"МЕЛКИЙ СНЕГ (Снежный пейзаж)" - читать интересную книгу автора (Танидзаки Дзюнъитиро)

19

Много лет назад, во время свадебного путешествия в Хаконэ, Тэйноскэ, помнится, весело рассмеялся, когда на его вопрос, какую рыбу Сатико любит больше всего, она сказала: «Морского окуня». Ему показалось забавным, что вкус жены не отличается оригинальностью. Но Сатико возразила, что и по виду, и по вкусу это самая японская из всех рыб и, если японец не любит окуня, он попросту не японец. Сатико явно гордилась своим кансайским происхождением:[32] лучших окуней, как известно, вылавливают у берегов Осаки и, если следовать её логике, этот город служит воплощением всего истинно японского. Точно так же, когда речь зашла о её любимом цветке, Сатико не раздумывая назвала сакуру.

Начиная с времён «Кокинсю»[33] поэты сочинили несметное множество стихотворений, воспевающих цветущую сакуру. Из века в век поэты писали, в сущности, об одном и том же — о взволнованном ожидании первых цветов и о грусти при виде того, как они осыпаются. В юности эти стихотворения оставляли Сатико равнодушной, даже докучали ей своим однообразием. Но с годами чувства, запечатлённые в старинных пятистишиях, перестали казаться ей пустой поэтической фантазией и всякий раз пробуждали живой отклик в её душе.

Вот уже который год Сатико с мужем, дочерью и сёстрами отправляются весной в Киото любоваться цветущей сакурой. Эти поездки стали своеобразной традицией в их семье. Иной раз, правда, Тэйноскэ или Эцуко по той или иной причине не удавалось поехать вместе со всеми, но пока ещё не было случая, чтобы хоть одна из сестёр осталась дома.

Зрелище цветущей сакуры всегда томило Сатико смутной печалью, рождая мысли о недолговечной красоте цветов и об уходящей юности своих сестёр. И с каждым разом она всё чаще ловила себя на мысли, что, может статься, это её последняя поездка с ними — Юкико на будущий год наверняка уже не будет рядом… Судя по всему, сходные чувства испытывали и её сёстры. Хотя созерцание цветущей сакуры не приводило их в такой трепет, как Сатико, они получали большое, удовольствие от самой поездки и начинали готовиться к ней чуть ли не за месяц, ещё с праздника Омидзутори,[34] обсуждая, какое кимоно, какой пояс и какое хаори наденет каждая из них.

Но вот подходило время, и в доме Сатико все с нетерпением ждали сообщения из Киото о предполагаемом начале цветения сакуры. Для удобства Тэйноскэ и Эцуко поездку нужно было приурочить непременно к субботе и воскресенью, и всякий раз сестёр охватывало беспокойство: не опадут ли к тому времени цветы? Стоило подуть ветру или пройти дождю, как они испытывали те самые чувства, которые некогда казались Сатико пустой поэтической фантазией.

Впрочем, чтобы полюбоваться сакурой, совсем не обязательно ехать в Киото. С таким же успехом это можно было сделать в Асии или, уж если на то пошло, сидя у окна в идущей в Осаку электричке. Но Сатико и в голову не могло прийти такое. В своих пристрастиях она была бескомпромиссна: если уж лакомиться окунями, считала она то только теми, что выловлены в бухте Акаси, если уж наслаждаться красотой сакуры, то только в Киото.

В прошлом году Тэйноскэ взбунтовался: скучно-де каждый год ездить в одно и то же место — и повёз их к мосту Кинтайкё, но Сатико осталась недовольна — у неё было такое чувство, будто она забыла сделать что-то очень важное. Она не переставала сетовать по этому поводу до тех пор, пока не уговорила Тэйноскэ поехать в Киото, надеясь застать хотя бы цветение поздней сакуры в Омуро.

По обыкновению, приехав в Киото в субботу вечером, они отправлялись ужинать в ресторан «Хётэй» неподалёку от храма Нандзэндзи,[35] затем, поглядев на весенние танцы гейш (этого зрелища они никогда не пропускали), шли любоваться цветами сакуры при свете фонарей в парке храма Гион,[36] после чего возвращались в гостиницу на улице Фуя-тё.

На следующий день они совершали прогулку от Саги до Арасиямы, там, облюбовав какой-нибудь чайный домик, съедали захваченный с собой завтрак и после полудня возвращались в город, чтобы успеть полюбоваться сакурой в парке храма Хэйан. На этом, собственно, их путешествие и заканчивалось, правда, иногда Сатико и Тэйноскэ, отправив сестёр и Эцуко домой, задерживались в Киото ещё на день.

Посещение храма Хэйан они всегда откладывали напоследок, потому что тамошняя сакура была самой великолепной во всём Киото. Теперь, когда знаменитая плакучая сакура у храма Гион состарилась и цветы на ней год от года становились всё более блёклыми, увидеть киотоскую весну во всей её красе можно было, пожалуй, лишь в парке храма Хэйан.

Макиока приходили сюда к вечеру, в тот час, когда солнце заходит, на землю опускаются сумерки и когда особенно остро ощущается грусть расставания с чем-то особенно тебе дорогим. Утомлённые за день, они тем не менее долго бродили по парку, не пропуская ни одного цветущего дерева на берегу пруда, у моста, на повороте дорожки, перед галереей. Впечатлений от этой поездки им хватало на весь год, до наступления следующей весны, стоило закрыть глаза, и они как бы снова воочию видели нежный цвет лепестков и причудливый изгиб ветвей…

Вот и в нынешнем году Макиока отправились в Киото в одну из суббот в середине апреля. На Эцуко было прошлогоднее нарядное кимоно из узорчатого шёлка с длинными рукавами. Привыкшая к европейской одежде, девочка чувствовала себя в нём не очень удобно, тем более что с прошлого года она заметно выросла. Точно так же стесняли её и лакированные сандалии. Она старалась ступать осторожно, чтобы сандалии не соскакивали при ходьбе, а подол кимоно не отгибался. Лицо девочки, слегка подкрашенное по случаю праздника, выражало крайнюю сосредоточенность. Однако во время ужина в ресторане «Хётэй», когда семейство расположилось в отдельном кабинете с верандой, девочка забылась, и из распахнувшегося кимоно выглянули её голые коленки. «Поглядите на Эцуко, — улыбнулся кто-то из взрослых, — не девочка, а настоящая разбойница!»

За ужином Эцуко снова дала близким повод для смеха. То ли потому, что она ещё не научилась держать как следует палочки для еды и пользовалась ими неловко, по-детски, то ли потому, что ей мешали длинные рукава, но, когда девочка попыталась ухватить с блюда скользкую луковицу, та упала на пол, скатилась по веранде в сад и затерялась где-то во мху.

На следующее утро всей семьёй отправились к пруду Хиросава. Там, под склонившейся к самой воде сакурой, Тэйноскэ фотографировал своих спутниц, позаботясь о том, чтобы в кадр попали простёршиеся вдали горы. С этим деревом у них были связаны особые воспоминания.

Несколько лет назад здесь к сёстрам подошёл какой-то незнакомец и попросил разрешения их сфотографировать. Сделав несколько снимков, он вежливо откланялся, пообещав прислать фотографии, если они окажутся удачными. Сатико дала ему свой адрес и действительно дней через десять получила по почте обещанные фотографии. Среди них особенно хороша была одна, запечатлевшая Сатико с Эцуко на фоне подёрнутого рябью пруда. Мать и дочь, сфотографированные со спины, стояли под сенью сакуры и глядели на воду. Всё на этой фотографии, начиная с двух неподвижных фигур, словно зачарованных раскинувшимся перед ними пейзажем, и кончая лепестками цветов, отчётливо выделявшимися на ярком кимоно Эцуко, было проникнуто какой-то удивительной поэтической грустью.

С тех пор всякий раз, приезжая весной в Киото, они неизменно приходили сюда и фотографировались под заветным деревом на берегу пруда.

Чуть поодаль, у окаймляющей пруд дорожки, стояло ещё одно дерево, мимо которого Сатико не могла пройти равнодушно, — великолепная камелия, усыпанная ярко-алыми цветами. Полюбовавшись ею, семейство направилось к пруду Осава, постояло на его берегу, и, миновав ворота храмов Дайкакудзи, Сэйрёдзи и Тэнрюдзи, они вышли к мосту Тогэцу — Лунная Переправа. Здесь, как всегда в эту пору, было многолюдно. В толпе выделялась группа кореянок в ярких одноцветных одеждах. Многие из них изрядно захмелели от выпитого по случаю праздника сакэ и вели себя более шумно, чем это подобает женщинам.

В прошлом году Макиока выбрали для полуденной трапезы сад перед павильоном Великого Милосердия, Дайхикаку, а в позапрошлом — один из чайных домиков у моста. На сей раз они решили расположиться вблизи храма Всепобеждающего Закона, Хориндзи, известного тем, что сюда каждый год в весеннюю пору приходят тринадцатилетние подростки, чтобы попросить благословения у бодхисатвы Кокудзо. Покончив с завтраком, они вернулись к мосту Тогэцу, а затем надумали посетить и бамбуковую рощу у храма Небесного Дракона, Тэнрюдзи.

— Эттян, помнишь сказку о воробье с отрезанным язычком? — сказала Сатико. — Он жил здесь.

Когда Макиока добрались до обители «Удаление от мирской суеты», неожиданно подул прохладный ветер, и с деревьев на них посыпались лепестки сакуры. Потом они снова вернулись к храму Чистой Прохлады, Сэйрёдзи, а оттуда уже на поезде — к мосту Тогэцу. Немного передохнув, они сели в такси и поехали в город, к храму Хэйан.

Всякий раз, когда сёстры входили в ворота этого храма, у них замирало сердце: какой они увидят плакучую сакуру у Западной Галереи, известную своей красотой даже за границей? Не отцвела ли она уже? И каждый раз у них вырывался восторженный возглас при виде огромного облака ярко-розовых лепестков, застывшего на фоне вечернего неба.

Это был кульминационный момент их двухдневной поездки, дарующий радость, которую они весь год будут лелеять в своих сердцах. «Ну вот и хорошо, нам удалось увидеть сакуру в полном цвету, — думали сёстры, — пусть так будет и на следующий год».

Сатико по обыкновению размышляла ещё и о том, что в следующем году они придут сюда уже без Юкико. Цветы распустятся, как и прежде, но Юкико с ними уже не будет… Но как ни печалилась Сатико о предстоящей разлуке с сестрой, она от всего сердца желала, чтобы эта разлука наступила скорей. Противоречивые чувства уже не первый год переполняли Сатико, когда она стояла под этими деревьями, и всякий раз ей казалось невероятным, что Юкико и на сей раз с ними. Ей становилось так больно за сестру, что она боялась встретиться с ней взглядом.

В глубине парка деревья сакуры уступали место клёнам и дубам с едва прорезавшимися молодыми листочками и кругло подстриженным кустам олеандров. Пропустив своих спутниц вперёд, Тэйноскэ с фотоаппаратом следовал за ними, время от времени останавливая их для памятного снимка в том или ином заветном месте: на поросшем ирисами берегу пруда «Белый Тигр», на камнях переправы через пруд «Голубой Дракон» (их одежды так живописно отражались в воде!), под сенью великолепной сакуры, тянувшей свои ветви к тропе на западном берегу пруда «Фениксово Гнездо». Как всегда, находилось немало желающих сфотографировать эту живописную группу. Люди вежливые сначала спрашивали у сестёр разрешения, другие же щёлкали фотоаппаратом без спроса.

Макиока бережно хранили воспоминания о своих прежних поездках в Киото. Вот здесь, в этом чайном домике у пруда «Фениксово Гнездо», они пили чай, а отсюда, с моста, кормили красных карпов. И тотчас же у них появлялось желание повторить всё снова.

— Мамочка, посмотри — невеста! — вдруг воскликнула Эцуко.

Из храма только что вышла свадебная процессия и двигалась но дорожке, окружённая толпой зевак, желавших увидеть, как невеста будет садиться в автомобиль. Макиока стояли слишком далеко и не могли хорошенько разглядеть невесту — они лишь мельком увидели её белый головной убор «цунокакуси»[37] и яркий свадебный наряд. Впрочем, им и прежде не раз приходилось встречать новобрачных у этого храма. Сатико всегда с каким-то щемящим чувством старалась поскорее уйти вперёд, но Юкико и Таэко оставались и, смешавшись с весело гомонившей толпой, спокойно ждали выхода невесты, а потом рассказывали, какая она собой и как одета…

На сей раз Сатико с Тэйноскэ вновь решили задержаться в Киото ещё на день. На следующее утро они отправились в женский монастырь Фудоин на горе Такао, который воздвиг старый Макиока в пору своего благоденствия, и провели несколько безмятежных часов с престарелой настоятельницей, обмениваясь воспоминаниями о покойном отце. Клёны, которыми славятся эти места, ещё не успели одеться молодой листвой, лишь на айвовом дереве в саду лопнули первые почки. Любуясь этим строгим пейзажем, столь подобающим монастырскому уединению, супруги с удовольствием потягивали свежую родниковую воду.

Было ещё светло, когда они спустились вниз, к подножью горы, и оказались у храма Ниннадзи в Омуро. Хотя тамошняя сакура ещё не расцвела, Сатико уговорила мужа зайти на территорию храма — передохнуть под этими знаменитыми деревьями и заодно полакомиться кусочками поджаренного соевого творога с приправой из весенних трав. Как ни соблазнительно было задержаться здесь подольше, пришлось поторопиться, чтобы не опоздать на поезд. В начале шестого они были уже на вокзале, сожалея о том, что на этот раз им не удалось наведаться ни в Ясэ-Охару, ни в Киёмидзу.[38]

Несколько дней спустя, когда, проводив мужа на службу, Сатико по обыкновению стала прибирать у него в кабинете, на глаза ей попался густо исписанный лист бумаги. На полях карандашом было набросано стихотворение:

Когда-то, ещё в гимназические годы, Сатико увлекалась поэзией, а в последнее время под влиянием мужа стала записывать в блокнот свои стихи. Пробежав глазами стихотворение Тэйноскэ, она вспомнила строчки, которые начали было складываться у неё в голове во время любования сакурой в парке храма Хэйан. Она взяла карандаш и, немного подумав, рядом со стихотворением мужа написала своё:

В тот вечер Тэйноскэ ничего не сказал Сатико по поводу этого поэтического экспромта, да и сама она успела о нём забыть. Но на следующее утро, снова прибирая в кабинете, Сатико обнаружила, что муж чуточку подправил её стихотворение: