплатным входом и никуда не годным пивом всё делалось под углом в сорок градусов и через жопу. Пол был усыпан окурками, чего и следовало было ожидать. Пьяный бородатый мужик разбил графин с водкой и теперь вымаливал у официантки прощение, грозя встать на колени. Прямо на окурки и осколки. Бармен обкурился и ничего не соображал.

Иногда в клуб заходили дураки и думали, что всё очень просто. (Дуракам не везло: их обычно раскручивали на выпивку.) На самом деле всё было сложно и неоднозначно. К примеру, парень за крайним столиком, читающий фигню (на обложке – фамилия модного писателя), пришел сюда не расслабиться после работы (которой нет) или снять бабу. Он голубой и безответно влюблён в одного из официантов. Официанту плевать на него с колокольни Ивана Великого. Он его, вроде бы, знает в лицо, но помнит смутно, потому что всегда пьян. На шее у него деревянные бусы, а в башке пусто, как в только что ограбленной квартире. Дураки, полагающие, что в голове у него размышления о современной японской прозе и немецкой электронной музыке, глубоко ошибаются.

За столом напротив молодая писательница. Мужики вокруг думают, что она пишет про них, путевые, так сказать, наблюдения, но на самом деле она скорее повесится, чем будет писать о подобных мужиках. Еще более глупые думают, что у нее множество комплексов, поскольку она в клубе пишет и никому не вешается на шею. На самом деле она просто сочетает приятное с полезным, то есть, хочет спокойно дописать статью для газеты, а заодно пополнить донжуанский список. Парень, который к ней подсел, сейчас получит от ворот поворот, потому что у него, мягко говоря, не слишком тонкая талия.

Чувак в драных штанах, который со знанием дела гонит про Клауса Шульце, не музыкант, а бухгалтер. Его девушке тридцать восемь лет, просто она делала пластическую операцию, и сейчас ей слегка неудобно, что все считают ее двадцатипятилетней. А длинноволосый тип с серьгой в ухе активно сотрудничает с ФСБ и собирает компромат на потенциальных наркоторговцев.

Зато с дураками, сидящими на возвышении, всё ясно. Они дураки. Они искренне считают себя умными и слушают русский говнорок. У них толстые морды и дорогие мобильные телефоны. У леваков, которые тоже иногда здесь тусуются, при виде них возникает здоровое желание дать в морду и отобрать мобильный телефон, чтобы отдать его бедному, и чтобы тот его, в свою очередь, продал и пропил.

Яна не привыкла теряться среди подобного изысканного общества. Она заказала пиво, хотя предпочла бы виски “Jack Daniels”, но с деньгами были проблемы, и достала из сумки карандаш и листок бумаги. К ней стали подсаживаться люди и говорить глупости. В их числе был парень с не очень тонкой талией, только что отфутболенный молодой писательницей. Яна твердо решила не обращать на него внимания, но к столику уже направлялись трое пьяных со стульями наперевес.

– Сударь, подите на фиг, – сказал один из них, мордоворот с рыжей бородой. – Мы хотим пообщаться с девушкой.

– Вас зовут случайно не Наталья? – спросил другой, подозрительно смахивающий на еврея.

– Я писатель Иванов, – сообщил третий, без бороды и не похожий на еврея. Было им всем хорошо за тридцать.

Писательница исчезла. За ее столиком ссорились две девушки и парень. Она из девушек разрыдалась и убежала. Толстый парень долго не шёл на фиг. Бородатый привязался к Яне:

– Что вы рисуете?

Ну да, все они задают один и тот же вопрос.

– Фигню, – лаконично ответила Яна.

Еврей обругал толстого парня матом, и тот пошел на фиг с трагическим лицом. Истеричная девушка вернулась в бар и села на первый попавшийся стул. Возле Яны.

– У вас что-нибудь случилось? – спросила Яна. Девушка откинула со лба длинные пряди волос и посмотрела на неё сначала полуиспуганно и растерянно, а потом – как смотрит женщина на нравящуюся ей женщину: этот взгляд не спутаешь ни с каким другим.

– Наталья, вы хотите водки? – спросил наглый еврей. – Я тоже писатель, но фамилию называть не буду.

– Что-нибудь типа Кушнер?

– Кушнер – мудак.

– Старый мудак, – поправил Иванов. – Это еще хуже, чем просто мудак. А еще Кушнер…

– Ну, так что? – крикнул парень, ранее сидевший рядом с подругой истеричной девушки. Он возвращался к столику со сборником поэтической белиберды и эфэсбэшным типом. – Долго будем тянуть бодягу?

– Я думала, ты всё уже понял, – огрызнулась подруга и встала из-за стола. В ней не было не то что ничего особенного, а, на Янин объективный взгляд, ничего хорошего. Девушка встрепенулась, как грёбаная лань, и снова исчезла. – Она поедет со мной, а вы идите на фиг!

– Эй, Макс! – позвал бородач одного из официантов.

– Не зови Макса, – махнул рукой еврей. – Он в туалете забивает косяк.

– Заколебали уже! – заорал парень со сборником.

– Она поедет со мной, – повторила его собеседница, обнимая за плечи возникшую из воздуха плачущую девушку, и они растворились в сигаретном дыму.

– Лесбиянки чёртовы, – буркнул кто-то, а кто-то другой опрокинул очередной графин.

А счастье было так возможно, подумала Яна, так близко, ёбаный кирпич. Ведь симпатичная девка. Нечего было молчать и ушами хлопать, дура набитая, упустила момент. Когда же она пошлёт окончательно эту проклятую Женю? Сиди теперь и улыбайся в ответ на глупости этих алкашей: хорошенький отдых.

– Вы похожи на тургеневскую героиню, – сказал бородач. С дуба, что ли, рухнул?

Неспешно подошёл официант по имени Макс и привязался к Яне:

– Что вы рисуете?

– Фигню.

– Можно посмотреть?

– Берите, – Яна протянула официанту карикатуру на другого официанта.

– Технично, – вздохнул он и почесал в затылке. Если бы этот шедевр увидел другой официант, он убил бы и его, и Яну.

– Макс, принеси водки, – сказал бородач.

– И косяк, – сказал еврей. – Ха-ха-ха!

– Очень остроумно.

Ди-джей поставил песню про команданте Че Гевару. Тоже, видимо, рухнул с дуба, или кто-то из леваков приплатил ему за пропаганду.

– Вы мне нравитесь, – сказал бородач. – Где вы живёте?

Яна хотела сказать, что кое-где, на верхней полке, где кое-чем занимаются волки, но благоразумно ответила, что в трансцендентном пространстве.

– Наталья, вы будете пить? – спросил третий тип. – Кстати, вас правда зовут Наталья?

– Называйте меня просто Маша, – ответила Яна в тихом бешенстве.

У стойки она обнаружила молодую писательницу в компании бухгалтера. Его баба смоталась с эфэсбэшным типом, который подозревал, что квартира этой бабы представляет собой наркоманский притон, и пошёл проверять, чтобы потом сообщить куда следует.

– Я не пью залпом эту дрянь, – капризно говорила писательница, под дрянью подразумевая текилу. – Я вообще не пью залпом, это антиэстетично.

– Привет, – сказала Яна.

Писательница изобразила улыбку.

– Привет. Сто лет тебя не видела. Ты сегодня выглядишь просто супер. – Она поднялась на цыпочки и шепнула: – А тот, в очках, который рядом с стобой сидит, – это номер шестьдесят семь в моем списке.

– Спасибо, не надо такого счастья. Я только что упустила женщину своей мечты.

– Какой номер в твоем списке?

– Никакой.

– Тогда обидно.

– Посиди со мной, – сказала Яна. – Этот мудак попросил меня подождать его у стойки. Пошел покупать у официанта траву. Меня всё достало до потери ориентации.

– Конечно, – сказала писательница и шепнула специалисту по Клаусу Шульце, что скоро вернётся.

– Как у тебя дела? – спросила Яна, подвигая ей стул.

– Нормально. Закончила ремонт и два рассказа.

Мужики переглянулись и стали молоть чушь, преимущественно о том, какие они крутые. Разубеждать их в этом было бесполезно. Ведь любой мужик, будь он хоть трижды по колено в грязи, подсознательно считает, что он по уши в золоте. Только потому, что он мужик. (Так в ту пору думала Яна.) Вот, даже этот, без бороды и не еврей, судя по всему, слабохарактерный и ранимый, строит из себя невесть что и хлещет пиво, думая, что это придаст ему какой-то там мужественности. Нет, не придаст.

– Чего вы больше всего боитесь? – неожиданно спросил он у Яны.

– Ничего.

– Этого не может быть.

– Может.

– Не верю. Так вы не будете водку?

– Нет, не буду.

– Это святая женщина, – сказал еврей. – Она не пьёт водку. Как моя жена.

– Твоя жена не пьёт? – спросил бородач, оказавшийся музыкантом.

– А кто ей разрешит?

– Да какая она тебе жена? Может, она скоро уедет за границу, найдёт себе другого и официально никогда не выйдет за тебя замуж?

– Выйдет. Через полгода, год, ну, два. Куда она денется? Она каждый месяц тратит двадцать долларов…

Яна не расслышала, на что она тратит двадцать долларов. Видимо, на него. Нашла на кого тратить.

Вокруг становилось все больше мужиков и дыма. Бородачу позвонили на сотовый. Он обругал невидимого собеседника матом и отключил телефон.

Пьяный театральный режиссер за соседним столиком разбил очередной графин и громко обругал министра культуры. Жаль, эфэсбэшный тип уже не мог его услышать. Писатели тем временем обнялись и пошли в туалет, по дороге распевая:

Вы послушайте, как блеет в этой песне БГ: бе-е, бе-е. Лирический тенор. Но у писателя, бредущего в туалет, тенор был еще хуже. Даже хуже, чем его писанина.

– Мне плевать, – сказала писательница Яне, – что он там сочиняет, но такой размер стоит штуку долларов.

– Боже упаси. Ни один из них. Ломаного гроша.

Писатель Иванов грохнулся на стул и выпил водки.

– В одной из трех кабинок сортира, – сообщил он, – творится такая фигня!

– Вадим и Лёшка в вытрезвителе, – сообщил музыкант.

– Да ты чё?

– Я Лёшку выгоню на хрен. Он не хочет напрягаться, и он не получит денег за то, что не хочет напрягаться. Он по жизни не хочет напрягаться, поэтому полжизни провел в вытрезвителе. У нас завтра концерт, а я не помню, в какой тональности играть первую композицию. Ты случайно не помнишь?

– Здрасте, приплыли. У кого из нас двоих музыкальное образование?

– У Лёшки. Он в вытрезвителе.

Еврейский писатель разжился травой по дешёвке и мечтательно улыбался. Ему было плевать, что трава наполовину пересыпана зелёным чаем. Свой сборник он хотел озаглавить «Корабль травы».

– Пойдемте с нами, Маша, – предложил музыкант. – В нашей квартире есть газ, телефон и горячая вода.

– Прекрасно, – усмехнулась Яна. – Газ, чтобы отравиться, вода, чтобы утопиться, а телефон – чтобы на всякий случай вызвать «скорую».

– Маша, я вас люблю, – сказал музыкант. – Пойдемте пить водку.

– Ты в Макулатурном институте у Х случайно не учился? – спросила писательница.

– Учился. Редкостный мудак. Пойдем с нами пить водку.

– Нет, – с грустью сказала писательница. – Мне уже есть с кем пить, причем вино.

– Прискорбный факт, а вот мы с Машей уходим.

– Разве тебя зовут Маша? – спросила писательница.

– Периодически.

– Я в субботу здесь вашего Ефимова видела. Был вдребезги пьян и рисовал на салфетках всякую дрянь.

– Это непрофессиональный подход. На салфетках не надо рисовать, бумага неподходящая. На них можно только стишки писать и везде разбрасывать, как Малларме. Тем более скоро просмотр, а у него еще ни один холст не готов. Что он будет мастеру демонстрировать – салфетки?

– Говорит, что себя, поскольку он сам – произведение искусства.

– Господи, с кем я учусь… – Яна допила пиво, которое показалось ей ещё хуже, чем обычно.

– Пойдем, – с пафосом произнес бородатый музыкант.

– Сейчас всё брошу… Тань, почитай что-нибудь.

– Весь мир – бардак, – сказала молодая писательница, – все люди – бляди, а солнце – грёбаный фонарь. Ты супер. Не сердись, если я что не так сказала, я просто в понедельник ложусь в больницу на все каникулы.

Еврей жил в грязном подъезде, у которого круглые сутки тусовалось местное быдло и грызло семечки. Музыкант по дороге выпил полбутылки портвейна и орал: «Моя смерть ездит в чёрной машине с голубым огоньком!» Быдло катастрофически обрадовалось появлению еврея.

– Лёня! – заорало оно (его было человек пять). – Эй, Лёня! Ты где, сука, бля, стены обтирал? Поставь нам пузырь, сука, бля!

– Надо быть ближе к народу, – пояснил еврей, взбираясь по ступенькам, усыпанным разноцветными осколками и облепленным грязным тающим снегом.

– Да такой народ, сука, бля, – сказал музыкант, – надо вешать на фонарях.

В квартире было душно, темно и пыльно.

– Щас, – пообещал еврей, включил свет, открыл окно, и в комнате стало холодно, светло и пыльно. Подметать пол он не стал, так как завтра якобы должны была придти домработница.

– «Не корите меня за ухарство!» – заорал музыкант и плюхнулся в кресло. Оно было старое, грязное и пыльное.

– Серега, заткнись, – поморщился Иванов.

– Хрен с ним, – сказал еврей, открывая бутылку, – он сейчас ляжет на пол и уснет.

Везде стояли книги, многие из которых еврей не читал. Они стояли для вида. Короче, это было сплошное лицемерие и показуха.

– У вас есть чем разбавлять водку? – спросила Яна. Ей хотелось выпить и заснуть. То, что она может проспать историю искусств, ее не волновало. Она и так знала историю искусств.

– Есть. Томатный сок.

– Тьфу!

Еврей с Ивановым вскоре понесли полную ахинею.

– Понимаешь, Рома, – с воодушевлением говорил еврей, – я – да! Я живу за счет жены. Она сама не хочет прибираться и оплачивает мою домработницу. Но эти козлы еще пожалеют, что не дают мне денег. Меня не напечатали из-за идеологической подоплеки, я пришел в журнал «Знамя» и устроил скандал. Меня там уже никогда не напечатают, но я не жалею, что устроил скандал. Потому что там сидят козлы, козлы, козлы! Мне тридцать пять лет, Рома. И я уже могу определить, козёл человек или нет.

– Однозначно, – кивнул Иванов. – Выпьем?

– Я пропущу. Они суки, Рома. Они печатают кучу дерьма в «Знамени» и «Новом мире», а в авангардистских изданиях – кучу педерастов. И они все графоманы, только Валера нормальный писатель и я. Про меня можно сказать: пьяница, раздолбай, трепло. Но никто не скажет: Лёня Рохман – графоман. Они мне завидуют и боятся. Боятся, суки, бля… суки и козлы.

– Лёнь, может, тебе спать лечь? – хмуро спросил Иванов.

– Иди ты на фиг! Сам иди спать.

Музыкант продрал глаза и завёл:

– Заткни ты Серегу, – взмолился Иванов. – Заткни ради Христа.

– Ради Христа не заткну, я ортодоксальный хасид. Скажи, Рома, они меня боятся?

– Конечно, – сказал Иванов. – Больше всего на свете. А ты, – обратился он к Яне, – чего больше всего на свете боишься?

– Ничего, – сказала она.

– Даже нас? – удивился Иванов. Он был уже совсем бухой, и глаза его сверкали, как луч света в тёмном царстве. – А вдруг мы маньяки?

О да, подумала Яна, именно вы. Как будто не видно, что у вас обоих не хватит смелости мышь в мышеловке добить. Она часто тусовалась в неизвестно чьих квартирах неизвестно с кем и научилась разбираться в людях.

– Наверно, – сказала она. – Ты похож на рецидивиста, портрет которого висит на Ярославском вокзале.

– Да? – переспросил Иванов. – А тебе нравятся мужчины, похожие на рецидивистов?

– Мне не нравятся мужчины. Я лесбиянка.

Музыкант сполз с кресла на пол и заснул.

– Лесбиянки сюда тоже ходят, – заметил еврей, роясь в холодильнике. – В чисто познавательных целях. Кстати, закуски нет. Кажется, домработница украла весь сыр, убью шалаву.

– А это не мы с тобой вчера его съели?

– Не знаю, всё равно убью.

– Слушай, – произнес Иванов после непродолжительного молчания, – может, Серегу цивильно уложить?

– Бесполезно. Хотя можешь попробовать.

– Эй, – позвал Иванов, – урод с рыжей бородой! Хватит пачкать честный еврейский пол своими грязными антисемитскими штанами!

Серега не шевелился.

– Пойду я тоже спать, – сказал еврей после непродолжительного молчания.

Яна пожалела, что она не курит: паузу надо было чем-то занять, а пить ей уже совсем не хотелось. То есть, весь вечер она честно пыталась напиться, но не получалось. У неё, увы, было очень крепкое здоровье.

– Дай ему пинка, – посоветовал Иванов.

– Бесполезно. Во-первых, он не встанет, а во-вторых, утром сдача замучает. Короче, вы делайте, что хотите, а я пойду спать.

Дверь скрипнула, закрывшись, потом раздался дикий грохот, громкая матерщина и кошачье мяуканье. «Убью суку!» – заорал еврей.

– Не обращай внимания, – сказал Иванов, наливая водку. – Когда Лёня пьяный, он всегда падает на кота и сервант. Ты не испугалась?

– Нет, – честно сказала Яна. Ей было плевать на Лёню, кота и сервант, и неизвестно – на кого в большей степени.

– Почему?

– Я смелая.

– Я думаю, что есть очень много вещей, которых ты боишься. Чего ты больше всего на свете боишься?

– Ничего. Ты сейчас прольёшь водку.

– Не пролью. Я тебе не верю

– Это твои проблемы.

– А я боюсь смерти. Ты православная?

Ну, всё, с тоской подумала Яна. Сейчас начнется проповедь.

– Боже сохрани. Я католичка.

Наступившая тишина была такой же омерзительной, как вкус водки.

– Зачем? – с пафосом поинтересовался писатель. – Зачем тебе это надо? Католики – поляки. Поляки – козлы.

– Спасибо, – вежливо ответила Яна.

– Я сказал, поляки, а не польки, – находчиво ответил писатель Иванов. – Что ты делаешь в России?

– Живу. Я вообще-то родилась в Подмосковье.

– Это не лезет ни в какие ворота, – заявил Иванов, отхлёбывая водки. – Поляки должны рождаться в других местах.

– Ты националист, – сказала Яна и взглянула на часы. Чёрта с два было шесть утра.

– Я?… Нет. Я всего лишь старый больной человек. Я графоман, импотент…

– Пить надо меньше.

– Помолчи. Это жизнь такая. У нас у всех психология жертвы. Я однажды встретил блядь, которой пообещал арбатский подвальчик, а ей оказался нужен трёхэтажный особняк. И тогда я понял: никогда ничего не будет. Ни арбатского подвальчика, ни комнаты с белым потолком.

Он с треском распахнул дверцу холодильника.

– Ничего! – констатировал он. – Это момент подведения итогов. В юности мне было нечего жрать, и сейчас, когда я зарабатываю приличные деньги, тоже нечего.

– Это же не твоя квартира.

– Какая разница? – Иванов подошел к перегородке и шарахнул по ней кулаком. – Лёня! Я знаю, ты всё равно не спишь!

Еврей вышел в трусах, заспанный и злой.

– Как вы с Серегой меня задолбали! Я скоро все руки отобью о ваши морды.

– Лёня, у тебя есть что пожрать? Я знаю, у тебя должна быть заначка.

– Ты что, с ума сошел?

– Не будь козлом, Лёня. Не будь уродом.

Ругаясь матом, еврей ушёл за перегородку.

– Почему ты пьешь с евреями, если ты националист? – спросила Яна.

– Лёня – нормальный человек. Только он тоже родился не в том месте.

– Мы все родились в одном месте, – раздраженно сказала Яна. – Это место называется жопа.

– Это место называется Россия, – отрезал писатель Иванов. – И я, например, не считаю, что родился в жопе. Я родился в центре Москвы. Хотя через все экономические трудности я прошел вместе со своей страной. Не так давно я жил на двести долларов в месяц.

Яна сделала героическую попытку не рассмеяться.

– У меня сломался компьютер. Я полгода не мог ни писать, ни печатать. Ты не представляешь, что это такое.

– Конечно, – кивнула Яна. – Где уж мне понять, что такое в московской квартире нищенствовать на двести долларов. Я ведь в общежитии роскошествую на двести рублей стипендии.

Повисло молчание, омерзительное, как паутина под потолком. Или вкус водки.

– Тебе нужно найти богатого мужа, – подвел итог писатель.

– Не нужно.

– Да тебе просто не предлагали много денег.

– Предлагали. Только они мне не нравятся.

– Деньги?

– Богатые мужики. Они все козлы. Все уроды. Мне не нужны богатые мужики. Мне нужен богатый жизненный опят. С его помощью вполне можно обойтись без богатых мужиков.

– Зачем тебе опыт? Зачем ты пытаешься казаться старше, чем есть? Тебе надо быть молодой, носить синие джинсы…

– Ничего мне не надо.

– Тебе надо чего-то бояться. Женщина обязательно должна чего-нибудь бояться. Чего ты больше всего на свете боишься?

– Ничего, – ответила Яна. Писатель плеснул в стакан остатки водки.

– Я связался с блядью, которой было двадцать лет. Я к тому времени уже сидел в одной ёбаной редакции, брал взятки и печатал всяких уродов, которые без взяток напечататься не могли. У меня были бабки, я ей оплатил два семестра учебы в ее поганом экономическом институте. Мне все друзья говорили, что это педофилия, и чтобы я нашёл себе нормальную тридцатилетнюю бабу. Но это, бля, была любовь, поэтому теперь я бухаю

– Это не главное в жизни, – устало заметила Яна.

– А что для тебя главное?

– Так, фигня. Картинки рисовать.

– Вот ты себе накручиваешь что-то, – злобно сказал Иванов, – а на самом деле ты – обыкновенная баба. И ты обязана это осознать!

– Что такое баба?

– Баба… ну, это, в общем, существо, которое должно быть рядом с мужчиной.

– А если я не хочу быть рядом с мужчиной?

Писатель встал и подошёл к холодильнику.

– Слушай, ты… ты правда… гомосексуалистка?

– Выходит, что так.

– Это неправильно, – писатель схватился за ручку холодильника, чтобы не упасть.

– Если судить по-твоему, то, конечно, нет. Отсюда можно позвонить?

– Звони. Лёня не спит, но ему по фиг.

Из-за перегородки вышел еврей в трусах и заорал благим матом:

– Cколько раз тебе говорить, идиот, что я сплю?! Сплю! Сплю!

– Ты дурак, – ответил Иванов, – дурак! Дурак!

Выражаясь тем же изысканным образом, еврей ушел обратно. Яна набрала номер ВГИКовской общаги. Ответил пьяный вахтёр.

– Передайте, пожалуйста, Асмоловой, что ей через пять минут позвонят. Через пять минут, – повторила она ледяным тоном и повесила трубку. Если с пьяными вахтёрами разговаривали в стиле «не могли бы вы передать…», они рявкали: «Нет, бля, не мог бы!» – и действительно не передавали.

Яна рассеянно думала, что же она ей скажет. Можно было, конечно, сыграть глубокую депрессию и с придыханием процитировать строки Цветаевой к Сонечке. Или к другой Сонечке. Но это было бы слишком пошло и глупо.

– Дожили, – сказал писатель Иванов. – Не то что пожрать – водку закусить нечем.

– Вон таракан по столу ползет. Убей и закуси.

– Ну его на хуй.

– Тем более что водки уже нет.

– Вот я и говорю. Даже водки нет.

Яна медленно набрала номер.

– Ты что, обалдела? – заорала Женя не очень трезвым голосом.

– Почему? Я знала, что ты всё равно не спишь.

– Я только что легла спать. Ты где?

– В пизде, на верхней полке, где ебутся волки.

– Нет, ты дура, что ли? Я же волнуюсь!

– Я тут подумала и решила, что не могу без тебя, – произнесла Яна глубоко прочувствованным тоном. – Как говорил Михаил Берг, ты – женщина моего вдоха и выдоха.

– Пошла к чёрту, дура, – помолчав, ответила Женя. – Вышеславцев обещал завтра вернуть тебе сто рублей.

– Пусть подавится. Как он, кстати, поживает?

– Да нет его у меня! Нет!

Яна поняла, что даже если и есть, то к моменту её появления уже не будет.

– Я сейчас приеду, – сказала она, бросила трубку и повернулась к писателю. – Как отпирается дверь?

– Молча, – сказал он и побрёл к спальне. У самого входа он уцепился за дверную ручку, чтобы не упасть, и спросил:

– Чего ты больше всего на свете боишься?

– Ничего, – ответила Яна, подошла к вешалке и, подождав, пока он грохнется за перегородкой на диван, обернула руку носовым платком и быстро вытянула из бумажника, лежавшего в кармане писательской куртки, пятисотрублёвую купюру.

Замок действительно открывался просто, и жизнь казалась простой, как песня “Venus” группы “Shocking Blue”, и рассвет совсем не казался омерзительным, как вкус водки или завешенная паутиной кухня, на которой эту водку пили.

© 2003.