"Memento mori" - читать интересную книгу автора (Спарк Мюриэл)

Глава четвертая

Родня Лизы Брук устроила поминальное чаепитие в кафе потому, что Лизин хампстедский кирпичный коттеджик остался жилищем миссис Петтигру, бывшей экономки Лизы. Кстати же выяснилось, что Лизино состояние почти целиком завещано было все той же миссис Петтигру, считавшейся среди родных черным ангелом в жизни Лизы. В этом своем предположении они были, как это часто бывает, странным образом правы, хотя породившие его подозрения все были неверны. Подозревая такое и сякое влияние миссис Петтигру на Лизу, они надеялись по возможности оспорить Лизино завещание, поскольку Лиза, составляя его, не пребывала в здравом уме и находилась, по-видимому, под сомнительным влиянием миссис Петтигру.

Само то, как оформлено завещание, доказывали они, свидетельствует о ненормальности Лизы в процессе его составления. Составлял завещание отнюдь не юрист. Это был всего лишь исписанный листок бумаги, заверителями выступали уборщица Лизы и дочь уборщицы. За год до смерти Лизы практически все ее состояние было завещано «моему мужу, если он переживет меня, или же моей экономке, Мэйбл Петтигру». Между тем, как заявляли родственники Лизы, ни о каком живом муже речи быть не могло. Старый Брук вообще давно скончался, да и развелась с ним Лиза еще во время той, Большой войны. Она явно была не в себе, доказывали родственники, раз упоминала о муже. Поэтому, настаивали они, данная бумажка законной силы не имеет. Но увы, их юристы не видели в ней ничего незаконного; единоличной наследницей явно оказывалась миссис Петтигру.

Цунами Джопабоком была в ярости.

– Рональд и Джанет, – говорила она, – являются, как ни крути, живыми наследниками. Мы будем бороться. Если бы Лиза было в здравом уме, никогда бы она не придумывала себе мужа. Наверняка миссис Петтигру подчинила Лизу своему влиянию.

– Ах, у Лизы всегда ведь какие-нибудь глупости были на уме, – отважился заметить Рональд Джопабоком.

– Ты, уж известно, любому делу помеха, – отрезала Цунами.

Поэтому-то и было сочтено разумным покамест не переступать порога Лизиной виллы «Гармония» – это во-первых, а во-вторых – пригласить миссис Петтигру на поминальное чаепитие.

Все это дама Летти объяснила мисс Тэйлор, которая всякого нагляделась за долгое время в услужении у Чармиан. Дама Летти как-то незаметно привыкла за последние месяцы выкладывать все мисс Тэйлор. Сверстницы Летти, те, что живо памятовали ее окружение, либо утратили память, либо оказались в закрытых богадельнях вдали от города; и так это было удобно, что мисс Тэйлор здесь, в Лондоне, что есть с кем все обсудить.

– Видите ли, Тэйлор, – говорила дама Летти, – они всегда недолюбливали миссис Петтигру. А между тем миссис Петтигру замечательная женщина. Я вот надеялась приставить ее к Чармиан. Но конечно, тут Лизино наследство, зачем ей работать. Ей, должно быть, за семьдесят, хотя она-то, конечно, говорит... Ну, говори не говори, а с Лизиными деньгами...

– Для Чармиан она никак не годится, – сказала мисс Тэйлор.

– Ох, подумавши, так, по-моему, Чармиан нужна твердая рука, если мы хотим оставить ее дома. Иначе придется отдавать ее в богадельню. Вы, Тэйлор, и представить не можете, как с ней мучается бедный Годфри. Что может, он, конечно, все делает. – Дама Летти понизила голос. – И знаете, Тэйлор, тут возникает проблема уборной. Нет возможности целиком свалить ее на миссис Энтони. Выходит так, что утром Годфри таскает горшки. Он не привык к этому, Тэйлор, он совершенно к этому не привык.

Выдался теплый сентябрьский денек, и мисс Тэйлор вынесли на террасу лечебницы Мод Лонг. Колени ее были укутаны одеялом.

– Бедняжка Чармиан, – сказала она. – Милая Чармиан. Вот так мы стареем, и все эти отправления почек и мочевого пузыря приобретают некую особую важность. Надеюсь, у нее хоть стульчак рядом стоит, а то знаете, как трудно взгромоздить на горшок дряхлые кости.

– Стульчак у нее есть, – сказала дама Летти. – Однако таким образом проблема решается лишь частично. Тут бы как раз замечательно помогла миссис Петтигру. Представляете, что она претерпела с бедной Лизой, когда ее хватил удар. Впрочем, о миссис Петтигру и речи нет ввиду Лизиного наследства. Со стороны Лизы просто смехотворно.

Мисс Тэйлор поникла головой.

– Это будет просто трагично, – сказала она, – если миссис Петтигру поступит к Колстонам. Чармиан эта женщина совершенно противопоказана. Не планируйте этого, пожалуйста, дама Летти. Вы ведь не знаете миссис Петтигру, как я знаю.

Дама Летти склонилась к мисс Тэйлор, и ее желто-карие глаза зажглись особым светом, будто взору ее предстала соблазнительная сцена.

– Вы, значит, полагаете, – жадно спросила она, – что было нечто такое, скажем – нездоровое, в отношениях между миссис Петтигру и Лизой Брук?

Мисс Тэйлор не стала притворяться, будто не знает, о чем речь.

– Не имею понятия, – сказала она, – как строились их взаимоотношения в прежние годы. Я знаю только одно – это и вам известно, дама Летти, – что в последние восемь или девять лет миссис Петтигру очень жестко обходилась с миссис Брук. И для Чармиан она не подходит.

– Именно ввиду этой ее жесткости, – сказала Летти, – я и хотела приставить ее к Чармиан. Чармиан нужно жесткое обхождение. Для ее же блага. Впрочем, это все пустой разговор – миссис Петтигру место не требуется. Как я понимаю, Лиза ей оставила практически все. А Лиза была, как вы знаете, очень состоятельная женщина, и...

– Отнюдь не поручусь, что миссис Петтигру в самом деле станет наследницей, – стояла на своем мисс Тэйлор.

– Ну нет, Тэйлор, – сказала дама Летти, – боюсь, что Лизиной родне надеяться не на что. Сомневаюсь даже, что им посоветуют дойти до суда. О чем судиться? Лиза до самого дня кончины была в полном рассудке. Миссис Петтигру, это верно, имела на Лизу нежелательное влияние, но Лиза до конца оставалась в здравом уме.

– Миссис Петтигру действительно крепко держала ее в руках.

– Я не сказала бы «держала в руках», лучше сказать «имела влияние». Раз уж Лиза была дурой, что...

– Вот именно, дама Летти. А мистера Лита, случаем, не было на похоронах?

– О, Гай Лит, он был. По-моему, вряд ли он долго протянет. Ревматический полиартрит с осложнениями. – Тут дама Летти вспомнила, что у мисс Тэйлор, кроме всего прочего, тоже был ревматический полиартрит. Ну и что же, подумала она, надо ей считаться с фактами. – Крайне запущенная болезнь, – добавила дама Летти. – Он еле-еле передвигался на двух клюках.

– Это как на войне, – заметила мисс Тэйлор.

– То есть?

– Когда тебе за семьдесят, это как на войне. Друзья все сгинули или гибнут, и ты, словно на поле боя, пока живой – среди мертвых и умирающих.

Мысли у нее мешаются и принимают болезненный оттенок, подумала дама Летти.

– Или среди замученных военными переживаниями, – сказала мисс Тэйлор.

Дама Летти нервничала: ей хотелось кое о чем посоветоваться с мисс Тэйлор.

– Ах, оставьте, Тэйлор, – сказала она. – Вы буквально, как Чармиан.

– Да, должно быть, – сказала мисс Тэйлор, – я переняла у нее массу навыков мышления и речи.

– Тэйлор, – сказала Летти, – я хотела с вами посоветоваться. – Она взглянула на собеседницу: насколько та слушает. – Четыре месяца назад, – сказала она, – мне начал звонить один аноним. И с тех пор все время звонит. Однажды, когда я гостила у Годфри, этот тип – он, должно быть, за мной проследил – передал мне через Годфри то же самое.

– А что он передал? – спросила мисс Тэйлор.

Дама Летти склонилась к уху Тэйлор и шепотом сообщила ей, что именно.

– С полицией вы связались?

– Да уж конечно, мы связались с полицией. Толку от них никакого, Годфри с ними имел беседу. Никакого толку. Они, кажется, полагают, что это все наши выдумки.

– Может, стоило бы переговорить с главным инспектором Мортимером – помните, он так относился к Чармиан?

– Зачем бы это я стала консультироваться с Мортимером? Мортимер вышел на пенсию, ему чуть ли не семьдесят. Вы-то не замечаете, а время идет. Вы живете в прошлом, Тэйлор.

– Просто я подумала, – сказала мисс Тэйлор, – что инспектор Мортимер, может статься, повел бы дело без ненужной огласки. Он, пожалуй, как-нибудь и пригодился бы. Мне он всегда казался необыкновенно...

– Какой там еще Мортимер. Нам нужен молодой, деятельный сыщик. Опасный сумасшедший позволяет себе бог знает что. Я, по-видимому, не первая и не последняя из тех, кто под угрозой.

– Я бы на вашем месте, дама Летти, не стала подходить к телефону.

– Тэйлор, милая, нельзя же все время жить с отключенным телефоном. Одна моя благотворительность – я ведь, знаете, Тэйлор, пока что не покладаю рук. Телефон обязательно нужен. Но все же, признаюсь, трудновато. Представьте сами, каково каждый раз подходить к телефону. Почем знать, вдруг снова услышишь это безобразие. С ума сойти.

– Помните, что вас ждет смерть, – проговорила мисс Тэйлор.

– Тише, – шикнула дама Летти, осторожно глянув через плечо.

– Дама Летти, а вы не могли бы просто не обращать на это внимания?

– Нет, не могу. Я пробовала, но это меня почему-то глубоко затрагивает. Цепкая, что ли, фраза.

– Может, так и надо, – сказала мисс Тэйлор.

– Как то есть?

– Ну, может быть, и надо помнить, что нас ждет смерть.

Опять у нее мысли мешаются, подумала Летти.

– Тэйлор, – сказала она, – я сама знаю, что мне надо и чего не надо помнить. Я, собственно, надеялась, что вы измыслите какой-нибудь способ засечь преступника, ибо мне, похоже, придется взять это дело в свои руки. Вы случайно не разбираетесь в системе телефонной связи? Можно ли проследить звонки из телефонов-автоматов?

– В преклонном возрасте, – сказала мисс Тэйлор, – действительно трудновато привыкать к мысли, что нас ждет смерть. Лучше усвоить эту мысль с юных лет. Я подумаю, дама Летти, нет ли надежного способа выследить этого человека. Когда-то я неплохо разбиралась в телефонной системе, и я попробую припомнить, что знала.

– Мне нужно идти. – Дама Летти поднялась и спросила на прощанье: – Полагаю, Тэйлор, что вы здесь всем довольны?

– У нас в палате новая старшая сестра, – сказала мисс Тэйлор. – И не такая обходительная, как прежняя. Лично у меня жалоб нет, но кое-кого из нас это несколько взбудоражило, начались нелады с воображением.

Летти окинула взглядом солнечную веранду лечебницы Мод Лонг, где рядком, в шезлонгах, возлежали старухи.

– Счастливицы, – сказала дама Летти с некоторым вздохом.

– Да, разумеется, – согласилась мисс Тэйлор. – И все же они расстроены и перепуганы.

– Чем перепуганы?

– Боятся нашей старшей сестры, – сказала мисс Тэйлор.

– А что такое?

– Да ничего такого, – сказала мисс Тэйлор, – просто они ее пугают своей старостью.

– Ее пугают? Вы, кажется, сказали, что, наоборот, пациентки ее боятся.

– Это, по сути дела, одно и то же, – сказала мисс Тэйлор.

Мешаются, мешаются мысли, подумала Летти и сказала:

– В балканских странах крестьяне летом выставляют своих стариков из дому, чтобы те нищенством стяжали себе пропитание на зиму.

– В самом деле? – сказала мисс Тэйлор. – Какой действительно любопытный обычай.

Прощальное рукопожатие дамы Летти мучительным нытьем отдалось в ее ревматических суставах.

– Надеюсь, – сказала мисс Тэйлор, – что вы оставите расчеты на миссис Петтигру.

Дама Летти подумала: она ревнует к Чармиан всякого, кто будет за ней ухаживать.

Может, и так, подумала мисс Тэйлор, читая в глазах дамы Летти.

И, как обычно после ее ухода, она обдумывала разговор с нею и начинала понимать все яснее и яснее, почему Летти так часто ее навещает и почему ей это вроде бы даже и приятно, хотя в словах и поведении она не особенно стеснялась. Вражда у них повелась с давних пор – с любовной истории 1907 года, и дама Летти уж и позабыла, в чем было дело – нарочно позабыла, и таким образом сохранила в уме туманную, приятную вражду к Джин Тэйлор – без всякого смягчающего объяснения. Между тем, мисс Тейлор до самых недавних пор помнила во всех подробностях свою любовную связь, и как потом дама Летти с ним обручилась, и как это кончилось ничем. Однако же с недавних пор, подумала мисс Тэйлор, чувства у меня те же, что у нее. Вражда заразительна. Мисс Тэйлор прикрыла глаза и сложила руки на пледе, прикрывавшем ее колени. Скоро придут сестры – разбирать бабунь по постелям. А пока что, томно-сонливо подумала она, приятны мне посещения дамы Летти. Я жду их, хоть и обхожусь с нею довольно-таки сурово. Может, потому, что мне теперь и терять почти что нечего. А может, и не оттого, а потому, что в этих с нею разговорах есть что-то радостное. Я бы, может быть, вообще очерствела, не будь старой толстухи Летти. А заодно-то хорошо бы ее использовать в этом казусе со старшей сестрой, хотя вряд ли что получится.

– Бабуня Тэйлор – Близнецы. «Нынешний званый вечер подарит вам все желанные развлечения. Отличный день для деловых начинаний», – зачитала бабуня Валвона второй раз за день.

– Вот-вот, – сказала мисс Тэйлор.

Терапевтическое отделение лечебницы Мод Лонг было разложено по постелям и дожидалось ужина.

– Все как есть почти в точности, – сказала мисс Валвона. – Стоит вам, бабуня Тэйлор, только справиться с гороскопом – и сразу узнаете, будут ли у вас нынче посетители. Или эта ваша дама, или тот джентльмен: звезды всегда предскажут.

Бабуня Тротски приподняла иссохшую головенку, с лицом низколобым и курносым, и что-то сказала. За последние недели она сильно сдала, и расслышать ее стало невозможно. Мисс Тэйлор разгадывала ее слова быстрее всех в палате, но мисс Барнакл еще быстрее изобретала их.

Бабуня Тротски повторила то же самое, то есть — неизвестно что.

– Хорошо, бабуня, – отозвалась мисс Тэйлор.

– Что она сказала? – полюбопытствовала бабуня Валвона.

– Я не вполне разобрала, – сказала мисс Тэйлор.

Миссис Ривз-Дункан, которая, если верить ей, некогда была владелицей бунгало, обратилась к мисс Валвоне:

– Вы обратили внимание, что в только что прочтенном нам гороскопе речь идет о званом вечере, а посетительница явилась к бабуне Тейлор в три часа пятнадцать минут пополудни?

Бабуня Тротски опять подняла свою несуразную коническую головенку и заговорила, усиленно кивая в подтверждение своих слов этим жутковато-изумительным черепным изваянием. Тут уж взялась толковать бабуня Барнакл:

– Она говорит – плевать на званый вечер. Какая, говорит, разница, что там предсказывают звезды, когда тут эта гадина сестра только и дожидается зимы, чтобы уморить всю палату пневмонией. Вы, говорит, гадайте по звездам, может, отгадаете, кого положат на наши койки. Вот что она говорит, – а, бабуня Тротски?

Бабуня Тротски, снова подняв голову, мучительно силилась что-то выговорить, но потом изнеможденно откинулась на подушку и закрыла глаза.

– Это самое она и сказала, – утвердила бабуня Барнакл. – И что верно, то верно. Вот придет зима, и некоторые особливо беспокойные у нее, голубушки, недолго протянут.

Негромкий ропоток прокатился по рядам постелей. Он стих с появлением сестры и возобновился, когда она вышла из палаты.

Зоркие глаза мисс Валвоны глядели сквозь очки в прошлое – этой осенью такое бывало часто, – и она видела воскресный день, отворенную дверь кафе, дивные сорта мороженого, которые готовил ее отец, и слышала чудесный гул фисгармонии, от сумерек и до закрытия.

– О, наш маленький зал, и пломбиры, и снежнянки, которые у нас продавались, – проговорила она, – и отец за фисгармонией. Снежнянки торчком в вазочках, такие твердые, продукция высший сорт. Посетители все говорили мне: «Как жизнь, Дорин», даже если заходили с девушками после кино. А отец садился за клавиши и играл первый класс. Он ее, фисгармонию, купил за пятьдесят фунтов, а по тем временам, между прочим, это были изрядные деньги.

Бабуня Дункан обратилась к мисс Тэйлор:

– А вы хоть попросили эту вашу даму как-то за нас похлопотать?

– Не то чтобы попросила, – сказала мисс Тэйлор, – но упомянула, что нынче у нас все не так благополучно, как было прежде.

– Ну сделать-то она что-нибудь сделает? – настаивала бабуня Барнакл.

– Она ведь сама не член больничного комитета, – пояснила мисс Тэйлор. – У нее приятельница в комитете. Тут надо не спеша. Я, знаете, не могу на нее давить: что ей стоит взять и просто отказаться? В общем, пока чего, нам, знаете, лучше спокойно потерпеть.

Сестра прошла обратно мимо бабунь, угрюмых и притихших; только бабуня Тротски, уснувшая с открытым ртом, издавала стоны, сопенье и храп.

Да, подумала мисс Тэйлор, молоденькие сестры тоже очень помрачнели с тех пор, как попали под начало сестры Бестед. У бабуни Барнакл она, конечно, мигом стала именоваться сестрой Бесстыдь. Может статься, именно ее фамилия, в дополнение к возрасту – сестре Бестед было пятьдесят с лишком, – возбудила немедленную враждебность бабуни Барнакл.

– Когда им за пятьдесят, они все становятся чисто надзирательницы из работного дома. Нет, ежели сестре в больнице за пятьдесят, ей никакого доверия. Им и невдомек, что теперь, после войны, кое-что законным порядком положено совсем иначе.

Эти соображения, в свою очередь, подействовали на других обитательниц палаты. Но почва для недовольства была подготовлена неделю назад, когда стало известно, что уходит еще молодая старшая сестра.

– Новости, вы слышали? Настоящие перемены. Что там по звездам видать, а, бабуня Валвона?

И когда однажды утром заступила сестра Бестед – жилистая и пожилая, в очках и с раздражающе дергающейся щекой, бабуня Барнакл, едва глянув на нее, объявила, что дело яснее ясного.

– Ну хоть сейчас в работный дом. Вот увидите, что будет. От кого лишние хлопоты или кто вроде меня – ничего не попишешь, Брайтова болезнь – не может удержаться, все не жилицы. Зимой пневмония, куда от нее денешься, – вот она себя и покажет.

– А что, вы думаете, она сделает, бабуня Барнакл?

– Сделает? Да ничего она делать не станет. Вот и все тут. Погодите-ка до зимы, вы будете лежать пластом, а ей хоть бы хны. Тем более ежели у вас нет родственничков или тому подобное, чтобы поднять шум.

– Другие-то сестры пока что ведь ничего, бабуня.

– Погодите, с ними тоже дождетесь.

И дождались. Ничего особенного: просто сестры трепетали перед новым начальством. Они подтянулись, стали исполнительней, однако бабуни взирали на это с недобрыми мыслями и убийственными подозрениями. Когда заступала ночная смена, напряжение спадало, и поэтому с вечера до утра вся палата кричала и стонала. Бабуни вскрикивали во сне и со сна, в тревоге пробужденья. Они опасливо принимали успокоительное и наутро спрашивали одна другую: «Я как, спокойно спала?» – не зная толком, кто кричал, сама ли она или соседка.

– И все это записывают куда надо, – твердила бабуня Барнакл. – Что с кем ночью делается, все как есть записывают, а утром сестра Бесстыдь берет и читает. Может, кому непонятно, как оно зимой обернется?

Поначалу мисс Тэйлор пропускала эти разговоры мимо ушей. Что правда, то правда: новая сестра была дерганая и строгая, на шестом десятке и вдобавок перепуганная. Но все утрясется, думала мисс Тэйлор, когда с обеих сторон приобвыкнутся. Она жалела сестру Бестед – ужасный возраст! Тридцать лет назад, думала мисс Тэйлор, мне перевалило за пятьдесят, и я начала стареть. Какое это нервозное занятие – старение, насколько старость легче! В те дни она почти что готова была оставить Колстонов и поселиться с братом в Ковентри: тогда имелась такая возможность. Ее ужасно тянуло прочь от них; за двадцать пять лет постоянного общения с Чармиан она совершенно преобразилась. После пятидесяти и вправду казалось нелепо оставаться в услужении у Чармиан – ни в привычках, ни во вкусах она не сходилась с теми горничными, каких встречала в путешествиях, а по интеллекту была выше их на голову. Первые два года своего шестого десятка она прожила как на иголках, не зная, то ли ей уехать в Ковентри и стать домохозяйкой при своем овдовевшем брате, то ли по-прежнему каждое утро будить Чармиан и молча наблюдать измены Годфри. Все эти два года пребывания в нерешительности она прямо-таки изводила Чармиан: всякий месяц угрожала уходом, укладывала платья Чармиан так, что они появлялись обратно на свет божий безобразно измятыми, уходила, когда вздумается, на художественные выставки, и Чармиан впустую вызванивала ее.

– С вами сейчас гораздо труднее, – говорила ей Чармиан, – чем было во время вашего климакса.

Чармиан пичкала ее всевозможными лекарствами, но она со странным злорадством выливала пузырьки в унитаз. Наконец она отлучилась на месяц, провела его с братом в Ковентри и обнаружила, что ей претит весь уклад тамошней жизни: противно было отправлять брата по утрам на службу, противно стирать ему рубашки, противен вечерний вист по грошику. У Колстонов же всегда собирались особенные люди, и гостиная Чармиан была выполнена в черно-оранжевых тонах. В Ковентри мисс Тэйлор все время не хватало тех волнующих обрывков разговора, которые она привыкла улавливать на вечерах Чармиан.

– Чармиан, милая, а вы, скажите честно, не думаете, что мне бы лучше всего покончить с Борисом?

– Да нет, Борис-то мне, пожалуй, нравится.

Не хватало телефонных звонков среди ночи:

– Тэйлор, милая, это вы? Позовите, пожалуйста, Чармиан к телефону, можно? Скажите ей, что на меня нашел стих. Скажите, что я хочу прочесть ей свое новое.

Так оно было тридцать лет назад. А за десять лет до того звонки были совсем другие:

– Тэйлор, скажите миссис Колстон, что я в Лондоне. Гай Лит. Да, Тэйлор, ни слова мистеру Колстону.

Такие сообщения мисс Тэйлор иногда и не передавала. В то время сама Чармиан переживала трудный возраст и готова была по-кошачьи ластиться к любому мужчине, того захотевшему, даже к Гаю, своему прежнему любовнику.

К пятидесяти трем годам мисс Тэйлор утихомирилась. Ей стало нипочем видеться даже с Алеком Уорнером. Она всюду ходила с Чармиан, часами сидела и слушала в рукописи ее книги, высказывала суждения. Возникали сложности с прислугой, прислуга уходила, и Джин Тэйлор временно замещала ее. Когда Чармиан подстриглась под мальчика, мисс Тэйлор последовала ее примеру. Когда Чармиан приняла католичество, мисс Тэйлор тоже воцерквилась – собственно, лишь затем, чтобы сделать приятное Чармиан.

Со своим братом из Ковентри она виделась редко, а когда виделась, то поздравляла себя с благополучным избавлением. Однажды она рекомендовала Годфри Колстону поостеречься. Нервическое подергивание в углу рта, появившееся у нее на пятом десятке, постепенно прекратилось.

Так оно будет, думала мисс Тэйлор, и с сестрой Бестед, когда она притерпится. Пройдет подергивание.

Вскоре, однако, мисс Тэйлор почувствовала, что дергунчик у новой сестры вряд ли сам собой исчезнет. Бабуни были так взвинчены из-за нее, что она, чего доброго, и вправду уморит их пневмонией, случись у нее такая возможность.

– Вам надо поговорить с доктором, бабуня Барнакл, – говорила мисс Тэйлор, – если у вас и в самом деле такое ощущение, что вас неправильно лечат.

– С каким еще, в задницу, доктором! У них рука руку моет. Что им, скажите на милость, какая-то старуха?

Единственно только, что никакой сонной одури в палате и следа не осталось. В головах у всех прояснилось, словно от шоковой терапии. Бабуни и думать забыли про свои завещания и перестали грозить друг другу и больничному персоналу лишением наследства.

Миссис Ривз-Дункан, однако, сделала большую ошибку: когда к обеду подали то ли жесткое, то ли несвежее мясо – бог весть, как уж там было, – она пригрозила сестре Бестед своим поверенным.

– Приведите-ка мне старшую сестру, – потребовала миссис Ривз-Дункан. – Приведите-ка ее сюда.

Затребованная сестра вошла в палату и строго прошествовала к постели.

– Да, бабуня Дункан, в чем дело? Быстренько, я занята. В чем еще дело?

– Это мясо, любезная моя... – В палате все тут же почуяли, что бабуня Дункан делает грубую ошибку. – Я оповещу свою племянницу... Мой поверенный...

Почему-то именно слово «поверенный» взорвало сестру Бестед. Все бы ничего, если б не это слово. Очевидно, ей можно было грозить врачом, старшей сестрой лечебницы, своей родней – и она бы только стояла со злобным видом и дергающейся щекой и сказала бы разве что «У вас, как я погляжу, ум за разум заходит» или «Извольте, дорогая моя, жалуйтесь вашей племяннице». Но при слове «поверенный» ей, как на другой день выразилась бабуня Барнакл, будто свечку в задницу вставили. Она вцепилась в спинку кровати и орала на бабуню Дункан добрых десять минут. Огненный поток, извергавшийся изо рта сестры Бестед, разбрызгивал, точно искры, отдельные слова и фразы:

– Старая гадина... грязная старая гадина... жрут... кряхтят и базарят... Я тут верчусь с восьми утра... верчусь и верчусь как проклятая... Надрываешься и надрываешься, и все ради кучи никому не нужных, дряхлых, пакостных...

Сестру Бестед немедленно отправили домой в сопровождении санитарки. Ох, если бы, думала мисс Тэйлор, если бы только мы старались быть милыми, благовоспитанными старушками, с нею бы утряслось. Но какие же из нас милые старушки...

– Скорпион, – объявила через четыре часа бабуня Валвона, хотя она, как и все в палате, еще не оправилась от потрясения. – Бабуня Дункан – Скорпион. «Уверенно следуйте своим путем. Чужой успех может оказаться весьма существенным для вас». – Бабуня Валвона опустила газету. – Вам понятно, о чем это? – спросила она. – Звезды, они не подведут. «Чужой успех может...» Замечательное предсказание.

О происшествии доложили старшей сестре лечебницы и врачу. На другое утро старшая вела расспросы, явно надеясь наперекор очевидности как-нибудь оправдать сестру Бестед, ибо заменить ее было трудновато.

Старшая наклонилась к мисс Тэйлор и сказала ей тихо и доверительно:

– Сестра Бестед день-другой отдохнет. Она переутомилась.

– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, у которой ужасно болела голова.

– Опишите мне свои впечатления от этого инцидента. Сестра Бестед, кажется, была как-то спровоцирована?

– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, оглядывая склоненную над ней безмятежную физиономию и мечтая, чтобы она отодвинулась.

– Сестра Бестед, она что, была груба с бабуней Дункан?

– Чрезвычайно груба, – сказала мисс Тэйлор. – Хорошо бы перевести ее в другую палату, где пациенты помоложе и работа полегче.

– В нашей больнице, – сказала старшая, – легкой работы нет.

Бабуни большей частью были так расстроены, что даже и не порадовались нескольким дням отсутствия сестры Бестед, ибо, стоило только общей нервозности немного приулечься, бабуня Барнакл с подвыванием заявляла:

– Погодите-ка до зимы. Вот начнется у всех пневмония...

Тем временем у бабуни Тротски случился второй удар. К ее одру вызвали двоюродного брата, и постель огородили ширмой. Он показался из-за нее через час – все с той же зеленовато-черной шляпой на голове, голова и шляпа сотрясались, и смутное еврейское лицо было испятнано слезами.

Бабуня Барнакл, сидевшая в кресле, подозвала его: «Псст!»

Он послушно подошел к ней.

Бабуня Барнакл кивнула в сторону постели за ширмой.

– Отошла, или как?

– Чтобы да, так нет. Чуточку дышит, только не умеет говорить.

– А кто виноват... знаете? – сказала бабуня Барнакл. – Это все старшая сестра устроила.

– Сестру не имеет. Я у нее самый близкий родной брат.

Подоспела санитарка и выпроводила его из палаты.

Бабуня Барнакл объявила всем и каждому:

– Сестра Бесстыдь уходила бабуню Тротски.

– Ну как, бабуня, это у нее второй удар. Всегда же бывает второй, сами знаете.

– Сестра устроила скандал, и пожалуйста.

Узнав, что сестру Бестед не прогнали и никуда не перевели, что она вернется на другой день, бабуня Барнакл оповестила доктора, что она отказывается от дальнейшего лечения, что завтра она выписывается и всем расскажет почему.

– Ну зачем вы это, бабуня, – сказал врач.

– Пусть только сестра Бесстыдь вернется, я сразу уйду, – сказала бабуня Барнакл.

– Куда бы это? – спросила санитарка.

Бабуня Барнакл злобно ощерилась. Она почувствовала, что санитарка над нею насмехается, небось знает, что она провела три месяца в тюрьме Холлоуэй тридцать шесть лет назад, шесть месяцев двадцать два года назад и потом вразбивку еще несколько месяцев. Бабуня Барнакл поняла, что санитарка это самое и имеет в виду, сказав «Куда бы это?» таким особенным голосом.

Врач насупился в сторону санитарки и сказал бабуне Барнакл:

– Ну зачем вы это, бабуня. У вас нынче плохое кровяное давление. Ночь-то как прошла? Поди, беспокойно?

Тут уж бабуня Барнакл, которая и правда провела ночь хуже некуда, совсем разнервничалась.

Бабуня Тротски между тем поправилась настолько, что ширмы убрали, и сейчас она забормотала во всеуслышание, разбрызгивая слюни. Самый вид бабуни Тротски, самый звук ее попыток что-то такое сказать вконец вывели из себя бабуню Барнакл. Она глянула в лицо врачу.

– Эх, доктор, чувствую-то я себя не слишком, – сказала она. – И совсем уж мне плохо становится, когда ежели при этой гадине сестре. Чего и не хочешь, может случиться.

– Ну ладно, ладно, она тоже, бедняга, перетрудилась, – чуть не пропел он. – Все мы вам помогаем, как умеем. И вам тоже, бабуня, стараемся помочь.

Когда они ушли, бабуня Барнакл шепнула мисс Тэйлор:

– Миленькая, вид у меня не очень?

– Да нет, бабуня, вы прекрасно выглядите. – Вообще-то лицо бабуни было все в багровых пятнах.

– Слышали, чего мне доктор сказал насчет кровяного давления? Это он, что ли, врет, чтобы я не устраивала лишнего шума?

– Может, и не врет.

– Ей-богу, бабуня Тэйлор, вот возьму да плюну на все напоследок, только меня здесь и видели...

– По-моему, не надо, – сказала мисс Тэйлор.

– Миленькая, а они могут меня в сумасшедшие зачислить?

– Право, не знаю, – сказала мисс Тэйлор.

– Поговорю-ка я со священником.

– Сами знаете, что он вам скажет, – сказала мисс Тэйлор.

– Скажет, ясное дело, положиться на святых заступников.

– Примерно так.

– Ох, и трудная у нас религия, бабуня Тэйлор. Только что мать у меня была католичка, а то бы я ни за что в жизни...

– Я знаю одну женщину... – чуть-чуть заторопилась мисс Тэйлор, – одну женщину, у которой знакомая в нашем больничном комитете. Это все, конечно, дело времени, однако посмотрим, может, они похлопочут, чтобы сестру Бестед куда-нибудь перевели.

– Благослови вас боже, бабуня Тэйлор.

– Обещать я ничего не могу. Но я попробую. Это надо очень тактично.

– Вы слышали? – призвала в свидетели всю палату бабуня Барнакл. – Слышали, что собирается сделать бабуня Тэйлор?

Мисс Тэйлор не очень расстроила первая проба с дамой Летти. Для начала не так уж и плохо. И на даму Летти она еще поднажмет, а может быть, что-то удастся через Алека Уорнера. Хорошо бы он сам поговорил с Цунами Джопабоком, которая состоит в больничном комитете. Если бы еще как-нибудь обошлось без ущерба для служебной репутации этой злосчастной сестры Бестед.

– Так эта ваша дама напрямую ничего не обещала? – спросила бабуня Барнакл.

– Нет, пока нет.

– Ну хоть до зимы-то она управится?

– Надеюсь.

– Вы рассказали, как эта стерва орала на бабуню Дункан?

– Мы в частности не входили.

– Надо было рассказать. Что это вы словно и не совсем за нас, бабуня Тэйлор. А я вроде личность ее помню.

– Чью личность?

– Да этой дамы.

Трудность-то в том, размышляла мисс Тэйлор, что вся эта история не такая уж важная. Иногда ей хотелось сказать бабуням: «Ну и что, если вы недаром опасаетесь? Если мы действительно умрем этой зимой, ну и что?» Иногда она им даже и говорила: «Некоторые, должно быть, так и так умрут этой зимой. Это весьма вероятно». На что бабуня Валвона отвечала: «Я в любое время готова предстать перед своим Создателем». А бабуня Барнакл упрямо добавляла: «Только не раньше времени».

– Вам надо воздействовать на вашу знакомую, бабуня Тэйлор, – сказала бабуня Дункан, которая больше всех раздражала сестру Бестед. У бабуни Дункан был рак. Мисс Тэйлор часто подумывала: может быть, сестру рак и пугает?

– Вроде я этой дамы личность помню, – настаивала бабуня Барнакл. – Может, она ближе к вечеру бывала возле цирка Холборна?

– Не думаю, – сказала мисс Тэйлор.

– Может, она у меня газеты покупала, – сказала бабуня Барнакл.

– По-моему, она газеты получает на дом.

– А работать она нигде не работала, дама эта?

– Ну как, на службу не ходила. Но состояла в разных комитетах и тому подобное.

Бабуня Барнакл мысленно оглядывала лицо дамы Летти.

– Это значит, она благотворительностью занималась?

– В этом роде, – сказала мисс Тэйлор. – Что-то в этом роде.

Бабуня Барнакл подозрительно поглядела на нее, но мисс Тэйлор не поддалась и не сказала, что дама Летти была постоянной посетительницей тюрьмы Холлоуэй со своих тридцати лет до недавних пор, пока ей не стало из-за ожирения и одышки невмоготу подниматься по лестницам.

– С дамой Летти я еще переговорю, – пообещала она.

У начальства был выходной, и сестра внесла первый поднос с ужином, слегка посвистывая.

Бабуня Барнакл заметила нарочно громко:

Сестра перестала свистеть, смерила взглядом бабуню Барнакл, брякнула поднос на столик и пошла за другим.

Бабуня Тротски попыталась приподнять голову и что-то сказать:

– Чего вы хотите, бабуня?

– Она говорит, – перевела мисс Тэйлор, – что не нужно обижать сестер только потому...

– Сестер обижать! А что они с нами сделают, когда зима...

Мисс Тэйлор взмолилась о ниспослании душевного покоя. Да что же у них одна зима в голове! Сочиняли бы снова свои еженедельные завещания!..

Этой ночью в мозгу у бабуни Тротски лопнул крохотный кровеносный сосудик, и она умерла, а дух ее возвратился к Господу, дарователю оного.