"Литературная Газета 6310 ( № 5 2011)" - читать интересную книгу автора (Литературная Газета Литературка Газета)О любви к ПушкинуПортфель "ЛГ" О любви к Пушкину НАШЕ ВСЁ Михаил ФИЛИН А.С. Пушкин Старая, полувековой давности эмигрантская газета парижская «Русская мысль» начала 1960-х годов… Пожелтевшая ломкая бумага, досадные огрехи наборщиков, статьи и хроника, масса чёрных траурных рамок, ещё больше нудных рекламных объявлений… А среди обыденного, незапоминающегося – перл, мемуарный очерк Ирины Одоевцевой: рассказ о пушкинской речи и последних днях Александра Блока, о его заочной полемике с Николаем Гумилёвым; а чуть ниже воспоминание о другой кончине – Георгия Иванова. Позднее этот очерк в переработанном виде вошёл в знаменитую книгу Ирины Владимировны «На берегах Невы» и как будто потерялся в ней. Растворилась в обилии иных дум, имён и фактов и сохранённая мемуаристкой пронзительная предсмертная мысль Блока о Пушкине, о любви к Пушкину; мысль, некогда оспоренная Гумилёвым. Тот никак не хотел согласиться с собратом по лире; ему претил блоковский тезис: «Только перед смертью можно до конца понять и оценить Пушкина. Чтобы умереть с Пушкиным». «О любви к Пушкину» – именно так и назывался парижский очерк Ирины Одоевцевой. Любовь к Пушкину… Слова, увы, давно истёртые, выхолощенные, разжалованные в банальность. И тот, кто попытается их реабилитировать, вернуть фразе изначальный смысл, будет вынужден, помимо прочего, задаться трудными, почти онтологическими, вопросами: какой же любовью мы любили и продолжаем любить национального гения и когда приходит к людям это чувство? Сегодня, в начале XXI века, в эпоху кардинальных пертурбаций и исчезновения знакомых силуэтов с логотипов, эти «вопросительные крючки», вне всякого сомнения, судьбоносные. Есть на белом свете то, что не повторяется никогда. Жизненных рандеву с Александром Сергеевичем Пушкиным, приятных и разных, мгновенных или затянувшихся, бывает множество, но настоящая встреча-любовь сиречь подлинное открытие Пушкина и растворение в нём если кому и даруется, то лишь единожды. Эта встреча – своего рода откровение о поэте. Фёдор Тютчев как-то назвал Пушкина «первой любовью» России. Он, несравненный певец любви поздней, прощальной, наверное, заметил, что в нашем отношении к поэту порою проглядывает нечто по-юношески чистое, нежное, хрупкое. Впоследствии из тютчевской метафоры, как из доброго зерна, выросла обширная и разнообразная литература футурологического оптимизма. В её создании участвовали многие выдающиеся деятели. Пушкин был объявлен обязательным и влиятельным субъектом отечественной истории, истории вечно длящейся и по определению восходящей. Эта духоподъёмная, подчас очень глубокая литература, пожалуй, сводима к такой формуле: с Пушкина у сменяющихся российских поколений начинается очередной, полный трудов и свершений день; так, циклично, было и будет впредь, и у внуков вырастут свои внуки, которые тоже преклонятся перед поэтом; и простоит до скончания века сама Россия. Но в подобную вневременную, застывшую философию можно только верить. Лишь глубокая, не допускающая сомнений (если угодно, слепая) вера позволит человеку отправлять в копилку занятных совпадений или игнорировать вовсе вереницу фактов, не укладывающихся в изложенную выше схему. Подразумеваются, в частности, прощальные жесты наших соотечественников. На протяжении уже почти двух веков ими, жестами, спорадически декларируется, что таинство истинной встречи с Пушкиным нередко окрашено в эсхатологические тона и происходит на «закате печальном». «Странные сближения» слов и уходов происходили ещё в пушкинскую эпоху, в пору зрелости поэта, когда он в сознании современников постепенно превращался и наконец превратился из Сверчка в «явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа» (Н.В. Гоголь). Уже в тех, отдельных и в чём-то случайных «сближениях» можно при желании разглядеть зарождение некоей центростремительной, «иррациональной» тенденции. Так, Дмитрий Веневитинов написал послание «К Пушкину» в 1826 году, а через год его не стало. Чудаковатый дядюшка стихотворца, Василий Львович, тоже отметился предсмертным посланием «А.С. Пушкину»: Сорокавосьмилетний Николай Гнедич сочинил стихи «А.С. Пушкину, по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.» в 1832 году, не прошло и года, как похоронили и переводчика древних. Потом ушёл Пушкин, а всё осталось по-прежнему. Даровитый и бесшабашный Александр Полежаев создал цикл «Венок на гроб Пушкина» в 1837 году, сам же лёг в землю в 1838-м. Незадолго до кончины, в 1846 году, завершил свой главный труд, «Сочинения Александра Пушкина» (целых одиннадцать статей), Виссарион Белинский. На московском пушкинском торжестве 1880 года бесчисленную публику особенно восхитили речи Фёдора Достоевского, Ивана Тургенева и Александра Островского; все указанные ораторы тогда уже стояли на пороге вечности. Помянем заодно и престарелого графа Владимира Сологуба, чьи юбилейные стихи «На памятник Пушкину» датируются тем же 1880 годом, а земные дни завершились в 1882-м. Двадцатый век вознёс «наше всё» ещё выше и тем самым укоренил разительный обычай. С «весёлым именем» на устах исчез в «ночной тьме» автор «Двенадцати». Схож финал Валерия Брюсова: в 1923 году – «Вариации, на тему «Медного всадника»», в 1924-м – смерть. Сергей же Есенин за год до кончины написал стихи «Пушкину» («Мечтая о могучем даре…»): А «Письмо к сестре», где упоминается «Саша», вышло из-под его пера аккурат в 1925-м, трагическом. В изгнании, в зарубежной России, творилось нечто схожее: «солнце нашей поэзии» пребывало в зените. И люди, никогда ранее не принадлежавшие к записным пушкинистам, вдруг, будто по какому-то наитию, приходили к пушкинскому алтарю. Серию статей о поэте создал в закатные годы жизни оригинальный мыслитель Владимир Ильин. Под стать ему действовал на седом излёте историк Александр Кизеветтер. Спорную, но крайне любопытную книгу «Пушкин и музыка» выпустил в Софии в 1926 году, за месяцы до могилы, поэт и публицист С. Серапин (Сергей Александрович Пинус). У «гробового входа» обратился к Пушкину и лингвист князь Николай Трубецкой. «Своим Пушкиным», стихами и прозою, попрощалась со «скалозубым, нагловзорым» поэтом и заодно с опостылевшей эмиграцией Марина Цветаева, отправляясь в Советскую Россию на верную и скорую погибель. А Георгий Иванов за четыре дня до кончины, собрав остатки сил, продиктовал Ирине Одоевцевой строки, адресованные «Александру Сергеевичу»: Так что перечень «исторических лиц», для которых Пушкин в XIX и XX столетиях явился воистину последней, выстраданной и умудрённой любовью, весьма обширен. Ещё более внушительна группа тех завсегдатаев энциклопедий, кто обратился к поэту в экстремальные моменты своей жизни, в пору тяжких испытаний и замаячивших впереди смертельных рисков. И для таких людей, вынужденных до срока завершать насущные дела и подводить итоги, Пушкин тоже становился поэтом кануна, более того, своеобразным мирским (зачастую единственным) духовником. Но самое поразительное заключается в том, что не только индивидуумы, представители научной и культурной элиты, но и Россия в целом подчас, кажется, придерживалась в отношении Пушкина аналогичной линии поведения. Мерилом национальной любви помимо тиражей книг и индекса цитирования резонно считать юбилеи поэта, неизменно отмечавшиеся на высоком государственном уровне. Хотя масштабным торжествам в честь Александра Сергеевича испокон веку сопутствовали политическое лукавство, неизбывная родимая казёнщина и чрезмерная помпезность, однако, и это куда важнее, именно в юбилейные дни становилась осязаемой, доступной для корректных социологических выводов «народная тропа» к Пушкину. Ведь в повсеместно проходивших ритуальных мероприятиях по собственной воле участвовали люди всяческих чинов, званий и профессий, различных образовательных уровней, эстетических предпочтений и идеологических пристрастий. Они, каждый на собственный манер, на бумаге, вслух или хотя бы самим фактом присутствия выказывали искренние чувства, что в совокупности и являло собой очередную вспышку российской «соборной» любви к Пушкину. Глас народа – глас неумолимой судьбы. Потом, после панихид, здравиц, передовиц и оваций, наступали «моменты истины» для страны. С пугающей закономерностью приходили на нашу землю большие, прямо-таки ужасающие беды, которые раз за разом ставили под сомнение саму возможность существования государства и нации. И людям, застигнутым грозой, мнилось, что канувшие в Лету пушкинские торжества имели не распознанные вовремя признаки «улыбки прощальной». (Правда, за бедами у нас водворялась, а впоследствии даже и налаживалась другая жизнь, начиналось инобытие государства.) Первый и, пожалуй, самый светлый пушкинский праздник – московские чествования 1880 года, незабываемые дни русского единения, ознаменовавшиеся открытием опекушинского монумента и страстной проповедью Достоевского. Но в ту пору в подполье уже копошились бледные тени, сновали «гордые человеки», и сработанная ими бомба менее чем через год разорвала на куски Царя-Освободителя. Империя, ещё вчера окрылённая, мигом перешла некий Рубикон (шириной едва ли не в «слезинку ребёнка») и покатилась под гору, в бездну. Застопорить это гибельное движение никому так и не удалось. Потом были вседержавные торжества 1899 года. До начала позорной войны на Востоке тогда оставалось всего-навсего пять лет, до первой революции – шесть. И приближался час мировой бойни… Самый же претенциозный и шумный юбилей отмечался уже в иную эру. В 1937 году хватало политических извращений, фарисейства и безвкусицы, однако в стране главенствовала, тесня идеологию режима, привитая народу любовь к Пушкину. И стар и млад признались тогда в своих аполитичных чувствах, принесли поэту цветы, сложили стихи и песни. А на пороге стояла война, самая страшная брань в отечественной истории… Празднества 1999 года ещё больше смахивали на дурную примету, на пир накануне чумы. Той всепроникающей разрушительной заразы, которая может оказаться страшнее былых напастей и от дуновений которой у гуманитарной культуры не существует никакого действенного антидота. Возможно, это был последний пушкинский юбилей, отмеченный страной «системно», широко и нелицемерно. Ведь на рубеже тысячелетий стало окончательно понятно, что в больной и «модернизирующейся» России меняется культурный код, воцарилась новая, квазикультурная, реальность. Наш Пушкин этой квазикультуре, решительно рвущей с традицией, органически чужд: она пестует лишь одномоментных идолов и отвергает «вечных спутников». За данным глобальным проектом, целиком и полностью поддержанным «племенем младым», – будущее, по крайней мере будущее умопостигаемое, ближайшее. А вот у экзальтированной народной любви к Пушкину нет, да и не предвидится никакого мощного и регулярно пополняемого ресурса. Иными горькими словами, эта любовь, похоже, обречена на постепенное дряхление и угасание. Не стоит витать в эмпиреях. Nil permanet sub sole, а лицейские годовщины отмечаются по-настоящему лишь до тех пор, пока здравствуют согбенные лицеисты. Общероссийский пушкинский культ, со всеми его достоинствами и издержками, культ, продолжавшийся целую вечность, уходит в прошлое. Субъектом современной бурливой жизни является уже не сам Александр Пушкин, некогда «солнечный центр нашей истории» (И.А. Ильин), а его глянцевый «бренд», курчавый малый с циклопическими бакенбардами. Недаром отдельные пушкинисты стали вслух называть своего кумира «вчерашним солнцем». Это не капитуляция уставших, отчаявшихся и не бонмо «пятой колонны» пушкиноведения, а трезвое, мужественное суждение. Мы сызнова очутились на краю чего-то мрачного. Правда, о полном забвении поэта, превращении его в бездушного бронзового истукана или достопочтенную «археологию» (наподобие «Слова о полку Игореве») речь пока не идёт. На дворе времена переходные, слякотные, подлые; в повестке же дня сугубо личное спасение в подлинном, освобождённом от «красок чуждых» и не исчерпанном до дна Пушкине. Такая «катакомбная», удерживающая любовь гораздо сильнее, выносливее площадного, привнесённого извне чувства, и она, полагаем, способна на многое. Пусть отовсюду доносится «лай, хохот, пенье, свист и хлоп», – непокорные общему закону авгуры ещё улыбаются уголками губ и с упоением «аукаются» его именем. Старая, полувековой давности эмигрантская газета парижская «Русская мысль» начала 1960-х годов… На её полосе Ирина Одоевцева вспоминала: Николай Гумилёв, возражая Александру Блоку, упорно желал «жить с Пушкиным» и был совершенно уверен, что полюбил поэта как раз в полдень, что у него многое впереди. А впереди-то его, как выяснилось, поджидала лишь пуля. Прокомментироватьgt;gt;gt; Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 2 чел. 12345 Комментарии: |
|
|