"МЕЛКИЙ СНЕГ (Снежный пейзаж)" - читать интересную книгу автора (Танидзаки Дзюнъитиро)

25

Эцуко лечили от нервного расстройства с помощью успокаивающих средств (время от времени она принимала бромистый калий) и специальной диеты. Обеспечить ей полноценное питание оказалось не так уж трудно — достаточно было обратиться к рецептам китайской кухни. Если блюдо было приготовлено по-китайски, Эцуко с удовольствием съедала даже жирную пищу, от которой прежде отказывалась. К тому же с наступлением зимы она избавилась от недомогания, вызванного бери-бери. Школьный учитель проявил к ней чуткость и не спрашивал с неё слишком строго. Всё это вместе взятое благотворно сказалось на состоянии девочки, и она стала поправляться гораздо раньше, чем предполагали её родные.

Таким образом, необходимость призывать на помощь Юкико как будто отпала, но после разговора с Тэйноскэ Сатико поняла, что не успокоится до тех пор, пока не повидается с нею.

Возвращаясь мысленно к разговору с Юкико в тот день, когда приезжала тётушка Томинага, Сатико не могла не признать, что поступила с Юкико жестоко. Не следовало ставить вопрос об её отъезде в Токио столь категорично. Она должна была, хотя бы из соображений обыкновенной справедливости, попросить тётушку о небольшой отсрочке и для Юкико — ведь разрешили же Таэко задержаться в Асии на два или три месяца. К тому же Сатико не нашла ни времени, ни слов хотя бы для того, чтобы сказать Юкико, как ей грустно с ней расставаться.

Видно, в тот день её особенно сильно обуяло тщеславное желание доказать всем, что она сумеет справиться со своими обязанностями одна, без посторонней помощи. А как безропотно, как смиренно восприняла её решение Юкико! Сатико не могла думать об этом без сожаления и боли…

Теперь ей открылось со всей очевидностью, что, уезжая в Токио без особой грусти, да ещё налегке, Юкико попросту была уверена, что скоро вернётся обратно. Ведь Сатико обещала в ближайшее время найти какой-нибудь предлог и вызвать её в Асию.

Приняв эти слова на веру, Юкико, должно быть, полагала, что едет в Токио ненадолго, всего лишь для очистки совести. Между тем, видя, что Сатико не торопится осуществить своё намерение, в то время как Таэко продолжает по-прежнему жить в Асии, Юкико наверняка чувствует себя обманутой. Что ж, у неё есть для этого всё основания…

Судя по всему, в «главном доме» сейчас вряд ли станут возражать против поездки Юкико в Асию. Но как отнесётся к этому Тэйноскэ? Скажет ли, что следует чуточку повременить, или, наоборот, учитывая, что с отъезда Юкико прошло уже четыре месяца, а состояние Эцуко заметно улучшилось, позволит ей пригласить сестру недели на две? Основательно поразмыслив, Сатико решила всё-таки отложить разговор с мужем до наступления весны.

Однако возможность вызвать Юкико из Токио представилась значительно раньше. Десятого января, словно по волшебству, пришло письмо от г-жи Дзимба.

Успели ли Сатико с мужем обдумать предложение г-на Номуры? — спрашивала г-жа Дзимба. Памятуя о пожелании Сатико, всё это время она не смела торопить её с ответом, но теперь хотела бы узнать, склонна ли г-жа Юкико принять это предложение. Если нет, она просила бы Сатико вернуть ей фотографию, если же они хоть сколько-нибудь заинтересованы в дальнейших переговорах, их не поздно начать и теперь. Хотя г-жа Дзимба не знает, сочли ли они уже возможным навести соответствующие справки о её протеже, к тому, что написал господин Номура о себе на обороте фотокарточки, она может добавить следующее: никакой недвижимости у него нет, единственным источником его доходов служит жалованье. Возможно, это обстоятельство огорчит г-жу Юкико.

Что же до г-на Номуры, то он выяснил всё, что его интересовало об их семье, и даже, как оказалось, где-то видел г-жу Юкико. Найдя её очень привлекательной, он выразил через г-на Хамаду горячую заинтересованность в этом браке и готовность ждать, сколько потребуется. Если г-жа Юкико и её близкие согласятся встретиться с ним, она, г-жа Дзимба, сможет считать, что хоть в какой-то мере отплатила благодетелю своего мужа, г-ну Хамаде, за его доброту…

Письмо г-жи Дзимба оказалось как нельзя кстати. Сатико решила немедленно сообщить в Токио о новом предложении и заодно переслать сестре с зятем письмо г-жи Дзимба вместе с фотографией Номуры.

Г-жа Дзимба, писала Сатико сестре, хочет как можно скорее устроить смотрины. Коль скоро после случая с Сэгоси Юкико выразила пожелание, чтобы всё необходимые справки о женихе были наведены до того, как ей придётся встретиться с ним, они с Тэйноскэ готовы в спешном порядке сделать соответствующие запросы. Но прежде им хотелось бы узнать мнение «главного дома».

Спустя дней пять или шесть от Цуруко пришло на удивление длинное письмо.

Сатико плохо знала Токио, и названия вроде «Сибуя» ничего ей не говорили. Пытаясь представить себе место, где живёт Цуруко, она вызывала в памяти картины токийских окраин, которые некогда наблюдала из окна поезда, — долины, холмы, леса с рассыпанными вдалеке кучками домов, а над всем этим — небо, такое яркое в своей голубизне, что от одного его вида по коже пробегал холодок. Токио представлялся ей каким-то иным миром, совершенно отличным от Осаки. Но вот упоминание об онемевших от холода пальцах будило в её воображении вполне конкретные ассоциации. Сатико вспомнила старый осакский дом, который даже в зимнее время почти не отапливался. Хотя в гостиной стояла электрическая печка, её включали редко, когда приходили гости, да и то лишь в самые холодные дни. В обычное же время обходились одной жаровней, отапливаемой древесным углём, поэтому Сатико, приезжавшей к сестре на Новый год, было хорошо знакомою это чувство: «будто кто-то льёт тебе за шиворот ледяную воду». Не раз она возвращалась оттуда совершенно простуженная.

По словам Цуруко, проводить отопление в осакских домах начали лишь в двадцатые годы, поэтому даже их отец с его любовью к комфорту смог установить у себя газовые горелки только за год до смерти. Впрочем, ими почти не пользовались: у отца от газа кружилась голова, и в детстве сёстры не знали иного способа обогревания, кроме старозаветной жаровни. Впервые оценить преимущества по-настоящему тёплого дома Сатико смогла, когда они с мужем поселились в Асии. Теперь, привыкшей к электрическому отоплению, ей было трудно поверить, как когда-то в детстве она бежала к жаровне, чтобы хоть немного согреться. Цуруко же, как видно, и в Токио продолжает жить по старинке, и если Юкико с её выносливостью способна терпеть эту стужу, то она, Сатико, наверняка сразу же слегла бы там с воспалением лёгких.

Для того чтобы определить день смотрин, потребовалось время: приятельница Сатико поддерживала связь с Номурой через г-на Хамаду. Наконец Сатико известили, что Номура выразил пожелание, чтобы его встреча, с Юкико состоялась непременно до праздника Сэцубун,[51] и двадцать девятого января Сатико сообщила об этом в Токио. Памятуя о неловкости, возникшей в прошлом году из-за телефонных разговоров с Итани, Сатико попросила, мужа установить второй аппарат во флигеле.

Не успела Сатико отправить письмо, как на следующий же день, тридцатого, неожиданно пришла открытка от Цуруко. В «главном доме» переполох: двое младших сыновей одновременно слегли с инфлюэнцей, а у трёхлетней Умэко подозревают воспаление лёгких. Поначалу Цуруко с мужем думали пригласить сиделку, но потом отказались от этой затеи: в крохотной комнате ей негде было бы спать и, кроме, того, во время болезни Хидэо они убедились, что Юкико умеет ухаживать за больными лучше любой сиделки. Цуруко надеется, что сестра проявит понимание и договорится с г-жой Дзимба о перенесении смотрин на более позднее время. Вслед за этой открыткой от Цуруко пришло новое известие, — у маленькой Умэко действительно началось воспаление лёгких.

Сатико рассудила, что за неделю девочка никак не сможет поправиться, и, сообщив г-же Дзимба о непредвиденных обстоятельствах, попросила отложить смотрины. Та успокоила её, заверив, что г-н Номура готов ждать, сколько потребуется. По Сатико всё равно было обидно за младшую сестру, которой всегда приходится поступаться собственными интересами ради других, которая всегда оказывается в проигрыше…

Между тем Макиока скрупулёзно наводили справки о Номуре. Из сыскного агентства, им сообщили, что официальный ранг Номуры — чиновник третьей степени высшего разряда, что его жалованье составляет три тысячи шестьсот иен в год и что с учётом наградных его доход в месяц исчисляется приблизительно тремястами пятьюдесятью иенами. Выяснилось также, что в своё время его отцу принадлежала гостиница в городке Химэдзи, но в настоящее время Номура никакой недвижимостью не обладает. Из ближайших родственников у него осталась только сестра — она живёт в Токио и состоит в браке с аптекарем по фамилии Ота. Кроме того, у Номуры есть двое дядей, проживающих в Химэдзи; один держит антикварный магазинчик и даёт уроки чайной церемонии, а другой служит чиновником в каком-то регистрационном бюро. Единственным родственником, который может сделать ему честь, является его двоюродный брат Дзёкити Хамада, президент компании «Кансай дэнея». (Именно его г-жа Дзимба считала благодетелем своей семьи, видимо, потому, что Хамада, в долге которого её муж когда-то служил привратником, помог ему получить образование.)

Этим, собственно, информация, полученная через сыскное агентство, исчерпывалась. Вместе с тем, агентство документально подтвердило, что жена Номуры действительно умерла от инфлюэнцы, а причиной смерти обоих его детей был отнюдь не какой-либо наследственный недуг.

Тэйноскэ, в свою очередь, постарался по доступным ему каналам разузнать, что представляет собой Номура как человек. При этом выяснилось: особых пороков за Номурой не водится, если не считать одной довольно-таки странной привычки: он имеет обыкновение разговаривать сам с собой. Делает он это лишь тогда, когда, по его мнению, поблизости никого нет, но сослуживцы не раз оказывались невольными свидетелями его странных, можно сказать совершенно бессмысленных, бесед с самим собой. Покойные жена и дети тоже знали за ним эту чудинку и нередко посмеивались над «забавными вещами, которые говорит папочка».

В качестве примера Тэйноскэ рассказали о таком случае.

Один из сослуживцев Номуры находился в туалете, когда кто-то зашёл в соседнюю кабину. Вскоре оттуда послышался голос, дважды повторивший один и тот же вопрос: «Простите, пожалуйста, вы господин Номура?» Сослуживец хотел было ответить: «Нет, я такой-то», — но тут до него вдруг дошло, что голос принадлежит никому иному, как самому Номуре. Чтобы не ставить Номуру в неловкое положение, — судя по всему, он не подозревал, что в туалете кто-то есть, — этот сослуживец постарался ничем не выдать своего присутствия. Но, поскольку Номура всё не выходил и не выходил из своей кабины, тому в конце концов надоело ждать, и он потихоньку выскользнул из туалета.

Номура, конечно же, не мог не понять, что его подслушали, и в душе наверняка испытывал досаду, но, вернувшись в комнату, продолжал работать, как ни в чем не бывало. Слова, которые он говорит в такие минуты, совершенно безобидны, но от этого они кажутся ещё более смешными. Хотя порой по рассеянности Номура и оказывается застигнутым врасплох, эту его привычку нельзя назвать вовсе бессознательной уже потому, что в чьём-либо присутствии он избегает разговаривать сам с собой. Иногда, будучи уверенным, что поблизости никого нет, он говорит так громко, что человек непосвящённый вполне может подумать, будто он сошёл с ума…

Откровенно говоря, Тэйноскэ и Сатико не усмотрели серьёзного изъяна в этой вполне невинной странности, и тем не менее они считали, что Номура не подходит для Юкико.

Более всего Сатико смущала его внешность: на фотографии он выглядел гораздо старше своих сорока шести лет. Она знала наперёд, что он не понравится Юкико и дело разладится после первой же встречи. Одним словом, предстоящее свидание Юкико с Номурой ни в коей мере не обнадёживало, и всё-таки оно служило поводом для приезда Юкико в Асию, поэтому Сатико и Тэйноскэ пришли к выводу, что уже ради этого стоит согласиться на смотрины. А поскольку, решили они, Юкико ни при каких обстоятельствах не захочет стать женой Номуры, то и нет никакой необходимости посвящать её во всякие неприятные подробности и предупреждать о его странной привычке.