"Европа и ислам  История непонимания" - читать интересную книгу автора (Кардини Франко)

Мусульмане за пределами ал-Магриб ал-Акса[2]

Средневековые авторы единодушно придерживались распространенной (хотя, возможно, и ошибочной) точки зрения, что Европа, по определению, есть главный — если не единственный — оплот христианства. Отсюда происходит другое общепринятое мнение: нехристианин, проживающий на территории Европы, — чужак и захватчик. Так, неизвестный толедский священник, который в середине VIII века в своем «Испанском продолжении» («Continuatio Hispanica») продолжал «Историю» («Historiae») Исидора Севильского, называл европейцами («Europenses») победителей в битве при Пуатье 732 года (по другой версии, состоявшейся в 733 году). Но возникает вопрос: чувствовал ли он себя «Europensis» потому, что был христианином, — или потому, что Пиренейский полуостров, согласно античным географическим представлениям, входил в состав Европы? Или же он с горечью полагал, что таковым считать себя не может — с тех пор как арабо-берберы, захватив Пиренейский полуостров, присоединили его к дар ал-исламу? Это предполагало бы наличие непостоянных границ и строгое разграничение Европы и дар ал-ислама, что, в свою очередь, исключило бы возможность говорить о некой «мусульманской Европе» применительно к европейским территориям, завоеванным исламом и заселенным мусульманами или теми, кто недавно обратился в эту новую веру.

Теперь уже лишены смысла споры о том, действительно ли поражение мусульман при Пуатье остановило их нашествие на Европу, или же это был скорее симптом усталости захватчиков, не имевших сил двигаться дальше. Лишены смысла потому, что значение этой битвы сегодня представляется весьма скромным, а также потому, что распространение ислама в VII–X веках нельзя называть завоеванием. Арабы никогда не располагали таким количеством воинов, чтобы за несколько десятилетий завоевать территорию, простирающуюся по широте от Геркулесовых столбов до Инда и Сырдарьи, а по долготе — от Кавказа до Нубии. Со времен халифов, непосредственных преемников Пророка, — то есть с тридцатых годов VII века, — распространение ислама никогда не выглядело коротким и сокрушительным военным нашествием и тем более не представало как Völkerwanderung[3]. Скорее это был непрерывный, долгий, хотя и не всегда гладкий, процесс завоевания территорий и последующего (чаще всего добровольного) обращения в ислам социальных групп, переживавших упадок или кризис. Речь идет, к примеру, о христианах-монофизитах Сирии и Египта, притесняемых византийскими властями, или об иранцах, подданных сасанидского шаха, желавших освободиться от дряхлой и бессильной власти и вновь объединиться вокруг новой идеи — вокруг формулы покорности Богу, провозглашенной Его пророком Мухаммедом… Многие, тем не менее, предпочитали сохранить свою веру и платить джизйа — подушную подать и харадж — налог, обязательный для всех немусульманских землевладельцев, а также мириться с тем, что их будут считать диммий, что означает «находящийся под защитой», но также и «подчиненный». Но в целом они демонстрировали тем самым, что правление неверных устраивает их больше, чем правление единоверцев.

Как бы то ни было, миф о битве при Пуатье, начало которому положил в своем ярком труде Эдуард Гиббон, сильно повлиял на всех, кто писал историю Европы. В определенном отношении этот миф способствовал осмыслению ее как истории противостояния исламу. Не будь Пуатье и подвига Карла Мартелла, — так говорится у Гиббона, — в Оксфорде муэдзины славили бы имя Аллаха, в знаменитом университете изучали бы Коран, и вся мировая история пошла бы по другому пути.

Нет смысла пересматривать роль битвы при Пуатье: хотя развенчивать мифы, конечно же, надо с осторожностью, следует признать, что больше никто из историков не верит в ее решающее значение. Фраза «историческое сражение при Пуатье» сохранилась лишь как стереотип в средствах массовой информации — а ведь нет ничего труднее, чем искоренять подобные стереотипы. Мы прекрасно знаем, что миф о победе, одержанной между Туром и Пуатье, в нескольких километрах к северо-востоку от слияния Вьенны и Крезы, сознательно раздували при дворе франкских королей и римских пап, чтобы увековечить славу «франкской нации» — «возлюбленной дочери Римской церкви». Возможно, здесь также присутствовало стремление противопоставить что-нибудь победам византийского императора Льва III Исаврийца: в 718 году он вынудил мусульман прекратить осаду Константинополя, начатую годом ранее, и активно оспаривал их господство на Черном и Эгейском морях, а также в центральной части Средиземного моря — так что мусульмане на долгое время отказались от попыток проникнуть в Малую Азию. Но представители римской Церкви, конечно, не могли прославлять иконоборца Льва III; позднее отрицательный образ императора дополнил сам факт его принадлежности к византийской цивилизации, которую на Западе долгое время рассматривали как презренную, упадочническую, выродившуюся. Миф о Пуатье, с XVIII века и до наших дней, способствовал на самом деле тому, чтобы скрыть если не отсутствие, то недостаточность и неточность сведений об исламе в европейских источниках того времени. С другой стороны, период грандиозной мусульманской экспансии совпал с затяжным кризисом западноевропейского мира, поэтому отсутствие сведений или их недостоверность объясняется в первую очередь невежеством и дезинформацией. Однако надо учесть, что в тогдашних условиях, наверное, было трудно и по большому счету бессмысленно отличать мусульман от прочих завоевателей и приписывать им какую-то особую роль. Неоднократно было сказано о том, что Западная Римская империя в 476 году «пала незаметно»; возможно, что до VIII века исламская экспансия для Европы была также незаметна, или, лучше сказать, малозаметна на фоне всех других нашествий. Для сравнения: о битве при Пуатье гораздо больше говорят мусульманские источники, где она фигурирует как Балат ал-шухада' («Дорога мучеников») и ей придается немалая, хотя и не первостепенная, важность.

Конечно, не стоит удивляться тому, как обстояли дела на отсталом европейском Западе, коль скоро даже более осведомленные византийцы довольно поздно поняли, что мусульман не стоит считать barbaroi (варварами), как всех остальных, и не сразу осознали, насколько важным явилось возникновение новой религии — ислама.

В раннем средневековье обитатели Западной Европы узнали от византийцев загадочное слово «саррацины», которое позже было исправлено и облагорожено, приняв форму «сарацины», и с помощью «легкого прочтения», lectio facilior — приема, дающего весьма сомнительные результаты, — истолковано как «сыны Сарры». Слово это употреблялось не совсем правильно, поскольку первоначально обозначало народ, происходивший из «счастливой Аравии» и связанный родством с племенем, возникшим, согласно Книге Бытия, от союза Авраама не с законной супругой Саррой, а со служанкой, египтянкой Агарью. Таким образом, если племена пустыни, согласно устоявшейся традиции, были потомками патриарха и служанки, то есть единокровными братьями народа Израиля через их сына Измаила (откуда происходит название «исмаилиты»), то более подходящим термином (который в самом деле авторитетно и законно засвидетельствован) было бы скорее слово «агаряне». Связывание «сарацинов» с «Саррой» — это, возможно, более позднее и ложное этимологическое толкование, основанное на неправильном понимании слова, заимствованного из арабского или сирийского языка. Его пытались сопоставлять с различными арабскими словами. Маловероятно, что оно происходит от шарк («Восток»), так как первая мусульманская волна, захлестнувшая Сирию, шла скорее с юга — если, конечно, название «сарацины» не возникло в Египте; в то же время вполне правдоподобной выглядит его связь со словом шарук, «ветер пустыни» (не путать с шаракаййа, «сирокко»). У других это слово ассоциировалось с ордами разбойников из пустыни и их обычаем собираться для набегов в большие группы: соответственно, «сарацины» выводится из шарк («объединившиеся люди») или из шарика («общество», «компания»). Кроме того, существует предположение, что сарацин называли так оседлые племена, страдавшие от их набегов, и слово это происходит от сарк («грабеж», «кража») и сарака («грабить»); отсюда родственные понятия сарик («грабитель») и саррак («вор», «мошенник»).

И вот те, кого древние тексты называют «исмаилитами», «агарянами» или «сарацинами», вскоре становятся объектом первостепенного внимания европейских хронистов. Нам очень мало известно об обвинениях в поисках контактов с сарацинами, предъявленных Папе Мартину I (649–653), который нуждался в союзниках для борьбы с императором Константом II, сторонником монофелитства[4]: в любом случае, речь шла о первых попытках мусульман начать экспансию в Средиземноморье, попытках, которые в те годы весьма беспокоили Византию. Несомненно одно: в конце VII — начале VIII веков общество, унаследовавшее традиции Западной Римской империи, сформировавшееся в конце IV века под влиянием кодекса Феодосия и включившее в себя «варварские» элементы, из которых развились монархии, — то есть «западноевропейское», как на то время мы уже можем его называть, — не располагало никакими средствами для отпора сарацинскому нашествию, которое через несколько десятилетий обрушилось на европейские берега.

Между тем завоевание мусульманами Средиземноморья уже началось. После того как Сирия и Палестина в 633–640 годах, а Египет — в 639–646 годах, были захвачены арабами, сирийские и египетские моряки либо приняли новую веру, либо так или иначе перешли на службу к последователям Пророка. Причем делали они это добровольно, будучи в большинстве своем христианами-монофизитами и, следовательно, подвергаясь дискриминации со стороны византийских властей. В 649 году претендовавший на титул халифа наместник Сирии Му'авийа ибн Абу Суфйан, двоюродный брат халифа Усмана и будущий основатель халифской династии Омейядов, напал на Кипр. Уже в 652 году произошло несколько набегов на Сицилию, принадлежавшую тогда Византии; три года спустя крупное морское сражение при Финиксе, у берегов Ликии, обозначило кризис византийского морского господства. В нем потерпел поражение сам император Констант II— а ведь он командовал флотом из 500 кораблей.

Народы отсталой на то время Западной Европы, по большей части все еще средиземноморской (ее граница шла по Рейну, а затем по верхнему течению Дуная), обо всех этих событиях ничего не знали и, в любом случае, не сумели бы в них разобраться. Однако скудость информации объясняется не столько неосведомленностью западных летописцев об исламе — которая, несомненно, тоже имела место, — сколько отсутствием интереса с их стороны. Правда, франкский летописец, известный под именем Фредегар, примерно в 658 году говорил об астрологических пророчествах, которые распространялись в Византии при императоре Ираклии: согласно этим предсказаниям, византийское государство будет побеждено и завоевано неким племенем обрезанных. Хронист демонстрировал также знание многих подробностей, относящихся к первой волне исламской экспансии в Малой Азии. Все в том же Франкском королевстве монах Петр (возможно, сириец) в начале VIII века перевел с греческого на латинский некий документ, сирийский оригинал которого происходил из северной Месопотамии. Речь идет об «Откровениях» («Revelationes») так называемого псевдо-Мефодия, неоднократно затем использовавшихся для эсхатологических проповедей с политической подоплекой. Согласно этому тексту, исмаилиты, происходящие из пустыни Ethribum (Йасриб, то есть избранный город Пророка — Медина) завоюют Восток, нападут на Сицилию и затем дойдут до самого Рима; их деяния потрясут леса, горы и города. Этот натиск исмаилитов будет непосредственно предшествовать приходу Антихриста, однако некий христианский император в конце концов одержит верх над силами Врага рода человеческого. В общем, определенные сведения уже имелись, но регистрировались они довольно небрежно.

Мусульманское завоевание Пиренейского полуострова и Септимании (Лангедока) в 710-х годах несколько изменило положение вещей. В вестготской Испании, сотрясаемой последствиями арианского раскола и раздорами среди местной аристократии, уже нарастало беспокойство: туда дошли первые известия о продвижении арабов вдоль побережья северной Африки. На Толедском соборе 694 года король Эгика произнес речь, полную тревоги. Распространялся слух о том, что евреи, доведенные до отчаяния притеснениями, охотно оказывали помощь новым варварам, шедшим с Востока. Тем временем бушевала гражданская война между претендентами на толедский престол. Похоже, что один из них, желая любой ценой взойти на трон, обратился за помощью к mauri — арабам-завоевателям, а также к арабизированным и исламизированным берберам: к тем, которые отныне навсегда станут los moros, маврами, соседями испанцев-христиан, их свирепыми и завораживающими воображение врагами. С другой стороны, существует предположение, что в Испании и в Септимании, как прежде на многих византийских землях, завоеванных мусульманами, пришельцы были встречены населением отнюдь не враждебно, а ярмо новой власти, намного менее обременительное, местные жители охотно предпочли господству деспотических христианских властителей.

Старая провинция Римской империи Африка, которую арабы называли Ифрикией (в нее входили современные Триполитания, Тунис и Алжир), была захвачена мусульманами в 647 году, но лишь спустя пятнадцать лет сопротивление византийского и в особенности берберского населения стало понемногу ослабевать. На завоеванных территориях арабы выделяли три этносоциальных группы. Первая — рум: это слово обозначало главным образом византийцев, то есть подданных Римской империи (от греческого Romaioi), но на африканском побережье к западу от залива Сирт так называли и тех, для кого родным или общеупотребительным языком был латинский. Вторую группу составляли африки´ — коренные жители, уже принявшие христианство. И, наконец, третью — берберы (от латинского «barbarus», варвары), оставшиеся за пределами римской цивилизации, небольшая часть которых относительно недавно стала христианами. Берберы позже все-таки приняли ислам, но так и не были ассимилированы арабами. Как и арабы, они изначально не были мореплавателями, однако помощь сирийских и египетских моряков позволила им вскоре обратить взгляд на Средиземное море. Уже в 665 году мусульмане использовали морскую базу Джалула, отвоеванную у византийцев; в 670 году был основан город Кайруан (на территории современного Туниса), получивший свое название от арабского слова со значением «военный лагерь»; примерно в 700 году был построен хороший порт в городе Тунис, куда перебрались вместе с семьями сотни египтян, сведущих в кораблестроении. А приблизительно пятью годами позже вся северная Африка, включая арабский «дальний Запад» (ал-Магриб ал-Акса), — то есть Марокко — уже была в руках завоевателей; одновременно начался трудный и долгий процесс исламизации и арабизации берберов. В конце июля 711 года большой мусульманский флот под командованием бербера Тарика бин-Зийада захватил бухту Альхесирас на Пиренейском полуострове, на которую еще годом ранее был совершен набег. Арабско-берберские силы насчитывали около 10 000 человек. Разгромив войска готского короля Родериха, захватчики немедленно двинулись к Севилье, затем заняли Кордову и в 713 году — Толедо. Год спустя был завоеван Арагон; примерно к 720 году мусульмане захватили также Каталонию и Септиманию, то есть все территории к югу и к северу от Пиренеев, ранее принадлежавшие вестготам. Захват земель, которые африканские, а вслед за ними и остальные арабы называли ал-Андалус («Земля вандалов»), был столь стремительным, что это пытались объяснить пособничеством евреев, еретиков и врагов Родериха из числа готов.

Заняв Нарбонну (718), арабы в 721 году оказались у стен Тулузы, а в 725 взяли Ним и Каркассон. Теперь весь Прованс и бассейн Роны стали театром военных действий. Отён был сожжен в 725, по другим сведениям — в 731 году.

От Испании и Септимании было рукой подать до юга Галлии, с начала VI века находившегося под властью франков: государственные институты там были непрочны, а структура общества нестабильна. Римский Папа Григорий II, который внимательно следил за всем, что касалось франков как «возлюбленных сынов» римской Церкви, в 721 году призвал Эда, герцога Аквитанского, оказать сопротивление мусульманам у стен Тулузы и отправил ему напрестольную пелену храма Святого Петра. Ее разрезали на кусочки, которые были проглочены христианскими воинами во время принесения священной клятвы.

Но сарацинское завоевание Пиренейского полуострова было неполным; в Пиренеях и Кантабрийских горах еще оставались очаги сопротивления. Гот Пелагий в 720 году основал в Астурии княжество, ставшее позже королевством. Столицей Астурии стал затем город Овьедо, основанный в 760 году. Баскско-наваррские племена, которые оказывали сопротивление вестготам, также смогли сохранить независимость: таким образом, в 30–40-х годах IX века галисийцы, кантабрийцы и астурийцы, при поддержке небольшого количества нашедших у них убежище вестготских воинов, основали небольшое княжество Наваррское, которое примерно столетие спустя стало королевством. Именно в Наварре, Астурии и в северном Арагоне вскоре начался процесс, получивший название Реконкисты.

Битва при Пуатье, таким образом, сама по себе имеет меньшее значение, чем порожденный ею миф; но чтобы понимать, на каком фоне она состоялась, нельзя забывать о других — и, возможно, более значительных — эпизодах. Примером может служить история берберского вождя Мануза (или Мусуры), который обосновался в восточных Пиренеях, в долине Сердань, и женился на дочери герцога Эда Аквитанского, но впоследствии восстал против кордовского эмира и был им разбит в 729 году. Вспомним также провансальского герцога Моронта, в 734 году открывшего мусульманам ворота Авиньона.

Битва при Пуатье не остановила сарацин: в 734 году они взяли Авиньон, разграбили Арль и прошли по всему Провансу; в 737 году дошли до Бургундии, где захватили огромное количество пленников, которых обратили в рабов и отправили в Испанию. В ответ на это Карл Мартелл в 736–739 годах развернул военные действия против мусульман, обосновавшихся на юге Галлии, но ни одна из его кампаний не была по-настоящему успешной из-за двойной игры и предательства приближенных короля. Арабо-берберы и их набеги были одним из элементов сложной политической борьбы; спустя многие десятилетия, в коллективной памяти европейцев, сформированной под влиянием эпических произведений, эта борьба дополнительно получит религиозную окраску.

Вполне понятно поэтому, что на Западе распространялись тревожные настроения. Тревога чувствуется во многих текстах того времени — от латинского перевода псевдо-Мефодия, выполненного в бенедиктинском монастыре Сент-Жермен, до заметок Беды Достопочтенного, который, перерабатывая свою «Церковную историю народа англов» («Historia ecclesiastics gentis Anglorum») в 735 году (когда уже готовился покинуть бренный мир, эту юдоль скорби), с тревогой говорил об успехах сарацин и упоминал о сражении при Пуатье. Кроме того, англосаксонские источники позволяют сделать вывод, что сведений об исламе, пусть даже случайных и разрозненных, поступало гораздо больше, чем принято считать. Например, из записей заседаний двух церковных синодов, состоявшихся в Британии в 786 году, мы узнаем, что европейцам в какой-то мере была известна мусульманская традиция поститься в месяц Рамадан. Очевидно, источником была информация папских легатов и сведения, дошедшие через многочисленных монахов-бенедиктинцев.

Как известно, исламский мир за свою долгую историю знал лишь краткие периоды подлинного единства. Но если смотреть из средневековой Европы, в нем господствовало такое единство, какого не было среди христиан (хотя и считалось, что в христианском обществе оно должно существовать). Мы, глядя издалека, видим события того времени в глобальной перспективе и считаем, что такой взгляд со стороны европейцев вполне объясним (пусть даже и вызван простым совпадением), если принять во внимание, что в первой половине VIII века ислам распространился на территории, простирающейся от ал-Магриб ал-Акса до границ Китая и от Малой Азии до Африки. В 717 году арабы, как и за сорок лет до того, снова оказались у стен Константинополя, и возглавлял их Маслама, брат халифа из династии Омейядов. Император Лев III с трудом отразил арабское нападение, главным образом благодаря «греческому огню». Тем временем в начале VIII века правитель Месопотамии ал-Хаджжадж подчинил себе Хорезм, перешел Оке (ныне Амударья), занял Бухару и Самарканд и дошел до Белуджистана; могучее Персидское царство, которое веками держало в страхе римлян и византийцев, растаяло, как снег под лучами солнца. Битва при Таласе в 751 году обозначила границу между мусульманской и китайской сферами влияния. Эта граница прошла по Алтаю.

Однако к середине VIII века натиск мусульман, похоже, ослаб повсюду. Византийцы, благодаря непрестанным усилиям Льва III, взяли верх над мусульманами в Малой Азии; нашествие на Восток остановилось на границе Китайской империи; даже арабо-берберы, завоевавшие Пиренейский полуостров (к которым затем присоединились многие местные христиане, принявшие ислам), исчерпали свои силы. В 732 или 733 году мусульмане под командованием Абд ар-Рахмана I двинулись от Пуатье к Туру только для того, чтобы завладеть сокровищами франкской святыни — церкви св. Мартина (впрочем, сокровища были велики). Вполне вероятно, что они не собирались двигаться дальше, к тому же у них не было для этого сил. Так или иначе, мусульмане, как известно, были остановлены. Несколько лет спустя, в 759 году, франки под предводительством Пипина Короткого, сына победителя при Пуатье, изгнали сарацин из Нарбонны и преследовали их до самых Пиренеев. Отголоски сражений этого периода, вместе с непомерно прославленной битвой в Ронсевальском ущелье в 778 году и последующими событиями, дали обширный материал для эпических песен, которые, однако, получили широкую известность и были записаны только спустя два или три столетия. Как бы то ни было, после битвы при Пуатье произошел приток франков из Австразии[5] в Аквитанию, и это, возможно, стало завершением процесса, в результате которого Аквитания обрела черты «буферного государства» между франками и мусульманами.

Трудно сказать, в какой степени кровавые события 750 года в арабском халифате, завершившиеся переходом халифской власти от Омейядов к Аббасидам, повлияли на замедление этой первой волны мусульманского наступления. Несомненно одно: сторонники низложенных дамасских халифов взяли верх на Пиренейском полуострове, но это произошло в упорной борьбе с приверженцами новой династии: Кордовскому эмирату была уготована неспокойная жизнь. Кроме того, раскол внутри ислама, возникновение новых халифатов, появление шиитских исмаилитских «сект» и жестокие репрессии Аббасидов против них привели к распаду мусульманского единства и временной приостановке исламской экспансии.