"Заговор красного бонапарта" - читать интересную книгу автора (Солоневич Борис Лукьянович)

Глава 3 «Максим Горький»

Ходынский аэродром занимал только небольшую часть огромного поля, имя которого было связано с тяжелыми воспоминаниями русской истории конца XIX века. Именно здесь, в день коронования трагически несчастливого императора Николая II, погибло до 2.ООО человек, задавленных толпой, жадной до праздничных подарков.

На ярко-зеленом поле аэропорта, невдалеке от белых ангаров и зданий, гордо стоял «Максим Горький» — краса и гордость советского авиастроения, величайший самолет мира. Его серебристые крылья с красными звездами раскинулись на 60 метров. Шесть мощных моторов блестели металлом под лучами летнего солнца. Механики и инженеры, как пчелы на цветке, хлопотливо лазили по плоскости, у моторов, в кабинах, проверяя последние мелочи к большому праздничному полету. Сегодня 56 лучших ударников столицы должны были покружиться над Матушкой-Москвой в сияющем безоблачном небе. Они где-то уже собирались в ВЦСПС[16] и должны были через несколько минут все вместе приехать на автобусах в аэропорт.

Ходынский аэропорт был гражданским и поэтому маршала Тухачевского не встретили ни рапортом, ни военным церемониалом. Поздоровавшись с дежурным по аэропорту и пройдя мимо нескольких специальных застав охраны НКВД, молча ему козырявших, он направился к воздушному гиганту, около которого его острые глаза сразу же заметили небольшую, коренастую фигуру инженера Туполева.

Маршал и конструктор встретились очень сердечно. Оба они были творцами-организаторами каждый в своей области, людьми неукротимой энергии и смелости, горевшими желанием видеть свое дело выполненным как можно лучше, как можно отчетливее. И у каждого из них на душе с каждым годом росло гордое чувство удовлетворения результатами своей работы, вливавшейся в общий поток народного стремления видеть свою страну сильнее, здоровее и счастливее. Им обоим судьба дала редкое счастье совместить в одной сфере деятельности профессию, долг и любимое дело. Их обоих кормила их должность, они на своей работе исполняли свой долг перед страной, и творчество давало им личное душевное удовлетворение. И маршал и конструктор чувствовали, что они недаром живут на белом свете…

Протянув маршалу для пожатия локоть, Туполев извинился за свои замаранные руки.

— Я через минуту буду в вашем распоряжении, Михаил Николаевич. Только вот компрессор левого крыла проверю. Как это говорят: «свой глаз — алмаз, чужой — стеклышко»… Еще, не дай Бог, чего-нибудь не доглядят.

— Ну, чего уж там «не доглядят», — добродушно проворчал седой механик. — Да все, почитай, прямо, как на свадьбу. Зря вы, Александр Николаевич, тревожитесь.

— Эх, старик, — засмеялся Туполев и его широкое, загорелое, чисто выбритое лицо покрылось добродушными морщинами. — Думаешь, к свадьбе что-нибудь особое проверять нужно? Нет, брат, там, — проверяй не проверяй, — уже поздно. Перед самой свадьбой брачного мотора уже не исправишь. Закапризничает и баста… Хоть разводись… А мы тут еще кое-что можем сделать…

Механики тоже засмеялись и Туполев, сам хохоча во весь рот, полез на ось колеса и стал там что-то осматривать… Тухачевский с гордым удовлетворением смотрел машину. Поднимавшееся перед ним колесо, было высотой в два человеческих роста. Под тенью широко распростертых крыльев казалось, что все находится вообще под какой-то крышей. И не верилось, что вся эта гигантская тяжелая машина может с 70 людьми легко подняться в прозрачный, такой «пустой», наполненный только солнечными лучами, воздух… Туполев, наконец, слез. Ему подали новый комбинезон и, тщательно вытерев чем-то руки, он направился к маршалу. В этот момент к нему подошел стройный, высокий человек в костюме летчика. Это был Волков, командир воздушного корабля.

— Ну, как, Александр Николаевич? — спросил он дружелюбно, улыбаясь заботливости инженера. — Все «на ять»?

— «На ять» с твердым знаком, фитой и ижицей, — засмеялся в ответ Туполев. — Принимайте команду, дорогой. Ни пера вам, ни пуха.

— Да, уж тут действительно не до пуха, — усмехнулся командир. — Тут сталью и многими тоннами пахнет…

— Позвольте вас представить, — повернулся Туполев. — Маршал Тухачевский, командир «Максима» Волков.

Летчик вытянулся и откозырял по-военному.

— Рад познакомиться, товарищ маршал. Вы меня, конечно, не помните, а когда-то вместе летывали.

— Да? А когда, это?

— В гражданскую войну. В 1919-ом. Вы тогда, после разгрома Колчака, добивать Деникина брошены были. Я вас тогда с фронта на фронт доставил.

— Значит, вы бывший военный?

— Да, как сказать? — спокойно пожал плечами Волков.

— Разве можно быть «бывшим военным»? Уж ежели солдат — так солдат на всю жизнь и в любой форме… Перебросили меня теперь гражданские самолеты водить, но, товарищ маршал, как только нужно будет, — еще и над врагом полетаем, поклюем. На таких вот птичках, что Александр Николаевич Высиживает. Орлы…

— Ладно, ладно, — озабоченно прервал Туполев. — Будет вам тут о птичках болтать. Идите — свой персонал еще раз проверьте. Как бы в чем не осрамиться.

Командир корабля беспечно махнул рукой.

— Чего там! Ведь мое дело легче легкого. Право, любому московскому извозчику или шоферу труднее, чем мне: сигналы, вело, авто, прохожие, трамы, маршрут… Да и я, — летчик весело засмеялся, — да, впрочем, и я — чем не извозчик? Только что воздушный и ломовой. Маршрут известен, телега в порядке, седоки вот-вот прибудут, не моя о них забота, что ж тут сложного? Как ковер-самолет, — нажал кнопку и полетел…

— Ну, ну, — опять прервал его Туполев. — Если бы так просто было… Нашелся тут тоже Иван Царевич с ковром-самолетом. «Извозчик»?.. Если бы все так просто и безопасно было… Ну, идите поскорее на место. Я свое дело сделал — теперь вы командир.

Волков, улыбаясь, откозырял, пожал руки своим собеседникам и направился к лестнице у борта своего корабля.

— А мы, если не возражаете, Михаил Николаевич, пройдем вперед на место отрыва машины. Я сам лично хочу проверить свои расчеты.

Маршал и инженер направились вперед по бетонной дорожке для разбега. Туполев сообщал своему спутнику технические данные о «Максиме Горьком»: его грузоподъемности, дальности полета, характерных качествах. Главное, конечно, что интересовало собеседника, — это возможности военного использования таких гигантов и серийного производства для целей бомбежки и снабжения армии. Маршал слушал с большим интересом и не сразу оглянулся на какой-то оклик сзади. Их догоняли двое людей в военной форме. Тухачевский не сразу узнал догонявших и удивленно посмотрел на изменившееся лицо Туполева. Раньше оживленное, почти счастливое, оно теперь сморщилось в гримасе, словно он увидел что-то отвратительное. Маршал перевел глаза на военных и в одном из них узнал Ягоду, всемогущего наркома НКВД. Рядом с ним шел низенький, коренастый Агранов, начальник Гугобез'а[17].

— Куда это вы, товарищи! — кричал Ягода. — Все ведь у самолета собираются.

— А мы решили вперед пройти, — ответил Тухачевский, пожимая руки подошедшим. — Александр Николаевич хочет еще проверить.

— Ну, что теперь проверять, — небрежно, как Волков, ответил Ягода. — Идемте лучше, Михаил Николаевич, к самолету — надо на других посмотреть, да и себя показать. А то, может быть, — добавил он значительно, вглядываясь своими рысьими глазами в спокойное и уверенное лицо маршала, — а, может быть, вы сами полететь бы не прочь?

— Ну, ну, — вмешался Туполев — Вы мне, товарищ Ягода, моих расчетов не сбивайте, у меня все рассчитано на определенную нагрузку — ровно 71 человек. Учтен даже уменьшенный Еес женского сословия. Хотя наш маршал не чемпион тяжелого веса, но все же — сверх нормы.

— Это — то препятствие пустяковое. Я кого-либо из своих людей ссажу для такого парадного случая.

— Каких «своих людей»? — удивился Туполев. — Там ведь только команда корабля и ударники. Какие же там «ваши люди»?

Ягода насмешливо и пренебрежительно прищурился. Орден «Красного знамени», недавно данный ему ЦИК'ом за подвиги на подвальном фронте, блестел, как новая игрушка. Казалось, что начальник НКВД даже ходит, выпячивая левую сторону груди. Его худое, сухое лицо с маленькими черными усиками под самым носом было полно снисходительности к наивности инженера.

— Ну, если хорошенько поискать, «мои люди» (эти два слова он произнес с особым ударением) везде найдутся, товарищ Туполев. Даже… на вашем корабле. Такая уж моя обязанность — везде свои глаза и уши иметь. Ну, так как, Михаил Николаевич, полетите?

Глаза Ягоды смотрели с холодным напряжением.

— Нет уж, большое спасибо, Генрих Григорьевич. Куда мне прогулки делать? Хотя бы даже по воздуху… А как долго будет длиться полет? — обратился маршал к Туполеву.

— Порядочно — часа три. Это ведь праздничный увеселительный полет.

— Ну, вот видите! Куда же мне? Сами знаете, Ворошилов теперь в отпуску и у меня уйма добавочной работы. Весь мой день уже по минутам расписан.

— Так, значит, не хотите? — в тоне Ягоды послышалось словно разочарование. Стоявший рядом молчаливый Агранов внимательно поглядел на своего начальника. Какое-то удивление мелькнуло в его черных еврейских глазах.

— Нет, к сожалению, никак не могу, Генрих Григорьевич, — решительно ответил Тухачевский. — Спасибо за предложение. «Рада бы душа в небо, да дела не пускают», — усмехнулся он, повторив фразу Уборевича.

— Ну что ж… А жаль! Надо бы вам в гуще ударников посидеть, побалагурить, ближе к массе стать… Отрыв от рабочих масс — небезопасное дело… В полете лучшие ударники и стахановцы Москвы будут. И знаете, этак по секрету (Ягода понизил голос). — возможно, что сам Иосиф Виссарионович захочет прокатиться при такой чудной погоде.

— Сам Сталин? — воскликнули в один голос маршал и инженер.

— Да… Возможно. Так что видите сами, Михаил Николаевич, вам лучше бы полететь!

Опять сверлящий взор впился в лицо маршала. Но тот только отрицательно покачал головой…

Когда чекисты ушли, Тухачевский и Туполев молча пошли вперед.

— Гадина!.. Кровососная банка, — вырвалось у Туполева. Его обычно мягкое, спокойное лицо опять перекосилось в гримасе отвращения. Тухачевский с удивлением посмотрел на него.

— Что это вы, Александр Николаевич?

— Руку хочется вытереть после рукопожатия с такой сволочью, — нервно продолжал инженер. — Говорят, больше двух миллионов жизней погибли из-за этого зверя. Наших русских жизней. И не плохих, не преступников… Эх! Лучшая часть русского крестьянства! Самая энергичная, инициативная, деятельная… Как-то при мне умного человека спросили: что такое большевизм? Он и рассказал такую басню. Был, мол, мужик ленивый, никудышный, который завидовал своему дельному соседу и все просил у Бога, чтобы тот послал этому соседу какое-нибудь горе. Богу надоели, наконец, эти просьбы. «Ладно, — говорит. — Пошлю ему несчастье. Но половину такого же тебе!.. Что ты выбираешь?» Подумал завистливый мужик: «Выколи мне, Боже, один глаз. Мне, правда, хуже, будет. Но зато врагу — вдвое». Глубокая по смыслу сказочка! Я часто думаю, что большевизм во всем мире основан только на зависти ленивых и глупых к способным и прилежным… Ведь у нас явная «ставка на сволочь».

— А как же мы с вами? — смеясь, прервал Тухачевский. — Вы работаете на Советский Союз и Красную армию. А я ведь даже большевик, член партии.

Туполев остро и пристально посмотрел на маршала своими маленькими глазами-щелками.

— Коммунист коммунисту рознь. Коммунисты Швеции снимают цилиндры перед своим королем. А у нас этот Ягода, «жаба в манжетах», выбросил лозунг: «каждый коммунист должен быть чекистом»… Сволочь!.. Но я знаю — вы не такой. Разве я пожимал бы так сердечно вашу руку, если бы считал вас таким, как Ягода? Очень я боюсь, что мы с вами оба не вполне «в струе генеральной линии партии». И нас может залить волна зависти и злобы. Разве ГПУ служит интересам России или Гестапо — интересам Германии? Все отсевки, мразь, подонки народа… Но, к сожалению, в их руках власть и пулеметы… Эх… Невольно вспомнишь горькое пушкинское: «Чорт догадал меня родиться в России с умом и талантом»!.. Внезапно Туполев спохватился.

— Простите, Михаил Николаевич, за такое «лирическое отступление». Сорвалось… Ненавижу я эту мясорубку. «Хруст костей — лучшая музыка революции», передразнил он с ненавистью знаменитую фразу Ягоды. Сволочь!.. Возьмите только закон о расстреле малолетних, начиная с 12-летнего возраста. И это в XX веке, в стране счастливого социализма… Эх… — потом, взяв себя в руки, продолжал, как будто ни встречи, ни сорвавшихся слов не было:

— Вот здесь.

Он поставил ногу на белую отметку на бетоне дорожки. — Что «здесь»?

— Именно здесь, по моим расчетам, «Максим» должен оторваться от земли.

Тухачевский с удивлением посмотрел на инженера.

— «Должен»? — переспросил он. — Как вы можете с такой точностью это сказать? Ведь столько привходящих влияний: и ветер, и нагрузка, и шесть моторов, и воля командира корабля, и…

— Нет, — упрямо повторил Туполев. — Колеса отделятся

от дорожки именно здесь!

И он уверенно стукнул ногой по белой отметке на бетоне.

Веселая, говорливая, пестрая людская струя лилась из автобусов к самолету. Несколько десятков рабочих и работниц, награжденных за свою работу честью участвовать в первом большом полете гигантского воздушного корабля над Москвой, медленно наполняли двухэтажный корпус самолета. Присутствовать при отлете прибыло много советских сановников и иностранных дипломатов. Весело шутил с рабочими маршал Буденный, коренастый человек с простым лицом, украшенным известными во всем мире «буденновскими» черными усами. Тут же благодушно усмехался маленький скромный Молотов в сером европейском костюмчике, с дрожащими стеклами пенсне на маленьком носике. Рядом с ним стояли представители советской «знати» — два настоящих графа царского времени — Игнатьев, теперь комдив, и Толстой, писатель, оба переметнувшиеся к Советам из эмиграции. Оба графа были веселы, толсты и беззаботны. Стройный, изящный Каганович, — нарком-путь, — в белом железнодорожном кителе и с умопомрачительной, известной по всей России, складкой брюк, весело приветствовал «своих» ударников. Рядом с ним, нежно прижавшись к его руке, стояла его сестра Роза, жгучая черноглазая красавица в светлом летнем платье.

Когда посадка была окончена, неожиданно из станционного здания вышел в своем обычном костюме, полувоенном кителе и высоких сапогах, — Сталин. Рядом с ним шел, семеня на кривых ножках, сутулый, маленький Ежов, секретарь ЦК партии. Все зашевелились и двинулись навстречу красному диктатору. Но тот только благодушно отмахнулся от приветствий и, ни с кем не здороваясь, решительно полез в кабину самолета. Ягода что-то сказал и один из рабочих мигом уступил свое место новому пассажиру. Когда улыбающееся лицо Сталина показалось в окне каюты, отдельно стоявший Каганович приветливо махнул ему белой фуражкой. Его сестра кокетливо подняла руку, обтянутую белоснежной перчаткой, словно для того, чтобы послать Сталину воздушный поцелуй, но, видимо, не решилась, а только послала жест привета и бросила на улетающего пламенный кокетливый взгляд.

Ягода с напряженным вниманием осматривал машину, как будто бы именно он был ответственным за безопасность полета. Потом он спросил о чем-то у главного механика и, подойдя к кабине управления, махнул рукой вперед. Моторы разом загудели и покрыли своим рокотом шум разговоров. Сухой вихрь пролетел внизу. Зрители поспешно отошли подальше от машины и гул моторов перешел в ураган рева. «Максим Горький» медленно, величественно шевельнулся и, постепенно набирая скорость, покатил туда, где стояли Тухачевский и Туполев.

В это время, метрах в трехстах в стороне, у ровно выстроенного звена военных истребителей, начальник военно-воздушных сил РККА, третий заместитель Ворошилова, автор знаменитой теории парашютных десантов, латышь Алкснис, давал свои последние наставления пилотам, назначенным сопровождать «Максима» в его праздничном полете.

— Итак, товарищи, еще раз повторяю: лететь сзади, в двухстах метрах выше, обычным треугольником. Особенно внимательно следить за сигналами командира звена. Под страхом самой строгой ответственности, категорически запрещаю всякие фигуры высшего пилотажа. Вы — почетный эскорт, а не воздушные акробаты. Все понятно, товарищи?

— Понятно, товарищ начальник, — негромко, но уверенно ответили семь пилотов, похожих на неуклюжих медведей в своих летных комбинезонах и с парашютами за плечами.

— Товарищ Шильский, — обратился Алкснис к командиру звена. — Вы несете всю ответственность. Не забудьте — на вас вся Москва, иностранцы, все население смотреть будут. Не осрамитесь! Лететь на малом газу, получая директивы от Волнова. А теперь можете идти в самолеты, товарищи. Отрыв от земли ровно через 5 минут после подъема «Горького».

Летчики откозыряли и, весело балагуря, не спеша отправились к своим машинам. Они были немного удивлены таким строгим внушением. Дело было так просто — сопровождать «Максима». Спокойненько лететь над гигантом. Что тут сложного для них, первоклассных пилотов?.. В эту минуту к начальнику ВВС, треща, подъехал военный мотоциклист. Не слезая с седла, он отдал честь и торопливо отрапортовал:

— Товарищ начальник. Товарищ Ежов приказал вам срочно передать, что на «Максиме» вылетает сам товарищ Сталин.

— Хорошо, — спокойно отозвался Алкснис. — Что еще?

— И еще приказал товарищ Ежов предупредить пилотов, чтобы были поаккуратнее, чтоб, мол, там ни сучка, ни задоринки. Так товарищ Ежов и сказал. Обязательно, мол, передать пилотам обо всем этом.

Запыленное загорелое лицо связиста было взволнованно. Алкснис чуть усмехнулся.

— Ну, насчет пилотов — мое дело. Им ничего этого знать не нужно. Они получили свой приказ. Спасибо, товарищ. Можете отправляться на место…

Пилоты в это время веселой гурьбой подходили к своим машинам.

— Тю, — весело пробасил один из них. — И чего начальника так разобрало? Экая невидаль — треугольничком в такую погодку пролететь!..

— А как все-таки жаль, что покрутиться в воздухе нельзя! Верно, Благин?

Летчик, к которому обратился товарищ, был небольшого роста молодой человек, прекрасно выправленный, с смелым открытым лицом. Он отстал от своих товарищей, сделав вид, что поправляет ремни комбинезона, подслушал разговор связиста с Алкснисом и теперь его лицо было напряженным и суровым.

— Что «верно»? — переспросил он. — Прости, дружище…

— А что там за новости начальнику моторист привез?

Молодой летчик неохотно пожал плечами.

— Не знаю… Не расслышал, — неохотно ответил он. — Что-то, вероятно, служебное.

— Эх, в такую бы погодку да сделать бы да парочку бы меррррррртвых петель, да штопор, да полдюжины всяких скольжений! Ведь вся Москва глазеть будет. Эхма! Зря солнышко только сияет, — а нам радости от этого нет ни которой… А ты, что-то малость бледноватый. Болен, что ли?

— Ясно, болен. У него как раз месячные подошли.

Здоровый, грубый смех взорвался в группе летчиков. Благин с усилием прогнал с лица нервно-решительные складки и заставил себя улыбаться.

— А ну вас к чорту, ребята. Эк, разыгрывать стали! — огрызнулся он, не глядя на товарищей. — Все в порядке. Лезем по местам.

С помощью механиков летчики, неуклюжие и громоздкие, начали втискиваться на свои сиденья. Через несколько минут все было готово и глаза всех устремились на громадный корабль, от которого уже доносился мягкий гул работавших моторов.

— Готово?.. Заводи.

Тонкий высокий звук быстроходных моторов заглушил низкий рев поднимавшегося ввысь «Максима Горького».

Огромные колеса, промчавшиеся по бетонной дорожке, коснулись белой отметки и оторвались от почвы.

— Ara, ara! — сияя, воскликнул Туполев. — Что я говорил? Как раз на 180 метрах… Молодец мой «Максимка».

Лицо Тухачевского, обычно такое спокойное и невозмутимое, на этот раз тоже было более оживленным. Он с искренним восхищением смотрел на коренастую фигурку гениального конструктора, сумевшего с такой необычайной точностью вычислить, где именно громадная, тяжко нагруженная машина оторвется от бренной земли и уйдет ввысь, в напоенный светом и сиянием воздух. Он невольно протянул руку конструктору и горячо ее пожал. Тот, почувствовав искренность поздравления, растроганно улыбнулся.

— Эх, Михаил Николаевич, если даст нам Бог сил и здоровья, да подальше от всяких там Ягодок, — много мы с вами еще делов наделаем! Только бы другие не мешали!..

— Да, это что и говорить… Какие бомбовозы!..

Инженер удивленно поглядел на маршала. Его светлые глаза-щелки на широком загорелом лице сощурились еще больше.

— Ну, во-о-от, — разочарованно протянул он. — Все-то у вас военная точка зрения. Бомбовозы — разрушители. Ей Богу, Михаил Николаевич, довольно этого бесовского разрушения. Обороняться мы, конечно, будем и обороняться зло. Но мечтать о том, что мои птицы будут тонны бомб на города, на детей и женщин бросать, — это, знаете, не по мне. Меня творчество жизни интересует…

— Так мы, военные, вот это самое творчество и должны оборонять, — усмехнулся Тухачевский.

— Даа-а-а… Только каждый, — по-советски выражаясь, — «спец» всегда немножко односторонен. Вы, военные, если войны нет — не прочь бы ее и вызвать, чтобы оружие попробовать… Знаю я мужскую психологию: сперва по мишеням пострелять, потом по зверям на охоте, а потом — давай и человека… Инстинкт борьбы, риска и разрушения… Нет, дорогой, для «красной атаки» на Европу я своих сил и своей души не дам. То ли дело вот теперь — наша подготовка к завоеванию полюса! Шутка сказать — первые жители на мертвой точке земли, принесенные туда нашими стальными птицами! Для этого стоит душу отдать. Это — красивое и чистое дело. Победа человеческой мысли и воли над враждебной стихией… А вы — бом-бо-возы…

Маршал кивнул головой и хотел что-то ответить, как сзади послышался голос запыхавшегося от быстрого бега человека.

— Товарищ маршал!.. Товарищ маршал!..

Тухачевский недовольно обернулся и узнал служащего аэропорта.

— Ну, что там?

— Товарищ маршал, вас по телефону немедленно требуют в Кремль.

— А кто требует? — Не могу знать, товарищ маршал. Только очень срочно.

— Хорошо. Протелефонируйте, что немедленно выезжаю. До свиданья, дорогой Александр Николаевич, — обернулся он к Туполеву. — Жаль, что поговорить по душам не удалось.

— Ничего, Михаил Николаевич, — дружески улыбнулся инженер. — Еще не раз и не два встретимся. Я вот теперь новые машины готовлю для полета на Северный полюс. Ведь вы этим полетом тоже очень интересуетесь. Вот и заезжайте, скажем, завтра, в ЦАГИ[18], я как раз в своей трубе буду новые профили моих полярных самолетов испытывать. А потом в кабинете по душам потолкуем. Ведь есть о чем — время-то ведь какое бурное и путанное. Надо нам, творцам жизни, всегда иметь «чувство локтя». Думаем мы по-одинаковому, но ведь и действовать так же надо. А я вас, дорогой Михаил Николаевич, всегда рад видеть — как это поется: «ночью и днем»…

На загорелом лице белые зубы блеснули в сердечной улыбке. — Спасибо, — тепло отозвался Тухачевский, прощаясь. — Я верю вашей искренности, дорогой Александр Николаевич. Давайте заключим этакий пакт о взаимной поддержке везде и всюду. Мы ведь верные и крепкие друзья, не правда ли?

— С радостью, с большой радостью, — с чувством ответил Туполев. — Можете на меня рассчитывать с закрытыми глазами. Везде и во всем. И за… и против…

Последнее слово вырвалось у Туполева не только твердо, но даже как-то угрожающе. Глаза Тухачевского радостно блеснули, когда он еще раз крепко пожал руку инженера.

По правилам внутреннего распорядка, пропускные пункты в кремлевских воротах получали заранее по телефону сообщение, кто, когда, через какие ворота и с каким номером автомобиля должен прибыть. Поэтому, когда Тухачевский медленно подъехал к Спасским воротам, — ближайшим к Ходынке, — комендант заставы только молча откозырял маршалу и машина беспрепятственно въехала в Кремль.

У центральной комендатуры Тухачевский спросил дежурного, кто и когда его вызвал и, соответственно полученным указаниям, пошел в помещение ЦК партии. Там, у входа в старинный каменный дом, его встретил ранее вернувшийся в Кремль Ежов.

— Вот прекрасно, дорогой Михаил Николаевич, что ты так быстро прикатил. Не советский маршал, а сплошная молния. Хи-хи-хи… Это хорошо. У меня, брат, к тебе важное дело. Пойдем, пойдем.

Ежов угодливо улыбался, заглядывая по своей всегдашней привычке в глаза собеседнику, и его сутулая фигурка на кривых ножках все время словно кланялась. Тухачевский, как и все старые партийцы, не любил Ежова. У каждого из советских вождей были какие-то заслуги в прошлом, какие-то способности, что-то характерное и всегда сильное. Ежов, как хорошо все знали, выдвинулся вперед только благодаря своей угодливости Сталину, своей способности к мелким интригам, изворотливости, приспособляемости. Вот почему маршал неохотно отвечал на все его шуточки и, усевшись в кабинете Ежова в мягкое кожаное кресло с двуглавым императорским орлом на спинке, сразу спросил:

— Да… Так в чем дело, Николай Иванович?

Выразительное, даже красивое лицо Ежова потеряло свое приторно-любезное выражение. Он медленно придвинул к Тухачевскому традиционный ящик сигар, сам закурил и задумчиво пустил колечко дыма к потолку. Тухачевский не без скрытого раздражения смотрел на его медленные движения.

— Ну, говори, Николай Иванович. У меня масса дела.

Ежов улыбнулся с чуть заметной насмешливостью.

— Ну, ну… Не торопись, дорогой Михаил Николаевич. Не торопись. Спешка, сам слыхал, нужна только для ловли блох. А у меня к тебе дело важнющее, можно сказать сверхгосударственное. Так что твои текущие дела пусть пока без тебя текут, дорогой друг… Без тебя…

— Ну, уж… И любишь ты, Ежов, вечно преувеличивать и театральничать. Что теперь за важные дела? Лето, везде спокойно. Что у тебя за страсть серьезничать?

— Ладно, дорогой маршал, Фома неверующий. И вовсе я, брат, не преувеличиваю. Дело у меня к тебе, действительно, важности государственной и говорю я с тобой (голос Ежова почтительно снизился) по поручению самого Сталина, самого Сталина. Разговор наш совершенно секретный и, так сказать, предварительный. Потом ты будешь иметь окончательный разговор с самим Иосифом Виссарионовичем.

— Вечером? Когда он прилетит?

Живые черные глаза Ежова впились в лицо маршала.

— Да, ты ведь был на аэродроме? Значит, знаешь, что товарищ Сталин полетел на «Максиме»?

Тухачевский пожал плечами.

— Все это видели. И тебя сбоку тоже заметили. Меня Ягода тоже сильно уговаривал полететь на «Максиме».

— Ах, вот как? — В голосе Ежова послышалось что-то вроде торжества. — У-го-ва-ри-вал? А ты не согласился, не согласился?

— Как видишь, у меня такая масса дела, что не до прогулок ни по земле, ни по воздуху.

— А Ягода, говоришь, все-таки, тебя си-и-и-льно уговаривал полететь на небо?

— Ну-да… Только это к делу совсем не относится, Николай Иванович. Говори про свой вопрос, и я уеду.

— Ну, ну… Именно это, товарищ, к делу. Именно о Ягоде я и хотел с тобой поговорить. О Я-го-де, — тихо и значительно повторил Ежов.

— Об Ягоде?

Тухачевский был искренно удивлен. Ежов заметил это и странно усмехнулся.

— Да, да… Именно об Ягоде, — он секунду помолчал и тихо продолжал, не поднимая глаз: —Видишь ли, Михаил Николаевич, товарищ Сталин имеет кое-какие опасения относительно нашего Генриха. Да, да, опасения… После смерти Менжинского и откомандирования Трилиссера на восток, все нити внутренней полицейской политики теперь сосредоточились исключительно и монопольно в руках Ягоды. Кроме того, все последние политические и вредительские процессы дали в его руки очень большую власть и полномочия. Да, бо-о-о-о-ольшую власть…

Ежов говорил медленно, не поднимая головы. Недовольство Тухачевского сразу же сменилось жгучим напряжением. Он ясно понимал значение начатого разговора и его мысль лихорадочно искала связи между ним, маршалом Тухачевским, и тем острым положением, на которое намекал Ежов. Последний внезапно взглянул на маршала, заметил живой блеск его напряженных глаз и не без ехидства усмехнулся.

— Ну, ты, видно, Михаил Николаевич, уже и сам начинаешь смекать, почему я тебя потревожил. Мы тут с товарищем Сталиным уже марксистски проанализировали положение. И имеем опасение, что Ягода может потерять равновесие. Все, сам знаешь, люди, все человеки… Кому не хочется в Наполеона сыграть? Время, можно сказать, путанное. Ты, конечное дело, и и сам давно заметил, что наш дорогой Генрих — парень шибко честолюбивый и все вверх норовит переть. Ну, что ж — рыба ищет, где глубже, а человек — где… выше, пьянее… знаменитее. Хи-хи-хи… Вот поэтому, — как это треплются, — «из сюдова вытекивает такой морализм»… Ну, я короче, короче. Проще говоря, честолюбие Ягоды может перерасти в очень серьезную опасность. А нам никакие кандидаты ни в Бонапарты, ни хотя бы только в Фуше ни на дьявола не нужны. Наша же милейшая Ягодка уж очень много полицейской власти в свои руки забирает и чересчур «своими» людьми себя окружает. Словом: «много хорошего — тоже плохо»… Пока (Ежов подчеркнул это слово) Генрих из своих рамок не выходит, но… Хи-хи-хи… Не такие мы дураки, чтобы этого мирно дожидаться… Но, но…

Ежов опять замолчал и пристально взглянул на нахмуренного маршала.

— Но? — переспросил тот, не отводя глаз.

— Но, — повторил Ежов еще медленнее и тише, — решили мы с Иосифом, что может… понимаешь, я подчеркиваю, может настать момент, когда Ягоду придется малость укоротить. Для безопасности советского государства.

Собеседники замолчали. Тухачевский откинулся в кресле и его красивое твердое лицо сделалось суровым и непроницаемым.

— Да, я понимаю, — тихо уронил он. — Но какое я имею отношение к этому вопросу?

Ежов оживился.

— Ну, дорогой Михаил Николаевич, ты это так себе, для проформы спрашиваешь. Ты уж, конечно, и сам давно догадался, к чему я веду. У Ягоды в руках есть военная сила — наша внутренняя армия: войска ЧОН, теперь НКВД. И сила немалая — больше 200 00 0. И ему подчинена. Обожают они там его или нет — дело десятое, но он может попробовать сыграть на этой силе, как римские цари. Как это там назывались ихние гвардейцы?..

Тухачевский чуть усмехнулся. Ежов, в прошлом простой рабочий-металлист, не был, конечно, «подкован» в истории. — Преторианцы.

— Во, во… В самую точку. Я тоже знал, да признаться, подзабыл. Ну, так этим ягодовским преторианцам нам нужно, на всякий случай, подготовить и противопоставить другую силу. Парень он, Ягода-то, никак не трус и крови, хи-хи-хи, не боится. Особенно чужой, хи, хи, хи! Особенно чужой. В погоне за властью, за карьерой, за славой и в особенности при угрозе для его шкуры, он может все на попа поставить. Хоть он и еврей и коммунист. Хи, хи, хи!.. Ведь «чем чорт не шутит, когда Бог спит»? Пусть он там и безбожник, и ни в Бога, ни в чорта не верит, но нам-то спать все равно не полагается. И уж ежели наша милая Ягодка почувствует, что положение его чуть шатнулось, то…

— То? — переспросил Тухачевский медленно.

— То, — Ежов хитро усмехнулся, — очень даже просто. Нужно заранее кое-что предпринять. Этакое профилактическое. Потому что экзамен намерениям Ягоды очень даже недалек. Очень недалек. -

— Ты что-либо предполагаешь серьезное?

Ежов отвел глаза в сторону.

— Как знать? Как знать?.. Все может быть. Но не в этом суть. Решили мы с товарищем Сталиным в обоих случаях — и при внезапном срыве Ягоды и при необходимости «профилактического лечения» — на тебя и Красную армию, дорогой маршал, опереться. Ты уже не раз советскую власть выручал. Твоя преданность партии и Сталину вне подозрений. И ты более всего подходишь к решительным действиям, потому что Ягода тоже станет решительно действовать, если ему эта возможность будет предоставлена. Наша задача — не дать ему никакого шанса даже икнуть. Ну так вот: согласен ли ты подготовить тормоз или контрудар в ответ на возможный со стороны Ягоды какой-нибудь камуфлет?

Тухачевский пыхнул сигарой, помолчал несколько секунд и спокойно ответил:

— Ну, конечно. Какой может быть разговор? А что я должен подготовить?

— Это уж дело техническое. Ты от меня будешь получать соответственную политическую информацию, а со. своей стороны — ну, не мне тебе указывать: ты парень военный, тебе и карты в руки. Ты с восстаниями Муравьева, Кронштадта, Антонова справился, так теперь опыт у тебя есть. Тебе с маршальской колокольни виднее, что и куда. По-моему, действуй так: поставь себя мысленно на место Ягоды, продумай ситуацию, заговор и переворот (глазки Ежова сощурились в лукавой усмешке) и сообрази все необходимые контрходы. Это — как в шахматах… Словом, прими меры к тому, чтобы все возможные со стороны Ягоды фокусы были бы на корню ликвидированы. Понятно тебе все это?

— Конечно.

— Значит, заметано, заметано? Можем мы на тебя рассчитывать?

— Конечно, — опять твердо повторил Тухачевский. — Но я настаиваю на разговоре с самим товарищем Сталиным. Он, вероятно, скоро вернется.

Ежов остро посмотрел на маршала.

— Вероятно. Прогулка небольшая — на небо и обратно. Хи, хи, хи! Сталин и сам хотел с тобой поговорить обо всем этом. Поэтому я и имею его распоряжение задержать тебя до его приезда. Ты уж не нервничай, дорогой маршал. Отмени свои дела в Реввоенсовете. Дела-делишки — не волки, в лес не убегут, не убегут. Хи, хи, хи! Ты и сам понимаешь насколько наш вопрос важнее твоих текущих дел?

В это время запел телефон. Ежов кивком головы попросил извинения у собеседника и взял трубку. Какой-то голос взволнованно и сбивчиво произнес несколько слов. Лицо Ежова окаменело. Выразительные губы сжались в твердую полоску. Глаза сощурились, как от яркого света.

— Т-а-а-а-ак, — протянул он. — Хорошо! Пока держите эти сведения в полном секрете, под угрозой немедленного расстрела. Приказ ЦК партии. О дальнейшем доносите немедленно.

Он положил трубку и с каким-то странным, словно торжествующим выражением посмотрел на маршала. Лицо его передергивалось. С минуту длилось напряженное молчание.

— Что это ты? — с недоумением спросил Тухачевский.

— Что? Что? — сдавленным голосом повторил, Ежов и, не отвечая на тревожный вопрос маршала, резко взял другую трубку.

— Коммутатор! Коммутатор!.. Да, чорт вас раздери. Срочно дайте товарища Ягоду. Срочно, вне всякой очереди. Говорит ЦК…

Он судорожно сжал трубку, ожидая ответа.

— Да в чем же, все-таки, дело, Николай Иванович? — опять спросил Тухачевский.

— В чем дело? — словно во сне переспросил Ежов. — «Максим Горький» потерпел аварию в районе Кускова.

Несмотря на всю свою выдержку, Тухачевский резко поднялся в кресле.

— Как!? — голос его перехватило, и смуглое лицо побледнело. Несколько секунд глаза собеседников не отрывались друг от друга. Тысячи лихорадочных мыслей пробегали в мозгу маршала.

— А… а товарищ Сталин? — с необычайным напряжением спросил он.

Голос Ежова был сдавленным и едва слышным, когда он, странно блеснув глазами, медленно отчеканил:

— Ни один человек не спасся… Все!

Под торжествующий гул своих мощных шести моторов несся красавец «Максим Горький» над окрестностями Москвы. Над ним, в нескольких стах метрах сзади, углом следовало звено истребителей, казавшихся ласточками рядом с громадным орлом. Командир воздушного корабля имел задание: сделать большой круг около столицы и по диагонали дважды пересечь город, чтобы дать возможность пролетариату вблизи полюбоваться чудом советской техники, величайшей птицей мира.

Погода была чудесной, ясной, солнечной, безветренной. Гигантская Москва, город, споривший за первое место в Европе с Парижем и Берлином, расстилался внизу, как раскрашенная карта. Премированные ударники-пассажиры с веселыми возгласами и прибаутками искали с помощью биноклей свои кварталы, дома и фабрики. Сталин сидел в кабинке управления и, казалось, был доволен, что гул моторов мешает разговаривать. Он был задумчив и рассеян.

Звено истребителей летело в безукоризненном порядке, словно их связывала невидимая цепочка. Отправленные в порядке почетного эскорта в такую летную прогулку, пилоты были, по военному уставу, все с парашютами, но не привязывались к сиденью, ибо никакие фигуры высшего пилотажа не были разрешены. Все семеро летчиков были проверенными, выдающимися мастерами своего дела. Вот почему командиру совсем не приходилось управлять своим звеном, а нужно было только в микрофон по радио передавать маршрут «Максима Горького», сообщавшийся ему Волковым.

Летчик крайнего углового самолета Благин вел свой аппарат механически, а в душе его все больше и грознее разгорался пожар страшного жертвенного решения. Он принадлежал к группе той идеалистически настроенной молодежи, которая всем своим пылким сердцем ушла в строительство страны под флагом социализма. В глазах этой молодежи социализм не был спорной теорией, которую каждый мог понимать, как хотел или как ему было выгоднее. Эта молодежь не задумывалась над тем, почему, собственно, и Сталин, и Вандервельде, и Бухарин, и Макдональд, и Троцкий, и Гитлер, — все они называют себя социалистами. Для него, молодого летчика, социализм был символом какой-то народной справедливости, какого-то пути реформ, который обязательно выведет родину на высоту новой славы и процветания.

Кровавая партийная грызня, ужасы насильственной коллективизации, постоянный террор, расстрел старых соратников Ленина, непрекращающееся смятение в стране, продолжающееся повсеместно горе и страдание народа, — все это поколебало веру молодежи в правильность пути, по которому ведет страну Сталин. И постепенно сложилось убеждение, что именно этот «великий кормчий» виновен в горе народа, что именно он упрямо тормозит прогресс и нормализацию страны и для сохранения своего поста, своего диктаторского положения, не задумается ни перед чем, чтобы сломить здоровые попытки народа наладить мирную жизнь любимой России.

Вот почему смелое лицо Благина было бледным и решительным. Он давно уже ждал случая привести в исполнение свой героический план — любой ценой, даже ценой своей: жизни, спасти Россию от кровавого грузина. Он был твердо уверен, что, уничтожив деспота, вернет Россию к нормальному порядку жизни, к прекращению дикого террора и раскрепощению творческих сил страны. С новых ростков новой жизни нужно было силой сбросить давящую плиту сталинского абсолютизма. Свободная, мирная Россия и Сталин были несовместимы… Недаром ведь столько молодых горячих сердец искали случая избавить Родину от стального диктатора. Можно было заранее предполагать, что Сталин примет участие в парадном полете «Максима Горького». Подслушанный доклад связиста прекратил тягостное ожидание. Сама судьба, казалось, вкладывала в его руки меч мести за миллионы русских жизней, погибших по вине Сталина. Момент расплаты, наконец, наступил… Вот там, в нескольких стах метрах внизу и впереди, в громадном корабле сидит этот «дрянной человечишко с желтыми глазами», как звали Сталина старые партийцы. И жизнь этого человека теперь уже находится в руках Благина.

В голове молодого летчика вихрем неслись лихорадочные мысли. Мелькнуло морщинистое доброе лицо матери, потом лукаво улыбнулась всеми своими милыми ямочками мордочка комсомолки Клавы… Ах, эта мордочка.

Но сейчас же чувство мужского долга прогнало эти видения. Мозг начал работать над техникой удара…

Само собой разумеется, истребители вылетели без бомб и без патронов в пулеметах. Да и что могло бы сделать такое оружие против гиганта? Нет, можно было действовать только таранным ударом, погибнуть самому, но не дать Сталину опуститься на русскую землю живым и невредимым для продолжения своих фанатических опытов и уничтожения лучших людей страны. Ведь все равно после покушения спасти свою жизнь было бы невозможно. Так уж лучше погибнуть сразу в этом сияющем воздушном море, на глазах сотен тысяч русских людей. Таранный удар — вот единственное решение! Но удар по корпусу гиганта ничего не даст. Поврежденный «Максим» пойдет на снижение — ведь пилотирует его такой блестящий летчик, как Волков, и Сталин будет, все-таки, спасен. Удар спереди по моторам может вызвать пожар корабля, но это не наверное. И даже с поврежденными моторами «Максим» спасется. Нет, надо добиться падения «Максима». Резкого падения, а не спуска. Надо бить только по крылу. Сломать его. Лишить машину несущей плоскости. Заставить упасть, как камень. Тогда никакие парашюты никогда не успеют спасти…

— Поворот на 20 градусов. Курс северо-восток, — донеслись через наушники до сознания Благина слова командира звена. Летчик механически повернул штурвал и поглядел вниз. Под ним было Кусково, небольшой поселок, около которого находится известный стрелковый полигон… Вот там, в темном лесочке, вечерком встречался он с любимой девушкой… Эх…

Молодой летчик сжал зубы, тяжело вздохнул, повернул рукоятку газа «на самый полный» и потянул штурвал на себя. Машина легко рванулась вперед и стала свечкой подниматься кверху.

— Благин, куда? — донесся до него голос командира. — Сейчас же на место!

— К чорту! — сдавленно крикнул Благин в трубку микрофона и, легко обогнав свое звено и пронесясь над «Максимом Горьким», пошел в мертвую петлю.

На воздушном корабле только двое сразу же заметили и поняли значение появившегося над ними истребителя: это были Волков и Сталин. Оба сразу побледнели и с остановившимся дыханием смотрели, как легкая быстрая птица грациозно переворачивается в воздухе. Волков сразу толкнул штурвал от себя. «Береженого и Бог бережет». Надо было уйти от опасности, даже если она и мнимая. Ведь мертвая петля над самолетом не входила в программу полета, а он имеет на борту такого пассажира, как сам Сталин. «Максим Горький» послушно и плавно повернулся и резко пошел на снижение. Но истребитель был в три раза быстроходнее и подвижнее. Не выходя из вертикального положения мертвой петли, он, как бесстрашный стремительный сокол, бросился вниз на громадную птицу.

Вся жизнь молодого летчика сосредоточилась в глазах. Только бы не скользнуть мимо, только бы не дать Волкову уклониться от столкновения, только бы ударить прямо и точно. На полном газу мотор ревел все оглушительнее. «Максим Горький» рос с каждым мигом. Громадное крыло, сверкающее серебром дюралюминия, было как раз под ним. Красная звезда, как гигантская мишень, надвигалась в гуле и свисте падающего, как метеор, истребителя, с неотвратимой быстротой. Еще несколько секунд…

Рука твердо держала штурвал, но сердце перестало биться. Вся жизнь была в глазах. На какую-то тысячную секунды показалось, что за широким стеклом мелькнуло искаженное, бледное, такое знакомое по фотографиям, усатое лицо. Раздались треск и грохот, и сознание исчезло…

Тысячи людей, с восторгом наблюдавшие снизу за торжественным полетом воздушного чудовища, с интересом заметили, как быстро отделился крайний истребитель от своего, ровным треугольником летящего звена, как легкой птицей взвился он над «Максимом Горьким» и как после красиво вычерченной в безоблачном синем небе мертвой петли, камнем ринулся на гиганта и ударил его по крылу. В воздухе вспыхнул легкий дымок; «Максим» покачнулся, его крыло надломилось, отвалилось в сторону и бесформенной грудой, вместе с истребителем, камнем полетело вниз. Гигант, словно из последних сил, как смертельно раненая птица, в конвульсии судорожно метнулся вбок и потом, накренившись в сторону отбитого крыла, тяжело и грузно стал падать, переворачиваясь в воздухе.

Тысячи сердец замерли. Вертикальная полоска прочертила по синему небу, скрылась за дальним лесом, и издали до слуха ошеломленных зрителей донесся глухой гул взрыва.

Давно-давно, когда революция еще не была в сознании людей кровавой, свирепой мегерой, а многим казалась прекрасной, сказочной, алой принцессой, которой можно было отдать свое сердце и посвятить всю жизнь, Максим Горький написал гордую «Песню о Соколе», о маленькой птице с большим мужественным сердцем. Думал ли когда-нибудь гениальный писатель, только что отравленный, что так странно сплетется в клубок его имя, написанное красным на стальном гиганте, с чудесной легендой о маленьком бесстрашном Соколе, погибшем в борьбе за свободу, за свет, за волю…

Еще плыл над дальним лесом клуб ржавого дыма, еще корчились в агонии обугленные тела, еще не знал мир о свершившемся, а в воздухе, казалось, звенели и звенели пророческие слова того, кто дал свое имя погибшему гиганту:

А человек-сокол с огненным бесстрашным сердцем лежал исковерканной грудой мяса и костей, впившись закоченевшими окровавленными пальцами в штурвал своего самолета, отдав жизнь за счастье, за освобождение любимой Родины..

Приехав с аэродрома на Лубянку, Ягода дал распоряжение отменить все доклады и уселся за широкий стол своего кабинета. Казалось, сквозь ледяную кору его всегда невозмутимого лица пробивались какие-то отблески внутреннего пламени. Он закурил и, поднося спичку к папиросе, с каким-то удивлением и недовольством заметил, что его пальцы слегка дрожат. Недовольно бросив спичку в угол, он нервно встал и, открыв стенной шкафчик, налил себе стакан вина. Выпив весь стакан залпом, Ягода подошел к окну и задумчиво посмотрел на Лубянскую площадь. Там, как обыкновенно, суетился человеческий муравейник. Медленно ползли по кривым линиям рельс трамваи, быстро пролетали автомобили, грохотали телеги… Все было буднично и мирно. Никто не подозревал, что над страной уже висит громадная опасность внутреннего взрыва.

Только один Ягода во всем мире знал, что теперь, именно в эти минуты, может быть, решится и судьба страны и его личная судьба. Уже давно сосредотачивал он в своих руках все силы, все нити власти, все возможности для переворота. И вот теперь дело дошло до кульминационной точки… Там, где-то в сияющем летнем воздухе, летит «Максим Горький» с диктатором страны в качестве пассажира… Долетит ли он до земли, а если долетит, то в каком виде?..

Уже давно Ягода вдумывался в возможности устранения Сталина. В руках всемогущего начальника политической полиции было много возможностей «ликвидировать» Сталина, как он сам без стеснения ликвидировал своих старых соратников, ставших ему почему-либо поперек дороги или даже могущих в теории это сделать. Ягоде не нужно было даже самому организовывать покушения. В бурлящей, полной недовольства и протеста стране нужно было только в подходящий момент перестать быть особенно бдительным. Нужно было посмотреть сквозь пальцы на одну из многочисленных попыток покушения на красного диктатора, как это он недавно сделал в отношении Кирова, бывшего его злейшим соперником… Случаи всегда представятся. Ягода знал по секретным сводкам, что имеются какие-то террористические группировки во Вхутемасе, что чем-то подозрительным пахнет к параду 7-го ноября… Да, возможности всегда имеются в изобилии. И если и «теорию вероятности» влить фактор «полицейской близорукости», то в результате неизбежно кому-то будет спета похоронная песня: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Злая усмешка поползла по умному проницательному лицу страшного наркома. Нужна только выдержка. Как вот в эти минуты… Ведь там где-то судьба уже бросает свои костяшки: «чет — нечет», выигрыш — проигрыш… А пока там что — спокойствие и выдержка. Ягода быстрыми нервными шагами подошел к скрытому в стене большому несгораемому шкафу, повернул какие-то кружки и рукоятки и осторожно открыл дверцу. Этот его личный архив был устроен таким образом, что мог автоматически либо убить незнакомого с механизмом человека, либо мгновенно уничтожить все документы.

Ягода вынул из шкафа какую-то папку и сел за стол. Странная насмешливая усмешка опять промелькнула на его жестоких тонких губах. Темные глаза блеснули торжеством. Уже давно ему доносили, что один из первокласснейших военных летчиков, Благин, держит себя как-то странно. Тщательная слежка дала некоторые данные, по которым можно было предположить, что молодой человек переживает период каких-то внутренних колебаний и сомнений. Точных данных о его антисоветских настроениях не было… Благин был первоклассным пилотом, членом партии и безупречным солдатом. Агранов давно уже предлагал, в порядке профилактики, перенести Благина в провинцию, но Ягода, лично собирая сведения о летчике, не только оставил его в московском летном отряде, но даже дал. свое согласие на включение в состав почетного эскорта при «Максиме Горьком». Терпение и выдержка Ягоды, кажется, дали свои плоды. Сегодня ночью ему доставили решающее письмо. Ближайший друг Благина, превращенный Ягодой в сексота, принес небольшое письмо, написанное Благиным по адресу матери, с поручением отослать, «если что-либо случится…»

Внизу мелко было приписано:

Ягода, словно ослабев, глубже опустился в свое кресло и задумался. Как будто все в его расчетах было правильно. Конечно, что-либо непредвиденное еще могло помешать в данном случае, но ведь тогда появятся еще и другие возможности. «Всегда добивается успеха тот, кто умеет умно ждать». Если теперь что-либо смешает его расчеты и Сталин ускользнет из невидимой сети, будет наброшена другая, с другим оружием. Все равно жить вместе со Сталиным невозможно. Или он, или Ягода. Третьего не дано. Людей сильных, самостоятельных и, следовательно, для него опасных, Сталин около себя не выносит. Рано или поздно он столкнет Ягоду. А для Ягоды этот толчок, этот спуск означал несомненную гибель. Это, может быть, какой-нибудь Рыков, мирный пьяница, Божья коровка, не проливший на своем веку ни капли человеческой крови, — он еще может выжить, даже упав с советских высот. Но его, Ягоду, не пощадят… Недаром вот в этом шкафу (он невольно взглянул на него) хранится столько документов, от которых зависят репутации, карьеры и жизни не только одного Сталина. Не зря Ягода хвастался, что у него есть подробный план личной конспиративной квартиры самого начальника английской Интеллидженс сервис… Что уж говорить про руководителей своей страны? На каждого подобран обвинительный или компрометирующий материал. Ангелов на советских высотах нет. Недаром Ленин, ничуть не стесняясь, говорил: «Партия — это не институт благородных девиц. Иной мерзавец тем именно и ценен, что он мерзавец…» Невинных душ не было и нет за красным картоном партбилета… Этот вот шкаф — страшное оружие в руках Ягоды, но одновременно и страшная опасность для него самого. Разве есть кто-нибудь рядом, кому можно было доверить? На советских высотах человек человеку не только волк, а хуже — соперник. И соперник злобный, беспощадный, завистливый, готовый прибегнуть к любому предательству для достижения победы. Сам Ягода подбирал для Сталина все фальшивые обвинения против старой гвардии — Троцкого, Зиновьева, Каменева, Рыкова, Томского, Бухарина. Зачем наивно думать, что в таком же шкафу, в кабинете Сталина, не лежит и не пухнет «дело» самого Ягоды? И ведь когда-нибудь эти обвинения прогремят против него самого?.. Умно говорит китайская пословица: «На тигре можно ехать верхом, но слезть с него нельзя…» Ягода понимал: сорвись он — смерть… Нужно лезть вперед и выше; только в этом спасение. Только в этом его будущее!..

Нет, все взвешено правильно. Уже не раз он разжимал свой кулак, отворачивался словно случайно, и таинственно скоропостижно гибли советские вожди — убили Кирова, «самоубился» Томский, как-то «преждевременно умерли» Максим Горький и Менжинский, «неожиданно» случился «разрыв сердца» у Дзержинского, умерли от сердечных припадков Куйбышев и Орджоникидзе. А чего стоят все эти политические процессы над старой гвардией, оказавшейся «шпионами фашизма» и «агентами Гестапо»?.. Нет, Ягода сделал свое дело для Сталина и скоро для не него он станет только лишним и опасным свидетелем кроваво-грязных закулисных комбинаций. И, — что еще важнее, — все более опасным противником в борьбе за власть и за ее сохранение в диктаторских формах. Нет, как будто все рассчитано правильно. Этот летчик Благин, нервный, националистически настроенный, самоотверженный идеалист, потрясенный картиной расправ, коллективизации, террора, голода, произвола. — он может решиться на покушение. Все говорит за то, что это вполне возможно. Его письмо к матери подводит черту. Это несомненно предсмертное письмо. Большинство шансов за то, что сегодня с «Максимом» что-либо случится, но Ягода останется в стороне. А если нет — ну, так что же? Благина расстрелять, как ненужного уже человека, а к Сталину пропустить убийцу через другую щель. Убийца найдется всегда. Недаром говорится: «в тени, отбрасываемой деспотом, всегда таится человек с ножом…»

Негромко загудел кремлевский телефон. Ягода не сразу взял трубку. Несколько секунд неподвижным взглядом смотрел на никель аппарата, видимо, собирая разбросанные мысли и сжимая волю в кулак. Сегодня нервы ему были нужны в полном блеске их выдержки и силы. — Да?..

_Ты, Генрих? Говорит Ежов. Загляни-ка, пожалуйста, немедленно сюда ко мне.

— А что — есть что-либо срочное?

_Найдется, Генрих. Но не телефоном. Так приезжай в Кремль немедленно.

Голос Ежова был как будто спокоен и ровен. Правда и то, что люди Кремля не слабонервные девицы.

— Ладно. Буду через 20 минут.

В мозгу Ягоды проносились неясные мысли и догадки. В чем там дело? Вызов его в Кремль ничего необычного не представлял. Но форма этого вызова и именно теперь, когда «Максим Горький» несся в ясном небе навстречу… навстречу чьей-то судьбе… А может быть… уже?

Как-то внезапно зазвонил внутренний телефон.

— Да…

— Вы, товарищ начальник? Вы?.. Только что наш пост в Кускове донес, что «Максим Горький» сбит на землю ударом истребителя, делавшего мертвую петлю.

— Та-а-а-ак, — холодно прозвучал голос Ягоды. — Есть жертвы?

— Машина упала с высоты около 2 000 метров, — докладывал взволнованный голос. — С отломанным крылом. Взорвалась и горит. Насчет жертв точных сведений пока еще нет, а только надо думать, что все погибли. Отломанное крыло и 2 000 метров…

— Хорошо, — Ягода помолчал. — После получения дополнительных сведений, телефонируйте мне в Кремль, в кабинет Ежова. — Есть, товарищ начальник…

С бледным, решительным лицом вошел Ягода в кабинет Ежова. Тухачевский сидел, глубоко погрузившись в мягкое кресло, в каком-то подавленном раздумьи. Ежов нервно ходил по диагонали кабинета и при появлении Ягоды резко остановился. Его глаза остро взглянули на всемогущего начальника политической полиции. — Ты уже знаешь?

Сухое лицо Ягоды передернулось. В минуты волнения его щека непроизвольно дергалась, придавая еще более мрачное выражение каменному лицу с ястребиными глазами.

— Да, — медленно и глухо ответил он. — Какая трагедия!..

Глаза обоих встретились, стремясь прочесть что-либо в душе другого. Но оба были старыми, травлеными, матерыми партийными волками и привыкли к борьбе и выдержке. Несколько секунд длилось молчание. Ежов первый отвел глаза.

— Ну, что ж, — вздохнув, проговорил он. — Не будем медлить. Надо срочно выходить из положения. Пойдем в кабинет Сталина. Туда я уже кое-кого из Политбюро успел вызвать.

Тухачевский удивленно поднял на него глаза, но ничего не спросил. Молча маршал и нарком последовали за Ежовым. Пройдя по нескольким низким кремлевским коридорам, все трое вошли в кабинет личного секретаря Сталина и начальника его личной охраны. Там, по заведенному порядку, все оставляли оружие. Тухачевский секунду помедлил, отстегивая свой наган. «Все равно — ведь Сталина уже нет в живых», подумал он. Но привычка к военному порядку и упорный взгляд вытянувшегося Петерса, — коменданта Кремля, — заставили его молча положить оружие и последовать по коридору за Ежовым. Только один Ягода знал, что в стены этого коридора вделаны громадной силы рентгеновские аппараты, проверяющие, нет ли у проходящих к Сталину спрятанного оружия. Но теперь Ягоде не до мыслей о правильном функционировании охранительного аппарата. Ведь скоро охранять нужно будет кого-то другого. Того, кто еще станет на пути к власти самого Ягоды. Ведь борьба за эту власть не прекращалась ни на секунду…

Ежов открыл дверь кабинета и пропустил туда сперва Тухачевского, а потом Ягоду. В небольшой простой комнате, за широким письменным столом сидел и спокойно улыбался. сам Сталин. Тухачевский, зная, что Сталин иногда заменяет себя своими двойниками, пытливо взглянул ему в лицо и нервно спросил: —Слушай, Иосиф… Это ты… Или?..

— Я… Я сам, собственной персоной, — усмехаясь ответил Сталин, пожимая руку маршала. — Без ошибки. Факт.

Теперь сомнений уже не было. Глухой спокойный голос с грузинским акцентом был единственным и неподдающимся подделке. Тухачевский медленно провел рукой по лбу, кивнул головой сидевшему в кабинете Кагановичу и, словно в бессилии, опустился в кресло. Между тем, в это время между Ягодой и Сталиным происходил секундный поединок глаз. Несмотря на всю свою выдержку, Ягода был взволнован… Еще накануне он лично говорил со Сталиным и убедил его полететь на «Максиме». Но до последнего момента никто не должен был знать, что Сталин будет на прогулке, и было решено никаких подмен двойниками не устраивать. Что, в самом деле, могло случиться в тихий день с громадной машиной в простом полете над Москвой? На самолете того типа, который мог свободно пересечь Ледовитый океан над полюсом и снизиться в Сан-Франциско? Какая авария могла быть с самолетом, который даже на половине своих моторов спокойно мог опуститься в любом месте? На самолете, построенном самим Туполевым, управляемом первоклассным летчиком и уже испытанном в пробных полетах?.. Именно на твердом расчете, что Сталин лично будет участвовать в полете, был построен весь план Ягоды. А тут… Сомнения не было, что за столом сидит Сталин, а не его двойник. Что это — случайность или… недоверие? Неужели его игра разгадана?

Ягода, впившись глазами в лицо Сталина, не видел, с какой торжествующей усмешкой смотрел на него самого Ежов. Но секунды проходили. И какие секунды!.. Ягода, наконец, опомнившись, бросился к Сталину.

— Ну, слава Богу, Иосиф, что ты остался здесь.

Голос Ягоды звучал уже почти спокойно и непринужденно. Радость его была инсценирована прекрасно. Он был подлинно стальным человеком и ничто не могло надолго вывести его из равновесия.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Сталин, добродушно пожимая руку наркома. — Это, вероятно, в первый раз наш милейший Генрих Бога вспомнил. Ха-ха-ха… Вот что значит, когда человек волнуется, увидев своего любимого вождя живым и здоровым, вместо котлеты. Мне мой ангел-хранитель шепнул, что лучше не лететь… А вот ты, Генрих, как ты мог это проворонить?

В голосе Сталина, несмотря на мягкую шутливость тона, прозвучало что-то грозное. Ягода деланно спокойно пожал плечами.

— А чорт его знает. Я немедленно подниму всех на ноги, чтобы раскопать эту историю до самых корней. Всего никогда учесть невозможно. Все было проверено до точки. Кстати и все семеро летчиков были вне всяких подозрений. А враг пробрался, все-таки.

— Да, конечно, конечно, — с чуть заметной насмешливостью поддакнул изящный Каганович, стремясь рассеять грозовое напряжение. — За всем не усмотришь! Это, как у меня недавне в Нижнем был «один вредительский процесс». Вызвали туда, как эксперта, одного ста-а-а-рого профессора. Тот бубнил, бубнил… Председателю надоело, он и спрашивает прямо: «Да вы мне, товарищ профессор, прямо скажите — можно считать, что сюда контрреволюция влезла?» А тот пожал плечами и покачал лысой головой. «Ничего не могу вам сказать, товарищ председатель. Пути контрреволюции неисповедимы…»

Сталин опять рассмеялся.

— Неисповедимы, говоришь? Ну, ну… Но только для нас, марксистов, это никак не объяснение. У нас случайностей и мистики быть не должно… Вот что. Генрих, — обратился он к Ягоде и голос его стал сухим и твердым. — Мы тут налету обсудили создавшееся положение и считаем, что ты, к сожалению, начал выпускать вожжи из рук. Оно и понятно — столько лет без отдыха ведешь громадную работу. Не мог не устать. Заработался. Вот мы и решили дать тебе немного отдыха. Так что я пока перевожу тебя на должность Наркомсвязи. А свой наркомат передашь Ежову.

После этих слов воцарилось напряженнейшее молчание. Ягода смотрел в черные непроницаемые глаза Сталина и кровь отливала от его сердца. Какие-то змейки не то ужаса, не то озлобления поползли по нервам. Лихорадочно заработал мозг. Момент был решающий. Ни своих опасений, ни своих мыслей высказать здесь было нельзя.

— Ну, что ж, Иосиф, — так же спокойно ответил он. — Я, пожалуй, и сам бы не прочь отдохнуть. Тебе виднее, что и как лучше для страны и революции.

Острые глаза Ежова не заметили в своем противнике никаких внешних следов волнения и растерянности. Он с некоторым удивлением взглянул на Сталина, который одобрительно крякнул, как бы невольно хваля стальную выдержку Ягоды.

— Ну, вот и отлично, Генрих. Так и решим… Пока что будем держать это решение в секрете. Ты пока строго обследуй аварию «Максима» и потом потихоньку подготовь Наркомат и дела к сдаче Николаю.

— Есть, товарищ Сталин. Во всяком случае, командира звена истребителей и начальника летного отряда я сейчас же расстреляю.

— Ну, это дело твое, — пожал плечами Сталин. — Для острастки неплохо. Пусть другие внимательнее будут. Да и приготовь, кстати, данные для официальной версии причин аварии. Лучше всего, думаю, сказать о внезапном помешательстве пилота. Всем, кто был при отлете, дай срочное приказание молчать, что я был в «Максиме». Те, на машине, никому уже не скажут… А теперь, Генрих, иди двигай свои дела…

Ягода пожал протянутую ему Сталиным руку, кивком головы попрощался с молчаливо смотревшими на него Тухачевским, Кагановичем и Ежовым и направился к дверям. Сталин встал проводить его и дружески потрепал отставленного наркома по плечу.

Сохранивший все свое самообладание, Ягода прекрасно понял, что означало присутствие маршала Красной армии в этой комнате. В возможном бою за власть Сталин хочет использовать против него силу армии. Ну, что ж, может быть, еще поборемся.

Когда Ягода взялся уже за ручку двери, его остановил голос Сталина.

— Генрих. Вот что еще я хотел тебе этак, по-дружески, сказать: пожалуйста, без глупостей… Понимаешь?

Фраза была сказана тихо и спокойно, но в голосе Сталина Ягоде послышался лязг металла. Он понял, что его планы разгаданы, что проницательный грузин читает его мысли. «Глупости»?.. Нет, не в глупостях дело. Пусть его блестящий шахматный ход с Благиным оказался ловко отпарированным. Но проиграна ли только одна эта комбинация или вся жизненная партия? Пока эту игру необходимо срочно свести к ничьей. А потом, потом? Там будет видно!

И Ягода спокойно, пожав плечами, уверенно вышел из кабинета.