Елена Георгиевская
Вода и ветер. 1-2 (повесть)

____________________

В один, не могу с точностью сказать, насколько прекрасный день я забыла о Лизе; мне напомнили о ней в городе, ставшем для неё гораздо более чужим, чем для меня. То есть, изначально это был город Р. на северо-западе – позор северо-запада 1, мусорный городишко, страшный, как термины в филологической диссертации; мужчины там откровенно некрасивы, а женщины делятся на две категории: малолетние лохушки, соответствующе наряженные, и удолбанные жизнью тётки в просторных кофтах до колен. Только потом вокруг меня на некоторое время возник этакий метафизический Кёнигсберг, которого, по мнению одного известного писателя, никогда не существовало. Впрочем, на фоне Р. любой город кажется мистическим, метафизическим и просто чистым.

Тогда я должна была (согласно просьбе почтенной родственницы) пройтись по магазинам, а я этого не люблю. Миновав тёмно-зелёный новорусский дом в три этажа, я свернула в переулок, забитый толстыми бабами и шмотьём, предназначенным для отпетых натуралок, со всеми этими кружевами, блёстками, вырезами, разрезами; отдельного внимания заслуживали брюки с талией, приходящейся на середину задницы, что вполне адекватно отвечало особенностям российского климата, с одной стороны, и особенностям анатомии человека, с другой. Ну да, подумала я, ведь «женщина – не человек», к чему ей нормальные брюки? Вообще, наша плебейская мода, результат взаимной приязни японских проституток «когару» и геев-модельеров, как нельзя более соответствовала характеру типичного потребителя – малообразованной малолетки в стиле «я не такая, я жду трамвая; а, впрочем, подождите, сколько дадите?» Торговка перехватила мой взгляд и спросила: вас что-то интересует? – хотя в моих глазах должен был отражаться не интерес к её товару, а завещанное Нахманом из Брацлава 2 радостное удивление перед всё новыми и новыми гранями неопровержимой глупости бытия.

Тут появилась Мариша. Мы когда-то вместе учились, хотя это вовсе не повод для общения. Я не буду говорить о ней подробно, потому что Мариша – это архетип.

– Шалом лакхм, Мирьям 3, – сказала я. Торговка решила, что я – лицо кавказской национальности, и испуганно оставила меня в покое.

– Надо же иметь такую наглость, – сказала Мариша. Я не видела её года два. – И ты думаешь, что это кошерное приветствие, а?

Мы ушли. Мы были убеждёнными предателями родины, родной религии и традиций. Это очень помогало нам в жизни и в общении друг с другом.

Она тоже ненадолго заехала к родственникам и теперь жгла в их квартире благовония под аккомпанемент какой-то индийской брехни. Я ехидно напомнила, что сейчас шаббат, зажигать огонь не рекомендуется, и убери от меня подальше ветчину, в ответ на что последовало предложение отправиться вон, то есть, в рай, к моему прадеду-протоиерею, который меня немедленно убьёт и будет прав. Потом она спросила, как дела. Конечно, я сказала, что в порядке, кроме научной работы, которая висела у меня над головой, как труп самоубийцы, да ещё моя девица свалила в Питер, так что придётся искать другую.

– А мужики тебе окончательно надоели? – спросила Мариша.

– Если бы мужики молчали, у меня было бы к ним меньше претензий. Но с ними надо г о в о р и т ь, строить о т н о ш е н и я, ведь не у каждого хватит мозгов ограничиться one night stands 4. И они достали, они мне рассказывают, какой я, по их мнению, являюсь, и какой женщина, по схеме патриархата, должна быть…

– Да-да, все говорят одно и то же. Лиза характеризовала мужиков как существа с разными размерами половых органов и одной и той же ерундой в башке.

– …и большинство не верит, что я на самом деле такая, какой являюсь на самом деле. Думают что угодно: что я их поддразниваю с целью привлечь к себе внимание; что я пытаюсь носить маску; что я постоянно вру; что чёрт знает что. А если кто-то, из числа самых умных, и понимает, что женщина может быть такой, то смотрит, как на марсианку. И потом, они делятся на два типа. Одни считают, что «баба должна давать», а другие – что «женщина должна отдаваться». А я не могу «давать», и с каждым годом мне всё больше надоедает весь этот бред.

– Ты совсем как Лиза, – сказала Мариша, закуривая. – А знаешь, ей нравились «наши»…

– Знаю.

– О красивом еврейском мальчике она могла сказать: «Я хочу сорвать его, как чёрную розу».

– Убийственный Лизин пафос.

Я отодвинулась подальше от дыма, и Мариша истолковала это так, будто я не хочу больше говорить о нашей общей знакомой. Она сказала:

– Впрочем, ну её… в лес. Кстати, она ведь жила в Калининграде, вы там не сталкивались?

Калининград – не Р., там трудно столкнуться, разве что на Куршской косе. Но я видела её в Москве – не среди окололитературных сплетников, как можно было бы предположить, а в полуподвальном клубе. Она сидела в глубине зала, цедила этот их фирменный коктейль через соломинку (я не заказывала его никогда). Молодая женщина в чём-то сером и прозрачном, как сигаретный дым, подсела к ней и заслужила замечание поддатой трансухи в парике: «Мать, ты всегда любила экзотику». Мне показалось, что Лиза узнала меня: она улыбнулась, мол, я тебя помню, всё в порядке, но мы не настолько близко были знакомы, и ты не настолько свободна сейчас, чтобы я тебе надоедала. А может быть, это была не она; может быть, эта улыбка означала обычную симпатию: пришла, отметила в зале пару красивых лиц и через пару часов их забыла. Но она была очень похожа на Лизу, в ней чувствовалось это вечно-отщепенское «я-противопоставляю-себя-другим». Поэтому она, со своей обыкновенной вечно-славянской внешностью, и казалась кому-то экзотичной. Она была «не такая» – совершенно, по убеждениям и по собственной воле, которую только дурак назвал бы доброй. Нечто подобное усматривали и во мне доморощенные психологи, недоучившиеся ловцы человеков, не понимая самого главного: я не противопоставляю себя окружающим, пресловутым «всем» – я просто имею слишком мало общего с плебсом, вкусы и привычки которого нам навязывает государство. Я генетически и психологически не могу принадлежать к этим людям, это как другая порода кошек. (Сиамских кошек меньше, чем сибирских, ну так что же?) В общем, путать кастовость и сознательный нонконформизм – это всё равно что не отличать крик души от нытья.

Я была сиамской кошкой, предназначенной охранять храм где-нибудь в Таиланде, а её заперли в московской квартире под охраной «хозяина». А Лиза была сибирской кошкой, решившей надавать своим собратьям лапой по морде. Вот и всё.

Мариша не согласилась.

– Я имею в виду, – уточнила она, – это общее для вас стремление не быть пассивом, не навязанное воспитанием, – воспитанием навязывалось как раз обратное, – а природное, врождённое, тоже, может быть, заложенное на генетическом уровне. Вы даже внешне похожи. Такая, как Лиза, крепкая немногословная блондинка, слегка a la Ким Гордон, с трансцендентным этим выражением в ненакрашенных глазах, больше напоминает брюнетку, чем блондинка другого типа – эстрадная кукла.

– То есть, больше напоминает человека, а не олицетворённый штамп?

– Ну, можно и так сказать.

Кёнигсберг ближе всего к центральной Европе. С одной стороны – море, с другой – Мазурское поозёрье. Поляки там действительно хороши собой (польки тоже). В них есть чуть-чуть еврейской крови, иногда – чуть-чуть русской, и это не пресловутая «взрывная смесь», а вполне спокойное и даже гармоничное сочетание. Так же спокойны там вода и ветер… до поры, до времени.

Вода и ветер, вот что приходит в голову, вот что я увидела там в первую очередь, а не ветшающие немецкие дома и чудом уцелевшие протестантские кирхи. Через несколько лет я прочитала у Анджея Стасюка: «Полумрак родных краёв – наше незаслуженное проклятие… я ощущал постоянный сквозняк, постоянную тягу с востока на запад и обратно… И вновь Галицию накрыл циклон. Вода и ветер…» Pan pisarz 5 не жил в Петербурге зимой. Этим всё сказано.

Конечно, по сравнению с Италией там холодно, не спорю. Но у нас на северо-западе ещё хуже. У нас не бывает такого мягкого ветра, нет тёплого течения Гольфстрима. У нас ничего нет, кроме Волги и претензий. Но ни претензии нам не помогут, ни Бог, в которого почти не верят, ни царь, потому что монархию отменили, ни герой, потому что героев нет. И zadne wiersze tu nie pomoga, alkohol any lzy 6.

Мне бы твои проблемы, Лиза.

А насчёт «нас там не ждут» – так нигде никого не ждут, а если где-то иногда и ждут, то, чаще всего, наивные люди, обманутые собственным воображением, или мошенники, мечтающие собрать на одном поле как можно больше дураков.

– Сколько раз ты уже писала про филфаковских девочек? Про общежития периферийных вузов с их почти армейской дедовщиной, про этот синтез казармы, помойки и бесплатного борделя? Опускаем абзац.

Лиза жила в общежитии на улице Римского-Корсакова, оно было лучше, чем ваше, но тоже не подарок. Она мне говорила, что ты была ей тогда интересна, но её подруги недолюбливали тебя, и наоборот. Она терпеть не могла эту твою Валю, с которой тебя постоянно видели. Однажды Лиза раздражённо сказала мне: неужели она не могла найти собеседника поумнее?

Ладно… Лиза была вечной аспиранткой, вот примерно как ты раньше была вечной студенткой. Она была из плохой врачебной семьи. А почему нельзя так говорить, ведь есть же словосочетание «врачебная этика»?

Что такое окраина райцентра, одним объяснять не надо – они это слишком хорошо знают, а другим – бесполезно, не поверят и не поймут. В этом квартале, застроенном частными домами, и во всём N-ском районе было невозможно установить Интернет и окончательно починить электричество. Некоторые жители N работали в деревнях, потому что в городе не хватало вакансий. Лизин отец числился на должности фельдшера в убийственной дыре, которую с завидной регулярностью переименовывали то в посёлок, то в село, то в сельское поселение, что являлось не только грубой тавтологией, но и наглым враньём: применить благородно-нейтральное слово «поселение» к этой череде утопающих в навозе сараев – всё равно что назвать провинциальный вытрезвитель клиникой имени Бетти Форд. Отец ездил по грязной дороге на велосипеде за семь километров. Утром велосипед заносило из стороны в сторону: отец спал за рулём. Вечером было то же самое: отец предпочитал медицинский спирт. Мать работала стоматологом в районной поликлинике, где всегда были очереди и иногда не было воды, эфира и новокаина. Да, я знаю, что эфир давно запретили – к а к б ы запретили, – но другого обезболивающего не было.

Существовала легенда, что однажды народ (не знаю, какая именно социальная прослойка подразумевалась под этим определением) пришёл к губернатору области и сказал: дайте денег на поликлинику, лечиться невозможно.

У меня нет денег, ответил губернатор.

Ну, тогда хоть дайте денег на постройку моста через реку.

Мне кажется, ответил губернатор, что паром больше соответствует местному укладу жизни, а в том, что после восьми вечера он не ходит, я не вижу никакой трагедии.

С этими словами он убрался вон.

Колонки тоже, кажется, не соответствовали местному укладу. На окраине были колодцы. То есть, было два колодца на шесть домов, но отец Лизы (не спрашивай, каким образом, это недоступно моему пониманию) опрокинул в колодец открытую двухлитровую канистру с медицинским спиртом. Это был ещё не худший поступок в его жизни.

Фельдшер заколотил крышку колодца и стал ходить к одной из соседок, но она вскоре умерла, а столетний прогнивший дом её, памятник местной архитектуры, купил за гроши некий Герман Фёдорович, пожилой дядька с замашками собственника и пророка. Достаточно было посмотреть на него, чтобы понять: изначально его отчество звучало примерно как Авигдорович. Ладно, это всё домыслы. Я сплетен не собираю, на всезнание не претендую. Его отца вполне могли звать иначе, вовсе не Авигдор, а, например, Дов Бер 7.

Любитель спирта этого снести не мог. Он не терпел евреев. У него был обширный опыт общения с ними: когда-то в его школе была учительница Людмила Израилевна.

– Даёт нам задание, – злобно вспоминал отец Лизы, – пишите, типа, бля. А сама из сумки достаёт колбасу и хлеб, нарезает и е с т! Мы тоже есть хотели, но надо было писать подлежащие и сказуемые.

– Она должна была с вами поделиться? – спросила Лиза.

Отец помолчал и, наконец, мрачно ответил:

– Она не должна была есть.

Герман Авигдорович усугубил ситуацию. Отец узнал, что до выхода на пенсию он вёл драмкружок, и это не повысило статус соседа в его глазах. Строгий папаша считал, что искусство должно быть не профессией, а увлечением. Тот, кто врёт, что занимается им профессионально, – жулик и дармоед. Но в свободное от распития… то есть, работы время папаше было не чуждо общение с музами. Он вытаскивал из-за шведской печи фанерную гитару, подкручивал колки и пел что-нибудь типа:

Мать мешала ему. Она входила в комнату и начинала диалог:

– Нет чтоб ведро вынести. Ты эгоист, ты думаешь только о себе. Что хочешь, то и делаешь. Вон, весь велосипед глиной заляпан.

Отец раздражённо и укоризненно отвечал:

– Саш, ну, не пизди. Не пизди-и!

– Мало того, что я весь день зубы драла, я ещё должна целый вечер твою рванину от глины отстирывать. Машина-то не работает. А ты сидишь. Нет чтоб ведро принести.

– Как я принесу?! – рявкнул отец. – Еврей колодец на замок запер! Ломай замок, неси сама! – и т. д., и т. п.

Герман Авигдорович был очень сдержан по отношению к местным жителям. Лиза могла это понять. Однажды нетрезвый отец пошёл с ведром к еврейскому колодцу, по дороге упал, выронил ведро, и т. д., и т. п. Еврей видел всё это из окна. Наверно, он решил: не хватало ещё, чтобы этого типа вырвало прямо в колодец. Короче, пенсионер объявил колодец своей частной собственностью и запретил соседям черпать воду.

Отца это взбесило. Весь вечер он стоял, оперевшись на забор, и орал:

– Мне! Хамит какой-то еврей! Козёл старый! Тут евреев, мать ети, никому не надо! Их тут не было никогда!!

– Вот-вот, Константин Сергеич, – кивала соседская бабка. – Вы спирта для моего старика не нальёте? А то анальгин совсем не берёт.

Особенно отцу не понравилось то, что еврей в ответ на все его претензии брезгливо заметил: «М-да… провинциальные медики…» Думает, если он приехал из соседнего райцентра, в котором население гораздо больше, то ему всё можно.

Боевой запал не оставлял отца до глубокой ночи. Он бренчал на гитаре следующую фольклорно-импровизационную чушь:

Далее слышалось дребезжание, скрип и мат. Папаша ронял гитару, подбирал и возобновлял концерт:

Через несколько дней Лиза узнала, что её реферат не был воспринят зав кафедрой на должном уровне. Нравы в этом вузе всегда были простые: никакого собеседования с комиссией и проч.; ты всего-навсего звонишь на кафедру, и тебя всего-навсего посылают.

В то время я имела неосторожность подрабатывать лаборанткой. Проходя мимо полураскрытой кафедральной двери, услышала следующее:

– И так в этом году в аспирантуре будет одно бабьё, я уже бабьих голосов слышать не могу, у меня аллергия.

– Тсс… Воронина может в коридор выйти.

– Ну-ну! Профессорская дочка недодоенная!

– Тсс… Тьфу! – Дзынь! Я забыла, что сегодня был то ли день памяти какого-то православного мыслителя, то ли просто пятница, – в общем, дядьки традиционно бухали.

– …а эта, из мухосранска, наверняка хочет вырваться из родных, это самое, стен. Таким лишь бы осесть хоть где-то, если не в Москве, то в областном центре, а научную карьеру – в гробу видали. Всё равно она ничего дельного не напишет.

– Так что, зарежем? Но ведь не худший реферат, я листал… Пятьдесят источников. У Егоровой всего двадцать.

– У Феди лучше.

– Так он, извини, сын Прошиной. У мамаши одной библиографии к этой белиберде целый стеллаж. Всё, ну эту девицу…

Мимо меня, на минуту застывшей в ожидании более интересного диалогического поворота, прошёл небритый доцент Успенский, обернулся и остановился. В руке он держал цветастый полиэтиленовый пакет, в котором что-то позвякивало.

– Лиходеев, не знаете, там? – умирающим голосом поинтересовался он.

– Не знаю, – быстро ответила я и ретировалась. Вслед мне понеслось мрачное:

– О, Господи…

На этой душещипательной ноте научная карьера Лизы временно завершилась.

Услышав о судьбе реферата, папаша позлорадствовал – он никогда бы не простил дочери, если бы она добилась в жизни большего, чем он, – попрекнул Лизу куском хлеба, крышей над головой, фактом её появления на свет, поступлением в определённый вуз и тем, что она якобы выпила накануне рюмку предназначенного не для неё медицинского спирта, и посоветовал ей сходить в магазин за бытовой мелочишкой типа оцинкованных вёдер и эмалированных тазов, а потом – немедленно найти работу, потому что содержать наглых двадцатитрёхлетних сук он, порядочный верующий человек, не намерен.

Ближе к вечеру она забрела в кафе, сгрузила на пол рюкзак с продуктами и огромный пакет с оцинкованными вёдрами. За одним из столиков сидели местные рабочие, оглушительно шмыгая носами и хлюпая чаем. За другим златозубые хачи что-то обсуждали на нерусском языке. Лиза отвернулась к окну, из которого открывался тот вид на окраину города, какой не предназначался для глаз туристов. Бурьян, мусор, сломанные заборы, покосившееся здание общественной бани с проржавевшей крышей. Магазин в виде избы, у входа вывеска с названием «Мавр». Невдалеке маячил указатель: фирма по оказанию ритуальных услуг «Стикс» находится там-то и там-то. На этом фоне бродили бесхозные козы. На памятнике Ленину пару лет назад кто-то красной масляной краской написал: «Палач». Туристы были в восторге, то и дело щёлкали фотоаппаратами. Потом надпись с трудом, но стёрли. Жаль. Она привлекала туристов, за счёт которых пополнялся городской бюджет.

И я должна буду любоваться всем этим, быть может, всю жизнь, подумала Лиза.

Только не это. Ещё год – и опять попробую вырваться. А что она будет делать в течение года? Преподавать в деревенской школе – потому что в городской школе все места заняты? Ей даже торговать в ларьке не устроиться: для этого надо либо быть мусульманкой, либо спать с кавказскими торгашами – вроде этих толстых полуседых дядек, которые, сверкая зубами, ржут на всё заведение. Открыть своё дело? Ха-ха… Она знала, что вряд ли сможет стать бизнес-леди: к ней так же трудно было применить слово «леди», как и слово «бизнес». И она не могла устроиться на работу никуда, никуда: ни столяром, ни электриком, ни охранником, ни сантехником, ни сварщиком, ни грузчиком. Она не имела юридического права получать деньги за то, что поднимает ящики с пивом. Она имела право только платить деньги за то, что поднимает штангу в спортзале. Ей на секунду показалось, что всю жизнь она сидит в этой убожеской забегаловке в окружении грубых поддатых мужиков. Ей вспомнился бывший гражданский муж, которого она на четвёртом курсе с удовольствием бросила, – а на пятом выяснилось, что он всем своим друзьям рассказал, что это он – он! – бросил её, потому что она его достала, хотя Лиза сказала ему: «Мы больше не будем жить вместе», – очень жёстко и при свидетелях; так случилось, что по общежитскому коридору, где они стояли, прошли несколько человек, да так и застыли: мелодрама! (А староста крыла на следующий же день рассказала обо всём охочему до сплетен зав кафедрой педагогики.) Но друзья поверили. Как же – мужское самолюбие… Ей вспомнились её бывшие любовники, которые тоже безбожно врали у неё за спиной: то и дело она узнавала, что её спокойное и ровное отношение в очередной раз принято за любовь, а значит, теперь от неё потребуют неимоверных жертв.

«Я свою бабу в кулаке держу!» – говорили они. «Если что – она за мной побежит, задрав штаны», – говорили они. «Пристаёт какая-то, не знаю, куда от неё деваться», – говорил тот, кто сам неделями безуспешно приставал к ней. «Обязательно женюсь на училке, – говорил очередной её парень, закончивший политех. – Они детей должны любить, она их мне нарожает и сама с ними возиться будет, не то что эти феминистки долбанутые, которые хотят, чтоб мы, бля, пелёнки стирали. Я так себя в её глазах поставил, что она мне будет каждое утро опохмелку наливать. Она от меня никуда не денётся. Всю жизнь мне будет должна, у меня квартира, блин. А у них в педе не парни, а пидарасы какие-то». Тут Лиза распахнула дверь своей общежитской комнаты, где, собственно, и сидел инженер со своим приятелем, которого он зачем-то притащил сюда, а Лизу, незадолго до начала беседы, отправил на кухню – жарить картошку.

– Повтори, – вежливо попросила она, – кто это будет каждое утро наливать опохмелку?

Инженер что-то невнятно и матерно забормотал.

– Ты бы хоть потише озвучивал свои планы на будущее, – холодно посоветовала Лиза, – а то в коридоре слышно, вдруг пидарасы с истфака ненароком забредут – разобраться. Они как раз на площадку вышли курить.

Повисла тишина, абсолютная, как свобода сверхчеловека в интерпретации Ницше. Скоро госы, бля, устало подумала Лиза. Как надоело всё это…

– Давай, – порекомендовала она, – иди. До свидания.

Если он тоже потом врал другим своим приятелям, что сам бросил её, – неудивительно. Лиза его ни секунды не любила, просто он нравился ей в постели. Она и детей не особенно любила. По крайней мере, младенцев. «Дети – это счастье»? Для многих счастье – это как раз отсутствие детей. «Тяжёлый рок разрушает психику»? А детский визг на протяжении многих часов психику не разрушает? «Работа в офисе огрубляет женщину, делает её менее женственной»? А вытирание грязных детских жоп делает её более изысканной и нежной?

Тьфу!

Тогда она ещё не понимала, что мужчина, по крайней мере, – настоящий, так и должен думать, он попросту не может думать и поступать иначе. Она не знала, что такое на самом деле эта пресловутая мужская логика. Не соображала: откуда непонимание друг друга, вину за которое обычно сваливают на женщин, мол, они нелогичны, сами не знают, чего хотят?

Просто женщинам внушают, что мужчины склонны их, видите ли, любить. А мужчинам внушают, что они должны только иметь. Любить должны бабы. И жертвовать собой – тоже. Отсюда – разное толкование одних и тех же поступков.

Иногда девушка думает: если он помог ей в тяжёлой ситуации, то сможет и полюбить. А он просто самоутверждался в роли крутого «спасителя». Иногда она думает: если носит меня на руках, то сделает для меня всё. А он носит её на руках потому, что для него это нетрудно. Я тоже могу без особого труда поднять на руки женщину, весящую сорок восемь – пятьдесят килограммов. Только потому, что я – в более тяжёлой весовой категории. Но я не буду при этом врать своей подруге, что сделаю для неё всё.

Некоторые женщины привыкли не только считать это петушиное самолюбование нормой, но и видеть за ним нечто большее. Многие мужики, кстати, склонны обманываться в ещё большей степени. Самые ограниченные полагают: если женщина с ними спит, значит – любит. Ведь она не позволяет ему относиться к ней неуважительно, то есть, как к проститутке. Значит, она порядочная женщина. А порядочная женщина ебёт мужика только по любви!!!

Когда я слышала подобные высказывания в свой адрес, у меня поначалу отвисала челюсть, а потом я привыкла. Это же неизбывная, неизменно примитивная мужская логика. И я давно уже не задаюсь вопросом: какого хера они навязывают мне свой уёбищный пиздец в качестве мировоззренческого эталона?

Итак, я благодарна вам, дорогие мои, подумала Лиза. Из-за того, что вы правите миром, я не могу даже подработать грузчиком. А о том, чтобы мои слова правильно истолковали, не смею и мечтать.

Тут официантка в кои-то веки начала разносить чай и кофе в одноразовых стаканчиках, из которых торчало что-то одноразовое, кажется, ложки. Но это были вилки. Лиза не знала, куда администрация заведения дела одноразовые ложки; не представляла, куда она дела ножи, – впрочем, их тут вообще подавать было не принято; она также не знала, с какой стати N объявили преуспевающим городом. Она хотела задать только один вопрос: вам перед туристами не стыдно? Не за враньё, не за липовую историю города, изложенную в малограмотной книжке, не за привычные спекуляции с историческими датами, – вам не стыдно за вилки, которыми посетители кафе вынуждены размешивать кофе?

Зазвенел дверной колокольчик. Лиза отхлебнула отравы со сливками и устало подняла глаза. Вошёл молодой человек, которого она, кажется, уже где-то видела. Он полистал меню у барной стойки и опустился на стул рядом с ней:

– Ничего, если я сяду?

– Нет, – сказала Лиза, – вам, конечно же, лучше остаться стоять.

Он рассмеялся.

– А я вас помню. Мой дед купил дом рядом с вашим. У вас там какие-то проблемы с колодцем, да?

Она уже почти отвыкла от этой врождённой еврейской живости, которая выигрышно смотрелась на фоне застенчивости и неуклюжести местных парней. У них на филфаке учились пять или шесть олицетворений такого же умеренно ашкеназийского типа. Нервные евреечки, похожие на птичек, вовремя не улетевших на юг. И юноши со взором горящим…

– … похожие на чёрные розы, – ехидно напомнила я.

– Ну, с чёрной розой его сравнить, конечно, было нельзя. Разве что с кустом шиповника. В шипах… Характер у него оказался поганый.

Полуеврейчики… Цветы зла!

Я вспомнила одного такого. Он некоторое время числился моим как бы названым братом, хотя дураки и сплетники, не понимавшие, как можно иметь личную жизнь вне своего института, во-первых, и вне общежития этого института, во-вторых, наивно полагали, что у нас роман. Ага. Роман в составе.

Пока он не спился, выглядел соответствующе: ресницы в полметра, тёмные кудри, великолепная талия. Кейт Мосс удавилась бы от зависти при виде его фигуры, хотя у неё тоже до родов была поистине великолепная дистрофия. Этот представитель братского народа видел меня в трёх ипостасях: воплощения женственности, воплощения мужественности в женском облике и помойки, куда можно сваливать псевдометафизический бред, который может возникнуть только в кудлатой башке чокнутого девятнадцатилетнего поэта. Слава Богу, его отчислили. (Не Бога, конечно.)

– Это совсем другой тип, – сказала Мариша. – Помнишь, о Лиле Брик кто-то писал: «Своеобразная острая красота, какая бывает у блондинок-евреек» 8? Представляешь себе мужчину такого склада? Нет, не та разновидность, представители которой к тридцати пяти годам уже вполне подходят под определение «рыжая свинья». Они не рыжие, обычный светло-русый цвет, узкая кость, в меру стройные бёдра, именно в меру, смотри греческие статуи четвёртого века до эр ха. Очень похожи на гоев, но в них что-то н а с т о р а ж и в а е т.

– Греческие статуи, – лениво переспросила я, – похожи на гоев?

– Не греби мозги. Кстати, похожи, да. И на евреев тоже. И многие греки похожи на евреев (я была в Греции и могу поклясться тебе в этом). Правильно сказал апостол Павел: нет больше ни эллина, ни иудея. Потому что он заколебался их различать.

– Опять твоё дуракаваляние… так что, он был мужским вариантом Лили Брик?

– Если бы. Разве что внешне.

Кавказцы пропали. Рабочие купили по четвертинке водки и пошли бухать домой: в городе не было круглосуточных заведений. Андрей Шейнин, – так звали авигдоровского родственника, – сказал:

– А мне здесь даже нравится. Иногда. У вас весело. На стенах Дома культуры, Дома быта, на асфальте возле новой переправы – надписи: «Настя Виноградова – шлюха», «Лёха Шапошников – лох», «Рэп – говно», «Здесь были Мытищи». И так крупно, главное, и никто не сотрёт. Это тоже местные достопримечательности, что ли? А местный поэт и журналист Олег Трубокуров пересказывает в своих статьях якобы мистические сны, подоплёку которых расшифрует и малолетний первокурсник психфака.

– Я всё это знаю, – сказала Лиза.

– Но, вы думаете, я идеализирую тут хоть что-то? Ничего подобного. Я в Питере учился, на журфаке. Пришлось потом вернуться домой, по обстоятельствам. И меня порекомендовали в один провинциально-патриотический журнал. Услышав его название, я понял, что мне лучше туда не соваться. Мне его подарили, пришлось пролистать. Я почувствовал себя, как питерский интеллигент, приехавший в деревню и случайно заглянувший на скотный двор.

И простота эта ихняя, которая хуже не то что воровства – а вооружённого грабежа…

Впрочем, я и есть в какой-то мере интеллигент, приехавший в деревню. Человек, знающий меня хорошо, не удивится подобной реакции, но рекомендовавший плохо меня знает и не читал мои статьи никогда. Он думает, если мне поставили «пять» за диплом, значит, мои работы годятся для их избы-читальни.

O rus… 9

Ох, бля…

– Ожидали иного? – кротко спросила Лиза.

– Мне так нравится, – заметил Андрей, – ваш стоический фатализм…

– Речь сейчас не обо мне.

– Разумеется. Так что у вас за ерунда с колодцем? Дед говорит: «Их семейка, извините, это семейка Адамс, идиотский мультфильм о которой вы смотрели в прошлом году с Димой Вальдманом. Они не доведут меня до добра, запомни, а всё, что я говорю, всегда сбывается. Этот их папаша – врач-гробовщик». У меня очень продвинутый дед, знаете ли.

Лиза молчала, задумчиво глядя ему в глаза.

– Но я вижу, что вы – нормальный человек. Я не услышал от вас за это время ни одной неадекватной фразы.

– Мне очень неудобно, – тихо произнесла она. – Мой отец, в принципе, не худший человек в этой глухомани. У него приличная родословная, прадед были купцом, очень богатым. Но коммунисты всех раскулачили, потомки деградировали, результат налицо. Вы ведь понимаете, эта нищета… Я бы хотела попросить у вас прощения за моего отца, за его хамство и за… – она вовремя оглянулась на барменшу, – нетерпимость.

– А мой прадед был комиссаром. Из хорошей религиозной семьи. Наверно, его просто достали с этой религией, хасидской покорностью… Он всех раскулачивал, и своих, и…

– … гоев, – сказала Лиза.

– Не обижайтесь. Еврей из меня отвратительный. Во мне много русской крови, я не соблюдаю всякую обрядовую дрянь.

– Это ваше личное дело. Пойдёмте, а то скоро закроют.

Уже после семи вечера осенний город N опускался в тёмную бездну. Проезжая часть представляла собой сплошную лужу, тротуаров не было в принципе. Изредка проезжали машины, обдавая молодых людей брызгами грязной воды. Один водитель с размаху вписался в засохшее дерево.

– М-да, – пробормотал Андрей. Лиза пожала плечами:

– Вы разве видели трезвого водителя в этом городе в полдевятого вечера?

– Как они вообще ездят, тут же нет светофоров?

– И не будет. И моста через реку не будет. И меня здесь не будет, я надеюсь, уже через год.

– Я смотрю, вы не патриотка.

– Любить то место, в котором ты никому никогда не был и не будешь нужен, и в уклад которого цивилизованный человек попросту не вписывается, может любить только мазохист. Это всё равно что любить человека, который годами тебя унижает. Вот мэру здесь хорошо, у него два коттеджа и домработница. А я выпадаю из этой колоды.

Андрей решил, что она неглупая девушка. Лиза ненавидела многочасовой трёп, но в тех редких случаях, когда ей нужно было произвести на кого-то впечатление, удивляла умением легко и грамотно строить фразу.

– О чём ваш реферат? – спросил он.

– Обо всём понемногу. Как вы относитесь к Достоевскому? – осторожно поинтересовалась она.

– Знаешь – можно на «ты»? – я вообще нашу классику не очень люблю. Ни Достоевского, ни Шолом-Алейхема. И всякую типа Диккенса, которого дед в меня запихивал, тоже.

– Кстати, Достоевский воровал у Диккенса. Особенно в «Униженных и оскорблённых», где тринадцатилетняя девочка Нелли с дедушкой, точь-в-точь как в романе «Лавка древностей». Хоть бы имя и возраст сменил, что ли. Это ещё более бесстыдный плагиат, чем «Дубровский», частично списанный с «Разбойников» Шиллера. А эта диккенсовская интонация!

– И ты об этом пишешь?

– В целом о специфике межтекстовых связей. Сложно объяснить. Конечно, у нас не принято об этом говорить, а писать научные работы – тем более. Принято говорить, что англоязычные писатели двадцатого века подражали Достоевскому. Они сполна рассчитались за крошку Нелл и прочих. Заслуга Достоевского в том, что он диккенсовскую сентиментальность довёл до логического завершения, до абсурда. И она обернулась знаменитым достоевским надрывом.

– Это в периферийном вузе никогда не примут, и не надейся.

– Но не писать же в десятитысячный раз про образ Наташи Ростовой. Такое не примут тем более. Говорили, что новый зав кафедрой – как бы широко мыслящий человек. Наверно, у него были свои причины, по которым…

Как-то мы с однокурсницей возвращались с тренировки по каратэ. Нас нагнала Лиза. Второй это был курс, третий – не помню. Однокурсница заговорила с Лизой, они с ней вместе ходили ещё и на айкидо. Речь постепенно зашла о том, что мы хотели бы стать мужчинами, нас напрягали женские шмотки, образ жизни, образ мыслей. Мы терпеть не могли разговоры о детях, женских болезнях, рецептах, истериках и способах вязания крючком, тем более что никогда не могли отличить эту хренотень от вязания на спицах.

– Но, потому что я женщина, мне не хочется быть мускулистой, – сказала моя однокурсница. – Я бы хотела быть такой же сильной, как Шварценеггер, но не с такой же фигурой. Мне и у мужиков такие фигуры не нравятся.

– Чего захотела, это против законов физики, – усмехнулась я.

– Тебе-то по фиг, у тебя бицепсы, как у парня. И не стыдно. Зато ты красишься, – если бы мне сейчас показали девицу, накрашенную, как я в восемнадцать лет, я бы, пожалуй, сказала, что ей место на улице Тверская. – Вот Лиза не пользуется косметикой.

Лиза пояснила:

– Я думаю, если меня когда-нибудь по-настоящему полюбят, то полюбят меня настоящую, а не слой пудры и помады.

– А разве твой парень тебя не… – заинтересовалась собеседница.

– У нас нет никакой страсти до гроба. Иногда мужика надо иметь просто для здоровья. Но ведь считается, что это аморально, что я Мария Магдалина какая-то.

Меньше всего Лиза напоминала упомянутый портрет-архетип. Короткие волосы, холодный взгляд тёмно-серых глаз, не умеющих плакать. Она, кажется, даже в Бога не верила. Я уже не говорю, что она не верила в возможность лично для себя заработать на панели, а потом благополучно вернуться туда, откуда вышла на панель.

– Если бы я была мужиком, – мечтательно вздохнула моя однокурсница, – я бы так баб кидала! Звиздец! Мне, правда, вид хрена совсем не нравится, хорошо, когда он в тебе и в темноте, а смотреть на него – брр, мерзость!

– И мне, – согласилась я. – В детстве мне вообще казалось, что это лишняя часть тела, она как бы и не нужна, поэтому её прикрывают на статуях листьями. Мне бы просто хотелось быть свободной, чтобы ко мне относились, как к парню, а не иметь эту фигню.

– А волосы на нём, тьфу! Они же их не бреют. Но если бы я была мужиком, мне, наверно, по фиг было бы.

Лиза помолчала, а потом спокойно произнесла:

– А мне бы не хотелось быть мужчиной. Я бы предпочла быть женщиной, только умной и сильной.

Мы набросились на неё с двух сторон:

– Как же, позволят они нам быть умными и сильными! Мне мать всегда говорила: прикидывайся дурочкой с переулочка, делай вид, что ты трусиха, иначе всех мужиков распугаешь. А выйдешь замуж – тащи всё на себе, по-другому в наше время и не получится, – но мужу говори, что всё на нём держится, иначе сбежит.

– Варька Жукова рассказывала: после института пришла устраиваться в Дом культуры, говорит начальнику: у меня высшее гуманитарное образование. А он ей: девочка, у тебя ноги длинные, будешь их раздвигать, а на твоё образование все плевали с высокой колокольни. И почти все так. И мне то же самое говорят: какие глаза, какие губы, зачем тебе читать книги?

Листья падали, задерживались на мгновение на чугунных остриях ограды и соскальзывали вниз. Я подумала, что в этой аллее были бы уместны длинноподольные барышни в шляпках – я видела много таких дореволюционных картин: парк, листья, нечто в платье идёт, – нежели мы.

«Отдать за свободу собственное тело»? Так я т е п е р ь это формулирую. Только через несколько лет я поняла, что транссексуальность – это путь наименьшего сопротивления, величайший компромисс, попытка сказать свои слова с помощью чужого тела – зачастую сводящего смысл этих слов на нет. Что с того, что я, согласно психологическим тестам, – почти стопроцентный мужчина? Даже по тестам мужских журналов, где были каверзные вопросы вроде: дышите ли вы диафрагмой? Всем, чей тембр голоса ниже меццо-сопрано, проще дышать диафрагмой, у них (у нас) такое строение связок. Но я не воплощаю мужчину, я воплощаю маскулинный стереотип, к которому большинство мужчин имеют весьма отдалённое отношение. Многие любят готовить и боятся огромного количества вещей. Некоторые даже не эгоисты. Кто-то не реагирует на неприятности убийственной бранью, как положено мужчине, а вот я – отпетая матерщинница. И что с того? Гордиться, пытаться уложить себя в прокрустово ложе? Такова моя изначальная природа, и бороться с ней бессмысленно. Можно заставить себя говорить тоненьким сопрано, и всё же, в один «прекрасный» момент в твоём «правильном» голосе зазвучат контральтовые ноты; и в твоей голове зазвучат слова, ещё не нашедшие своей оболочки, ещё не рассованные по камерам алфавита, не клеймённые лагерно-словарным номером; не слышимые теми, кто стоит вокруг тебя, пристально всматриваясь и ничего не понимая.

Тот разговор с Лизой я так никогда и не продолжила. Я вспоминала этот эпизод с точки зрения моей тогдашней близорукости: парк, заваленный сплошь чёрно-жёлтым; её немнущаяся ветровка, накинутая поверх кимоно. Сейчас, после операции, я бы разглядела все мелочи, вообще всё. Она была одета удобнее, чем мы, и она была совершенно права. Лучше бы она тогда не была права.

Мы вышли из тошнотворных тряпок и шпилек, как из тюрьмы, заколотили дверь кухни досками крест-накрест, спустили пяльцы и клубки в мусоропровод, отряхнулись и пошли дальше. Нам было куда идти.

А она поняла, что всю жизнь стояла в этом захламлённом парке в этой своей ветровке и ботинках, подбитых железом, и ничего не менялось. Тогда она пошла назад.

– Хочешь, отопру колодец? – предложил Андрей. – У меня ключ есть.

– Сейчас, занесу рюкзак и принесу вёдра.

Она отправилась стучаться: дом запирался изнутри на крючок, щеколду и швабру, как в анекдоте. Открыл пьяный и заспанный отец. Это было хорошо: трезвый, он немедленно завёлся бы на тему «где ты, сука, шлялась», а теперь он всего лишь открыл, ушёл и заснул, и наутро не вспомнил ничего предыдущего.

Лиза старалась ступать осторожно. Родительский дом. Начало начал. Отсутствие бытовых удобств. Коллекция восхитительно тупых ножей и ножниц. Характеристика мебели: она такая старая, что, будь она хорошей, её можно было бы сдать в антикварную лавку, но она, к сожалению, плохая. Вон отсюда. Вон.

Над земной темнотой нависало отвратительно тёмное небо с намёком на месяц. Ржавый ключ с трудом ворочался в ржавом колодезном замке. Наконец ведро с грохотом провалилось в бездну; в окне Авигдоровича зажёгся свет. «Вуф! Вуф!» – залаяла агрессивная тварь возле дома напротив. Авигдорович, наверно, тоже залаял бы, если бы позволяли нормы человеческого общежития.

– Это что такое? – он выполз на крыльцо в халате и посмотрел на Лизу.

– Это?! – Андрей заглянул в ведро. – Плавучее кладбище. То есть, наш колодец превратился в кладбище для тритонов, мышей и лягушек. Дед, меня достало это всё. Раньше одни дохлые муравьи были, ещё можно было понять.

Лиза выплеснула воду с трупами на землю.

– Не туда! – простонал Авигдорович. – Дальше!

– Поздно уже.

– Это единственный приличный человек в их семье, – оправдался Андрей.

– Здесь нет приличных людей, – жёстко ответил дед. Тактичность вообще не относилась к сильным качествам их семьи.

– Кто такие хасиды? – мягко спросила Лиза, глядя ему в глаза.

Она выбрала именно тот тон. Что-то в нём чувствовалось такое, от чего неглупые евреи сразу начинают понимать, что переборщили.

– Зачем вам знать, кто такие хасиды? – скорбно поинтересовался он. – Я же не спрашиваю вас насчёт способов, которыми ваш папа разбавляет медицинский спирт.

– А они вам и не нужны. Приличные люди в нерабочее время пьют приличное вино.

– Вина нет, – обречённо сказал Авигдорович. – Есть чай. Добром жизнь вашего отца не кончится, и вы это знаете.

– Мне его не исправить.

Авигдорович открыл дверь, приглашая в дом.

Нет, Лиза не решила, что должна полностью измениться, заставить себя быть кроткой покорной дурочкой с волосами по пояс, в кружевах до ушей и единственной мыслью в безнадёжно отупевшей головке. Хотя некоторые поняли её поступок именно так. Их проблемы.

Всё то время, когда она смотрела ему в глаза, она осознавала, что он не отведёт взгляда до тех пор, пока она ему не позволит. Она, как ты помнишь, была по-своему обаятельна. Многие её собеседники рано или поздно переставали обращать внимание на то, что в ней нет ни тени той хрупкой жеманной красоты, которая т р е б у е т с я, и того обезьяньего кривлянья, которое до сих пор принято деликатно именовать кокетством. И она знала некоторые вещи:

к двадцати шести годам многие мужчины начинают задумываться, не пора ли надеть приличный костюм и навестить сакральное учреждение (ЗАГС – не сакральное учреждение?! Да вы что, господа? Именно всяческим бумажкам и институтам, их плодящим и множащим, ещё с советских времён в нашей великой стране придаётся значение если не сакральное, то, по меньшей мере, убийственное);

человек, который так смотрит, так себя ведёт и говорит с такой интонацией, не будет ярым приверженцем домостроя;

надо вовремя проскальзывать в открытую дверь. Так говорила одна её ныне покойная родственница. Кстати, пройти в с в о ю дверь она Лизе не позволила, потому что квартиру в областном центре завещала пьянице-племяннику.

Это была единственная возможность вырваться из болота. Вся центральнороссийская провинция – болото. Вместо огней там тускло горят окурки «Примы» без фильтра, вместо воды там денатурат.

Лизу бы даже устроило отсутствие штампа, лишь бы он временно поселил её в своей однокомнатной квартире в Угличе (а она там была, эта квартира). Конечно, были и другие варианты, с трёхкомнатными, но их обладателями были жирные наглые дядьки, на фоне которых Лизин отец казался юным трезвенником.

Она прикинется незаменимой и славной, да. Разве он сможет найти в этой дыре кого-нибудь вроде неё, здесь же сплошное ПТУ? А потом можно будет разойтись. Когда у неё будет шанс получить нормальную работу, другого мужа, кандидатское звание, наконец. (Время и способы получения всего упомянутого представлялись ей довольно смутно.) Лиза начистила картошки на авигдоровской кухне, от покосившихся стен которой отслаивались полосатые, как талес 10, обои, и пенсионер выразительно взглянул на внука; она ловко поймала этот взгляд сквозь опущенные ресницы. Будь на месте Лизы я, знающая евреев, как знают себя только евреи, я бы расшифровала этот взгляд так: «Всю жизнь мечтал о покорной шиксе, смотри, не упусти».

– Да полно, – перебила я, – как будто все эти старые ультрамаскили 11, всю жизнь забывающие мамашин идиш с таким рвением, с каким одарённые дети зубрят английский, знают слова типа «шикса» 12.

– Ну, слова типа «ультрамаскиль» они, конечно, не знают, но насчёт «шикс» вполне просвещены, во всех отношениях. По крайней мере, дед мог подумать именно так.

– Как «неправильный» советский еврей?

– Я не делю евреев, как наш главный раввин, на правильных и неправильных. Евреи – всегда евреи.

– Так и фаши рассуждают.

– Со знаком минус. А я – со знаком плюс.

Всякую романтическую дребедень я здесь воспроизводить не стану.

– А она была?

– Лиза ничего не говорила об этом. Она сказала, что как бы мысленно диктовала ему: «Мне пора замуж. Любой мужчина думает, что в двадцать три – двадцать пять лет любая девушка обязана собраться замуж и начать ждать. Надеюсь, ты мыслишь, как любой мужчина. Я как бы всё для тебя сделаю за жилплощадь, хотя ни словом не обмолвлюсь о ней. Смотри: на лбу у меня написано: у меня нет ничего общего с моей семьёй!»

На самом деле и в глубине души Лиза была против брака. Помню, курсе на первом старшая научная сотрудница заставила нас писать контрольную по ИДМ. На следующей неделе она явилась, тряся стрижкой в стиле «обувная щётка» и пачкой двойных листов:

– Неизвестно как написали! У половины группы – ни одной даты! А что за бред несёте про первобытнообщинный строй! Мнение о котором я попросила высказать!!

Тут вообще есть фраза: «Мне нравится первобытнообщинный строй, потому что в то время люди были вольные, свободные и не скованные брачными узами». Мне не нравится такое отношение к браку, особенно если учесть, что это написала девочка.

Маша, которая почему-то собиралась замуж за Васю, который на самом деле в гробу её видал и на третьем курсе женился на тридцатилетней дамочке с квартирой, и Таня, которая собиралась замуж за сорокалетнего дядечку с коттеджем, шёпотом завозмущались. Мне, свободолюбивой буддистке, очень понравилось это заявление. Я стала гадать: кто мог это написать? Сначала – про себя, а на перемене – вслух.

Возле меня материализовалась Лиза и сдержанно сообщила: я.

Сначала я не поверила: Авдеева, такая тихая и спокойная? По моему восемнадцатилетнему мнению, такое могли писать только раскрашенные девахи в мини и вызывающих сапогах на шнуровке. Вскоре я поняла, что это действительно могла написать только Лиза. Потому что вызывающие девахи прогуливали все контрольные и вдобавок мечтали повыходить замуж за миллионеров.

Что им ещё оставалось? А Лизе? Не бросаться же с головой в болото денатурата или в карамзинский пруд. И она молча смотрела и думала: его изящные руки не сильнее моих. Я никогда ему этого не скажу, но всегда буду знать: это я беру его. Для своих собственных целей. Я могла бы обменяться с ним парой фраз и уйти, но я решила взять его. Ради этого ощущения я даже буду готовить и убирать. Он – не будет, но и хозяином он не будет. Только так. Потому что раньше меня слишком часто брали.

Через некоторое время Андрей зашёл к Лизиным родителям. На лбу у него было написано: «У меня нет ничего общего с моей семьёй!»

– Я вообще не еврей, – охотно подтвердил он. Папаша мрачно выпил медицинского спирта. – Могу паспорт показать.

– Там не пишут теперь ничего, – жалобным голосом напомнила мамаша.

– Так свидетельство о рождении. У меня мать только наполовину еврейка, и отец тоже. У него во всех документах «русский» написано. Я вообще не люблю то, что с евреями связано. Они жадные все, хитрые, молятся не по-русски. Я православный человек. Знаете, вот хожу вдоль вашего собора и думаю: какая красота. А евреи, они ж запретили иконы рисовать, они не понимают ничего. Полное отсутствие художественного чутья и интернационализма.

– Бывает, – мрачно отметил отец. Ему было неудобно, что он не успел переодеться к приходу гостя. Лиза радовалась, что не успел: что хуже, выходной костюм, купленный в восьмидесятых, или неглаженая белая футболка, выглядевшая пародией на врачебный халат, трудно было сказать.

– Я жидов вообще не люблю, – продолжал Андрей. – Ну, тех евреев, которые жиды. В народе говорят: «Не тот жид, кто еврей, а тот жид, кто жид» и «Чтоб не прогневался Бог, не пускай жида на порог». Сколько мудрости в русском фольклоре!

– У власти все сидят, – с умным видом поведал папаша. – Березовский. Боровой. Гусинский.

– Вот видите. У тех, у кого фамилия на «-ский» заканчивается, – все евреи. А у меня разве на… это? Не смешите меня. А на деда не надо сердиться, он старый больной человек. Он колодец запер, чтоб кошка туда не упала, но не стал всем об этом рассказывать. Думал, засмеют. Я вам вина принёс, хотите выпить?

– Трепло, – заявил отец, когда Андрей ненадолго вышел.

– Да ладно, – одёрнула мать, которой понравился молодой человек, – какой он еврей? У меня вот бабка мордовка была, и что? Я мордовка теперь, что ли?

– Мордовка – не мордовка, а замордовала меня конкретно, зубодёрка хуева.

– Да я тебе про жидов говорю, отцепись от меня. Они чёрные все и с носами. Вон на этого посмотри, – она бросила выразительный взгляд в сторону окна, выходящего на забор Авигдоровича.

– Лизавета, – сказал отец, открывая бутылку вина, – квартира тебе не лишняя, так что вали. Но от жидов – поняла? – держись подальше. Разве что Березовский предложит миллион. Или Гусинский. Или этот… Лившиц. Хотя… нужна ты им, как пятое колесо телеге.

– Главное, что ты им нужен, – сказала Лиза.

– Зачем? – хмыкнул отец, наливая вино.

– Чтоб пить твою христианскую кровь.

– Чего-о-о?… Плевал я на это православие. Попы жулики все. Дед покойный вообще ни в кого не верил. Даже в коммунизм.

Когда Лиза вслед за Андреем уходила, отец продолжал бормотать, пялясь в окно:

– До старости лет чёрный, сука. Ему сколько, лет семьдесят пять? Седины ни хрена. А я уже…

– Пить надо меньше! – вышла из себя мать.

– Са-аш! Ну, не пизди! Не пизди!

Остальное Лиза уже не слышала, но это остальное наверняка было ещё менее цензурным.

В доме Авигдоровича мужчины зашли за перегородку, похохатывая. Лиза расслышала обрывок дедовской фразы: «…нездоровый артистизм…» Оба долго вспоминали русские народные поговорки о евреях, вроде: «Бесы и жиды – дети сатаны», «Отольются в аду христианские слёзы жиду», «Любовь жида хуже петли».

– А что люди скажут? – бормотал отец. – И что я скажу людям?

– Что квартира, – злобно посоветовала мать. – Вот у меня Женя, брат двоюродный, женился на еврейке и квартиру после развода отсудил. Вся родня его хвалит.

– Так то в семидесятые.

– Какие семидесятые? В восемьдесят первом году.

– Ты сравнила. Тогда, бля, Абрамович не сидел на нас с Березовским. Сейчас хер что отсудишь. Тебя самого отсудят.

– Костя! Чего хоть ты смыслишь в этом? Ты смыслишь, как спирт домой таскать и аспирин продавать идиотам. Ты, блядь, сам не пизди! Не пизди!…

Через некоторое время в Угличе не прибавилось не только евреев, но и свободных вакансий.

Все они были заняты. Почему-то русскими.

Андрею нравилась идея жены обязательно найти нормальную работу. Идеальной ему казалась такая ситуация: жена зарабатывает больше (почему бы и нет, если ему самому вкалывать целыми днями лень?), а он небрежным тоном сообщает друзьям, что больше зарабатывает он. И все довольны. Некоторые его знакомые так делали. И правильно: не признаваться же мужику в том, что он получает меньше жены.

(Лиза узнала об этом только спустя пару лет.)

Сам он устроился в местную газету благодаря каким-то питерским рекомендациям, коробке конфет с коньяком и комплиментам в адрес редакторской новой машины.

– А почему вы из Питера-то уехали? – подозрительно осведомился редактор.

– Так подсидели, – невинно сообщил Андрей, подражая местному (и не лучшему в мире) выговору). – Там евреи одни. У них блат.

– А почему, в самом деле? – спросила Лиза, выслушав изложение диалога.

– Я же сказал. Евреи там. И у них блат.

– Ну-ну. Ты ещё начни доказывать, что Дворкин и Малкин – тоже русские фамилии.

– Кстати, дураку с удовольствием докажу. И что Достоевский – еврей, могу доказать.

– Он поляк.

– Наверно, именно поэтому он так не любил поляков.

– Конечно. Другой причины быть не может. Сталин вот грузин не любил, например.

– Лиза, прекрати. Там не было Дворкина, Малкина и Достоевского. Там был старый козёл Славгородцев, это, кстати, стопроцентно еврейская фамилия. Местечко такое, Славгород, в бывшей черте оседлости. Типа Жиринова… Так вот, он меня терпеть не мог. Я ему как-то правду сказал, что его дочь хуйню пишет. А я тогда не знал, что это его дочь. У неё совсем другая фамилия была.

– Понятно, – сказала Лиза. – Я пойду картошку почищу. – Она хотела сгрести разбросанные по столу карты в кучу. Больше в Угличе развлечься было нечем. Не ходить же в ближайшую пивную, обитель неприкаянных пэтэушников, и в ближайший музей, который осточертел ей ещё в школьные годы из-за частых экскурсий.

– Подожди. Ты совершенно неправильно раскладываешь пасьянс. – Андрей отстранил её. – Карту надо чувствовать, а у тебя этого нет.

– Ну, я логически рассуждаю: если я вот это на это положу, то как мне потом удастся разложить пять следующих карт.

– Это правильно. Но не совсем. Ты не врубаешься в сам процесс. – Он расшвырял карты по стопочкам. – Пасьянс, кстати, элементарный.

– Ты где так научился?

– В универе, в общаге было делать не фиг, вот мы все и маялись дурью. Как у тебя с работой?

– Никак.

– Вообще?

– Ну, уборщицей могу устроиться. В подъезде дома номер пять. Мало я на своих стариков пахала. Я пойду картошку почищу.

На улице была зима. Подъезд дома номер пять замело, и там замёрз забрёдший переночевать бомж, которого менты выгнали с вокзала.

– Не понимаю, – вскоре признался Андрей. – Не могу здесь работать и не понимаю вообще никого.

– У тебя же там более-менее образованные люди.

– Да! Один из лингвистических шедевров бабы из отдела кадров: «Дак а Вася-то с зубам-то сделал ходил?»

Мол, переведите, кто умный.

– Ну, про зубы что-то.

– Подсказываю: «Вася сегодня должен был сходить к зубному врачу. Он успел это сделать?» С бабой из отдела писем – та же история. Они постоянно опускают связки в предложении. «Дак а чего пришла сделала говорила». Я уже не помню, какой смысл вкладывался в это предложение изначально. Но оно не означает то, что слышится: «Зачем она пришла? Что она сделала? Что говорила?» У него более сложный смысл, нормальный человек изложил бы его в двух-трёх предложениях. Главный тоже какие-то бредовые словечки употребляет и смотрит на меня, как на идиота, потому что я не врубаюсь, о чём он говорит. Я не идиот, но и не профессиональный диалектолог; впрочем, не каждый диалектолог расшифрует подобный бред.

– Зашифрованный, закрытый для профанов язык плебса.

– Вот ты такая умная, – огрызнулся Андрей, – а сидишь на жопе без работы.

– Так поедем в другое место, где есть работа. А квартиру сдай. Но ведь ты не поедешь.

– Как же, – усмехнулся он, – не поеду я… плохо ты меня знаешь. Это что, это мне письмо?

– От какой-то твоей калининградской родни, – равнодушно заметила Лиза. Ей было уже на всё плевать. Она устала ждать очередного сентября и постепенно впадала в прострацию. Её даже перестал раздражать розовый цвет обоев. Они всё время размышляли – уехать или не уехать, так что переклеивать обои было в лом.

– Вижу, что от тёти Веры… Класс! Это очень вовремя.

Письмо было следующее:

«Мой дорогой Андрюшенька, я тебе так давно не писала уж старая стала потому что и скоро умру.

Валя на позатой неделе умер такое горе я уж тебе телеграмму посылать нестала мне Герман звонил и сказал что ты очень занят чтоб напохороны поехать и я уже старая ничего не вижу и скоро умру. Валя денег Юре Боркову оставил и Ире и не осталось больше денег-то.

У Вали инсульт был врачи сказали так уж восемьдесят один год и я тоже умру скоро Андрюшенька такчто ты приезжай если хочешь и у меня скалирост, а цены у нас ростут но говорят в вашой области тожо растут калбаса 60 р., канфеты 70 р., хлеб чёрный 6 р. 50 коп., водку не пью и не знаю сколько.

Андрюшенька ты извини если что нетак написала я веть совсем стала плохая. Скоро умру.

Любящая тебя тётя Вера».

– М-да, – заключил Андрей, дочитав вслух этот монолог Молли Блум. – Дядя Валя… не думал, что он выкинет такой финт ушами. Должен был дожить до ста лет. Всего восемьдесят один… Он по дому бегал, как таракан по плите. Здоров был, как лошадь. Насчёт денег – это плохо, плохо. А квартира у неё двухкомнатная. Так что собирайся.

– Хороший был дядя? – машинально поинтересовалась Лиза, не в силах поверить.

– Очень. Домашний тиран и самодур. Пил энергию родственников, поэтому прожил так долго. Вера – двоюродная сестра моей матери. Очень старшая. Сама увидишь.

– Она русская?

– У меня со стороны бабки по материнской линии все русские. Но дядя Валя был настоящий жид. Хотя он русский, по всем документам. Но… вот каким антисемиты представляют жида – таким и был, в натуре, дядя Валя. А тётка нормальная. Я тебе рассказывал, я у них часто летом жил в Калининграде. Сама увидишь.

Идиотская бытовуха типа оформления виз, других бессмысленных, по сути, бумажек, сдачи квартиры внаём, собирания вещей и проч. пронеслась мимо Лизы, как пригородная электричка, управляемая поддатым машинистом. Лиза мечтала жить поближе к Европе, но в последние пару лет эта мечта покрылась плесенью и практически издохла. Лиза спокойно перенесла даже полуторасуточный плацкартный ад – ибо плацкарт для мыслящего индивидуалиста, не выносящего духоты и скотских манер, воистину ад, – и очнулась в полутьме, на верхней полке, вблизи границы. Откормленные сероволосые арийцы в форме пролистывали чужие паспорта и трещали печатями. Блядь, подумала она спросонья, какое-то плацкартное гестапо. Внизу переговаривались две неудачно перекрашенные в блондинок мещанки:

– Пошли в Белоруссии с болота. Сумок на нас было, как грязи, – штук десять.

– Змеи там, да?

– Ага, они, когда влажно, выползают на дорогу, как дождевые черви. Куча мала змей.

– Куда едете? – мрачно поинтересовался жирный литовец, всматриваясь в её помятое лицо, не слишком похожее на фотографию в паспорте.

– Домой, – вымотанно ответила она, спрятала паспорт в сумку и снова отключилась.

Как же. Домой…

Найдите мне людей, у которых есть дом, а не хаза для временного пребывания, не тюрьма со злобным родственником во главе, не осточертевший угол, годный только для того, чтобы возвращаться туда после осточертевшей работы. Таких людей мало. Они богаты. Богатых мало. Россия – страна бездомных. Осточертевшая страна осточертевших друг другу людей. Ещё и поэтому так комично и нелепо выглядят попытки фашей проплатить здесь националистическую кампанию. Лиза сказала мне:

– Вряд ли России на самом деле нужно, чтоб её любили.

Но Кёнигсберг – это не совсем Россия, хотя там тоже бардак. Но не такой. Лиза сказала:

– В России бардак – это в беспорядке валяющийся тут и там мусор. А в Кёнигсберге мусор рассован по пакетам. Но его ненамного меньше.

Дом, где проживала тётя Вера, был четырёхэтажным и ободранным с левого края фасада. Красный немецкий кирпич, пробивающийся сквозь розовую краску, смотрелся довольно живописно. Черепица на половине крыши была новой, на другой половине – старой и выгоревшей. Газон и клумбы охраняли чугунная решётка и рослая крашеная блондинка лет сорока с лейкой. Задрав голову, она кричала кому-то, находящемуся на мансардном этаже:

– Куфлярчик под пивко возьми, не пей как неизвестно кто!

Это были потомки аборигенов, русских немцев, русских поляков или польских немцев. На территории данного района они перемежались бывшими зэками и гопниками. Лиза пока пребывала в неведении на этот счёт.

Тётя Вера наконец отперла дверь. Это была небольшого роста и среднего сложения старушка с умильной улыбкой. Её прикид был невообразим. Поверх изъеденных молью красных рейтузов был надет выцветший и протёртый до дыр халат. Его прикрывала кацавейка без пуговиц. На голове у старухи был ситцевый платок, в каких православистки тусуются в церкви своего спасителя. В ушах висели серьги из дешёвого турецкого серебра.

– Горе-то какое, Андрюшенька, – запричитала бабка. – А это что, жена твоя? А ты с ней хоть расписался?

– Да, – хмуро сказал Андрей, скидывая тяжеленный рюкзак.

– А печь всё дымит, всё дымит, – пожаловалась бабка, осматривая Лизу со всех сторон.

Немецкие печи отличаются удивительной красотой, но топить их не надо. Их надо либо переделывать в камины, что стоит денег, либо проводить в квартире электрические батареи, а печь оставлять как памятник прусской материальной культуры.

– Здравствуйте, – сказала Лиза.

– Здравствуй, милая, – сказала бабка, меряя её неоднозначным взглядом. – А я умру скоро, квартира-то вам останется, так ты хоть поухаживай за мной.

– Тёть Вер, – не выдержал вернувшийся из ванной Андрей, – давай я тебе нормальное платье куплю. Тебе ещё не надоела эта рванина?

– Так у меня есть, – изумлённо уставилась на него бабка. – Вот… – она прошла вслед за молодыми людьми в спальню и распахнула шифоньер, стены которого были активно отмечены жуками-короедами. Внутри висели кошмарные занафталиненные советские пальто, халаты и костюмы.

– Ты, Андрюша, не хочешь костюм Валин взять? – поинтересовалась тётя Вера. – А то столько всего… Кому носить-то?

– Ты меня, конечно, извини, – сказал Андрей, – но он пятьдесят четвёртого размера и семидесятого, если я правильно помню, года.

– Так и что? – изумилась бабка. – А вот кроссовки хорошие твоей жене могу отдать. – Кроссовки были издевательски жёлтого цвета. Сплошного.

– Это не мой размер, – машинально ответила Лиза. После дороги она плохо соображала.

– Так и что? Они хорошие, у меня много всего. Боюсь, как бы кто не влез. Украдут ещё.

– Слушай, она что, телевизор не смотрит и не выходит на улицу? – спросила Лиза у Андрея, когда они кое-как привели комнату в порядок и распихали по шкафам барахло. – Не понимает, как надо одеваться и себя вести?

– Это довольно закрытый район, – неохотно ответил Андрей. – Старуха болеет, лет двадцать жила в неком вакууме. Телевизор смотрит, но, кажется, плохо понимает, что там к чему.

– У неё с головой плохо?

– Нет. У неё семь классов образования. Она не местная, я же говорил. После переезда в Калининград мало с кем общалась, видимо, ей это было не нужно. – Он понизил голос. – Плюнь. Бабка проблемная, но она правда скоро умрёт, сейчас мы здесь пропишемся, и квартира будет наша. Вряд ли моя кузина из Минска припрётся, чтобы отбивать эту хату. Жить можно. Посмотри на этот паркет. Ему сто лет, но это натуральный дуб. Сейчас такая фигня стоит ненормальных денег.

Лиза мрачно посмотрела в окно, не обременённое стеклопакетом. Белокурая полька продолжала поливать цветы. Видимо, ей, в отличие от Лизы, было больше нечем заняться.

Когда-то я писала: «На северо-западе 13 люди злые, потому что рядом Москва, и туда не попасть». Я бы могла предположить, что в Калининграде люди злые, потому что рядом Европа, и далее по тексту, но они там не очень злые, они просто сложные. Прибалты злее; я их понимаю, но жить в Прибалтике ни за что не стала бы. А злее, чем в нашей области, люди только во всяких зэковских городах, типа Воркуты и Нижнего Тагила. Ну, ещё в Москве, я имею в виду – по отношению к иногородним. Москвичей все ненавидят. Калининградцев мало кто понимает. Тем не менее, народ рвётся и в Москву, и в Калининград, но мало кто там обретает счастье или хотя бы нормальную зарплату.

Лизе дико повезло. В чудесном городе, застроенном немецкими особняками и продуваемом всеми ветрами с ближайших побережий, крайне трудно найти работу по специальности: редактор, корректор, внештатный корреспондент, заместитель главного редактора, литконсультант (последняя специальность для местных работодателей не существует), если нет нужных знакомств и денег на взятку. Кому нужны литературные работники в городе строителей, моряков и точильщиков янтаря? Но Лизе это удалось. Она заняла место в отделе писем. Поиски работы заняли всего-навсего две недели. Редчайший случай… Аминь. Название газеты из этических соображений приводить не стоит, не правда ли?

Редактор был пузатый дядька, похожий на жбан с пивом. Казалось, что его живот начинается прямо от шеи. Над брюхом плескалась запущенная борода цвета пива. Глаза были того же оттенка, светло-жёлтые и злые. На редакторском столе стоял графин то ли с водкой, то ли с водой.

Своё подозрительное отчество «Феликсович» дядька объяснял немецкими корнями и называл себя скандинавским язычником. Манера общаться у него была диктаторская, включающая в себя: привычку громко перебивать собеседника; озвучивать возникающие по ходу действия мысли, не поинтересовавшись, нужны ли они собеседнику; попытки по-идиотски заигрывать с подчинёнными женского пола, и проч. У входа в редакцию, возле кустов, спали чёрно-жёлтые бесхозные кошки; у самой двери валялся здоровенный кусок известняка. Это мог быть и кусок янтаря, и мина замедленного действия: от Кёнигсберга всего можно ожидать.

– Я всегда знал, что женщина как работник немногого стоит, – начал дядька тронную речь, – но мне приятно смотреть у себя на работе на симпатичных женщин, я им зарплату никогда не занижаю. У вас дети есть?

– Нет, – героически преодолев отвращение, ответила Лиза. Выхода не было. Или метла, или петля, как любили шутить на ярославском филфаке. Отвращение к начальству или отвращение к мытью зассанных подъездов? Каждый сам выбирает свою судьбу. Оставьте свои комплексы за дверью кабинета начальника. Вас от него тошнит? Но это ваши проблемы! Смотрите на вещи позитивно. Пусть мерзкая борода начальника напомнит вам о такой приятной вещи, как холодное пиво после трудового и рабочего тяжёлого дня. Кстати, не будь трудовые дни такими тяжёлыми, не было бы прелести нетрудовых вечеров с пивом и крабами. Да, редактор почему-то напоминал ещё и краба. Креативная личность.

Редактор достал из кармана пиджака мелкую мужскую расчёсочку и стал приводить бороду в порядок – бессмысленное, с точки зрения здравой логики, занятие. Эту дрянь следовало немедленно сбрить.

– А жаль. Я всем девочкам на работе сказал, что они обязаны за пять лет родить как минимум двух детей. Иначе они перестанут быть женщинами, и нас выживут китайцы.

– Но если женщина уходит в декрет, она начинает немногого стоить как работник, – вежливо сказала Лиза. – Вам же это не нравится.

– Конечно, – сказал редактор. – Но ведь нас выживают китайцы. Надо ведь что-то делать.

– Я не располагаю достаточными средствами для того, чтобы иметь детей, – с остервенением произнесла Лиза и собралась уходить. Ей показалось, что над ней просто издеваются.

Так оно и было. Но она не учла один нюанс. Редактор искал как раз доведённую безработицей бабу, чтобы свалить на неё всё, что не приколочено. Обрадовавшись новому долгожданному штампу в трудовой книжке, баба будет вкалывать и помалкивать. В какой-то степени Лизе повезло. С точки зрения среднестатистического европейца, ей чудовищно не повезло, но ведь Кёнигсберг, хотя уже не Россия, ещё не Европа.

– Я скоро умру, – сообщила тётя Вера и легла на диван, который жалобно затрещал под её задницей, облечённой в вылинявший розовый халат с оторванными пуговицами. Говорить этой старой пэтэушнице, что так одеваться нельзя, было бесполезно. У неё был вечный убийственный аргумент: «Мы с Валей всегда так одевались». Если на неё пытались надавить в стиле: «Не позорь нас перед гостями», – она кротко опускала вылинявшие глаза и блеяла: «Так ведь я старая уже, мне уж всё равно». Из этих рассуждений можно было сделать логический вывод, что тетя Вера всегда была старой, либо стала ею в момент заключения брака.

Старушка собралась на тот свет очень вовремя: к Андрею заглянул представитель местной богемы Коля Рифатов, полутатарин, пишущий галиматью под псевдонимом Ник Валерий Галл.

Лиза как-то полюбопытствовала насчёт происхождения псевдонима.

– Мой отец, – поделился воспоминаниями Коля, – человек, в отличие от меня, интеллигентный, чуть что, начинал орать: «Почему едите одной вилкой без ножа? Почему ты на газон сел задницей? Вандалы! Варвары! Галлы!» Я за семнадцать лет жизни в родительском дурдоме выслушал такое количество подобного, что просто не мог не взять этот псевдоним.

– Это единственная причина? – спросила Лиза.

– Нет, но остальное я тебе расскажу потом, когда ты поймёшь жизнь так, как я. Тебе ещё рано понимать её так, – ответил поддатый Коля Рифатов.

Было ему лет тридцать, выглядел он неопределённо, ни дать, ни взять – безродный космополит. Он почти закончил истфак, но почему-то ушёл с пятого курса. Или был отчислен, но предпочитал помалкивать об этом. Ник Валерий работал то сторожем в морге, то сборщиком посуды в ресторане – это была самая высокооплачиваемая работа в его жизни, с которой его выгнали за пьянство и неосторожное обращение с посудой, – то в гимназии, откуда его выгнали за пьянство и неосторожное обращение с детьми. По собственному признанию, Ник Валерий курил каждые пятнадцать минут и конкретно прокурил усы и зубы: усы у него были уже не чёрные, а серые. Он говорил о себе: «Я никогда не отличался красотой, но всегда нравился людям». В свободное от дуракаваляния и работы время он сочинял стихи, такие, например:

К сожалению, не все стихи Ника В. Галла не дошли до общественности в моём лице в полном объёме, но, судя по отзывам, они были значительно менее лапидарны, зато перегружены аллюзиями на алкогольно-мордобойно-библейские темы. Коля Рифатов принадлежал к довольно многочисленной околотворческой группе населения. Эти мне интеллектуалы с трёхдневной щетиной и алкогольным взглядом, у которых в их макулатуре всё так как бы умно и наворочено, и мнение о бабах подкреплено не только статейками из «Плейбоя», написанными хуем, но и трёхгрошовым памфлетом Вейнингера, написанным дерьмом; и на каждой странице у них из-за леса, из-за гор едет дядя Кьеркегор, сидя верхом на Сартре и Кантом погоняя; и на обед герою подают свежий абсурдизм, фаршированный дешёвым ницшеанством; и тот, с кем герой поддаёт, – то ли ожившая тень Петера Шлемиля 14, то ли князь мира сего, то ли патриарх всея шизофрении. Мне их уже не жаль, но мне всё ещё скучно читать их.

Вышеупомянутый богоборец был постоянно прописан в худшем районе города Балтийска – так называемом Камсигале, где по ночам не было воды, а днём туда-сюда шаталось в немалом количестве быдло и приставало к посторонним с дурацкими и совершенно неэтичными вопросами: «Женщина! Эй, вы за сколько гладильную доску, которую несёте, покупали?»; «Слышь, командир, я такие же штаны вчера купил! В ларьке на проспекте Ленина! А ты где?»; «Девушка, ты что такая грустная идёшь? Самогону с нами выпить не хочешь?» Рядом располагался Гданьский залив с намёком на пляж, глобально заросшим камышом; на крохотном пятачке у воды стояли мусорные баки, раздолбанные автомобили и быдло. Оно кидало мусор мимо баков, ржало и било друг другу морды. Купаться в заливе было невозможно.

Периодически в микрорайоне появлялись приличные люди, покупали по дешёвке квартиру в немецком доме, капитально ремонтировали и потом долго не могли перепродать.

Николай Рифатов давно и, похоже, окончательно решил там не жить и окольными путями проник в рабочее общежитие на улице Z, где его полулегально приютила полупролетарская баба. С Андреем он был знаком довольно давно. «Когда он приезжал сюда отдыхать, мы всё время пили вместе», – пояснял Галл.

Стоило Нику Валерию или кому-то из соседей ненадолго зайти, как тётя Вера начинала умирать. Иногда она заходила на кухню и брюзжала по поводу дыма. Если гость не курил, бабка начинала разговаривать с ним на тему лечения колита, тромбофлебита, радикулита, ревматизма и недержания мочи. Если гость не уходил, бабка начинала умирать. Когда гость всё-таки уходил, бабка по инерции некоторое время умирала, а потом включала телевизор и умильно улыбалась, загадочно глядя в экран.

Стыдно было ругать бабку: ей исполнилось семьдесят пять лет. У неё наличествовали медицинские карты, исписанные непонятным врачебным почерком. Она регулярно мерила давление. «Ноги у меня совсем не ходят», – говорила она.

На кухне Андрей и Коля беседовали под пиво.

– Бля, у меня сигарета погасла.

– Потому что пиздишь слишком много.

– А сам-то! Трепло!

– Помнишь Бабеля? «Беня говорит редко, но смачно».

– Это ты про себя, типа, да?!

– Нет, это интертекст. Ты меня херово слушаешь, поэтому не понимаешь ни хрена.

– Бля, ты бы лучше сказал, где мне денег взять. Я бы тебя внимательно выслушал. Поверь! Мне невъебенно нужны деньги. Я бы хотел иметь хотя бы восемь тысяч в месяц, бля.

Ник Валерий Галл подобрал с пола расстроенную гитару и вполголоса запел:

– Достал уже, честное слово, – не выдержал Андрей. – Я хочу денег, бля. Это так смешно?

– А я хочу нажраться пива и устроить бедлам.

– Ладно, ты не виноват, – примирительно произнёс Шейнин, наливая пива. – Это всё наше проклятое общество. Бандиты и воры, коррумпированные чиновники, подлец-президент, лжецы и бюрократы, ханжи-церковники. Лизка, хочешь пива? Всех надо гнать. По одним из наших правителей плачет богадельня, по другим – тюрьма.

– Там тётя Вера резко против, – хмуро ответила Лиза.

– Надо реформировать законодательство, упразднить бюрократическую хуйню вроде прописок, по месту которых люди всё равно не живут, формальности, связанные с жилищным вопросом, обходные и прочие листы, никому не нужные отчёты «для галочки» и так далее.

– Забавная старуха, – заметил Галл, доедая бычки в томате. – Да ты не психуй, толку-то от этих реформ? Большинство людей обламывается при любом строе, идеальный строй, при котором не обламывалось бы хотя бы семьдесят пять процентов населения, невозможен.

– Но капитализм мерзок во всех своих проявлениях. И мы, дети капитализма, несём на себе этот бред.

Лиза стала прислушиваться внимательнее. Раньше Андрей не позволял себе в её присутствии подобные пессимистические эскапады. Видимо, безденежье довело.

– Прошу изъять меня из их числа, – лениво потребовал Галл. – Меня логичнее причислить к детям лейтенанта Шмидта.

– А я хочу жить по-человечески.

– У тебя другой менталитет, – пояснил Коля Рифатов, стряхивая пепел в салатницу.

– Я тебе щас расскажу про менталитет! Мой менталитет состоит из трёх подоснов. Покоится на трёх, так сказать, краеугольных камнях. Духовная моя сущность, единая в трёх лицах, выражаемых тремя глаголами:

Один. Остоебало.

Два. Остоебало!

Три. Ос-то-е-ба-ло…

И приличные деньги, чтобы выпутаться из всего этого, мне не заработать. Родители не научили зарабатывать, они и сами не умеют, умеют только на детей в школе орать.

– А почему ты не пользуешься еврейскими связями? – поднял брови Ник Валерий Галл. – Будь у меня здесь татарские связи, я бы не преминул…

– Псевдоучёный сухарь. Мне бы выжить как-нибудь, а он в душу лезет: почему… Ты видел моё чёртово свидетельство о рождении? Что там написано?

– На заборе «хуй» написано, – лениво отозвался Галл. – Ладно, а что, вакансий вообще нет?

– Есть, типа строителем, грузчиком, так это не для меня, я ничего не строю и сразу сдохну. У меня вегетативно-сосудистая дистония.

– Правда, что ли?

– Да, я же тебе говорил. Так, вроде, ничего, но если буду таскать ящики, сдохну. Ещё надо с кредитом за компьютер расплатиться. Он, правда, Лизкин.

– Ну, так в чём проблема?

– Я же глава семьи.

– Пошли, погуляем, – сказал Валерий Галл и упаковал гитару в чехол. – Все мы больны. Мне вот к наркологу надо. А вообще, кодироваться лень. Зачем лишать себя удовольствия? Я ж не такой мазохистичный придурок, как ты.

Неделю назад Андрей сказал о Рифатове: «Он хотел стать вторым Моррисоном. Спиться ему удалось, а вот таких песен он никогда не напишет, поэтому и комплексует. Это тупик». Похоже, приятели крайне уважали друг друга.

Они ушли. Лиза осталась одна. То есть, время от времени она забывала, что не одна: уличный шум, доносящийся из открытого окна, заглушал телеящик в соседней комнате, и иллюзия одиночества была полной. Можно было спокойно читать, писать, смотреть на закат из окна. Рано или поздно в эту идиллию вмешивалась тётя Вера, за которую надо было готовить, стирать, гладить, искать её лекарства в грязных коробках из-под дешёвых конфет («Дак я уж, милая, ничего не вижу») и выслушивать её ахинею с невозмутимым видом профессионального психотерапевта.

Тётя Вера олицетворяла воспоминание о родине. Этот невозможный акцент, эти бредовые словечки, это бытовое хамство и неряшество. Она говорила «завтрик» вместо «завтрак», «поздо» вместо «поздно» и составляла подробные списки того, что молодые люди должны были для неё купить. Список возглавляли «канфеты», «калбаса» и «кансервы». Очевидно, старуха решила, что «ка» – это некий корень, обязанный находиться в начале слова, обозначающего ряд предметов пищи, то есть, выполняющий вдобавок и обязанности префикса. Однажды бабке понадобилась халва; не стоит, пожалуй, уточнять, как стало выглядеть это слово в её написании. Она храпела, как полк пьяных солдат, мешая родственникам спать. На работе Лиза изо всех сил пыталась забыть о существовании тёти Веры, но о нём то и дело напоминали многочисленные письма всяких маразматиков:

«Дорогая редакция! Уже двадцать два с половиной года выписываю вашу газету. И хочу рассказать вам, как жизнь моя сложилась. Жизнь у меня сложилась очень удачно. Мои родители, Фляйс Иван Иванович и Полотенко Зинаида Маркеловна, всю жизнь прожили в посёлке Голубево Калининградской области. Я закончила техникум такой-то с отличием и по распределению попала на север. Там, в посёлке Малые Кирпичи Краснознамёнского района Иркутской области я отработала семь лет. Много хороших людей встретилось мне на пути, например, Меджибовский Иосиф, Лихобор Пётр Афанасьевич и многие другие. А потом по обстоятельствам попала я в женскую исправительную колонию по несправедливо сформулированному обвинению. Выйдя оттуда, я поселилась в городе Гусеве Калининградской области, где и разошлась с мужем. Теперь, на пенсии, я веду здоровый образ жизни в гармонии с природой. Люблю ходить на речку, в поле. Сколько интересного в мире живой природы! Мне нравится смотреть, как рыба сверкает на солнце. А вы замечали когда-нибудь, какие красивые глаза у жаб? Шлю вам свои стихи, уважаемая редакция:

Приношу также глубокую благодарность Штофу Олегу Исааковичу за оказанную поддержку. Пишите! Мой адрес: Калининградская область, г. Гусев, ул. Карла Маркса, дом и квартира такие-то, Игнатенко Алевтине Ивановне».

Сначала Лизе было смешно, а потом её это достало. С потолка в кабинете активно сыпалась штукатурка, похмельный редактор вопил про несоблюдение древних прусских традиций, письма от идиотов не иссякали, и очень хотелось спать.

Ситуацию разнообразили визиты бодрых пенсионеров в редакцию. Однажды Лиза застала в кабинете странного бородатого деда в чёрных женских шлёпанцах, беседующего с малолетней секретаршей на повышенных тонах.

– Как я могу подать в суд на вашу газету? – громко осведомился дед.

Лиза смерила его ледяным взглядом.

– Я должен подать на вас в суд! – возопил дед, поправляя на башке соломенную шляпу, какие носят пасечники. Седые волосы его были собраны на затылке в неопрятный хвост, перевязанный аптекарской резинкой. – Вы написали, что я претендовал на земельный участок гражданки Белобородовой Вэ Е!! – Бородач потряс свёрнутой в рулон пожелтевшей газетой.

– Чья статья? – холодно спросила Лиза.

– Вашего корреспондента Ивана Токарева. Как я могу подать в суд? Что для этого требуется?

– А почему вы к нам приходите? – вмешалась секретарша. – Идите к юристу, он вам всё расскажет. И вообще, статья напечатана в иллюстрированном приложении к газете, «Местный сплетник», там свой редактор, все претензии к ней.

– Юрист денег за консультацию потребует, а я хочу, чтоб вы мне бесплатно сказали, – упорствовал дед.

– Ну, это уже ваши проблемы.

Дед ещё немного поорал и ушёл.

Демонстрировать подобные экземпляры редактору было категорически нельзя. Блюститель прусских традиций сильно поддавал и приходил на работу в плохом настроении. Просьбы персонала помочь разобраться с невменяемыми посетителями заканчивались, в лучшем случае, многочасовым ором на всех и вся, в худшем – увольнением побеспокоивших редактора сотрудников. Когда Лиза и секретарша мрачно выпили по чашке кофе, таким образом отметив уход чокнутого деда, из коридора вновь раздался ор редактора:

– Нет, я не могу взять на работу эту дуру! Да, про неё Сидоров говорил, что у неё абсолютная грамотность, но я ещё слышал, она какая-то ужасная феминистка. Мне этих феминисток недотраханных на корректуре не надо!!

– Какая чушь, Никита Феликсович, – ответила невидимая собеседница полупрезрительным тоном. – У моего мужа, если я вам ещё не говорила, двадцать сантиметров. А я феминистка. Если вы мне не верите, я вышлю на ваш мобильный телефон откровенное видео. Хотите?

Лиза и секретарша на секунду застыли. Мало кто мог так разговаривать с редактором и оставаться безнаказанным. Самое главное, редактор сразу осёкся и пробормотал:

– У меня нет видео на телефоне.

– Я вам подарю на день рождения новый, – нагло ответила собеседница, – если вы мне повысите зарплату.

– Ха! – сказал редактор, видимо, придя в себя. – Хм! Зачем тебе? Ты ж в Германию намылилась?

– Это ещё вилами на воде… Неизвестно.

Редактор что-то невнятно пробурчал, и вскоре до сотрудниц донеслись его удаляющиеся шаги, тяжёлые, как судьбы отечественной публицистики.

– Это Ася Шлигер, – обреченно произнесла секретарша. – Ей всё можно.

Интонация фразы напомнила Лизе приписку внизу экстремального кадра из рекламного ролика: «Не пробуйте повторить: это опасно для жизни».

– Он всегда представлял себе феминисток неухоженными, истеричными, с немытыми волосами, – сказала в коридоре просвещённая главный бухгалтер, которая, как всегда, моталась по всему зданию в поисках новых сплетен вместо того, чтобы спокойно сидеть на рабочем месте.

– Странно, а я такими всегда представляла традиционно мыслящих домохозяек. И не то что представляла… многие из них именно такими и являются. Мужья их не удовлетворяют, потому что у этих баб не хватило ни ума, ни смелости найти себе нормальных партнёров. А следить за собой несчастным попросту некогда, потому что церковь-дети-кухня, и на приличный шампунь денег уже не хватит, ведь надо купить детишкам очередную порцию детсадовской хренотени. – Тут, очевидно, устав созерцать постную физиономию бухгалтера, Ася Шлигер, высокая молодая женщина с копной чёрных кудрей, появилась в дверях проклятого Богом отдела писем и спросила:

– Девки, вы что, офигели? Почему не послали старого козла сразу ко мне? Сейчас его труп уже покоился бы в земле прямо за зданием редакции, а шляпа выполняла бы роль надгробия. Вы офигели, девки?

Ася вообще не пользовалась косметикой, разве что кремом-лифтингом из дорогой аптеки, потому что в двадцать восемь лет так молодо выглядеть почти невозможно. А химические краски и солярий были ей не нужны. Её ресницы и без того были чёрными, а кожа смуглой. Если ты представишь себе синтез шунамитянки из Песни Песней и еврейской революционной комиссарши, то сможешь создать довольно бледное представление об Асе Шлигер: её надо было видеть.

– И охота тебе, – Лиза сразу поняла, что здесь непосредственное обращение на «ты» более чем уместно, – и охота тебе прикасаться к такой засаленной и, кажется, вдобавок зассанной шляпе?

Лицо секретутки пошло красными пятнами.

– Ты уверена, что она именно зассанная? – как ни в чём ни бывало, осведомилась Ася, усаживаясь в кресло, предназначенное для посетителей. – По-моему, он разгребал ею навоз на участке, который у него отсудила гражданка Белобородова, – или всё было наоборот?

Надо сказать, что морально-этические понятия Аси Шлигер были по сути консервативно-иудейскими. Её совершенно не волновала чепуха типа «не дай Бог, кто услышит», «как бы чего не вышло», «как можно, это же несчастный человек», «да, это мой крест, моё наказание». Врага надо было уничтожить, другу надо было помочь, дурака или ханжу назвать дураком или ханжой. Возможно, в одной из прошлых жизней Ася была Иосифом или кем-то из его братьев, но ни в коем случае не осторожным фарисеем или черношляпным хабадником 15. Также возможно, что в прошлой жизни она была забитой хабадницей в парике и теперь отрывалась вовсю. Бог Авраама, Ицхака и Яакова благоволил к Асе. Не всегда, конечно, по настроению. «Бог – человек настроения, – говорила Ася. – Бывает, что мы сами Ему его портим». Такое, почти домашнее, отношение к Богу свойственно евреям и мало кому ещё.

– Ну и фигнёй вы тут занимаетесь! – сообщила Ася.

Лиза в это время пыталась прочитать письмо очередной корреспондентки: «Уважаемая редакция отдела писем! Я уже не знаю к кому обратитца. Прожили мы с мужем двадцать один год и я неожиданно узнала что он гомосексуалист…»

– Тётке надо написать в «СПИД-инфо», – сказала Лиза.

– Их редакция в Москве, а мы близко, удобнее сливать нам свои помои. Все ж свои, ёптыть…

Был обеденный перерыв. Редактор закрылся в своём кабинете на опохмел. Секретарша пошла к нему с неизвестной – о, конечно же, известной, но мы умолчим, какой именно, – целью. Лиза и Ася остались одни. Ася вытащила из сумки какие-то непостижные уму нерусские яства. Кажется, халу, если Лиза не ошибалась; насчёт остального ничего не могу сказать.

– Муж готовит, – пояснила прекрасная иудейка. – Ой, ты тоже не выносишь горячий чай? Я его ненавижу. Что за удовольствие – хлебать стоградусный кипяток?!

Потом она незаметно вытащила из собеседницы кучу никому не нужных, в общем-то, сведений. О том, что они с Андреем взяли кредит на ремонт, теперь фиг расплатишься, а без ремонта никак: старики глобально запустили хазу, потолок протекает, обои отсырели, раковина отвалилась вместе с плиткой, а на откосы без слёз не взглянешь. Хотели купить электрические батареи, потому что немецкая печь достала, но денег уже не остаётся.

– Чем, говоришь, твой муж болеет? – переспросила бесцеремонная Ася. – Вегетативно-сосудистой дистонией? Я тут как раз на днях у Марь Иванны Арбатовой прочитала, что при качественном сексе у человека не бывает вегетативно-сосудистой дистонии.

Лиза хмуро усмехнулась и ответила:

– При тяжёлом жилищно-финансовом положении даже качественный секс не гарантирует появление отсутствия вегетативно-сосудистой дистонии. Могу поклясться. Кстати, мой муж на треть еврей.

– Везде жиды! – воскликнула Шлигер. – И чего ради сюда едут? Это совершенно не еврейский по духу город. Скоро парой жидов здесь будет меньше. Один из них – довольно влиятельный журналист, в смысле, я. Меня пытаются удержать. Пытались даже заставить работать на одну патриотическую группировку за приличные деньги. Но меня это мало волнует, мне больше нравится Германия. First we take Manhattan, now we take Berlin! 16

Лиза была от неё в лёгком шоке. Ей всю жизнь внушали, что человек, ведущий себя так, как вела себя, к примеру, Ася Шлигер, должен умереть на помойке как аморальный, не уважающий начальство и принадлежащий к национальным меньшинствам тип в самом начале своего жизненного пути. Женщина, похожая на Асю, должна была сделать карьеру только на панели, а потом сдохнуть на помойке, а если её муж проявлял способности к уборке помещений, то она обязана была по гроб жизни презирать его как ничтожного подкаблучника.

Ася язвительно улыбнулась, словно прочитав её мысли.

– У вас в Ярославле такие зажатые люди, – мягко проговорила она. Лизе не захотелось с ней спорить. Это было правдой. – Здесь они более спокойные и вежливые, но в то же время раскованные.

– Ты была в Ярославле?

– Я бывшая хиппи, объездила стопом всю страну. – И доверительно добавила: – Поганая всё-таки у нас страна, ты не находишь?

«Долг ЖКХ…2888. 87

Наём жилья… -

Тек. ремонт…1876. 65

Содержание… 999. 99

Мусор…766. 96

Хол. вода…572. 11

Водоотвед… 853. 23

Итого…»

Лиза с удовольствием бы скомкала и выбросила бумажку, а потом романтично сожгла её в немецкой печи, но делать это было абсолютно нельзя.

– Это что? – тихо осведомилась она у Андрея, который лежал на диване и смотрел в потолок.

– У тёти Веры спроси, – посоветовал он безразличным тоном.

– Так ведь я не могу сходить заплатить-то, – пролепетала тётя Вера, возникая из воздуха. – Как Валя умер, так стало некому ходить платить. Я документы-то не умею заполнять, глаза ничего не видят, и пенсия маленькая.

– Хорошо, – так же тихо проговорила Лиза. – Давайте вашу маленькую пенсию, я отнесу её в РКЦ и частично покрою долг.

– Так ведь он на Валину фамилию, – проявила эрудицию бабка. – Как же ты будешь платить, раз это Валя должен платить?

– Он обязан прислать им перевод прямо с кладбища? – спросила Лиза, чувствуя, что её начинает трясти.

– Это уже перебор, – сухо сказал Андрей, поднимаясь с дивана. – Оставь тётю Веру в покое.

– У неё пенсия больше, чем ставка журналиста в Балтийске и официанта в Гурьевске.

– Как ты быстро научилась разбираться в местных реалиях, – процедил сквозь зубы Андрей. – С таким интеллектом тебе впору начать искать более высокооплачиваемую работу, или я не прав?

– А сам-то ты когда на работу устроишься?

– Вот не надо тут разводить свою любимую бабскую логику типа «сам дурак»!

Тётя Вера сидела на тёмно-красном стуле, сложив руки, и умильно улыбалась.

– Тётя Вера, – медленно повернулась к ней Лиза, – здесь цирк?

– Так я ведь старая уже, – смиренно ответила бабка, – устала стоять-то, посидеть хочу.

– Не цепляйся к моей родне, – велел Андрей.

– Хорошо. Как ты намерен рассчитываться с долгами?

– Мне тут звонила по объяве одна баба, – неохотно ответил он. – Якобы новая литгазета, хуё-моё. Предлагала стать замом. Я пошёл выяснять. Оказывается, как таковой ставки нет, то есть, зарплаты нет, а есть заработок.

– ?!

– Проценты с договоров с банками, которые фиг заключишь: банковское начальство упорно не хочет поддерживать культурные проекты. Одна девица из газеты принесла в «Собинбанк» бумажку о спонсорской помощи, чтоб поставили входной номер для отчёта, а управляющий позвал охранника, и тот её выставил со словами: «С русской культурой сюда просьба больше не ходить». Я понял, что эта работа немного не для меня. А кроме корректуры и редактуры, начальница хотела повесить на меня весь этот, мягко выражаясь, менеджмент и курьерскую беготню. А при таком раскладе получать деньги немыслимо. У них там текучка дикая, люди держатся две-три недели и сбегают.

– Лохотрон вроде сетевого маркетинга, – констатировала Лиза. – И это всё, что тебе предложили?

– Так ведь бухгалтером можно работать пойти, – с невинным видом вмешалась тётя Вера.

– Люди с гуманитарным образованием не могут работать в этой сфере, – машинально поправила Лиза, забыв, что тёте Вере в принципе не знакомы слова «сфера» и «гуманитарный».

– А почему не могут-то? – вскинулась старуха. – Вон сколько людей бухгалтерами-то работают. Главно, это, институт-то закончить, а потом идти. Что ты глупости-то порешь, взрослая ведь девка-то?!

– Убери её, – одними губами произнесла Лиза.

Андрей встал у порога, усыпанного извёсткой и штукатуркой, в наполеоновской позе.

– Лизочка, – начал он угрожающе, – это квартира тёти Веры, и я её первый наследник. Пожалуйста, не надо тут распоряжаться, как комиссарша в революционном штабе.

– Конечно, распоряжаться я не должна. Я должна только платить долги. Но я этих долгов не делала. Спроси у тётушки, сколько у неё в кубышке запрятано.

– Заткнись! – рявкнул Андрей. – Ты здесь никто, ясно?

Лиза шагнула вперёд, аккуратно отодвинула его с порога и оказалась в прихожей, где стала лихорадочно искать свою куртку. Вешалка была захламлена старухиным кошмарным шмотьём от вида которого упала бы в обморок самая непритязательная бомжиха. На потолке сидел солидных размеров паук-крестовик и созерцал бардак, будто откормленный православный поп – паству. Куртка почему-то обнаружилась на тумбе для обуви. Она была завалена кусками обоев, ламината и табачного цвета линолеума.

– Лизочка! – Андрей вломился в прихожую, сообразив, что зашёл слишком далеко. – Всё будет нормально. Нам скоро за съём квартиры в Угличе пришлют перевод.

– Они должны были прислать его две недели назад.

– Ну, что ты как дура? Тут же почта работает чёрт-те как. Граница, проверки и проч. Ты куда?

– Я никто, – сказала Лиза, – и иду никуда. – Она хлопнула дверью. Андрей не вышел за ней на лестничную площадку. Видимо, у него были на то свои логические причины.

– Ася, – сказала она по телефону уже на улице, – помнишь, ты предлагала в выходной сходить куда-нибудь выпить?

– Я как раз сегодня в Зеленоградск собиралась, – радостно ответила Ася. – У меня муж уехал на гастроли в Польшу, так что я целую неделю могу дома не появляться. Звони часа через полтора, я буду на море.

Только нищета может заставить великодушного, в сущности, человека испытать к кому-то зависть. Лизе тоже захотелось как минимум неделю не появляться дома, забыть, как чистят картошку и держат швабру, сколько минут надо тушить мясо на медленном огне, и как распорядиться деньгами, чтобы их к концу недели хватило на это самое мясо.

Счастливая Ася, подумала она. Только зачем ей со мной общаться? Она, может быть, не такая счастливая, как кажется со стороны, и хочет самоутвердиться на моём фоне? Или ей просто в редакции скучно, не хватает интеллектуального общения? Но у неё полно знакомых, она же выросла в этом городе. И большинство этих знакомых – евреи, то есть, о нехватке достойных собеседников и собутыльников говорить не приходится. Скорее всего, она просто поверхностный человек, привыкший заводить по сотне «друзей на час» каждые пять минут. Как говорил Андрей об одной питерской знакомой, «это была самая общительная девчонка в еврейской студенческой организации, могла затрещать любого; но когда новые друзья через неделю звонили ей, она почти никого не узнавала». У подобного человека стыдно и бессмысленно просить денег. Скажет: извини, я к тебе прекрасно отношусь, но это твои проблемы. Лиза неоднократно сталкивалась с такими экземплярами, но лучше Ася, чем общение с чокнутой бабкой или соседкой – продавщицей из мясомолочного отдела магазина, помешанной на самых тупых телевизионных шоу, какие только могут быть в этой тупой стране.

Лиза дошла до городской черты, застопила дальнобойщика на немецкой машине, везущего посуду «Kaiserhoff» (хорошо бы забыть о ценах на кухонную посуду, кухонные уголки и вообще о том, что этой посудой в уголках делают!) и вышла в Зеленоградске, забитом красочными одноэтажными особняками и туристами. Вода накатывала на берег и на несколько мгновений словно покрывала песок глянцем, а потом начинала отступать, и берег приобретал прежний матово-серый цвет. Свободных мест на пляже не было: всё заняли целлюлитные тётки, неухоженные мужики в толстенных серебряных цепях и визжащие дети. Вздохнув, Лиза пошла дальше. Примерно в километре от будки смотрителя пляж обрывался; отдыхающих почти не было. Лиза хотела расстелить полотенце и сесть, но вскоре раздумала. В песке были глубокие грязные вмятины, полные пивных пробок, по ним ползали муравьи и таскали яйца. На следующей неделе сюда не поеду, решила Лиза и побрела назад.

– Ау! Ты офигела? – раздался знакомый женский голос с верхней ступеньки лестницы, по которой люди спускались на чёртов пляж. – Почему у тебя телефон отключен?!

Лиза стала медленно подниматься по лестнице: орать снизу не хотелось, на неё и так уставилось штук десять любопытных целлюлитных рож.

– Чтобы с мужем не общаться, – пояснила она с сардонической улыбкой. – И потом, ты ведь сказала: через полтора часа; ну, я и собиралась через полтора включить.

– Я не слишком пунктуальна, – сказала Ася, – прихожу или раньше, или позже. Закатай джинсы, они у тебя в песке.

Ася улыбалась ей, и было понятно, что ничего обидного в её замечании изначально не заложено. Ветер уложил её волосы, как парикмахер-креативщик, в стиле «бардак, но красиво». Она была очаровательна. Совсем не хотелось говорить с ней о проблемах, своих и чужих. В местном кабаке почему-то ловилась одна из самых приличных украинских радиостанций – та, где было очень мало современной русской и украинской музыки.

– Миша – идиот, – сказала Ася, подразумевая мужа, свалившего на гастроли: он играл клезмер в промежутках между репетициями русской классики. – Случайно заглянул в мой почтовый ящик, когда я ненадолго вышла из комнаты, и прочитал там что не надо. За пять минут набросал ответ, отправил со своего ящика, распечатал и оставил на кухонном столе. Сейчас прочитаю.

«Дорогой Марк!

Я очень ценю твою симпатию по отношению к моей жене и традиционной каббалистической культуре. Но почему бы тебе также не проявить внимание к своей жене? Вот, один раввин издал книгу «Соблазняйте и грешите с собственной женой», хочешь, оставлю ссылку? Заодно хочу обратить твоё внимание на допущенные в тексте письма ошибки. Цитата, которую ты приводишь, принадлежит Ари, а вовсе не Баал Суламу. «Не» в данном случае надо писать раздельно, и это ещё не всё! Я, конечно, не филолог, а всего лишь невежественный музыкант, но всё-таки рекомендую прислушаться к моему мнению. Надеюсь, что мы останемся друзьями.

Твой Михаэль».

А до свадьбы клятвенно заверял меня, что мы с ним свободные люди, и случайные измены только укрепляют брак! А что касается жены Марка, то он давно уже разводится с ней, тут не поможет ни один раввин. И тем не менее он цепляется к нему! Чёрт знает что.

«Чёрт знает что, а не проблемы, – мрачно подумала Лиза. – Мне бы такие».

– Тебе, наверно, вся эта фигня неинтересна? – спросила Ася. – У тебя что-то случилось? Хочешь, я закажу вина? Я оплачу.

– Не люблю одалживаться, – сказала Лиза.

– Мне надоел твой выпендрёж в духе худших героинь Шарлотты Бронте. «Жратвы чужой не надобно, хоть нет, зато своя»!

– Это Башлачёв, – сказала Лиза, – а не Шарлотта Бронте.

– Нам, хазарам, один хрен.

– А какие героини у неё худшие? Я, как невежественный филолог, что-то не понимаю…

– Главные. Они все страшные и чокнутые. Мне больше нравилась Берта Мейсон: она хотя и чокнутая тоже, но в правильную сторону: подожгла дом своего садиста-мужа 17.

Официантка принесла бутылку «Merlot», и Лиза стала рассказывать о том, что случилось, – точнее, о том, что случалось вот уже который месяц подряд, тщательно избегая слова «деньги». Не упомянула и о том, что в местный университет она подать документы на соискание не сможет: соискание теперь везде платное, да, вдобавок, на кафедре русской литературы нет профессоров, а писать для зарубежной кафедры она не имеет права, поскольку заканчивала русский филфак. В общем, научная карьера Лизы снова откладывалась на неопределённый срок.

– Поехали ночевать ко мне, – сказала Ася. – Похоже, твой придурок, будучи полным эгоистом, не станет искать тебя с ментами, а просто напьётся и уснёт. Он уверен, что ты от него зависишь и ещё долго никуда не денешься, так что первые три дня тебя не побеспокоит.

– А потом начнёт искать. Ведь это он от меня зависит.

– Это уже его проблемы. Почему не пошлёшь? Квартирный вопрос или юдофилия?

– Обожаю одесскую бесцеремонность, – ответила Лиза, ненадолго забыв, что пьёт за чужой счёт.

– Правду говорить легко и приятно. Это сказал Иешуа га-Ноцри Христос.

– У меня много причин, – сказала Лиза.

– У всех много причин. Христос тоже не ради любви единой потащился на крест. Он много чего хотел от этой жизни и от этой казни.

Ася, как писала Марь Иванна Арбатова, вообще о многом годилась порассуждать, – о Христе, дьяволе, коррупции, скрытом влиянии группы «Coil» на гей-культуру, архивах КГБ и мужиках, и это, как писал её муж, было ещё не всё.

– Он придурок, – заключила Ася, имея в виду не Христа. – Давай я тебя познакомлю с Марком. Правда, он сейчас в Вильнюсе. Но скоро явится. Правда, он ещё долго не отстанет от меня. Но мне ради тебя Марка не жалко.

– Я тебя умоляю, – устало сказала Лиза. Облака в небе приобретали романтичный фиолетовый оттенок, и на этом фоне плебейская группа отдыхающих приобретала всё более идиотский вид.

Лиза пришла домой следующим вечером. Прихожая встретила её пустыми бутылками, заполненными «бычками». Из кухни доносился прокуренный голос Ника Валерия Галла, декламирующего стихи:

– Браво! – заорали на кухне Андрей и кто-то ещё.

– А я всегда знал, что я гений, – хладнокровно провозгласил Ник Валерий.

– А чего книгу не выпустишь? – спросил третий собеседник грубым голосом.

– Ха! Мне тут один бизнесмен знакомый предложил денег на это дать. Только с одним, не устраивающим меня условием. Каким – этого я вам, противные, не скажу.

– Да просто не дал, а ты теперь про него хуйню в оправдание сочиняешь, – возразил Андрей.

– Может, и дал, но не денег, – предположил третий.

– Не верю. Коля бы не стал скрывать.

– Хватит звиздеть, – очнулся от вдохновения Коля Рифатов, – мы не закончили партию. Где мой голубой мизер?

Лиза помнила, что такое мизер в преферансе, но почему голубой – это уже оставалось на гениальной совести Коли Рифатова. Она обречённо пошла мимо кухни, мечтая исчезнуть где-нибудь под водой, но Андрей окликнул её:

– Лизочка! Ты что-то рано вернулась. Говорила, что раньше четверга не приедешь. А денег тебе одолжили?

От этой прелестной импровизации Лизе чуть не стало плохо.

– А должны были одолжить? – спросила она, хотя обычно не допускала тавтологий даже в обыденной речи.

– Нет, ну, бля, вот и пойми этих баб! Я с тобой потом поговорю, а вообще, если ты всё собираешься оставить себе, то на здоровье, только не жалуйся потом, что мне на что-то по фиг!

От этой фразы Лизе стало ещё хуже.

– Зайди сюда, – сказал Андрей. – Это мой тёзка Штацкий, он охранник в учреждении, где Коля работает.

– Оказывается, Коля работает, – задумчиво проговорила Лиза. Ей было уже на всё плевать. Штацкий был грузным малоприятным мужиком, которому на вид было примерно от тридцати до сорока. С такими незапоминающимися лицами людей только так берут в шпионы или бандиты. Его рубашка и брюки выглядели прилично, но не шли ему. Таким людям вообще ничего не идёт, включая саму жизнь. Смерть им тоже не идёт: в виде трупов они ещё более отвратительны. Даже не то что отвратительны – они просто неприятны, во всех отношениях, как сказал бы классик.

– Андрей, ты чего свою бабу не воспитываешь? – спросил Штацкий хриплым басом.

– Меня не надо воспитывать, – раздельно произнесла Лиза. – Я не в старшей группе детского сада.

– Андрей, чего твоя баба лезет в мужские разговоры?

– Да, – философски заметил Коля Рифатов, разминая «беломорину», – в плане баб я скорее мусульманин, чем наоборот.

– Ты меня позвал для того, чтобы я не вмешивалась в ваши разговоры? – обратилась к Андрею Лиза.

– Я тебя хотел предупредить: на нашей кровати спит тётя Вера. Не знаю, почему. Не беспокой её.

Лиза слегка позавидовала железным нервам старухи. Ей не мешала дрыхнуть ни пафосная декламация Галла, ни вопли его слушателей, ни сирена за окном.

– Хорошо, – сказала она и скрылась в комнате тёти Веры. На комоде со старушечьим бельём валялась записка: «Андрюша забери мою пеньсею». Лиза взяла валявшуюся рядом с посланием нетронутую пачку валидола, положила таблетку под язык. Я не то что не реализуюсь, пришло ей в голову, я вообще практически не живу. На фига мне сдалась эта прописка, думала она, зачем весь этот бред? Снять комнату не на что, иначе придётся жить на полторы копейки. Если разведусь, придётся снова прописываться у родителей… только не это. Лучше в рабочем общежитии. Ага, на время плюнуть на амбиции и научиться, скажем, собирать телевизоры. За это здесь платят. Это ничего, что ей в плане техники сорок тысяч медведей на ухо наступили. Это тоже своего рода развитие интеллекта. Он (интеллект) время от времени обязан усваивать что-то новое, иначе башка изнутри зарастёт бурьяном и чертополохом. Примерно как у тёти Веры, чтоб ей…

Не раздеваясь, Лиза прилегла на кровать тёти Веры, пахнущую нафталином, и заснула. Её не разбудила ни декламация очередных декадентских стихов, ни ор про мизера и взятки.

Жизнь – сама сплошная взятка, однажды сказала она мне. Взятка кому-то сверху. Или снизу. Какая разница, сверху или снизу, если кто-то всё время всё отбирает? Уже безразлично, на нижний или верхний этаж доставляется отобранное, и лестница в небо давно перестроена в невидимый лифт, по которому никуда не подняться.

Её разбудила тётя Вера, нависшая над кроватью, как небольших размеров мусорная куча:

– Вставай, вставай, ты чего разлеглась-то тут? Это моя кровать, я здесь умру, а ты к себе иди!

– А вы почему спали в моей? – пробормотала Лиза, протирая глаза. Было полутемно. Дверь полуоткрыта. С улицы веяло запахом горелого мусора.

– Так а я уж не помню, – сказала старуха. – У меня скалирост. Я куда ни пойду, чего ни сделаю – ничего уж не помню. Я на кухню-то пришла, а мне Андрей говорит, мол, Лиза на твоей кровати спит. И всё тут, не подступись, я уж целый час думала, где мне спать-то?

– Господи, – тихо произнесла атеистичная Лиза, поднимаясь с постели, – Господи… за что?!

«За то, что ты в меня не веришь, сучка», – отозвался внутренний голос.

Лиза побрела в ванную, но оказалось, что горячей воды нет.

– Отключили за неуплату, – сообщил Андрей. Издали он казался непозволительно трезвым. – Подойди сюда, – без интонации сказал он. Бывает, что таким тоном отцы и мужья разговаривают перед тем, как дать по морде. Лиза машинально сунула руку в карман, нашаривая складной нож. Такими ножами удобнее не резать, а, не вынимая предварительно лезвия, бить в висок. Лучше не сильно, чтобы просто отрезвить противника, в противном случае посадят за убийство.

– Днём было нормально, – сказал он, – а сейчас невозможно двигаться. Надо было тебе туда идти.

– Куда? – Лиза застыла в темноте. В прозрачной пепельнице на столе догорала недокуренная сигарета.

– Да ящики грузить. Пошёл подработать и, кажется, спину сорвал. Я их неправильно поднимаю.

– Надо напрягать мышцы рук в первую очередь, иначе вся нагрузка пойдёт на позвоночник, – сказала Лиза, тоже без интонации.

– Я что-то такое слышал. Но у меня руки не работали. Я ж несколько лет ничего тяжелее пакета с бутылкой водки не поднимал. Разве что сумки тогда в поезде… Блядь, я срывал уже спину однажды, меня потом в универе от физкультуры на два года освободили. Всё, теперь пиздец. Извини меня. Не думал, что так будет.

Опыт – а не вознесённая на незаслуженный пьедестал дамская интуиция, – подсказывает мне, как суфлёр со стажем, чётко, но для широкой публики неслышно: стоит тебе принять решение об уходе, даже ещё не озвучив его, как мужик с мозгами успевает прочесть решение у тебя на лбу и начинает действовать. Мужик без мозгов, до поры, до времени бесчувственный и самодовольный, оказывается в проигрышной ситуации: твой уход для него – новость, он ни черта не понимает и выглядит, как беспомощный младенец, которого мамаша оставила на произвол мусорного контейнера или детдомовской администрации (неизвестно, что хуже). Но такие мужики – не наша весовая категория, не наше сословие, проще говоря, – ибо сословия, милостивая государыня, Бог ещё не отменял, а Бог – это не советская власть, у Него всё предрешено и незыблемо.

Мужик, обожающий игры в свободу, которые заменяют ему настоящую свободу, популяризирует сказки о том, что брак нужен только женщине, но сам яростно цепляется за этот брак, боясь лишиться кормушки, а если и бросает бабу, то, как правило, ради кормушки более сытной. Таковой вблизи Андрея не имелось. Посудите сами: Андрей был в чистом виде люмпен-интеллигент. Если бы не жена, страшно бы подумать, до чего бы он дошёл. А какой нормальной бабе такой нужен? Кёнигсберг – не Питер, полный жалостливых интеллектуалок. Бабе простонародной нужен конкретный мужик «с руками», чтоб электричество устанавливал, краны чинил, и без всяких гнилых интеллигентских выкрутасов. Другой бабе нужен мужик с фирмой и машиной или, по меньшей мере, с кандидатской степенью, или, ну, совсем крайний вариант, чтоб умел принимать решения. Были ещё религиозные бабы. Тут Андрей и вовсе был в пролёте, ибо истовые религиозницы, опиоманки Христовы, немедленно заклеймили бы его как искателя недостойных плотских утех в первую очередь, бытовых удобств во вторую, и вообще, если тебе в жизни так не везёт, значит, хреново молишься Богу. Да-да, современное православие всё больше смахивает на кальвинизм. Сочетание традиционного русского юродства и лицемерия с протестантской расчётливостью и отношением к ближним в стиле «это твои проблемы» скоро окончательно опустит авторитет православной церквы до уровня плинтуса, и это ещё мягко сказано.

В глубине души Андрей всё это понимал. Он же был евреем, а евреи в России – это скорее интеллектуальная каста, чем народ. Так что проблемы со здоровьем у него, скорее всего, возникли по неизбывной подсознательной указке папеле Фрейда. Все болезни от Фрейда, миром правит ложь и самовнушение. Я тут начинаю, кажется, читать мораль, как грёбаная Маргарита Наваррская 18. Но у меня есть алиби: смерть автора по методу структуралистов. Меня нет, и кто угодно может придумать какие угодно причины вышеобозначенных поступков. Я не королева и не носитель истины в последней инстанции.

Итак, в ход пошли обещания, плавно перешедшие в клятвы, и даже, как ни странно, признания в любви. Впрочем, что тут странного? Семнадцатилетний парень, отчисленный из ПТУ за неуспеваемость и работающий сборщиком стеклотары или грузчиком в продуктовом магазине, тоже говорит своей жирной тёлке, продающей стиральный порошок в магазине напротив, что любит её: так принято. Тёлка опускает томные глаза и кокетливо виляет хвостом; правда это ли нет, ей, верьте – не верьте, по барабану.

Лизе тут же, как по команде, полезли в голову шедевры народной мудрости, вроде: семья необходима для выживания, характеры в браке притираются друг к другу (а точнее, в браке стирается индивидуальность, ну да ладно), со временем отношения крепнут, а мужик превращается в человека, если правильно себя с ним поставить. Уж эта мне фолк-педагогика, эти мне мудрствования лукавые вперемешку с причитаниями, как у Ларисы Румарчук: «Не буду сына лепить из глины, не буду бабу лепить из снега, а буду, плача, лепить мужчину, чтоб был похож он на человека».

Я, конечно, немного тенденциозна, дорогая моя, но что поделаешь? Не хочу я ни плакать, ни лепить. А она сдалась. На время. Многие сдаются «на время», а потом, очнувшись, понимают, что времени у них лично больше нет. Ближние намазали их время на свой хлеб и сожрали, и сказали: это было твоё решение. Что-то не нравится? Вали отсюда. Но если всерьёз попробуете свалить, то вас ждёт серьёзное испытание. Не уговоры ближних, нет, – ваши собственные предрассудки. Лиза помогла ему раздеться, лечь удобнее и в темноте нашла пачку анальгина – нет, свет всё-таки не отключили за неуплату, просто лампочка перегорела. Он плёл всякую чушь с душераздирающим выражением лица, смутно улавливаемым в темноте и достойным рабби Шимона, повествующего ученикам о небесной колеснице 19. В глазах его стояли слёзы, и проч. Из квартиры снизу, где жили малолетние братья-панки, украсившие подъезд граффити «Рэп здесь убивают», доносился голос верховного культуртрегера всея Руси, версия 1985 года:

Ранним, поэтому особенно ненавистным утром, Лиза пошла в аптеку. Ты тоже сова и можешь прекрасно её понять. Худшие, самые холодные, мутные и тошнотворные часы – с шести до девяти. Может быть, не совсем до девяти – так, до восьми сорока. Чёрт с ним.

Анальгин закончился. Лиза сказала Андрею, что, в крайнем случае, надо заставить себя встать и начать делать упражнения на растяжку.

– Что?!!

– У меня было ущемление поясничного нерва, я посидела на шпагате минут двадцать и смогла ходить, а до этого мне даже лежать было больно.

– Отцепись от меня со своими идиотскими каратистскими штучками! У меня нулевая растяжка. Ты не в курсе, да? Позвони врачу. Я их ненавижу, но пусть приедет хоть одна сука… они должны какие-то уколы делать.

Лиза позвонила. Ей ответила сонная и злобная дежурная:

– Девушка, у нас все машины как бы заняты. Скажите мужу, пусть пьёт анальгин.

– Он не помогает.

– Пусть тогда идёт к хирургу в поликлинику по месту прописки. Не занимайте линию, у вас не такая серьёзная проблема.

– Скажи этой твари, – вежливо проговорил Андрей, которому Лиза дала прослушать полезный совет, – что я не могу встать.

Лиза сказала.

– Идите к хирургу, – с нажимом повторила девица.

– Бесполезно, – сказала Лиза, прикрыв трубку ладонью. – Им по хуй.

– Дай мне эту шлюшку, я её сейчас отхерачу. – Андрей с трудом приподнялся на постели, чтобы взять трубку, но на другом конце провода уже раздавались гудки. – Что ж, придётся пить анальгин. Морфия же нет.

– Анальгина тоже, – сказала Лиза.

– Если мне не помогла одна пачка, то и вторая не поможет. Прикинь, я получу инвалидность. В двадцать семь лет. А кто-то добивается государственного пособия только к шестидесяти. Мне будут завидовать все старые хрычи всех подъездов. Ты куда?

– В аптеку.

– Тебе же на работу надо.

– В кои-то веки ты вспомнил, что мне надо на работу, значит, не надо меня отвлекать, – хмуро отозвалась Лиза, натягивая свитер.

– Ты опять?! Нет, бля, ты меня сведёшь в могилу. Но у тебя будет чувство вины. Я тебе его гарантирую. У любого порядочного человека на твоём месте будет чувство вины. Купи мне лучше морфия. Быть морфинистом романтично. А дешёвые обезболивающие – дикий моветон.

Не дослушав тираду, Лиза хлопнула дверью и только на улице поняла, во что ввязалась.

Кёнигсбергская погода не более предсказуема, чем лондонская. Местные дожди немногим отличаются от израильских, сваливающихся на головы людям сразу после удушающего хамсина, в стиле «все воды твои и волны твои прошли надо мною». Если вы заметите, что многие кёнигсбержцы не открывают зонтов, не удивляйтесь: ветер тут в стиле «зонт всмятку». Не только сие непрочное средство защиты от хлябей небесных, но и вы будете раздавлены дождём, прижаты порывом сырого ветра к ближайшей стене (вы не успеете рассмотреть, стене чего – немецкого дома, супермаркета, психодиспансера, потому что ваши глаза будут наполовину закрыты ещё не окончательно вывернутым наизнанку зонтом: если держать его прямо над головой, ветер немедленно переломает спицы, а так у вас есть шанс сохранить целыми хотя бы половину из них), шум воды напомнит вам «Реквием» Моцарта или самую мрачную и длинную композицию немецкого нойз-электронщика. Не думайте, что у вас больше возможностей уцелеть во время дождя, если вы мужчина. Я сильная женщина, следовательно, сейчас описываю то, что ждёт вас. Слабых женщин в такое время на улицах Кёнигсберга в принципе не бывает. Иногда попадается очень не местная, не очень знакомая с климатическими достопримечательностями дамочка; в состоянии лёгкого шока она топит шпильки в луже, провожая взглядом зонт, вырванный ветром из её рук.

Лиза укрылась под козырьком аптеки, потому что идти было невозможно. Вода полностью залила брусчатку. Водители напоминали оснащённых автомобилями Христов. Брызги от колёс разлетались во все стороны. Ей казалось, что она стоит напротив дождя всю жизнь, примерно как Штефице Цвек у Дубравки Угрешич 21 казалось, что она всю жизнь ползает по кухонному полу, собирая горошины. Глобальная проблема центральноевропейской литературы. Zeitgeist 22, наконец-то настигнув тебя (нашёл ты меня, враг мой!) 23, безмолвно вопрошает: где ты был всю жизнь? – и ты, иногда не в силах ни ответить, ни даже осознать, что тебя спрашивают, понимаешь, где. И зачастую лучше смерть, чем это понимание. Я не шучу. Впрочем, можете думать, что шучу, если вам так удобнее.

Она опоздала. Приди она чуть раньше, Андрей бы не взял трубку или не стал разговаривать так откровенно. Он не расслышал шорох ключа – именно шорох, бывают такие замки. А Лиза расслышала вот что:

– Вечером я не могу к Зойке ездить. У меня жена дома. Какие менты? Какой притон?! Это же не казино. Тут никто ни к чему не имеет права придираться. Кому какое дело, как кто проводит время? Блядь…

Лиза застыла в дверном проёме, как статуя Фемиды, но с открытыми глазами.

– Всё, не могу говорить, извини, – нервно произнёс Андрей и швырнул трубку.

– Кто такая Зойка? – поинтересовалась Лиза тоном, каким обычно спрашивают, где находится ближайший хозяйственный магазин.

– Сейчас будешь бить лежачего, да? – предположил Андрей. Простыня вокруг него была засыпана пеплом. – Замечательно, всё идёт наилучшим образом, осталось только приготовить саван.

– Я терпела твоих приятелей, не наводя подробных справок, кто они, – сказала Лиза, включая электрический чайник, – терпела твою клиническую безработицу и твою идиотскую тётю. Но это уже перебор. И что за разговоры о притонах и ментах? Ты куда-то ввязался? Я имею право знать, тебе не кажется?

– А я имею право тебя выписать, – меланхолично заметил Андрей. – Ну, не сейчас, конечно. Вот только приду в себя…

– Выписывай, – сказала Лиза. Она выпрямилась и скрестила руки на груди.

– Мне уже плохо от тебя, блядь. Этот запах дихлофоса… чёрт-те что. На черта он тебе?

– Вам с тётушкой плевать, что в квартире полно пауков. А мне почему-то нет. Прикинь? Я не знаю, чем ещё их травить. Я, кстати, проветривала квартиру. Форточка была открыта, но ты пожаловался, что тебе холодно. Я закрыла её. Что ещё хочешь узнать?

– Как же мне надоело всё это! – воскликнул Андрей. – И пожрать нечего в этой квартире. Хоть сдыхай.

– Пусть твоя тётя драгоценная готовит! – прошипела Лиза. Всему должен быть предел, подумала она. Всему.

– Она болеет.

– Болеет, да? А кто мелочь тырит у меня из карманов, ты, твоя больная родственница или Николай Валерьевич Галл? Передай ему, пожалуйста: пусть пьёт на свои гонорары, а не на мою зарплату! Думаешь, я ничего не замечаю? В первый раз я решила, что по рассеянности забыла, сколько у меня осталось денег, но…

– Ты меня утомляешь, – перебил Андрей.

– Зато моя готовка, уборка и зарплата тебя не утомляют. Я за твою хату с кучей сомнительных типов и долбанутой бабкой на тебя двадцать пять часов в сутки пахать не обязана, понял?

– И ты меня бросишь в таком состоянии? – так же меланхолично поинтересовался Андрей.

– Пока нет. А там посмотрим, – сказала Лиза, холодея от собственной наглости. – Давай ты выпьешь эту дрянь, и начнём сначала. Кто такая…

– Лиза, – донёсся из соседней комнаты голос тёти Веры, – ты мой для давления-то этот куда вчера дела? У меня, чувствую, опять давленье-то!

– Это она о чём? – обморочно спросила Лиза. Чайник вскипел. На стене, возле белой полосы бордюра, сдыхал паук размером с мобильный телефон.

– О тонометре, – сказал Андрей. – Давай это закончится мирно, или как?

Лиза вышла из комнаты и набрала номер Аси Шлигер.

– Ты уже проснулась? Извини, но у меня к тебе идиотский вопрос. Если я скажу редактору, что из-за болезни мужа не могу выйти на работу, он выгонит меня сразу или постепенно?

– Потребует справку, – сообщила Ася. – А я не сплю. Сижу, читаю «Зогар», на работу зайду, но поздно. Чё мне там делать?

– Врач отказывается приезжать, а муж не может дойти до больницы.

– Ну, тогда старый гондон ничего не скажет, но потом, когда ты забудешь об инциденте и расслабишься, уволит. Это одно из его любимых развлечений. Тебе придётся туда пойти. Увы.

– Зачитай мне какую-нибудь фразу, – попросила Лиза. Соседи наверху включили телевизор. Женщина-диктор заверещала что-то о глобализации. О, непревзойдённая акустика немецких домов девятнадцатого века! В каждом из них можно петь протестантские гимны или, по меньшей мере, записывать альбомы, – но жить в них… 24

– Тебе правда так плохо? – спросила Ася с плохо скрытым чувством вины в голосе. – Хорошо, я приду раньше. Не думала, что у вас всё настолько запущено.

– Помнишь, о чём я тебя просила? Хотя можешь не читать. Я уже от безысходности дурака валяю.

Ася вздохнула, будто не зная, смеяться ей или расстраиваться.

– «Дни коротки, заимодавец теснит, глашатай взывает весь день. А жнецов поля мало, да и они на краю виноградника. Они не ведают точно и не знают, куда им идти».

– Отлично сделано, – редактор ткнул пальцем в газетную иллюстрацию разных оттенков пива. Кажется, это был прибрежный пейзаж – одна из многочисленных, так сказать, кос. – А теперь у меня к вам вопрос, господа. – Редактора окружали Ася, Лиза, Иван Токарев, секретарша, наборщица с похмельным выражением глаз цвета пива, которую Феликсович, наверно, взял только по причине их отдалённого внешнего сходства: печатала сука отвратительно, – полуспящий верстальщик и паук размером с портсигар. На столе стояли чашки с кофе цвета пива (так заваривала кофе секретарша) и лежала пачка писем, которые Лиза пыталась дочитать. «Дорогая редакция! Пишу вам по поводу коммунальных платежей в нашем районе. Когда в нашей квартире был устроен пьяный дебош…»

– Кто хочет заработать? – агрессивно осведомился редактор. За этим вопросом что-то крылось. Что-то не то. Поэтому жадный до денег, но осторожный верстальщик промолчал и даже взялся за кружку, чтобы доказать, что он тут не причём, и ему на всё наплевать; на самом деле ему было наплевать только на вёрстку. Секретарша вскинула было голову, но редактор смерил её полупрезрительным взглядом, молчи, дескать, ты только в постели можешь зарабатывать, отребье с набережной Баграмяна. Паук пополз вниз. Иван Токарев хотел что-то сказать, но тут в кабинет вломилась рослая полячка с концертного вида макияжем.

– Остатний раз сюда хожу! – возопила она. – Цо в вашем посольстве, паньство, не вем, як поведжечь по-росыйску, делается?!

– Пани Беата, – мрачно проронил редактор, – а можно как-нибудь в другой раз?

– Не! – взвизгнула полячка и более решительно повторила: – Нет! Я сюда хожу о с т а т н и й раз.

Редактор выразительно посмотрел на Асю, и она вышла из кабинета вместе с полячкой и Иваном Токаревым. Верстальщик посмотрел на Лизино выражение лица и с холодной усмешкой пояснил:

– Это ж «Местный вестник».

– Пойдёшь ты у меня с работы, – предупредил редактор, начиная потихоньку звереть. – Это, как выразилась пани Беата, остатний раз, когда я от тебя такое слышу и не выгоняю. Хорошо. Статью о специфике посольства придётся напечатать в следующем номере, а не в октябре. Итак. Кто хочет заработать?

– Я, – твёрдо и решительно произнесла Лиза. Секретарша недовольно покосилась на неё. Наборщица прикусила язык.

– Допустим, – с оттенком иронии ответил редактор. – Короче. Надо отредактировать мою книгу о специфике истории Калининграда. Там есть некоторые вещи и про меня. Я сейчас занят, мне надо заключить сделку насчёт спонсорской помощи. Вы у нас на ставке корректора, так что со многим справитесь. Но есть одна проблема. Вы человек не местный. Там надо… пойдёмте поговорим в мой кабинет.

Возле кабинета стояли Иван Токарев и очередной дед.

– Мы не занимаемся этим вопросом, – бубнил Иван. – Идите в электросеть.

– Там меня все шлют, – отвечал дед. – А я хочу знать: до каких пор мне терпеть всё это?

– «Тот отсвет, которым освещается высшая Мысль, называется Бесконечным, и из него она возникает, и существует, и светит тому, кому светит. И на этом зиждется всё. Блаженна участь праведников в этом мире и в мире грядущем!» Он попросил тебя добавить мыслей в его словесный кисель?

Лиза представила себе исторический Кёнигсберг, со всеми Альштадтскими ратушами, Берлинскими дворами и Кафедральным собором в середине, а на этом фоне – редактора с кружкой немецкого пива, трясущего немытой бородой и орущего про скандинавскую мифологию. Ей стало тошно.

– Конечно, – продолжала Ася, – никто из нас за такой короткий срок не перепишет за него эту чушь, за которую поляки обещали ему много злотых. Не знаю, какого чёрта. Мы все заняты, а ты не делаешь репортажи. Но если бы у меня было время, он дал бы эту ахинею мне и заплатил бы… ну да ладно.

– Считаешь, что я продешевила? Представь себе, я это знаю. А что делать?

– Я раньше сама его правила, – Ася передёрнула плечами, – когда была на ставке корректора. Года три назад. Кошмар.

Редактор был патологически безграмотен. Скорее всего, только умение заключать сделки со спонсорами сделало его редактором. Или он просто бегал за пивом кому надо?

– Я проглядела эту фигню, – сказала Лиза с лёгким отвращением, – там ещё что-то про символ бога солнца у немецких архитекторов и про синагогу полная чушь. Это перемежается воспоминаниями редактора о рыбалке и первой сволочной жене.

– Да, он нас, чёрненьких, не любит, – равнодушно проговорила Ася. – Но сейчас не он меня имеет, а я его. Ты ведь это давно заметила. И я скоро уеду, а он останется. Тебе какое пиво? «Балтику» третью?

– Её цвет похож на бороду этого козла, – сказала Лиза, – и вообще, давай я сама за себя заплачу.

Ася проигнорировала последнее замечание.

– Я тут нашла в сети стишок одной девицы про скандинавскую мифологию, – сообщила она. – Вполне в духе нашего козла. Можешь поставить эпиграфом к его мемуарам.

– Это она всерьёз? – спросила Лиза, которую уже ничем, казалось, нельзя было удивить.

Ася пожала плечами.

– А Свентовит её знает. По крайней мере, забавно. Извини, что я раньше не пыталась тебе помочь. Ты ведь такая скрытная, по тебе мало что видно.

– Я не имею никакого морального права на повышенное внимание с твоей стороны, – спокойно улыбаясь, сказала Лиза. – Всё нормально.

– У меня есть друзья в этом городе. И всегда были. Я не могу всем, как ты выразилась, каждые пять минут уделять внимание. Но я не такая сволочь, какой ты меня себе представляешь.

Лиза хотела возразить, но Ася махнула рукой.

– Подожди. Меня к тебе потянуло, потому что ты кажешься самодостаточным человеком. Ты не нуждаешься в чьей-то дружбе, не заискиваешь. Если даже ты ищешь какой-то выгоды, то с достоинством, и это врождённое, этому не научишься. У тебя нет ни больного самолюбия, ни истерической потребности в любви, точнее, в садомазохистской пародии на любовь, как у большинства постсоветских баб. То, что ты оказалась в такой ситуации, не означает, что ты идиотка. Надо же было как-то решать чёртовы жилищные проблемы. Всё могло бы быть гораздо хуже.

– Я идиотка, – сказала Лиза. – Иначе всё могло бы быть гораздо лучше.

Охуеть, подумала она. Ей и в голову не приходило, что она производит на Асю подобное впечатление.

– Всё пройдёт, – сказала Ася, видимо, неосознанно подражая царю Соломону. Лизе почему-то вспомнилась интертекстуальная песня панк-группы «Инструкция по выживанию»:

Это надо слушать, потому что это звучит как оплеуха. Это и есть оплеуха – попсе и не то чтобы общественному вкусу, а общественным предрассудкам и понятиям обо всём на свете.

– Я поговорю с раввином, – сказала Ася, – может быть, он сделает что-нибудь. У нас нет еврейской службы занятости, как в Москве, но бывает, что нашим помогают найти работу или выбить деньги на лекарства. Проблема в том, что твой муж, видимо, не ощущает себя евреем. Наведи справки о его приятелях. Если там что-то не так… ну, понимаешь… Давай я к тебе зайду?

– Нет, – Лизе было заранее мучительно стыдно за сцену, которую Андрей мог закатить при посторонних, и за его враньё в духе комедии дель арте, и вообще за всё, что он делал. Ася это поняла и не стала навязываться.

В квартире никого не было. Кроме, конечно, тёти Веры, спящей в своей комнате при включённом телевизоре. На столе валялось письмо.

«Здравствуйте, Андрей Владимирович!

Ваша квартира в Угличе сгорела по вине ваших соседей (далее число и месяц), один из которых уснул с сигаретой, но всё отрицает. Деньги у нас тоже сгорели, включая часть имущества, поэтому заплатить вам за аренду не сможем. Нам сказали, что жильё застраховано не было, так что приносим свои соболезнования. Справку из ЖЭУ прилагаем.

Оксана и Сергей Хомяковы».

Некоторое время Лиза неподвижно сидела за столом, пытаясь понять, что происходит. Ей казалось, что она попала в дурдом. Зазвонил домашний телефон, и она взяла трубку.

– Можно Андрея? – осведомилась какая-то баба.

– Вы случайно не Зоя? – спросила Лиза, которой было уже на всё плевать. Если бы она увидела президента – могла бы спросить у него, не шпион ли он случайно Соединённых Штатов. Баба помолчала.

– А как вы догадались? – наконец вскинулась она.

Лиза до этой минуты переоценивала противников. Плебс есть плебс. При всей своей неизбывной вороватости, плутовстве и наглости плебей всегда уступает интеллектуалу. Простонародная хитрость сама по себе примитивна, как игры пятилетних детей. Главное – выбросить из головы предрассудки, вроде: «я творческий человек, далёкий от быта и не желающий с ним соприкасаться, я должен быть беспомощен в практической жизни»; «надо уважать наш народ, он трудится на наше общее благо»; «как интеллигент я не могу опуститься до уровня этих людей и действовать их методами» и т. п. Ибо опуститься до уровня этих людей у вас всё равно не получится, дорогие мои. Вы-то при желании сможете обматерить озверевшее быдло, воспользоваться его тупостью с тем же успехом, с каким оно пользуется вашей деликатностью, вырубить гопника в подъезде. А этот гопник при всём желании не сможет понять Джойса без комментариев, а с комментариями – и тем более. Мы с вами находимся в привилегированном положении. Это только кажется, что большевики все привилегии отменили.

– А вы подумайте, – предложила Лиза. – Вы считаете, что я ничего не знаю?

– Да я ему как раз хотела сказать: не выходи из дома, тебя эти сволочи караулить будут, – зачастила баба с белорусским акцентом. – Колька-то, сволочь, теперь весь в белом и в стороне. А Андрей долги должен платить. Проиграл до фига баксов. Вы в милицию только не ходите, там все куплены. У одной сволочи тётка в юстиции. Ему, типа, всё можно!

– А вы не знаете телефон Коли Рифатова? – окончательно обнаглела Лиза.

– Телефон!! – женщина истерически рассмеялась. – Сволочи этой! А что ему звонить? Что толку? Он у себя в Гданьском заливе по месту прописки отсидится, его всегда отмажут, мол, не было его при событиях! Сволочь!…

– Знаете, у меня есть сведения, что у вас, как бы помягче выразиться, роман с моим мужем, – совсем перестала фильтровать базар Лиза. – Это правда? Только отвечайте честно, иначе я вас найду и задам этот вопрос уже другим тоном, обещаю.

– Мне с вами встречаться на фиг не надо, – твёрдо и решительно ответила Зоя. – Вы, видно, всей правды всё же не знаете, иначе бы не стали задавать таких вопросов. Где Андрей?

– Не знаю, – сказала Лиза.

– Всё, – тихо сказала Зоя. – Мать вашу… Но вы не беспокойтесь. Вам ничего не будет. Долги-то не ваши, а его. Он никак… отыгрываться поехал.

– Куда, интересно? – процедила сквозь зубы Лиза. Ей захотелось выпить водки и сжечь и эту квартиру. Всё равно она здесь ничего хорошего не видела. – Туда же, куда обычно?

– На Киевской их люди ждут, – возразила баба. – Они теперь в какое-нибудь другое место поедут. Надоело всё как! Вы, короче, тихо сидите, про всякую фигню, вроде романов, забудьте, это вообще вас не касается. Если кому башку проломят, то ему, а не вам.

– Спасибо, – поблагодарила Лиза и решила идти в милицию.

Конечно, она знала цену ментам. Ещё с того тёмного, будто вечер, дня, когда по замёрзшей Волге, раздалбывая непрочный желтоватый лёд и напрочь игнорируя запретительные красные флажки, промчалась машина вечно пьяного участкового. Тринадцатилетняя Лиза увидела, словно во сне, как рядом с ней образуется приличных размеров полынья, и прыгнула обратно на берег. Жители ближайших деревень около двух недель после этого не могли попасть в райцентр, но менту было наплевать. Даже если бы кто-то по его вине утонул, менту ничего не было бы. Слушая Маришу, я думала: о да, я рада была бы сказать, мол, дай мне руку, читатель, я поведу тебя туда, где водятся честные менты, не ходячие схемы из писанины Марининой, а обыкновенные порядочные люди, – но я не знаю таких ментов, читатель. Иные по наивности стремятся защищать людей и наводить справедливость, но провидение в лице коллег делает из их подростковых идеалов отбивную. Потому правы те, кто говорит, что посещать ментов нельзя.

Но они не учитывают одного факта: те, кто угрожает в манере «напишешь заявление – тебе голову оторвут», нередко блефуют. Потому иногда посещать ментов можно.

Лиза подготовилась к визиту, прочитав соответствующую статью в серой уголовной книжечке, и даже надела женские джинсы, а не мужские. На собственную безопасность ей было уже плевать, а на джинсы почему-то нет. Тут снова зазвонил телефон.

– Вы когда покроете платёжный счёт, вам пристава сюда прислать, что ли, – без интонации прошелестело печальное сопрано. – Вот проблемный район, с каждым жильцом мучаешься, как с писаной торбой.

– Скоро, – мягко ответила Лиза и повесила трубку. Затем прошла в комнату тётки, отметила, что старая гарпия не спит, и спросила:

– Тётя Вера, вы ведь с голоду не умираете? Так давайте вашу пенсию, я её в РКЦ отнесу и частично покрою долги.

– Так… это… нету денег у меня, – слегка удивлённо ответила бабка, не вставая с кровати.

– То есть, вы их потратили? – так же спокойно продолжала Лиза. – А когда и на что, простите? Из квартиры вы не выходили, во всяком случае, при мне. Вы ели картошку и мясо, купленные на мои деньги. Продукты для супа Андрей покупал на деньги, которые занял у Коли Рифатова. Я не понимаю, тётя Вера.

Может быть, бабка тайком свихнулась и копит деньги на отдельную квартиру, мелькнуло у неё в голове. О, это спокойствие отчаявшихся, эти шутки за час до повешения. Метафизический пепел Люсьена Шардона стучит в наши сердца 26.

– Так… куда же он дел-то их?! – вдруг вытаращила глаза старуха и привстала на своём нафталиновом ложе. – Я же… Андрюше-то… пеньсею-то отдала, а он ещё занимает чего-то! – Сообразив, что сказала лишнее, бабка стала шарить глазами по стенам, как студент на экзамене, подсознательно желающий обнаружить подсказку на стене или потолке или просто не желающий встречаться взглядом с усмехающимся преподавателем.

Как всё просто в жизни, о Боже, подумала атеистичная Лиза, в семнадцать лет умиравшая со смеху над стихами религиозных поэтов в журналах «Знамя» и «Новый мир».

– Скалирост у меня, – в очередной раз пояснила бабка. – Ничего уж не помню. Куда кто пошёл, чего видел… Этта 27 Коля-то спрашивает у меня: тётя Вера, кто такой Шекспир? А я чего-то по телевизору-то помню, вот и говорю ему: дак композитор. А он говорит: нет. Как же всё упомнить-то, кто чего делал и зачем приходил?

– Вы мне, тётя Вера, зубы не заговаривайте, – с угрозой в голосе посоветовала Лиза.

– Я… не помню, – нагло глядя ей в глаза, повторила старуха.

– Хорошо, а куда вы клали пенсию? Давайте я посмотрю.

– Чего ты привязалась-то ко мне? – завопила тётя Вера благим матом. По телевизору шла реклама пива, и Лизе мгновенно пришёл на ум редактор с его неотредактированным шедевром. Чёрт бы его побрал… писатель, бля.

– Значит, вы отдали ему деньги, не зная, на что он их потратит, – продолжала Лиза терпеливым тоном, достойным психотерапевта со стажем. – Или – зная? Вы не хотите поговорить об этом?

– Отвяжись от меня, сволочь такая! – заорала тётя Вера. Соседи снизу застучали шваброй в пол. – Обокрасть меня хочешь! Ой, за что ж такое наказанье-то?! Люди! Люди! Грабят!

– Заткнитесь, – тихо попросила ошалевшая от такой наглости Лиза, но было поздно: в дверь ломились соседи из хазы напротив.

– Грёбаный кирпич, – сказал муж, сомнительный дядька в рубашке с закатанными рукавами, – я только «Владимирский централ», нах, включил, а ваша бабушка мне всё заглушает, как сирена.

– Может, «скорую»? – спросила жена, грузная крашеная блондинка с красной, как арбуз, физиономией.

– Умираю! – продолжала голосить тётя Вера. – Ой… сердце!!

– А грабят кого? – недоумённо вытаращился сосед.

– Бабушке кошмар приснился, – сказала Лиза, её саму клонило в сон. Она не понимала, что это – затянувшееся недосыпание или реакция психики на стресс.

Телефон больше не звонил. Когда Лиза вышла во двор встречать врачей, то заметила краем глаза незнакомого мужчину в серой куртке, прогуливающегося возле их дома. Увидев её, он затушил сигарету, швырнул окурок мимо урны и побрёл к перекрёстку.

Она бы давно обыскала ящики письменного стола Андрея, но мешала тётка. Полусонный врач нашёл у старухи возрастные изменения сердечно-сосудистой системы, прописал корвалол и уехал. Теперь оклемавшаяся тётя Вера слонялась по квартире, натыкаясь на бьющиеся предметы и проклиная Лизу.

– Ты чего дверь-то в комнату заперла? – бодро кричала она. – Ищешь чего, деньги, что ли, сволочь поганая?

Лиза, стараясь на ходу не отрубиться, рылась в бумагах. Чёрт знает что: ни одного лишнего клочка бумаги с наводящим номером телефона, ни одного магазинного чека с набросанным на обороте наводящим адресом, ни одной подозрительной фотографии, не говоря уже о любовных письмах. Неплохо было бы исследовать мобильник Андрея, но он исчез вместе с хозяином. Звонить в мусорскую насчёт пропажи без вести было нельзя: трое суток ещё не прошло. Она решила позвонить насчёт карточных долгов, но неизвестный абонент опередил её.

– Ты только попробуй ментам чё сказать, – произнёс недовольный мужской голос, когда Лиза взяла трубку. – У одного человека родня в юстиции. Тебя не убьют, если особо нарываться не будешь. Но разбираться бесполезно. Его тётка тут липовых справок квартировладельцам навыдавала, что у них долгов по коммуналке нет, они квартиры продали, а долги остались, и новые жильцы их будут платить. И хрен кто чего докажет. И тут то же самое. Только бумажек нет никаких, типа, платёжек. – Мужик хрипло засмеялся. – Тем более никто не докажет. Так что всё нормально. Только ты на учёте. Вечером лучше никуда не ходить, к квартире человек приставлен. Есть чем платить?

– А сколько он должен? – машинально спросила Лиза.

– Эт смотря кому.

– Мне всё равно, кому.

– Ну, одному человеку, например, двенадцать тысяч. Андрей своей тётки пенсию просадил. Отыграться хотел.

– Я тут не причём. Оставьте меня в покое. Я этих долгов не делала.

– Меня не волнует, – невозмутимо ответил мужик. – Мы его ещё поищем, если чё, опять тебе позвоню. За базар надо отвечать. А этот фраер пургу гонит и думает, бля, что ему всё можно. – Он повесил трубку.

Лиза понимала, что надо поставить определитель номера, но на него не было денег, и придти к ментам с солидной взяткой, но на неё не было денег. Она достала с антресолей шпатель и старую малярную кисть, взяла приготовленную со вчерашнего вечера банку краски и пошла в подъезд. Туда и без всяких маньяков и шантажистов было страшно зайти. Лиза хотела заставить соседей скинуться на краску, но это было бесполезно. Соседи не желали скидываться даже на водку. Лиза стирала пыль с почтовых ящиков и думала: это не глупость, это стихийный экзистенциализм. И вообще, нельзя жить в грязи. Умирать – тем более. Мимо прошёл сосед из хазы напротив и дико посмотрел на шпатель, лежащий на нижней ступеньке.

– Эй… соседка… это, как тебя там? Коньяка не хочешь?

– А у вас есть? – спросила Лиза, прикидывая, что эти люмпены тоже кого-то ограбили: по логике вещей, денег на коньяк у них быть абсолютно не должно.

– Есть, – ухмыльнулся сосед, – собственного производства.

– Спасибо, самогон не пью.

– А зря. Ты бы хоть раз к нам зашла. Хоть за сраной тряпкой. Чё ты такая необщительная?

Из ближайшей к выходу квартиры доносился пронзительный голос Тома Йорка: «Fa-a-ade out aga-a-a-ain… Fa-a-ade out again…» Лиза не могла объяснить этому типу, что давно уже хочет отдохнуть от общения, что одиночество – её хлеб и вода, что в далёком от его представлений царстве другого мира существует понятие своей комнаты и пятисот (сумма условна) денежных единиц в год, а ссать в подъезде вовсе не обязательно. Сосед выплюнул бычок и щёлчком отправил его за порог, в сырую полутьму.

– Ты смотри, это… Если тебе кто скажет, что я сидел, пойми правильно: я за «Баунти» сидел.

– Что?…

– Ну, палатку с «Баунти» погаными обчистил. А в кассе – хрен с полтиной. Тут мусора и повязали, суки, бля, с гербом. Спокойной ночи.

Мужик в серой куртке не пожелал ей доброго утра, он лишь прошёлся с хозяйским видом по брусчатке напротив дома и бросил на Лизу выразительный взгляд. Если бы она задала ему идиотский вопрос, типа: «Вы сюда переехали?» или: «Не подскажете, где я вас видела?», он бы молча усмехнулся и, не торопясь, пофигачил прочь. Всё и так было ясно.

Несколько часов подряд она искала повод отпроситься с работы пораньше: наверняка эти ублюдки знают, во сколько заканчивается её рабочий день. Наконец придумала: похмелье. Если бы она соврала, что у неё СПИД, блюститель прусских традиций послал бы её к чёрту, но похмелье принадлежало к числу тех немногих вещей, которые вызывали у него понимание и сочувствие.

– Вы скоро закончите правку? – сурово спросил он, когда Лиза уже была в дверях. – Сроки поджимают.

– Скоро, – кивнула она. – Более чем.

Лиза шла к общежитию на улице Z, прекрасно осознавая, что её могут обматерить, спустить с лестницы или просто не пустить в сей приют пролетариата (перемежаемого люмпен-интеллигенцией в лице Коли Рифатова и, кажется, кого-то ещё, чуть ли не бывшего преподавателя кантовского университета, уволенного за пьянство), ну так что же? Возле пролетарского приюта пили пиво кавказцы. Внутри было пыльно и пахло раствором для гипсоплиты.

Они наверняка не знали, что Лиза случайно запомнила номер комнаты Коли Рифатова, точнее, комнаты его бабы. Так получилось.

– А Зои нет, – сказал пожилой охранник, перебирая, как чётки, ключи от подсобных помещений.

– Не знаете, когда она будет?

Он пожал плечами.

– Может, будет, может, нет.

Лиза в очередной раз поняла, что она никакой не экзистенциалист, а так, дурака валяет. Истинные, до мозга костей, экзистенциалисты попадаются только среди простонародья. Плебс безнадёжно пассивен, равнодушен ко всему, кроме двух-трёх навязанных извне «ценностей», способен делать хоть что-то лишь тогда, когда «жареный петух в жопу клюнет», и мыслит совершенно извращенческим способом. Когда система вбитых плебею в подкорку шаблонов даёт сбой, представитель низшего сословия начинает пороть восхитительную, достойную пера Ионеско чушь. Возможно, это и есть настоящая свобода мышления. Ведь у каждого из нас есть система, пусть не столь упрощённая и смехотворная, нежели та, которую принято навязывать недоумкам, но всё-таки система. А освобождённое от предрассудков и правил мышление экс-пэтэушника ни за что не цепляется и пусть ненадолго, но приобретает непостижимую, почти космическую лёгкость. Ну да ладно.

– А телефона её или Коли Рифатова у вас случайно нет? – спросила Лиза. – Очень надо. Я сим-карту поменяла, а его номер у меня на бумажку не был переписан. Но, говорят, его давно здесь не видели.

– Почему давно? – пожал плечами охранник. – Вчера тут с бутылкой пива ходил. Весёлый такой. Говорит, кодироваться раздумал. Мы телефоны жильцов специально не собираем, но кое-что у нас остаётся, на случай, если что случится с кем. – Он снял с пыльной полки пыльную, советского производства, тетрадь и агрессивно пролистал. – Пишите. 8962-262-62-62.

На вахтёрском лбу было написано следующее: опять бабы Колю донимают, скандал скоро будет, ревность, мыльный сериал, ох, посмотрю, посмеюсь в своё удовольствие! Кто сказал вам, что пожилые дядьки охочи до скандалов и сплетен меньше, чем пожилые тётки? Этот человек был клинически ненаблюдателен.

Лиза поблагодарила дядьку, сунула ему десятку на пиво (авось язык придержит) и пошла прочь. В тихом дворе, не выходящем на детскую площадку, она набрала номер. Ответа долго не было. Потом чей-то голос, заглушаемый уличным шумом и телефонными помехами, буркнул:

– Алло.

– Это Коля? – спросила Лиза.

– Это… Коли здесь нет.

– Но ведь это его номер?

– А он мне телефон продал, а себе новый купил, – вякнул мужик. Теперь Лиза поняла: это и правда не Коля. В голосе мужика была какая-то лажа. Странная, подозрительная неуверенность.

– Передайте ему, что у него будут проблемы, – посоветовала Лиза. – Тут милиция интересуется у его знакомых, где он.

(Как позже выяснилось, Лиза была недалека от истины.)

– А я-то здесь причём? – заорал мужик. – Вы ему это и говорите!

– Я пока не знаю, где он. А вы? – осведомилась Лиза с оттенком издёвки. На том конце провода послышались гудки.

Лиза выдержала паузу и подключила услугу «конфиденциальный вызов». Надо было проверить: вдруг Коля Рифатов, узнавший от Андрея её номер, испугался разборки и передал трубку своему собутыльнику. За то время, что она дожидалась ответа, с собутыльником вполне можно было договориться. Сразу перезванивать было нельзя. Она побрела домой. В подъезде поддатый сосед курил «Родопи» и плевал за порог.

– Эй, а на фига ты стены тут красила? – спросил он. – Это ЖЭУ должны делать текущий ремонт. Мы им за это как бы платим.

– А вам не противно заходить в этот подъезд?

– Противно, хотя, вообще-то, по фиг. У нас в камере грязнее было.

– Вы мне сами как-то предлагали скинуться на краску для подъезда, потому что ремонт здесь ведётся чисто теоретически, – Лиза говорила соседу «вы», хотя он был старше неё дай Бог лет на одиннадцать. Это помогало создать между ними непрошибаемую стену. Сосед иногда хамил, но в интеллигентские дела не лез и замок взломать не пытался.

– Чего-о? – изумился бывший зэк и чуть не уронил сигарету.

– Забыли?

– А чего забывать, я не говорил такого.

– Говорили.

– Значит, пьяный был. – О, это неизбывное неумение русского человека отвечать за свои слова, это вечное железобетонное алиби – «пьяный был». Пьяному и сумасшедшему в России всё можно. Вменяемому и трезвому в России если что-то и можно, то лишь изредка.

– Дайте сигарету, – вдруг попросила Лиза. Она не курила уже три года, но сейчас пришёл пиздец. Ей нужна была сигарета, как соломинка утопающему. Она осторожно взяла эту дешёвую болгарскую гадость и пошла наверх. Сосед смотрел ей вслед и периодически плевал себе под ноги.

Было уже поздно. Форточка была открыта, в комнате – полно мошкары. «Наш район наиболее близок к природе», – говорил местный чиновник в недавно откорректированном Лизой интервью. Она устало набрала всё тот же номер.

– Алло, – ответил Коля Рифатов. – Алло, – повторил он нервно, – я слушаю.

Лиза молча торжествовала: это и требовалось доказать.

– Привет, Коля, – мягко сказала она.

– Ёбан в рот, – сказал Ник Валерий, – тебе чего всё время надо, а?

– Это я у тебя должна спрашивать: что за детские выдумки? Он, типа, телефон продал! Если бы ты сейчас мог определить номер, история повторилась бы, или ты успел придумать новый сценарий? Стыдно, Коля.

– Я тут вообще не причём, – мрачно ответил Ник Валерий Галл.

– А кто причём? Спустя сутки я имею право обратиться в милицию в связи с исчезновением человека. Про ваш преферанс я уже молчу.

– И молчи, – посоветовал Коля, – там все повязаны, я сам не знал, что будет такая фигня. Всё будет нормально, он скоро вернётся.

– Меня второй день караулит в подъезде какой-то тип. Домой звонят с угрозами. Передай моему мужу: если он по-прежнему не хочет разводиться, но я его таки не устраиваю, всё может решиться более радикально – меня убьют, и он останется счастливым вдовцом.

– Я ему скажу, – неуверенно пообещал наследник Бодлера.

– А ещё ты велел своей бабе врать, что уехал в область, хотя ты в Калининграде, и тебя недавно здесь видели. Просто театр юного зрителя. Не надо считать людей глупее, чем они есть.

– И тебе того же, – злобно порекомендовал Коля.

– Дай ему трубку, если не трудно.

– Как я ему дам трубку?! – заорал Коля. – Его здесь нет!

– Не знаю, не знаю. От вас обоих любого вранья можно ожидать.

Послышались гудки. Лиза решила доконать его и снова набрала номер, но Рифатов уже отключил телефон.

В половине первого ночи дверь с мерзким скрежетом открылась, и в комнату вошёл Андрей. На нём был свитер – то ли новый, то ли чужой. Он достал из кармана бумажник, отсчитал несколько купюр и положил на тумбочку.

– Это компенсация мне за моральный ущерб? – сдержанно поинтересовалась разбуженная Лиза.

– Это для расчётно-кассового центра. На тебя страшно смотреть. Ты как будто сейчас мне по роже заедешь.

– Было бы неплохо, – сказала Лиза.

Несколько секунд они пристально глядели друг на друга.

– Ты полный мудак, – сказала она, – тебе это известно?

– Спасибо за мнение, я его учту.

– Постарайся. Как твоё здоровье – или ты всё это время ломал комедию, пытаясь меня разжалобить?

– Я ушёл из дома чёрт знает в каком состоянии, – с ненавистью в голосе начал Андрей, то и дело косясь на перегородку, за которой спала старуха, – чтобы не подвергать тебя опасности: меня бы стали здесь искать, выяснять, ты бы вмешалась, и добром бы это не закончилось. Мне уже лучше, но иногда кажется, что я подыхаю. Мне тебя очень не хватало. Я понял, как мне с тобой повезло. Господи, какие у всех жёны – то вульгарные курвы, требующие склады шуб и вороха цветов в целлофане, то истерички, бьющие посуду по любому поводу… Я тебя люблю, – признался он со сдерживаемой ненавистью в голосе.

– Да, я в этом уже убедилась, спасибо.

– Я старался держаться. В Угличе я почти не играл, ты же помнишь. Я понимаю, что это болезнь. Я книжки про это читал, но уже лет шесть не могу от этого избавиться. Меня же в Питере с работы на самом деле из-за игры выгнали, один подонок на меня начальству стукнул. А дочь начальника и в самом деле писала фигню, это я тогда правду сказал.

– Меня от тебя тошнит, – сказала Лиза. – Это тоже правда.

– И что, мне повеситься теперь, что ли?

– Ага, вперёд и с песней. Как хорошо – ты отойдёшь в мир иной, а долги платить буду я. А письмо из Углича ты видел? – Накануне Лиза положила его на холодильник.

– К сожалению. Что ж, – вздохнул Андрей, стягивая свитер, – значит, не судьба нам было зарабатывать сдачей квартиры.

– Замечательно. Нет… это уже ни в какие рамки не лезет. Ты полностью и окончательно офигел. Я не могу с тобой больше жить. Кто знает, что ты выкинешь завтра, послезавтра, через полгода?

– Бог.

– Уматывай отсюда. А потом уйду я. Лучше комнату в общаге снять, чем прозябать здесь, возле угольного котла, – там хоть центральное отопление.

– Что толку так жить? – спросил Андрей у мошкары на потолке и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты. Лиза в тихом бешенстве выключила лампу и заперла дверь. Она хотела уснуть, но не могла. Время текло, как вода из балтийских кранов после полуночи – издевательски медленно. В голове у Лизы вертелся перифраз Маяковского:

Наконец она встала, накинула халат и пошла посмотреть – покинул этот мерзавец квартиру или ещё нет. В ванной горел свет. Дверь была заперта.

– Если не откроешь, я вызову милицию, – предупредила Лиза. Ответом были молчание и слабый шум воды. – Ты вены решил порезать, не иначе? Вот будет сюрприз для тёти Веры. Кому же она будет дарить свою ветеранскую пенсию?

Дверь со скрипом распахнулась. Андрей сказал:

– Горячей воды нет. Я даже сдохнуть не могу по-человечески.

Что, ты думаешь, произошло затем?

Лиза сказала мне: «Я вела себя, как Эдварда из дурацкого романа Гамсуна. А он вёл себя просто как дурак».

Он сказал:

– Я же не настолько испортил отношения с тобой, чтобы мои шансы снизились до нуля. Я ведь всё понимаю и люблю тебя такой, какая ты есть.

Сейчас я тебе всё объясню. Ещё в школе одноклассники из неблагополучных семей научили меня играть в карты. Я не выносил математику, и игра в «пьяницу» стала почти единственным средством скрасить омерзевшие до потери пульса уроки. Я бы мог читать на алгебре книги, но негласной моралью класса это не возбранялось только девочкам, хотя и некоторых из них травили. Собственно, таких было всего три или четыре. Не травили только чемпионку школы по лыжам, у которой, кроме лыж, были ещё и мозги. А парням и вовсе читать всякую художку было нельзя. Надо было писать девчонкам непотребные записки, разглядывать фотографии непотребных баб, перешёптываться, угрожать, рисовать рожи на партах. Пожалуй, всё. «Ботаникам» устраивали «тёмную». Если такой мальчик был из обеспеченной семьи, бить его боялись, поэтому просто игнорировали.

О чём я? А, да, о «пьянице». Умение молниеносно перетасовывать подержанную колоду с изображениями голых баб ценилось в моём тогдашнем кругу невероятно высоко. Я научился этому. Семь лет спустя, в универе, одна пожилая преподавательница, Дора Иосифовна, сказала, что у меня руки пианиста. Перетасовывать карты – такое же искусство. А игре на пианино меня никто не учил. Моего прадеда-комиссара в-угадай-каком-году записали во враги народа. Он, говорит дед, не возражал. Он и был врагом народа. Сначала русского, потому что хотел отомстить за увиденные им в детстве пять погромов в разных городах черты оседлости. Потом советского, потому что сразу понял, какая это идиотская идея – создать Совдепию. Его расстреляли, а детям запретили проживание в Москве. Поэтому я родился в ненавистном мне Угличе, где все ненавидели жидов. Мать всячески пыталась забыть о своём жидовстве, но у неё не получалось: она была тоньше, интеллигентнее, просто красивее, чем её соседки, неряшливые, оплывшие тупомордые хамки. Толстых евреек тоже немало, но они красивее и колоритнее русских. Можно утверждать обратное, но это будет субъективное мнение в духе «гей, славяне, мойтесь в бане». Я тебе точно говорю.

Я стал играть на копейки, которые тратил на пиво и жвачку. В общем, ничего интересного. Перед поступлением в универ у меня проснулось религиозное чувство, конечно, под воздействием стресса, и я попытался бросить играть и курить. Мне стало на всё плевать, жизнь казалась скучной, учёба – тоже. Меня отчислили, отправили в армию, – лучше бы меня сразу отравили. Потом я был комиссован из-за вегетативно-сосудистой дистонии и вернулся в универ, где опять стал играть. Мне часто везло, и я врал матери, что подрабатываю, хотя работать во время учёбы не хотел из принципа. Я терпеть не могу наше ублюдочное, блевотное государство, ещё худшее, нежели «совок». Я не хотел кормить на свои налоги чиновную шушеру: слишком хорошо знал, что это за люди, но если я буду рассказывать ещё и об этом, то не закончу до завтрашнего утра.

Так как воровать по-крупному я не решался, то приходилось посещать общежитские комнаты, которые в кругу искушённых студентов именовались: «гадюшник», «притон», «Васина помойка». Неискушённые учащиеся и не представляли, что там творилось. Там даже торговали героином. Это не редкость для питерского или московского вуза с древними педагогическими традициями.

Почему я редко играл на автоматах у метро? Мне не хотелось созерцать прыщавых тупых подростков из рабочей среды или грязных полубомжей, в изобилии тусующихся там. А вечером можно было получить кирпичом или кастетом по башке: иногда быдло зорко следит за чужими выигрышами, хотя чаще у себя под носом ничего не видит. Ведь наблюдать за окружающим миром сложнее, чем пялиться в телеящик с передачей на тему «С кем спит дочь олигарха?»

В казино тоже были свои особенности. Туда то пускали чуть ли не всех, кто не похож на бомжа, то устраивали дресс-код, как в попсовом клубе. Кстати, это забавно, насчёт входной цены и дресс-кода: многие в эти поп-клубы не пошли бы ни за какие бабки. Не говоря уже о том, чтобы самим раскошелиться. Смешно наблюдать, как людям снижают самооценку и эстетический вкус за их собственные деньги. Это – едва ли не худшее заимствование у Запада. В древней иудейской традиции ничего подобного не было. Раввины заставляли соблюдать запреты, но они ни над кем не измывались. Люди платили деньги за еду и книги, а не за то, чтобы прослушивать дурацкую музыку на фоне оскорблений, которые надо считать тусовочным хорошим тоном. Но меня что-то не туда занесло. Я же, в принципе, не считаю себя иудеем. Меня даже крестили, чтоб я был как все.

Так вот, в казино захаживали жирные господа с ещё более жирными телохранителями и невообразимо тощими девицами под два метра ростом. Они смотрелись ужасно. Просто жалко. Я имею в виду и тех, и других. Это были жертвы моды и денег. Они не умели грамотно тратить деньги, презирали таких, как я, за то, что я не родился в богатой семье, а я их – за идиотизм. Но их выряжённые в смокинги охранники меня не презирали. Они просто имели право остановить меня на входе и забрать всю выручку. И ничего бы им за это не было. Впрочем, почему – «бы»? Однажды такое случилось, и ничего им не было.

А в комнате типа «Васина помойка» можно было поговорить о семиотике, гонзо-журналистике и новой модели компьютера. Если кого-то обвиняли в нечестности, завязывалась настоящая словесная дуэль. Если происходила драка, через неделю все мирились и шли обратно. В холодильнике почти всегда было пиво, даже если у хозяев почти не оставалось бабла. Это был мой потерянный рай. Кто-то живёт там сейчас? Не иначе, кубанские толстозадые девственницы с постными рожами и мечтой о несуществующем принце, соседствующей с неумением вымыть пол и заправить кровать. Какая мерзость… Я говорил тебе, что в женщинах ценю «золотую середину». Я и в игре ценил то же самое. Я не проигрывался в доску, но и не мечтал о миллиардах. Мой дед сказал бы: «Идише копф».

Но однажды началась чёрная полоса, и она тянется по сей день, начинаясь на Васильевском острове, на Третьей его раздолбанной – сейчас, наверно, Путин дал денег на асфальт, – вечно залитой дождём линии. Я почему-то стал проигрывать. Я решил, что это знак судьбы, и решил завязать. Иногда у меня получалось… завязывать. На пару месяцев. Когда меня уволили, я хотел занять денег у Васи, который работал в рекламной газете, чтобы заплатить квартирохозяину. Потом я хотел искать новую работу. Но Вася не дал мне ни рубля. Он очень изменился, жил у какой-то рекламной наглой шлюхи. Это она его туда устроила. Вася сказал, что каждый получает от Бога столько, сколько заслуживает, и что я достоин большего, нежели подобная милостыня, и что он теперь русский патриот и прихожанин церкви Успения Божьей Матери, или как там называется эта шарашка по выколачиванию долларов в пользу попов.

Я всё понял. Я был евреем, жидом. Пусть и на одну треть. Это никого не волновало. Молодёжная организация «Шаммай», набитая сионистами, которые почему-то не ехали в Израиль, была для меня так же чужда, как русский народ. Я собрал вещи и в мрачном настроении поехал на кладбище царевича Дмитрия с кладбища моих проклятых надежд. Ожидая поезда, просадил мелкие деньги в автомате из категории «однорукий бандит» и возненавидел себя, как хасид из Брацлава должен был ненавидеть грех.

Дождь сползал с неба, как нестиранная мятая простыня – с кровати. Я хотел сдохнуть. Я однажды пытался порезать вены из-за несчастной любви, но распространяться на эту тему не буду: тема та ещё… Да и с кем в восемнадцать лет такого не бывало? Так вот, мне казалось, что тогда, в восемнадцать, я был намного счастливее, я остро ощущал боль, хотя и был пьян в умат, а сейчас я был издевательски трезв и безразличен ко всему, включая себя и карты. Я хотел сдохнуть, но мысль о самоубийстве вытесняла из головы тупая серая пустота. Скажи, тебе плевать на меня?

– Знаешь, – с тихим остервенением проговорила Лиза, – мне за последние семь лет столько народа плакалось в жилетку, что я начала понимать: сочувствовать можно не всегда и не всем. У большинства жалоба становится блядской самоцелью. Почему я обязана слушать подобное, как откровения афонских монахов? Ты был бы рад, если бы я сказала, что мне плевать. Ты этого и ждёшь, потому что ты мазохист. А я не хочу ни жалеть, ни ругать тебя матом.

Сначала у Андрея стало такое лицо, будто он собирается её ударить, но потом он передумал и закурил сигарету «Родопи».

– Я чувствовал, что моя жизнь лужей растекается по василеостровскому асфальту, – сказал он. – Я ненавидел Углич, его убожество и липовые музеи с поддельными, за редким исключением, экспонатами, его холод и грязь. Уже тогда мне хотелось уехать в Калининград. Летом дядя Валя снова пригласил меня, и у форта Лёндорф я встретил Колю Рифатова, которого сто лет не видел.

Я посмотрел на него и понял, что жить можно легко, не заостряя взгляд на посторонних предметах, мало волнуясь и потому чаще притягивая удачу. Чисто житейскую, а не карточную… увы.

В картах Коле в том году тоже слабо везло. Матерясь и цитируя книгу Экклезиаста, он рассказал, что в помутнении рассудка связался с профессионалами высокого класса, которые научили его ряду интересных вещей, а в отместку попросили делиться выигрышем. Если бы он отказался, его труп через пару дней нашли бы в Гданьском заливе.

«Есть время играть и время проигрывать», – мрачно сказал мне Коля.

Однажды к нему зашёл Штацкий, известный в узких кругах шулер. Он за моей спиной намекнул Коле, что тот должен раскрутить меня на деньги, которые они потом поделят. Коля оказался в сложном положении: спорить со Штацким небезопасно, только он и меня не хотел подставлять. Мы сели играть. Я понял, с кем имею дело, и разглядел его аккуратно краплёные карты. Он поймал мой взгляд и хмуро сказал:

«Бля, если ты мне не веришь, а я честный человек, давай играть вашими».

Я понял, что имею дело с профессионалом ещё более высокого класса, чем подозревал. Я хотел отказаться, но знал, что у Коли будут серьёзные неприятности…

– Такое сокровище этот Коля, что ты ради него готов на всё! – сардонически усмехнулась Лиза.

– Тебе знакомо понятие мужской дружбы?

– О да! Ты уже весьма подробно ознакомил меня с этим… понятием.

Андрей долго молчал, разминая очередную сигарету. Сквозь жалюзи пробивался рассвет, холодный и тусклый.

– Лиза, ты в курсе, в чём твоя самая серьёзная проблема? Ты возводишь стену между собой и людьми, а потом утверждаешь, что её нет, а у тех, кто её видит, – обман зрения. Мы похожи тем, что окружены людьми, но при этом нас никто не понимает – возможно, потому, что мы сами этого не хотим. Правда, Коля понимал меня. Но речь сейчас не о нём.

– Да-а? А я-то, дура, думала: моя главная проблема в том, что у меня нет денег. Потому что большинство из них потратил ты!

– Это предел, – сухо отозвался Андрей. – Ты хочешь послать меня к чёрту окончательно. Я знаю.

На самом деле ей хотелось другого. Как в тюремной исповеди Уайлда – «занять в твоей жизни место, на которое не имею права». Ей хотелось взять его жизнь, разломать на кусочки и выбросить на помойку. «Там ей самое место. Это тоже любовь. Впрочем, пусть понимает, как хочет».

– Да, я во всём виноват, – продолжал Андрей, – но это не повод со мной так обращаться. – Все мы здесь во всём виноваты. Все, кроме тех, кто не выделяет денег на ремонт подъезда, чтобы сделать нашу жизнь чуть менее идиотской. Да, я расслабился, позволил себе плыть по течению. Как Коля сказал: «Меня все имеют, а я получаю удовольствие. Это единственное, что можно сделать в подобной ситуации».

– А я всегда считала, что надо бороться, пока не сдохнешь.

– А мне даже нравилось в нём это неумение бороться. Он сказал: «Я знаю много людей, у которых была масса проблем из-за того, что у них сильный характер».

– Пожалуйста, – разрешила Лиза. – Катись к своему Коле. Он поступил, как настоящий друг. Честь ему и хвала.

– Он отказался брать эти деньги, понимаешь? Он потом сказал Штацкому и его приятелю, чтобы они перестали требовать с меня долг. Так они через левых людей и его начали доставать.

– А сейчас – сейчас ты расплатился?

– Да.

– Правда, что ли?

– Ты мне не веришь?

– А я не знаю, кому я верю, – рассмеялась Лиза. – Наверно, никому. С какого возраста? Лет с пяти… И не надо.

Андрей хотел что-то сказать, но зазвонил телефон. Ему пришлось взять трубку и ответить парой односложных междометий.

– Пойду я в душ, мать его, – устало произнёс он, отложив мобильник. – Плевать, что воды нет. А ты – как хочешь.

Лиза поняла, что наступил долгожданный час. Андрей на этот раз не поставил автоматическую блокировку и не отключил телефон. Правда, в подобной ситуации это выглядело бы ещё более подозрительно. Лиза заглянула в папку «Сообщения». Человек, не спавший двое суток, имел моральное право забыть, что подобные сообщения необходимо сразу же удалять.

«Люблю, скучаю. Пишу с чужого телефона. Приезжай».

«Я на ул. Z. Зоя», – послано с того же номера.

Исходящие сообщения были стёрты. Входящие звонки были с самых разных номеров. Последний вызов был конфиденциальным. Когда Андрей вышел из ванной, Лиза, язвительно улыбаясь, полюбопытствовала:

– Имея такого замечательного супруга, я имею полное моральное право заглядывать в его телефон, не так ли? Вдруг шулерский номер обнаружу или ещё что новенькое. Вот это чей номер, например?

Андрей побледнел, как будто ему пригрозили расстрелом.

– Я просил тебя, и неоднократно, не скандалить с этими людьми. Ты только сделаешь хуже. Я и сам с ними ничего не выяснял, тем более при тёте Вере, из чувства приличия…

– Чувство приличия не позволяет тебе скандалить с этими людьми при тёте Вере. Зато оно позволяет тебе орать на меня при тёте Вере. А если это не шулер, значит, какая-нибудь баба, типа этой вашей пэтэушной Зои? Я видела sms. Что за фигня?

– Прекрати ревновать и вспоминать про то, как я ору на тебя при ком-то! Ты сама много делаешь для того, чтобы я на тебя орал.

– Может, и так. Но как насчёт твоего ора по поводу моего ухода? Если ты пропадаешь где-то ночами – это ничего, да? Если тебе бабы пишут с признаниями в идиотской любви – это в порядке вещей? А если я ненадолго ушла по делам, надо меня материть! Это тебе позволяет твоё чувство приличия.

– Я, между прочим, ждал и волновался, не зная, когда ты придёшь, а ты даже не объяснила как следует, на сколько ты уходишь! – заорал Андрей.

– Это всё левые отмазки. А ревновать я перестану, как только исчезнет повод. А пока всё только нагнетается, и чувствую, что мне придётся принять меры. Нечего мне голову морочить. Скажи мне, кто тебе сейчас звонил, а то это добром не закончится.

– Сколько можно твердить одно и то же?!

– Я тебе сказала: дай номер этого человека, а то мои подозрения увеличиваются.

– Хорошо, – с недоброй улыбкой кивнул Андрей и стал писать номер на обороте газеты «Дворник».

– Если я узнаю, что это Зойкин, не дай Бог ты ей хоть ещё одно сообщение пришлёшь или позвонишь.

– У тебя ещё есть какие-то вопросы, претензии, пожелания, предложения? – сдержанно поинтересовался Шейнин, отбрасывая газету.

– Да, – тихо сказала Лиза, выпрямляясь. Она понимала, что это уже слишком, но понимала также, что терпеть и молчать дальше – это тоже, в принципе, слишком, так что гори всё пламенем всех цветов радуги. – Мне надоело, что посторонние люди нагло роются в моих вещах, что они смеют нести обо мне какой-то бред, а я не могу даже подать на них в суд. После визитов твоих драгоценных приятелей я недосчиталась денег в ящике стола. В девятнадцатом веке за такое вызывали на дуэль. Сейчас у нас ни на что нет права. Права есть только у богатых воров. Я хочу жить в Центральном районе, и чтобы все от меня отвязались. Чтоб было центральное отопление вместо проклятой печи, и не набрасывались по выходе из дома неизвестно чьи собаки. Чтобы можно было спать ночью, а в магазине были трезвые продавцы, и чтобы ко мне на улице не лезли жирные хачи или твои знакомые, которым ты должен деньги. Я могу заработать артрит, потому что вынуждена стирать вручную в холодной воде, или астму, потому что вечерами в доме хоть топор вешай. Твой Рифатов курит пачками «Беломор» и только «Беломор». Опостылело общаться с тупыми, ограниченными людьми: мне с ними не о чем даже пить.

– Кто – Коля ограниченный человек? – пожал плечами Андрей. – Он артистическая натура. Он бывает утомителен, но у него есть свои плюсы, он не хочет мириться с окружающим бардаком, и…

– Артистические натуры ни с чем не хотят мириться. Зато окружающие зачастую вынуждены мириться с артистическими натурами. Мне это надоело. Мне всё надоело. И твоя шизанутая тётка – особенно!

– У неё не шиза, – хмуро проронил Андрей и после небольшой паузы добавил: – Лучше бы у неё была шиза.

Лиза затянулась сигаретой. Отвратительные болгарские «Родопи» казались деликатесом после «Беломора». Она подумала: я курю, как Тереза Дескейру у Мориака. Осталось только отравить кого-нибудь. Рифатова или домоуправа, к примеру. Цианистый калий продаётся без рецепта, для травли птиц, только это не разглашается. To be or not to be?

– Я пойду спать, – сказал Андрей.

Лиза не могла лечь спать просто так, сигареты хотя бы немного успокаивали. Было скотски холодно. От бабкиного храпа тряслись стены, из телеящика неслась несусветная чушь. Выключить его было нельзя: бабка заперла дверь изнутри.

– Ты вспомни золотое детство, – снова заговорил Андрей. – Ведь зимой у вас дома было ещё холоднее. Как ты тогда спала?

– Я от таких условий давно отвыкла. Я не Павел Корчагин и не страдаю революционным мазохизмом. У меня нет на данный момент высшей цели, ради которой я должна здесь мучиться.

Может, уйти с работы, подумала Лиза. Попили моей крови, твари. А жрать вообще нечего, кроме хлеба и макарон. Одна из худших пыток – лишение сна. Об этом знали и узники фашистских лагерей, и жертвы инквизиции. Об этом знаю и я.

– Она так и будет храпеть, – вслух сказала Лиза, – пока не сдохнет.

– Она всех достала, – ответил Андрей нехорошим тоном, – но не забывай, что она моя родственница.

– Я буду сдувать с неё пылинки, – тихо и яростно проговорила Лиза.

– Если тебе плохо, выпей валидол.

– Но он почему-то не действует на меня. На меня некоторые лекарства совсем не действуют. По-прежнему не могу спать под аккомпанемент всего вышеперечисленного.

Лизе хотелось переломать все вещи вокруг, но не было денег, чтобы купить новые. К тому же, некоторые вещи были бабкиными. Потом пришлось бы платить этой старой рухляди за ущерб. Чего она зря небо коптит, думала Лиза, она же ничего хорошего в своей жизни не сделала, работала кладовщицей, скорее всего – воровала, по её пакостной улыбочке видно бывшую воровку, привыкшую прикидываться дурой, чтоб не заподозрили. Старая кляча.

– Спи, – сказал Андрей и свалил в ванную. Когда он вернулся, Лиза лежала в постели с закрытыми глазами и пробовала считать – нет, не овец, а мерзких старух, которых она мысленно убивала из винтовки с оптическим прицелом.

Утром Лиза ушла, когда он ещё спал. От недосыпания её шатало, пришлось долго искать спрятанную старухой банку кофе. Бабка тоже всё ещё спала, и телевизор всё ещё орал.

Ася ждала её на Московском проспекте. Она сочувственно взглянула на Лизу:

– Да, ну и видок у тебя. Пошли, ребе уже на работе.

Лизе не понравилось, как Ася отзывается об её внешности, но она промолчала.

– Краше в гроб кладут, – продолжала тактичная журналистка, – ты прямо призрак из средневековой еврейской демонологии.

Лизе было трудно разжать губы, чтобы сказать: «Заткнись». Прямо за серой новостройкой был проход на улицу, дома на которой располагались в весьма прихотливом, точнее – в несколько, не побоимся этого слова, абсурдном порядке. Еврейская дверь была никак не отмечена. Это было место для своих, для посвящённых. Они в любое время года и суток находили еврейскую дверь.

Ася позвонила. Им открыла приветливая женщина средних лет, похожая на ортодоксальную хабадницу, как папа Римский похож на адвентиста Седьмого дня. Ася завела с ней беседу о новых переводах Германа Вука (так себе переводы), о том, что оригинал ещё хуже (а я не читала и не буду), об интернет-подписке Jewish News и погоде, от которой не хочется работать. Лиза медленно прошла в комнату, где стояли подарочные издания Торы на двух языках и сидел раввин.

Он был одет, как и полагается, в чёрное. Его лицо носило следы той спокойной ашкеназийской красоты, которая всё реже встречается в Израиле. (Это уже замечания не Лизы, а знающих людей.) Вьющаяся полуседая борода наполовину прикрывала галстук. Раввин оторвался от газеты «Бедэрэх» и спросил:

– Добрый день, что вас интересует?

Он говорил по-русски с лёгким акцентом, как и большинство главных русских раввинов: они, за редким исключением, родом из Америки или Израиля.

Лиза стала вымотанно объяснять про тяжёлое материальное положение, национальное происхождение и сомнительный район. Раввин всё понял, потому что она говорила медленно.

– Ваш муж – еврей только на треть, – сказал он. – И это не даёт ему полного права быть евреем. Похоже, он проявляет безразличие к деятельности общины. Сам он не идёт. А вы приходите сюда.

– Он посещал собрания организации «Шаммай», когда жил в Петербурге, – сказала Лиза. – А сейчас он не может придти, он болен.

– «Шаммай»? Мне не встречались там религиозные люди. Туда кто только не ходит. Мне не близки взгляды большинства из них. Часть этих людей – не евреи, потому что их отцы – евреи, а матери – русские. И они не проходили гиюра. А это очень долгая процедура, надо много учиться.

– А сколько? – спросила Лиза.

– От года до пяти. Понимаете, евреем делает не принадлежность к абстрактному еврейскому народу, а принадлежность к конкретной общине. Гиюр можно пройти только в нашей общине. У других нет разрешения.

– А вы – ортодоксы? – спросила Лиза.

– Мы фундаменталисты, – строго поправил раввин. Затем он поправил очки и сказал:

– Я посовещаюсь насчёт вашего мужа, но ему недостаточно справки. Даже для того, чтобы пройти брит-мила, ему надо сначала пройти через раввинский совет. С работой я вам ничего не могу посоветовать. В городе сложно найти хорошую работу.

Лиза не стала уточнять, что такое брит-мила, попрощалась и отправилась искать выход. Этого и следовало было ожидать, мысленно сказала она себе. Ася ждала её у входа.

– Пошли напьёмся, – сказала она, – пошло всё к чёрту.

Они пили сначала в кафе, потом на площади, в упор не видя пристающих мужиков. Потом спустились на Верхнее озеро. Берег был заставлен скамейками и бутылками. Уже темнело. Мимо них прошли две пары, то ли девушки, то ли мальчики-подростки.

Лиза, как пишут в романах, неожиданно для себя рассказала почти всё. Завтра утром Ася должна была улететь в Германию. Они могли больше никогда не встретиться, так почему бы не рассказать всё?

– Рифатов? – переспросила Ася. – О, эта наша местная… богема! – Она сухо рассмеялась. – Эти его стишки про смерть и бесов всех мастей. Пару раз он действительно пытался повеситься – прилюдно. Все знают, что он играет в карты, но мало кто знает, как далеко всё зашло; для меня это тоже, в принципе, новость. Я от местных пиитов вообще стараюсь держаться на расстоянии: достали.

– И что мне делать? – вымотанно спросила Лиза. По дорожке между скамьями и берегом брели трое подвыпивших дедушек в картузах, распевавших: «Вот уж осень, под окнами август, и я знаю, что я тебе нравлюсь, как когда-то ты нравился мне».

– Сейчас скажу, – задумчиво пообещала Ася. – Насколько далеко зашли его отношения с твоим мужем?

Суть вопроса дошла до Лизы только через пару секунд. Старики поравнялись с ними, смерили отнюдь не стариковскими взглядами и потащились дальше. Старший из них пел надтреснутым баритоном, в такт помахивая бутылкой из-под пива «Кёнигсберг»:

– Счастливое поколение, – сказала Лиза. – Несмотря ни на что.

– Кто, эти прожигатели пенсий? Один из них – дядя моей приятельницы Карины Мандельштерн. Хоть бы поздоровался, талмудило!

– Ася! Извини, но у нас я Ярославле, как ты однажды выразилась, такие зажатые люди, что мне эта фигня и в голову не приходила. Голубой цвет много кто в шутку вспоминает. Но чтобы…

– Ничего удивительного. К Рифатову часто клеились бабы, уж не знаю, что они там находили, усы типа «зубная щётка» или сатанинские стихи, но, короче, по этой причине многие решили, что он – правильный мусульманин. А этого и близко нет. С парнями у него отношения всегда лучше ладились, чем с девушками.

– Я это могу понять, – произнесла Лиза после паузы. – Лучше это, чем девки, которые потом детей рожают и пытаются таким манером переманить чужого мужика вместе со всеми его деньгами. Но зачем врать и устраивать этот картёжный дурдом?

– Видимо, он просто не хотел тебя расстраивать.

– Ему плевать, расстроюсь я или нет. Он просто не хотел новых неприятностей. Мало того, что проиграл все деньги…

– Хочешь, расскажу, как всё было? У Рифатова закончились деньги на телефоне, и он пишет сообщение с Зоиного; скорее всего, это второй Зоин телефон, номер для «своих», фигурально выражаясь. Либо он подозревал, что ты можешь залезть в sms-папку, и нарочно написал с чужого номера. Зоя всё знает, но терпит, потому что ей нужен «мужик по хозяйству» для её идиотского обывательского антифеминистского статуса. Видимо, её идиотскому самолюбию льстит иметь образованного мужика, или у неё просто заниженная самооценка, и она боится искать другого. Рифатов и твой муж однажды поссорились на тему «или я, или твоя жена». Андрей отказался от тебя уходить: ему нужна кружка чая по утрам и выглаженные джинсы. Слово за слово, вспомнились все старые обиды, и Коля, осознанно или нет, подставил твоего придурка, а потом сочинил душещипательную чушь про безвыходную ситуацию, которую создал для него мерзавец Штацкий. Мой совет, без которого ты можешь обойтись, потому что уже сама пришла к этому выводу: немедленно разводись.

– Ты уверена, что всё было именно так? – холодно спросила Лиза.

– Позавчера я встретила Серёжку Виткинда. Мы с ним вместе учились. Он поведал, что Рифатов встречается с новым парнем, то есть, не с новым, они давно знакомы. Но жена парня стала камнем преткновения. И что-то ещё. Не иначе, высокий нравственный уровень Николая Валерьевича Гунна… или как он подписывает свой псевдоготический бред?

Лиза пристально посмотрела на Асю.

– Слушай, а ты что, давно его знаешь?

– Колю? – Ася пожала не слишком хрупкими плечами. – Ну… лет десять. Мы на одном факультете учились. Только он то и дело брал академки и пропадал из вида. Я почти забыла о его существовании.

Она швырнула пустую бутылку в урну.

– Я о существовании многих людей хотела бы забыть. Но они всё время появляются ниоткуда, да и память у меня хорошая. Вчера опять звонил псих, типа, вы, жиды, меньшинство, вы дохнете, а славяне будут размножаться. А неделю назад мне пригрозили, что «пристрелят, как мразь Старовойтову». Я писала правду о националистах, и в газетах, и в сети. А если про них кто-то пишет правду, они мгновенно зачисляют этого человека в «жидо-фашисты». Уроды. Думают, если муж уехал, то я буду дрожать, как осиновый лист.

– Ты мне ничего об этом не говорила, – ошеломлённо констатировала Лиза.

– Я так похожа на человека, у которого всегда всё в порядке? – улыбнулась Ася. – Это национальное. Либо роль вечной жертвы Холокоста, либо непрозрачная маска удачи. Знаешь, я устала. Я люблю ездить, а не переезжать. Но Миша меня убьёт, если завтра я не буду в Берлине. А, главное, меня постепенно убьёт нехватка денег. Жаль, что Марка нельзя взять с собой. Ты не думай, я им предлагала жить втроём. Но они оба против!

– Заткнись, – тихо попросила Лиза. Не было сил слушать это дальше. Этот светский трёп напоминал средневековую dance macabre 28. Ветер, словно дисциплинированный дворник, сметал листья со скамеек. – Ты такая красивая, когда молчишь. Можно, ты помолчишь, и я постараюсь тебя запомнить, это как отпечаток на фотокамере?

– Я тоже буду тебя вспоминать, – сказала Ася, – честное слово.

Она отставила бутылку в сторону и положила руку Лизе на плечо; в полутемноте она была похожа на девушек с картин прерафаэлитов.

– Ты столько всего в себе губишь, мне страшно было на тебя смотреть. Всего – во всех отношениях. Я бы хотела побыть с тобой немного… но это сейчас не имеет значения. Возьми эти деньги, пожалуйста. Но от своего придурка держи их подальше.

– Ты что?…

– Я ж не ребе. Я могу себе позволить дать тебе деньги. Знаешь анекдот? Бедняк приходит к ребе и просит о помощи: последняя коза сдохла, нет денег даже на молоко. Ребе отвечает: «Иди с миром, сын мой, всё будет в порядке». Через некоторое время этот человек снова приходит: «Ребе, у меня выросла женская грудь, и в ней даже есть молоко, но денег по-прежнему нет». А раввин говорит ему: «Что поделаешь, сын мой, мы такой народ, что нам проще сотворить чудо, чем дать денег».

– Я уже смеяться не могу, – сказала Лиза, – я уже не могу даже утопиться.

Ася расстегнула её сумку, быстро убрала пачку долларов во внутренний карман.

– Вот, если ты не можешь не только утопиться, но и взять деньги, я положу их сама.

Лиза тихо сказала:

– Спасибо. Увидимся ещё раз – верну. Если не сдохну до этого времени.

Ася обняла её.

– Не сдохнешь.

– А почему бы и нет? Я же не еврейка, у меня нет врождённого иммунитета к попыткам бытия уничтожить меня как данность.

– Ты нас идеализируешь.

– Нет. Иначе бы вас уже не было. Некому было бы одолжить мне триста долларов.

Они долго смеялись, и Лиза понимала, что это от безнадёжности. Но также понимала: если бы Ася ещё долго не уезжала, было бы тяжелее. Она, конечно, знала, кто такие бисексуалки, но на сто процентов не была уверена, что принадлежит к ним, настолько была задолбана совковым воспитанием; а разбираться в своих чувствах к другой женщине на фоне убийственного безденежья и шулерских визитов в любое время суток – занятие не просто неблагодарное, а совершенно идиотское, более того – почти невозможное.

– Пойдём, – наконец сказала Ася.

Они стали медленно подниматься по тропинке. В темноте тускло горели фонари; с высоты насыпи было трудно разглядеть, кто пьёт внизу на скамейках. «Жидовка», – вдруг явственно расслышала Лиза.

Похоже, скинам города Кёнигсберга остопиздело просиживать на лавочках свои экстремальные штаны, и они решили перейти к более экстремальным действиям. Они тоже поднимались по тропинке, человек пять-шесть; Ася и Лиза были уже наверху.

– Не волнуйся, – шёпотом сказала Ася.

Под тяжёлыми патриотическими «мартенсами» хрустел гравий и осколки стекла. Лиза подумала: что ж, если она сейчас умрёт, будет даже к лучшему. Но ей было обидно за Асю. У неё даже мелькнула мысль: лучше бы она, а не Ася, была еврейкой. Хотя, будь она еврейкой, разве впуталась бы в такую дурацкую историю? Они шли сзади, молча; тишина была невыносимой. Вдруг Ася остановилась и обернулась.

Они смотрели на неё, пять тупых пьяных физиономий. Я бы рада проявить беспристрастность по отношению к врагам народа (любого народа, в особенности – того, который якобы охраняют, потому что на самом деле они позорят свой народ), но мне не приходилось видеть среди них умных людей. И красивых тоже. Ася не отводила взгляд и слегка улыбалась. Первый из них, наголо бритый, со шрамом на лбу, на секунду опустил глаза, потом повернулся к собутыльникам и махнул рукой. Вся кодла осталась стоять.

– Пошли, – сказала Ася и взяла Лизу за руку. Больше они не оборачивались. Издали донёсся сдавленный шёпот:

– Бля… Эт не она. Это что, итальянская фашистка?

Идти надо было не слишком быстро: подобные люди, как собаки, бросаются на бегущих. У них рефлекс. Простейшие рефлексы заменяют им рефлексию. Уже на проспекте Лиза спросила:

– Что случилось?

– Чёрные джинсы и чёрные ботинки с белыми шнурками носят особо опасные фаши, – усмехнулась Ася. – Я это так, дурака валяю. А для их пьяных мозгов это непосильная задача. Вот уроды… Я одного знаю, Ваня Токарев про него материал делал. А он не знает меня, слава Богу. Он наполовину финн, на четверть литовец, на четверть хохол.

Возле итальянского кафе пили другие отморозки. По виду они ничем не отличались от идейных дураков. Дурак – всегда дурак, независимо от того, идейный он или нет.

– Всё, мне пора, – грустно сказала Ася. – Дать тебе ещё денег, на такси?

– Не надо, город маленький, дойду пешком. Или ты ещё не самоутвердилась в качестве благотворителя?

– Тебя угробит гордость, а меня – щедрость, – засмеялась Ася.

Они несколько секунд постояли, обнявшись, под мостом, а после пошёл дождь. Был двенадцатый час. Было такое чувство, что мост вот-вот рухнет, или что кого-то, типа Христа, распяли.

Придя домой, Лиза умылась холодной водой, прошла в комнату и заметила отсутствие трёх вещей: своего компьютера, свитера Андрея на спинке стула и Андрея. Вскоре обнаружилось отсутствие ряда других Андреевых вещей, в частности, бритвы и рюкзака. Из-за перегородки доносился ненавистный храп старухи. Когда Лиза уже рылась в ящике стола, пытаясь определить, пропали некоторые её вещи вместе с андреевскими или таки нет, тётя Вера, перестав храпеть, завопила:

– Умираю! Умираю!!

Когда же чёрт возьмёт тебя, мысленно машинально процитировала Лиза. Он его отнёс на рынок, а деньги проиграл. Или выиграл что-то и свалил. Испугался, что должники будут доставать с новой силой. Загранпаспорт и медкнижка Лизы были на месте. Лиза вытащила из кармана джинсов мятый листок с секретным номером. Так, на всякий случай, наберу, подумала она.

– Алло, – ответил хриплый мужской голос, принадлежавший, скорее всего, Штацкому.

– У вас Андрея случайно нет? – спросила Лиза, в глубине души осознавая, что городит чушь. Но собеседник всерьёз распсиховался.

– Вы откуда взяли этот номер?!

– Это неважно. Вы можете ответить на мой вопрос?

– Это кто?!

– Это его жена.

– Знаете, что?! Я сам ищу этого козла, к вашему сведению! – похоже, Штацкий тоже был пьян. – Он знаете сколько мне проиграл? Я-вам-давайте-не-буду-называть-цифру!!

– Почему же? – тихо спросила Лиза, чувствуя, как холодеют руки. – Назовите. Я не боюсь.

– Я не от хорошей жизни занимаюсь таким делом! У меня семья. А он начинает угрожать моей семье, говорит, если я не перестану требовать, чтоб он заплатил, то эта история попадёт в газеты. Я за свою семью кого угодно порву!

– Почему вы мне это говорите? Если вы такой крутой, идите в Чечню мочить шахидов. Хватит на меня орать. Я денег никому не проигрывала.

– Меня это не волнует! Мне кто-то должен заплатить, по фиг, вы или он. Иначе…

– Что – иначе? Мой труп найдут на дне Преголи?

– Ну, типа того, – буркнул шулер и отключился.

– Умираю! – снова заверещала тётя Вера.

Лиза медленно прошла в её комнату и включила свет.

– Ой, ой, – завопила старуха, – что так шибко включаешь-то?! По глазам бьёт!

– Иначе не получается, – процедила сквозь зубы Лиза.

– Встать, встать не могу, сердце ломит! «Скорую» скорее вызывай!

Старуха съёжилась на краю кровати и выглядела довольно жалкой: волосы торчат в разные стороны, советская ночная рубашка открывает сморщенные плечи. Из открытого шифоньера несло нафталином.

– Вы корвалол пили? – спросила Лиза.

– Дак а что его пить-то? – изумлённо вытаращилась тётя Вера. – Что пьёшь, что не пьёшь. – Она схватилась за сердце. – Совсем я плохая стала. Если врача не вызовешь, к утру уж не будет меня. А где Андрей-то?

– Уехал по делам, – ответила Лиза, набирая 03.

– Что же он уехал, меня не предупредивши?! – гневно заорала бабка. – И куда же он в такое время уехал-то? Вы с ним живёте, как кошка с собакой, вот и уходит он! Ты его довела. Андрей всю-то жизнь был такой положительный!…

– «Скорая», – буркнула девица на том конце провода.

– Вам лишь бы как кошка с собакой вместе жить, – продолжала вопить старуха, – а я хоть умри, хоть что, вы и не посмотрите!

– Сколько лет, семьдесят шесть? – переспросила дежурная. – Понятно. Только у нас все машины заняты, некому выезжать. До утра подождёте?

– Она говорит, что до утра умрёт.

– Женщина, это ваши проблемы! – вякнула дежурная. – У нас в отделении не пятьдесят машин! Мы постараемся чтоб к шести утра кто-то подошёл, но я ничего не гарантирую.

– Вы, суки, там конкретно опизденели, – ласково проговорила Лиза и опустила трубку на рычаг.

– Ты ради квартиры за него и замуж-то вышла, – проявила бабка недюжинную догадливость, – тебе на меня наплевать, я тебя зову-зову, а ты по телефону треплешься. И телевизор, когда я засыпаю, не выключаешь за мной, а ведь я Андрея вынянчила. Я с ним с трёх лет сидела!

У Лизы мелькнула мысль насчёт дурного влияния, которое Андрей испытывал с детских лет, но она промолчала. Вдруг старуха и правда отбросит коньки? Не так-то легко отличить капризы пожилого человека от настоящего пиздеца.

– Как я могу выключить телевизор, если вы дверь изнутри запираете? – машинально спросила она.

– Как же это я запираю?! – душераздирающе заголосила тётя Вера. – Как это я запираю? У меня телевизор выключить-встать сил нет! А ты врёшь, что я дверь запираю!

– Вы запираете её почти каждую ночь, – тихо и отчётливо произнесла Лиза.

– Ой, она смерти моей хочет!! Не доводи меня! Не знаю ничего!

– Выпейте валидол, – сказала Лиза, роясь в тумбочке с лекарствами. Полки были залиты йодом и зелёнкой; у большинства лекарственных банок давно вышел срок годности. На нижней полке валялись заплесневелые напальчники и продранные резиновые перчатки.

– Дак а я не помню, где он, валидол-то! – поделилась информацией тётя Вера. – У меня ж скалирост.

– Как вы не можете выключить телевизор, когда рядом с кроватью лежит пульт управления? – сухо спросила Лиза. Ей было уже на всё плевать. Она понимала, что дошла до точки.

– Дак а что я, знаю, на чего нажимать-то? – полюбопытствовала старуха.

– Но вы же его включаете?

– Вот привязалась-то! Чтобы тётка Вера сдохла, хочет! Ничего, Бог тебя накажет! А меня наградит – за мою доброту и справедливость!

Эта пьеса абсурда продолжалась до семи утра. Лиза успела поспать в кресле минут пятнадцать, но была разбужена старушечьим апокалиптическим ором на тему: «В глазах темнеет, свету конец!» На всякий случай Лиза снова побеспокоила несчастную дежурную, и уже без пятнадцати восемь у подъезда стояла белая машина с соответствующим крестом.

Бабка потребовала носилки, а когда ей отказали, картинно сползла на пол. Когда её с грехом пополам загрузили в машину, Лиза почувствовала себя солдатом, всю ночь охранявшим очень опасного военнопленного.

В кабинет кардиолога бабку пришлось тащить под руки. Невыспавшаяся врачиха, крупная полуседая еврейка средних лет, сделала кардиограмму и, смерив усталым взором результат, сказала:

– Вера Серафимовна, посидите в коридоре.

– Я там умру! – пробормотала тётя Вера, запахивая рваный нестиранный халат, в котором её доставили в поликлинику.

– Вам медсестра сейчас таблетку даст, посидите в коридоре. Я вашей родственнице подробно напишу, чем вас лечить.

– Ой, плохо-то как, – пожаловалась тётя Вера, заподозрив неладное. Ей явно не хотелось оставлять Лизу наедине с врачом.

– У вас возрастные изменения, – сказала врач. Поняв, что спорить бесполезно, старуха под конвоем медсестры поползла в коридор. Лиза обречённо созерцала отделанную янтарём картину на стене. Река, мост, деревья с янтарными листочками. В целом, очень любительская работа. Перспектива не соблюдена.

– У меня свекровь была такая же, – понизив голос, сообщила врач. – Дотянула до девяноста лет. Эти камнеежки всех нас переживут, поколение такое. У бабушки сердце как у сорокалетней.

– Я не могла понять, – сказала Лиза. – Чёрт их знает, этих стариков, когда им плохо, когда что…

– Это симулянтка со стажем. Я с ней уже общалась как-то. С ней всё ясно. Не могу выписать ей направление на лечение. Да ей это и не надо, она просто хочет всем нервы потрепать. Забирайте её домой, и поскорее, ко мне сейчас очередь придёт.

– Извините, – сказала Лиза, – а вот если мы с мужем по обстоятельствам уедем, мы можем её оставить на социальную службу? Она вполне самостоятельная, просто к ней человек будет приходить время от времени. Нам очень надо уехать.

– Это не ко мне, – равнодушно сказала врач, – уводите её, а то опять хай поднимет. Телефон социальной службы в справочнике «Янтарные страницы». Кстати, вы в медкарту вашей родственницы вообще заглядывали? Там везде заключения, что она здорова.

Лиза всерьёз подумала о самоубийстве. Нет, не из-за того, что в компьютере остался весь материал, который она сегодня должна была предоставить на работе, и отредактированный вариант книги редактора, который она тоже должна была сегодня предоставить (там же). Диссертация тоже осталась там, но на дискете был сохранён хотя бы первый вариант, на сорок страниц меньше. Почему Лиза не озаботилась сохранением текстов заранее? Как-то в голову не приходило, что такая фигня может случиться.

Я в этом плане всегда была перестраховщицей, но не истеричкой, постоянно паникующей в стиле «ах, всё пропадёт», а спокойной хладнокровной перестраховщицей, автоматически сохраняющей почти все копии почти всех документов на дискетах и отдельно на дисках. От современной техники можно ждать всего. А от людей можно ждать вынесения твоей техники из твоего жилища в любое время, и к этому надо относиться по-философски. Лиза была другой. Но не в этом было дело, даже не в том, что Андрей унёс оставшиеся деньги. Дело было даже не в кошмарной старухе и не в телефонных угрозах. Просто Лиза почувствовала, что жить дальше нет смысла. После этого она растянулась на кровати и заснула.

Когда она открыла глаза, на экране сотового телефона было пять часов семь минут. Тётя Вера всё ещё храпела за стеной: врачиха велела медсестре вколоть ей димедрол. Благодаря заботе кардиолога Лиза смогла хотя бы немного выспаться. А что толку? Пойти, что ли, в ванную порезать вены – порадовать милую тётушку? Ох, бля…

Лиза прекрасно понимала, что с тем спутником, которого ей подсунуло провидение, ей не провернуть старухин сценарий. Но искать мужика с комплексом заботливого папаши было, во-первых, поздно, а во-вторых, противно.

Она медленно вышла на улицу. Возле газона тусовалась белокурая соседка сверху, которую звали распространённым у поляков именем Наталья.

– Бабушку вашу опять к врачу возили? – дружелюбно осведомилась она. В её тоне чувствовался подвох и скрытое злорадство. Лизе захотелось выплеснуть ей в лицо воду из рядом стоящей лейки, но она сдержалась.

– А что? – ответила она по-еврейски – вопросом на вопрос.

– Помню, как с ней Ирина возилась, – сказала Наталья. – Это Валентина Федосеевича покойного дочка. От первого брака. Уж как она её достала, слов нет.

– Кого?

– Ирину, конечно. Помню, зайдёшь к ним, а старуха сидит, руки сложив, а Ирина туда-сюда носится, как девочка на побегушках, хотя ей уже за сорок было, и у неё высшее образование и своих детей двое. А старуха ей: вымой посуду, позвони сантехнику, почисти рыбу, да побыстрее. И на всё одна причина: «Я не могу». Больная, как же. А Валентин Федосеевич, прости Господи, такой глупый был дед, всему верил. Она так Ирину умотала, что та с инсультом слегла. А бабке хоть бы что. Вы ей врача больше не зовите, она поорёт и успокоится. Нам с мужем, конечно, её ор мешает, но что делать, не убивать же её.

Старуха проживёт ещё долго, думала Лиза, меряя шагами разноцветную брусчатку. Старуха въедет в свой еретический рай на телеге чужой молитвы. Впрочем, рая нет, как и ада. Есть только жизнь, в которой можно прикидываться не тем, что ты есть. Но какой смысл поступать, как тётя Вера, если тебя потом раскусят и будут презирать ещё больше? И потом, душевно слабому нетрудно сыграть ещё более слабого, ему можно даже сыграть сильного, об этом много чего писали и говорили. Но вот каково сильному человеку играть слабого – об этом у нас не принято говорить.

Ведь, как правило, это одна из наиболее женских жизненных практик, а то, что связано с женщинами, у нас не почётно, не принято и не легитимно.

«Иначе нам всем окончательно перестанут верить, нам и так мало верят в этом мире», – сказала мне в поезде одна неглупая восточная женщина.

Лиза незаметно пересекла проспект и вышла на набережную, осаждённую маргинального вида рыбаками – с хипповскими хайрами и в потрёпанных защитного цвета штанах. Дальше никого не было. К вечеру Кёнигсберг вымирает, только во дворах убивают людей, да у входа в ночные клубы толпятся тусовщики. Ей хотелось снять обручальное кольцо и бросить в воду. Это был бы очень кинематографичный жест. Но швырять золото в воду, когда тебе не на что есть, будет только дурак или самоубийца. Я не самоубийца, отчётливо поняла она в эту минуту и свернула в переулок, где в аварийном немецком доме располагался ломбард. Золотые цепи девятнадцатого века с витиеватыми зубчиками и серебряные ложки с вензелями за пыльным стеклом; медали за взятие Кёнигсберга и Берлина; очередь к весам. «Очередь за солнцем на холодном углу, ты сядешь на «колёса», я сяду на иглу» 29.

Людомания 30 немногим лучше иглы. Одна и та же трата здоровья, времени и денег. Или они, ненормальные, которых никто не любит, просто хотят исчерпать этот запас здоровья, денег и нелюбви как можно раньше, не продлевать эту ублюдочную тягомотину, к которой нам громогласно велят относиться с глобальным оптимизмом? Ведь если мы все сдохнем, кто будет пахать на них, велящих, кому они будут велеть?

Лиза пересчитала купюры с отсутствующим лицом и покинула заведение. Там остались сомнительные парни в татуировках, которые шёпотом переругивались: не успели поделить добычу, что ли?

Шёл дождь, ветер вырывал зонты и сумки из рук прохожих, как заправский вор; он играл с ними, как с картами, и вскоре на проспекте никого не осталось, кроме крепко сложенной блондинки в кожаной куртке. Она смотрела в сторону ближайшей пивной, но идти ей мешал поток машин и невыносимый ветер.

И вот чёрный автомобиль с мелкой, над стеклом, белой надписью «Pajero» остановился перед ней с двусмысленной целью. Очень коротко стриженный молодой мужик распахнул дверцу и спросил:

– Девушка, вас подвезти?

– Нет денег, – ответила экономная Лиза, – а вообще-то я хотела перейти улицу.

– А вам далеко идти? – не унимался тип. – А то давайте ко мне в гости поедем. У меня выпивка крутая есть. Скучно одному.

Лиза присмотрелась. Да, в этом случае надо было именно присматриваться: ничего особенного в мужике не было, заурядный славянский типаж. Спортивная фигура, никакие шмотки. Как говорят циничные бабы вроде нас тобой, ебать можно. А на машины Лиза никогда не обращала внимания: спят не с машинами.

Ей нужно было поставить крест на браке. Окончательный. А что, почему нельзя говорить «окончательный крест»?

Мужик не въехал, в каком плане его хотят использовать, и с кем он имеет дело, решил, видимо, снять податливую тёлку, «а дальше видно будет», тривиальные, понятные, как таблица умножения, мужские планы. Машина тронулась. Перед ней другая машина чуть не въехала в седого дядьку с рюкзаком. Дядька что-то неразборчиво завопил. Навстречу ему, размахивая палкой, помчался грузный инспектор ДПС.

– В тюрьму, в натуре, захотел, чмо на «Жигулях», – сказал мужик и сплюнул за окно. Лиза предпочитала мужчин, которые не плюют в окна автомобилей, но каяться было поздно. И вообще, ебать можно, в чём проблема, нах? – А ты чего такая неразговорчивая? – Как известно, мужиков бесят в женщинах два качества: разговорчивость и неразговорчивость. Также бабы не должны часто ходить по магазинам, но у них должен быть крутой прикид, чтобы обладателю бабы все завидовали. Видимо, прикид должен падать на бабу с неба.

– Когда-то в общежитии некоторые из нас мечтали о камере-одиночке, – задумчиво сказала Лиза, не утруждая себя фильтровкой базара. – Особенно звукоизолированной. Никаких шизофреников-соседей, которых селят тебе на голову, никаких пьяных воплей из коридора, никакой попсы-на-всю-катушку из соседних комнат.

– Да ну, на хрен, – не согласился мужик. – У меня знакомый сидел, говорит, в звукоизолированной камере даже свой голос плохо слышен.

– А я после этого общежития и кучи проблемных квартир иногда вообще человеческого голоса слышать не хочу. Ни своего, ни чужого. К тому же, в тюрьме кормят и убирают. Никакой стирки. Никакой уборки. Никакой готовки.

– Так ведь кормят чёрт-те чем.

– Топ-модели ещё меньше жрут, и ничего. Совершить, что ли, какой-нибудь террористический акт?

– Весёлая ты, – одобрил мужик, – люблю таких. Только при мне ничё такого совершать не надо, усекла? Я ж, в натуре, мент. Я, правда, официально как бы на работу только послезавтра выхожу. Но вообще корочки есть. Хочешь, покажу?

Зашибись, бля, устало подумала Лиза. Только ментов ей сегодня не хватало.

– А ты кем работаешь? – спросил мент. – По языку вроде образованная, в натуре.

– Была журналистом, – честно сказала Лиза, – а сейчас нигде.

– Это ничего, – сказал мужик, – главное, штамп о стаже есть в трудовой книжке.

Мужик обретался в рабочем общежитии отстойного вида, резко контрастирующим с понтовой тачкой. Это временно, пояснил он, ему на работе дадут квартиру. Корочки у него действительно были. Может быть, фальшивые. Но выправка и привычка напряжённо следить за реакцией собеседника выдавала в нём военного, причём одного из худших представителей касты. Лиза терпеть не могла таких: в своё время насмотрелась на вечно бухих солдафонов из военного училища, расположенного напротив их общаги.

К более позднему вечеру выяснилось, что у мужика наличествует, как выразился бы всё тот же верховный культуртрегер, стимул убить. Кого угодно. Лиза уже оделась (в душ идти не хотелось: он был ужасен), как вдруг мужик окликнул её:

– У меня тут картошка с мясом в холодильнике, пожарь, а? Я сам готовить задолбался.

– Я не повариха, – спокойно ответила Лиза, собираясь уходить.

– Ну, понимаешь, я не могу готовить, когда в квартире женщина!

– Я достаточно на мужа готовила, тоже хочу от этого отдохнуть.

– Ты мне понравилась. Почему бы для хорошего человека не приготовить? Может, твой бывший был козлом, не знаю, мне по фиг на это, но это не значит, что ты вообще про кухню должна забывать. Я, понимаешь, не могу готовить, когда в квартире есть женщина.

– Её сейчас здесь не будет, – сказала Лиза и взялась за дверную ручку. Когда мужик трахался молча, он нравился ей значительно больше. Таким после пяти минут знакомства нужно заклеивать рот скотчем и снимать ленту непосредственно перед уходом.

– Никуда ты не пойдёшь! – заорал мент и во мгновение, как принято писать, ока возник перед дверью. – Ты мне что, телефон свой не хочешь оставлять? Может, у тебя сифак или СПИД? Меня ж с работы могут из-за тебя уволить!

Трус, брезгливо подумала Лиза. Ну и шваль нас якобы охраняет.

– У меня ничего нет, – ответила она, – а вот насчёт тебя не знаю.

– Я недавно проверялся, у нас же куча медосмотров грёбаная. Если бы что было, я бы сказал.

Если бы что сказал, я бы ещё два часа назад сбежала через окно, подумала Лиза.

– Короче, давай телефон, чтоб я потом знал, кому шею свернуть.

– Диктую, – презрительно проговорила она, – записывай. Восемь, девять, один…

– Погоди, я тебе позвоню, вдруг ты мне липовый телефон даёшь, чтобы избежать ответственности.

Теперь Лиза поняла, что это действительно мент. Только у них бывают подобные неврозы, выражающиеся в подобной форме.

– У меня телефон отключен. Чтобы муж не звонил.

– Включи, я проверю!

– Слушай, – сказала Лиза, снова берясь за дверную ручку, – мне это надоело. Езжай в Чечню, если тебе так по кайфу всем чинить разборки. Я тут не причём. Я тебе не девочка из ПТУ, чтоб передо мной понты дешёвые кидать, понял?

Так студентки нашего университета разговаривали с солдафонами и воровскими шестёрками, вечно болтавшимися на территории чужой общаги.

– Сука, – озверело прохрипел мужик, смыкая пальцы на её шее, – а кто тебе сказал, что я в Чечне не был, бля? Кто тебе это сказал?

Если я сейчас сдохну, это хорошо, потому что сдохну без соплей, мелькнуло в её голове. Перед глазами темнело. Она почти не чувствовала боли.

– Тварь, – произнесла она с усилием, – вот где из тебя такого урода сделали.

Хватка ослабла.

– Ну, убей, – ласково проговорила Лиза, – тебе ж всё равно делать сегодня больше не хуй. Тебе же что я, что чеченец, – валяй, убей, герой, бля, хуев.

Мужик внезапно посмотрел на неё с тем же душераздирающим выражением, что и Андрей перед тем, как проиграть её деньги.

– Я чеченку, снайпершу, убил, – забормотал он, потирая руки. – Она типа тебя была. Сколько ни бей… Ты бы себя сейчас со стороны видела.

– Я не чеченка, – раздельно произнесла Лиза, – и пугать меня не надо. Я пуганая.

– Ты бы знала, что я в жизни видел, – сказал мужик. – Я себя, бля, без автомата не видел уже. Я задолбался ходить с автоматом. Там страшно, на хуй. Я думал, вот сдохну из-за этого контракта грёбаного, из-за сраных денег. Там пиздец как страшно. Я смерти больше всего боюсь. Я ни хрена вообще не боюсь, только смерти.

Смерти бояться – всё равно что жизни, подумала Лиза. Она бросила взгляд в окно. Над деревьями нависла, как паутина, лиловая темнота.

– Когда меня хотели убить, у меня не было автомата, – сказала она, и это прозвучало неправдоподобно буднично. – Когда по нашей общаге и по всем ярославским улицам чеченцы шастали и двери везде вышибали, мне никто не дал автомат. А я была бы рада, если бы дали. Тебе повезло. Тебе вручили оружие, научили им пользоваться и рассказали, в кого стрелять. У меня ничего этого не было.

– Вот поэтому я и пошёл туда, – сказал мужик прочувствованным тоном. – Чтобы защищать таких, как ты. И я должен защищать тебя. Мою девушку, – он неловко обнял её.

А вроде бы почти не пил, про себя отметила Лиза, освобождаясь. А какова логика, бля…

– Да, наше государство доводит самых лучших людей страны вот до такого, – она обвела взглядом убогую комнату и пристально посмотрела мужику в глаза. Он тоже смотрел ей в глаза. Вид у него был такой, будто он готов разрыдаться.

Ну, это известно какая порода. Переломав с компанией сочувствующих рёбра «не так» одетому неформалу, они мирно возвращаются на хату, где цедят водку и утирают слёзы под аккомпанемент радио «Шансон», чего-нибудь типа «В нашу роту черножопые стреляли» или «Я Христа распятого на груди ношу и мента проклятого, суку, задушу». Даже если слушающий – давно уже не бандит, а самый что ни на есть мент. Ностальгия, нах. Или сказывается неприязнь к коллегам с более чистой биографией.

– Я вижу, что по характеру мы друг другу подходим, – сказал мент, выдержав паузу. – Давно искал такую женщину. Я тебе позвоню.

И ведь позвонит, сука, тоскливо подумала Лиза. Обязательно позвонит. По нему видно.

– До свидания, – сказала она.

Автобус уже ушёл, и следующего до шести утра не предвиделось. Она пошла пешком, легко и быстро. Кёнигсберг – маленький город, созданный для пеших прогулок. Фонари уничтожали темноту мягко и ненавязчиво. Когда улица мента была далеко, Лиза на ходу вскрыла телефон, вытащила карту и швырнула в реку. У неё в сумке была тщательно спрятанная запасная, на которой дублировались все нужные номера. Так, на всякий случай. Вот, он окончательно настал, этот случай, навсегда.

Я помню, что Лизе из-за прогулов долго не хотели ставить зачёт по риторике. Тогда она сказала мне с улыбкой: «С тех пор, с того вечера я плюю на мнение профессоров. Моя риторика – это слёзы на глазах мента».

Дальше всё было очень просто. Она решила не забирать с работы трудовую книжку. Не являться туда и не умолять ни о чём. Участь её была решена: её бы всё равно уволили. Пусть Феликсович сам правит свою профашистскую брехню. Судьба преподнесла ему урок. Пусть так и думает.

В квартире по-прежнему храпела бабка. Кухню загромождала грязная посуда: бабка, оставшись одна, вполне успешно сходила в магазин, сварила суп и съела всю кастрюлю. О’кей, бабка не пропадёт. Андрея не было. Вещи Лизы лежали на тех же местах, что и днём. Она быстро, по-военному, собрала их, заказала по телефону такси и попыталась сформулировать текст прощальной записки. Света она не включала: чёрт их знает, этих карточных кредиторов, может, они снова припёрлись её караулить. Лиза подошла к письменному столу Андрея, выдвинула ящик и посветила фонариком в поисках чистого листа бумаги. Он там был – чистый только с одной стороны. Другую занимало гениальное стихотворение Ника Валерия Галла:

«Я уезжаю в Россию. Ничьих долгов платить не буду. Будем ли мы официально разведены, мне безразлично. Делай, что хочешь. Можешь выписать меня из квартиры, мне всё равно».

Вместо подписи на листе А4 стоял невидимый миру метафизический крест. Ночь была прекрасна. Подсвеченный шпиль чудом уцелевшей кирхи пронизывал темноту. В соседнем районе в своей могиле мирно спал Кант, и т. д. Вода и ветер были спокойны, как ни в какой другой области. А чем всё это закончилось, – зачем тебе знать?

– Это всё-таки была она, – сказала я Марише. – Меня сбили с толку её приличные, в смысле, очень недешёвые шмотки. Она была одета, как Дебрянская 32. Я подумала: Лиза – и здесь, и в таком виде… И выражение лица – совершенно другое.

– У тебя тоже не то выражение лица, что десять лет назад, – сказала Мариша.

– Не философствуй. Так где ты её видела и когда?

– Здесь. По её словам, Ася оставила ей телефоны своих московских знакомых, чтоб было к кому на первых порах вписаться. Или сначала она поехала к деду Андрея, тому, который запирал колодец, и он, как ни странно, встал на её сторону… не помню. И, знаешь, ей стало везти, и потом она даже купила в кредит полдома в ближнем Подмосковье. Правда, её научная карьера по-прежнему откладывается на неопределённый срок.

Я спросила про её мужа. Но тут ей позвонили, и она сказала, что должна ехать в Москву. Знаешь, она пишет что-то. Но не под фамилией Авдеева, а фамилию мужа она не брала. Кажется, она сменила паспорт, взяла девичью фамилию матери. Да, она же тебя вспоминала, сказала, что захотела сделать, как ты, чтобы не носить фамилию мужчины.

– Я это сделала потому, что фамилия матери звучит лучше, – пожала я плечами. – Кстати, мне тоже пора.

– Без разницы. Подожди, она же мне называла свой узаконенный псевдоним… Хоть убей, не помню. Я ж не слишком трезвая уже была. Но помню, что у меня было чувство, будто она заглушила в себе какую-то мелодию, устаревшую и надоевшую, – сказала поэтичная Мариша, по второму высшему образованию – музыкант.

Считают, что наиболее женственная профессия – проституция, стриптиз. Когда медленными ласкающими движениями стягивают с себя одежду, показывая всё, кроме себя самой.

На самом деле наша жизнь – антистриптиз, когда год за годом мы должны натягивать на себя всё больше дешёвого истлевающего шмотья предрассудков. В обуви, которую нам предписали носить, невозможно ходить по-человечески (гораздо удобнее кирзовые сапоги), в ней можно только танцевать под абсурдную, выматывающую мелодию, ни одна нота в которой не принадлежит нам самим.

Посмотри, это ангельская риза, говорят тебе и набрасывают тебе на плечи залепленную грязью рвань с чужого плеча.

Если ты не умеешь думать и никогда не училась видеть, ты можешь поверить, что белые ризы и должны выглядеть именно так.

Но я не сказала обо всём этом Марише. Во-первых, она, как и я, давно уже всё поняла, и с ней тоже давно уже всё в порядке. Во-вторых, Мариша – это архетип. Это такая еврейско-буддистская Шахерезада, которая может часами трепаться. Нет, это, конечно, не способ сохранить жизнь. Это всего лишь способ поддержать её на том уровне, который Марише нравится. А я не люблю часами трепаться или часами слушать, да мне и некогда. Если я долго слушаю Маришу, то с целью украсть сюжет. Ведь если сюжет не снится мне, я его ворую. Но такое воровство не предусматривает статьи, это не плагиат, это называется просто «брать».

© 2006 – 2007.