"Зомби. Антология" - читать интересную книгу автора (Джонс Стивен, Баркер Клайв, Кэмпбелл Рэмси,...)НИКОЛАС РОЙЛ Карасёвый омутПорой вернуться назад не так уж плохо. Иногда приходится. Утром в пятницу мы с Ниччи ехали на север в моем красном «ситроене». Ей удалось упросить подругу подменить ее в книжном магазине, я же просто сказал арт-директору, что мне нужен выходной. Для меня, внештатного дизайнера, это было чревато потерей заработной платы за целый день, но я очень долго ждал случая совершить эту поездку, хотел выбраться еще до знакомства с Ниччи, а потому не собирался тратить половину уик-энда на дорогу. Движение было ничего себе: во-первых, утро пятницы, а во-вторых, на двух отрезках между М25 и городом Ньюпорт-Пагнелл шли дорожные работы. Но все же к 11.30 мы выбрались из пробок, пристегнулись ремнями безопасности, опустили окна и врубили Криса Ри на полную катушку. Ярко светило солнце, день выдался великолепный и безветренный, и даже городкам центральных графств не под силу было его испортить. Про водителей проезжавших мимо машин мы сочиняли истории. Вон та блондинка лет тридцати пяти в «БМВ» едет на свидание с молодым любовником в Макклесфилд; явный распутник в «сьерре» последний день работает в фармацевтической компании и уже в понедельник займется фотографиями в журнале «только для мужчин». Над водителями, которых полицейские останавливали за превышение скорости, мы потешались или сочувствовали им — в зависимости от марки автомобиля. Мы вполне прилично зарабатывали, «ситроен» я купил почти новый, взял демонстрационную модель, но все же мы до сих пор скорее чувствовали сродство с молодым рокером в тюнинговой машине с мощной музыкальной установкой, чем с любителем секса по телефону из «порше». В книжном магазине Ниччи подрабатывала между колледжем и «кое-чем более интересным», как она говорила. То ли актерское мастерство, то ли музыка — она как-то неопределенно высказывалась, но была вполне счастлива. Я прошел большой путь, с тех пор как впервые взялся за работу — раскладывал что-то по конвертам, — и перспективы были хоть куда, но я никак не мог с полной отдачей посвятить себя работе до тех пор, пока не съезжу на север и не упокою кое-каких призраков. Именно поэтому я становился все более возбужденным по мере приближения к месту назначения. Эти выходные были очень важны для меня. Я вовсе не надеялся получать удовольствие от каждого мгновения, но все же рассчитывал в целом приятно провести время, погрузившись в воспоминания. Встречаться с родителями мы не собирались, хотя я еще не познакомил с ними Ниччи, а они давно перебрались в Шотландию на заслуженный отдых. Вот я начал узнавать окрестности и показывал Ниччи местные достопримечательности, а она выдумывала применительно к ним маленькие истории из моего детства: — Ага, это именно та самая водонапорная башня, к которой ты как-то раз отправился среди ночи голышом. Ты шел к ней и шел и думал, что слышишь ее пение. На следующий день тебя отвели к семейному врачу, доктору Найку, и он диагностировал звон в ушах. С тех пор к водонапорным башням ты относишься с подозрением. Я скосил на нее глаза и констатировал: — Ты сумасшедшая, Ниччи, вконец сумасшедшая. Она откинулась на сиденье и расхохоталась, а потом сказала: — Да это лажа какая-то. — И вынула из магнитофона Криса Ри. — Так выбери что-нибудь другое, — посоветовал я, вглядываясь в зеркало заднего вида. Она просмотрела кассеты на полочке, достала все, принялась читать имена исполнителей и бросать через плечо на заднее сиденье, про себя поругиваясь на тему того, какая же все это лажа и почему бы мне не завести хорошую музыку. Это выглядело занятно и нравилось мне ничуть не меньше, чем самой Ниччи. Она выкинула назад почти все кассеты, но решила под конец, что одна сгодится. — Ага! — торжествующе воскликнула она. — Вот это другое дело! И сунула кассету в магнитофон. Ее избранником оказался Гарри Глиттер. Я снова взглянул на нее и рассмеялся. Конечно же, она права. Возвращаться в прошлое нужно под соответствующую музыку. И под аккомпанемент «Рок-н-ролл, часть I» мы съехали с автострады и понеслись по длинной прямой дороге А по направлению к моему детству. Ностальгию вызывали практически все встречавшиеся нам по пути названия. — Ты был счастлив в детстве, да? — спросила Ниччи. Я кивнул. Но вспоминал я его не только с удовольствием, но и с грустью. Даже путь в машине с Ниччи был окрашен грустью. Конечно же, я надеялся, что после уик-энда что-то изменится. Я не собирался откладывать посещение Карасевого омута на потом, ведь вечер только начинался. Но для начала я хотел прокатиться по городу и окрестностям в поисках напоминаний о прошлом. Само собой, подобная поездка может прийтись по вкусу только тому, кто жил здесь, но все же Ниччи настояла на том, чтобы ехать со мной. Мы катили мимо железнодорожных складов, где я любил лазить по старым поездам и украдкой пробирался в депо, чтобы посмотреть на локомотивы. Другие ребята снимали номера с сидений, а мне просто нравилось бывать здесь и дышать воздухом, пропитанным запахами дизельного топлива и машинного масла, смотреть на перепачканные лица механиков, работающих в смотровой яме. Нравился хруст щебенки между путями. Меня поймет каждый, кто когда-нибудь внимательно рассматривал поезд. Под железнодорожными навесами притаилась романтика. На одну-две ми-путы мы припарковались возле депо, и Ниччи, болтая ногами, устроилась на капоте, а я глазел через забор, который так часто перемахивал в детстве. Мне был знаком угол крытого навеса и рисунок убегающих вдаль рельсов. Наверное, рядом с главными путями стояли знакомые мне с детства старые дизели. Мы поехали дальше, остановились рядом с моей старой школой и смотрели на мальчишек, играющих в крикет перед главным корпусом. — Что-то чересчур роскошно, а? — нахмурившись, проговорила Ниччи. — Уж не был ли ты, часом, этаким маленьким напыщенным мерзавцем? Я улыбнулся ей, и она в знак изумления подняла брови совсем так же, как сделала бы это Кэти. Порой она напоминала мне Кэти. Кто знает, может, в самом деле всю жизнь ищешь какого-то определенного человека, чью фотографию видел еще до рождения, и оттого все партнеры получаются похожи. Ниччи потоньше Кэти, да и вообще они совсем разные, вот только выражения лица порой бывают похожи, изгиб бровей например. — Я ведь не расстроила тебя, нет? — взволнованно спросила она. — Нет, конечно же нет. Извини, я просто витал в облаках. Потому что увидел свою старую школу. Я любил ее. Я старательно избегал разговоров о Кэти. Нет ничего хуже, чем говорить о прежней подруге с теперешней девушкой. Она сделает вид, что ей все равно, но на самом деле это не так. Да кому такое понравится? Ниччи обняла меня, и я попытался ей улыбнуться. Все, хватит думать о Кэти. Она осталась в прошлом. Говорят, что первая любовь оставляет неизгладимое впечатление, может, так и есть. Но целью путешествия на север было как раз забыть Кэти. Мы с Ниччи тронулись прочь от школы, но я все равно думал о прежней подруге. Десять лет назад я еще не водил машину, и если мы с Кэти собирались куда-нибудь, то брали велосипеды или садились на поезд. Несколько раз мы ездили на пикники в отдаленные парки, провели незабываемый день среди дюн Формби и пару раз наведывались к Карасевому омуту. Впервые я столкнулся с Кэти, когда нам было по пятнадцать. На том же автобусе, что и я, в школу ездило много девочек, но безумно мечтал я лишь о ней. Впрочем, нравились мне все девочки в общем — даже те, которые нравиться не могли вовсе но причине немытых волос или изрядной толщины, — но только при виде Кэти сердце мое принималось учащенно биться, а во рту становилось сухо. Из-за нее я демонстративно разворачивал громадные страницы еженедельника «Новый музыкальный экспресс», воображая, что смотрюсь круто. Я проверял, чтобы узел галстука никогда не был около шеи, а воротничок рубашки — всегда расстегнут. Несмотря на все ухищрения выглядеть стильно, смелости заговорить с ней или пригласить на свидание мне не хватало, поэтому однажды я написал записку и положил на ее сиденье в автобусе. Я написал что-то вроде: «Хочешь прокатиться на катере? Я возьму билеты». Когда Кэти села в автобус, ее только что вымытые волосы сияли в лучах весеннего солнца и выглядела она, как всегда, прекрасно. Ей только сравнялось пятнадцать, но для меня она казалась настоящей женщиной, таинственной и обольстительной, а школьная форма бордового и синего цвета скрывала тело, страстным мечтам о котором я предавался каждую ночь. Кэти взяла записку, села и прочла ее. Вместо того чтобы тут же начать озираться по сторонам в поисках автора, она стала смотреть в окно. Когда же она спокойно осмотрелась, то встретила мой взгляд, и мы впервые посмотрели друг другу в глаза. На следующей остановке вошли ее друзья, и оставшийся до школы путь я провел is муках неведения. Когда они все вместе собрались выходить из автобуса, Кэти даже не взглянула на меня, сложенную записку передала мне ее подруга. И даже чуть улыбнулась. Отказ был весьма обнадеживающий. Не потому, что девушка намекала на возможность в будущем передумать, просто тон записки оказался душевным. Она не стала издеваться, как сделали бы на ее месте другие. И вообще была на высоте. «Спасибо большое», но не «спасибо тебе». «Думаю, мне следует сказать, — писала Кэти, — что я уже кое с кем встречаюсь на протяжении двух месяцев». Я тут же представил себе его — выше и смуглее меня, с чистой кожей и глубоким голосом. Вероятно, живет он в фешенебельном южном пригороде и может позволить себе водить девушку куда вздумается. Конечно же, он порядочная сволочь: не готовится к экзаменам, не страдает от респираторных заболеваний, может, даже покуривает косяки и примеряет дома перед зеркалом нацистскую форму. Не столь важно то, что я получил отпор, ведь теперь у меня был лист бумаги с написанными ею словами. Многие месяцы я носил записку с собой, вынимал на школьных собраниях и изучал каждый завиток подписи, проводил по оборотной стороне листка, где бумага продавилась под острием шариковой ручки — той самой ручки, которую она сжимала в руке. Мой одноклассник Эндрю Розмарин считал, что нет ничего величественнее неразделенной любви. Несколько недель подряд я пытался в это поверить. Я все так же ездил на автобусе, и Кэти тоже, но больше завязать дружбу я не пытался. Даже вместо «Нового музыкального экспресса» стал читать «Рыболовство». Может, именно благодаря моему бездействию ситуация в конце концов переломилась в нужном направлении, потому что, когда мы неожиданно встретились на вечеринке в конце лета, именно Кэти вышла в сад поискать меня. С тех пор мы были вместе. Я никогда не спрашивал ее об упомянутом в записке парне на тот случай, если она его просто выдумала как повод для отказа. Мы с Ниччи зашли перекусить рыбой с жареной картошкой в «Рыбную Джона». — Знаю-знаю, — сказала Ниччи, — ты тянул из маминого кошелька денежку, садился на автобус, покупал себе чипсы, которые поедал ио дороге домой. После этого ужинать тебе не хотелось, и ты не мог объяснить маме почему, к тому же чувство стыда добивало. Короче, оно того не стоило. — Ну конечно,— отвечал я,— Только ты забыла упомянуть о том, что по дороге домой я натыкался на труп убиенной женщины, но никак не мог заявить в полицию, потому что тогда бы все узнали, что я тырю деньги и покупаю чипсы. — Мы шли через дорогу и уже вдыхали запах жареной картошки. — На самом деле, когда мы вечером выбирались в город и возвращались домой этой самой дорогой, я начинал прозрачно намекать на то, как хочется рыбки и чипсов, и, если отец был в благостном расположении духа, мы останавливались перекусить. Папа парковался именно на том самом месте, где сейчас на той стороне дороги оставил машину я, а я переходил дорогу и шел за чипсами, как идем с тобой мы. В заведении оказался другой продавец, но вкус у чипсов не изменился. Мы поехали дальше на юг и вскоре оказались рядом с домом, где я вырос. — Так грустно, — проговорил я, глядя на огромную яму, вырытую в палисаднике, по-видимому, для фундамента: дом явно собирались расширить. Безумно хотелось постучаться и спросить, нельзя ли взглянуть на дом моего детства. Но в то же самое время я знал, что делать этого не стоит. Порой лучше сохранить в памяти лишь прежние воспоминания. — Поехали? — спросила Ниччи, просекая мое настроение. Я повернулся к ней и взял за руки. Крепко сжал узкие ладошки. — Я не хочу тебя потерять, — сказал я и про себя добавил: «Как я потерял Кэти». Через десять минут мы уже ехали на юг. Карасевый омут находился поблизости от аэропорта, совсем рядом с основной взлетно-посадочной полосой. Или тогда находился. Ведь неизвестно, сохранился ли он по сей день, хоть я очень на это надеялся. Мне было важно отыскать омут. — После того как я взгляну на Карасевый омут, мы поищем место для ночлега, — негромко сказал я, проезжая по кольцевой развязке, которую отчетливо помнил. Десять и более лет назад я ездил сюда на велосипеде, приторочив к багажнику корзинку с рыболовными снастями и закинув за спину рюкзак. Когда на байке я добирался до развязки, то был вымотан дальше некуда и мечтал лишь о мирном береге пруда: палящем листы водяных лилий солнце и дерзких маленьких золотых карасиках, жадно набрасывающихся на хлебную корку. Добираться до омута было всегда тяжко, зато в конце пути ожидал настоящий рай. — Ты подождешь в машине, Ниччи? — спросил я подругу. — Я быстро вернусь. Она посмотрела на меня, улыбнулась и кивнула. — Не волнуйся, — сказала она, — я уверена, что омут все еще на месте. Подожду тебя здесь. Я хотел сказать, что люблю ее, но почему-то застеснялся или, может, слишком боялся за нее. Ниччи понимала, что мне хотелось пойти туда одному, и не возражала. Даже если была против, то не собиралась этого показывать, потому что знала, что для меня значит омут. Пожалуй, она слишком хороша, чтобы оказаться правдой. Я чуть было не сказал это вслух, но вместо этого предоставил глазам выразить чувства. Я пошел прочь от машины, которую пришлось припарковать на узкой тропинке в пятидесяти ярдах от главной дороги, где останавливаться было опасно: через сто ярдов дорога уходила в туннель под оконечностью главной взлетно-посадочной полосы аэродрома. Я обернулся и увидел волосы Ниччи. Зачем-то шепнул: — Я люблю тебя. Я перешел дорогу, и стал взбираться на откос, за которым прежде начиналась густая роща, скрывавшая Карасевый омут. Я слышал, как взлетает самолет, но не стал смотреть на него. Я шел вверх, но не поэтому дыхание мое стало быстрым и поверхностным. Десять лет назад по разным причинам Карасевый омут стал для меня одним из самых значимых мест, если не сказать — самым значимым. Я добрался до вершины склона и остановился, чтобы перевести дух. Оглянулся на дорогу. По ней спешили машины и исчезали в пасти туннеля. Я видел въезд на тропку, где припарковался, но сам «ситроен» разглядеть уже не мог. Взбираясь по откосу, я заметил, что старый деревянный забор с многочисленными дырами и проломами заменили оградой из металлической сетки высотой в человеческий рост. Дурной знак. Я раздвинул ветви молодой поросли, чтобы заглянуть за забор. Сердце мое ёкнуло. Равнина впереди оказалась расчищена. Буйные заросли кустарника, ежевики и всевозможных вьющихся растений превратились в такое же лысое место, как взлетно-посадочное поле. Я попытался заглянуть налево, чтобы узнать, осталась ли там хоть какая-то растительность, но разглядеть не смог. Я отошел от ограды и двинулся по вершине откоса, пробираясь между деревьями и буйно разросшейся живой изгородью из боярышника. На маленькие острые шипы, впивавшиеся мне в руки, я совсем не обращал внимания. Я уже миновал то место, где некогда пробирался через дырку в прежнем, деревянном заборе, и шел к омуту мимо каких-то таинственных построек. Надежда таяла на глазах, и я уже начал было проклинать власти за то, что омут засыпан, когда заметил длинную живую изгородь по ту сторону, которая под прямым углом примыкала к проволочному забору. Я раздвинул ветви и вьюнки, чтобы заглянуть за ограду, и увидел небольшой загон. Тоже что-то новенькое. Но ведь не просто так зашел я так далеко. С другой стороны загона высится живая изгородь. Нужно непременно выяснить, что же находится за ней. Я посмотрел на часы. Прошло десять минут с тех пор, как я вышел из машины. Не хотелось заставлять Ниччи ждать слишком долго, но она вроде бы понимала меня. Из-за деревьев донеслось рычание разгоняющегося самолета. Он с ревом пронесся по взлетно-посадочной полосе, и я точно знал, когда колеса шасси оторвутся от бетона. Вот самолет показался над вершинами деревьев, и я, затаив дыхание, проводил его взглядом. Забор был высокий, но я — шустрый и легкий. В считаные секунды я оказался на той стороне. Огороженный участок земли, похожей на загон, был тих и спокоен, словно могила. Самолеты перестали садиться и взлетать. Показалось, что и дорога где-то далеко-далеко. Лица коснулся легкий ветерок и зашептался с листьями в верхушках деревьев. Где-то за моей спиной с жужжанием пролетел шершень, поодаль стрекотал кузнечик. Надеюсь, с Ниччи все в порядке. Теперь, когда я приближался к изгороди на дальнем конце площадки, казалось, что машина стоит невесть как далеко. Изгородь оказалась густой, но я пробрался сквозь нее и перешагнул через проволочный забор на низких кольях. Я отыскал ухабистую тропку и пошел по ней через рощу. Наконец-то я начал узнавать ориентиры: упавший ствол, глянцевые заросли крапивы, и понял, что вернулся в знакомые места. Обоняние прежде глаз сказало мне, что Карасевый омут рядом. Какое облегчение, что он все еще на месте! Ярдов через пятьдесят передо мной раскинулась водная гладь. К моему удивлению, омут стал ничуть не меньше, чем прежде, а может, чуточку больше — я боялся, что даже если найду его, то в усохшем варианте. При виде омута меня охватила дрожь и посетила смесь отрады и беспокойства. По взлетно-посадочной полосе начинал разгон реактивный самолет, но я смотрел па водную гладь. В восточной части все так же плавали на поверхности листья водяных лилий. Потеряешь там карасика — никогда не поймаешь. В общей сложности я рыбачил в омуте раз двадцать и без преувеличения мог сказать, что это была самая замечательная стоячая вода, на которой мне доводилось бывать. Если в нем водилась какая-то другая рыба, кроме золотых карасей, то мне она никогда не попадалась. И я ни разу не встречал здесь другого рыбака. Я так и не узнал, можно ли и этом месте рыбачить. Отыскать омут было весьма непросто, и ни единой души мне не приходилось встречать поблизости. Рассказал мне о Карасевом омуте огненно-рыжий Джим, который мыл у нас окна. Он утверждал, что рыбачил здесь пару сезонов и ни разу не встретил ни единого человека. Перестал он туда наведываться потому, что ехать так долго на велосипеде было уж очень утомительно. Я был моложе и здоровее Джима, к тому же, по-видимому, карасей любил больше, а его к тому же стала преследовать навязчивая идея зеркальной поверхности с гладеньким карпом. Я отлично помнил и первый свой визит к омуту, и последний. Я пробрался через заросли кустарника и был буквально потрясен внезапно открывшейся передо мной гладью воды, сокрытой между аэропортом и фермерскими хозяйствами. Никакие рассказы Джима не могли подготовить меня к упоительной действительности. Чистейшая глубокая зеленая вода и заросли водяных лилий — это ли не рай для рыбака? Берег так огибал воду, что получались многочисленные маленькие мысы и бухточки, словно нарочно сделанные для того, чтобы удобно было забросить среди кормящихся карасей наживку и вытащить рыбку на мелкую воду, а потом на берег. Тут росли камыши, рогоз и плакучие ивы, а дальний, ближайший к ограде аэропорта участок зарос можжевельником. Для начала я обошел омут кругом. Обычно мусор рассказывает о посетителях водоема, но на берегах омута мне не удалось обнаружить ни единого намека на присутствие человека. Джим, безусловно, не стал бы компрометировать честное имя рыбака и разбрасывать мотки старой лески и ненужную наживку. Я пока еще не знал наверняка, водится ли тут рыба, но слово Джима и интуиция подсказывали мне: омут изобилует жизнью. Я выбрал место посуше, открыл корзинку со снастями и принялся трясущимися пальцами сооружать удочку. Дважды я ронял крючок двадцатого номера, и мне приходилось опускаться на четвереньки и разыскивать его в траве — не хотелось осквернять совершенство заповедного места. Я должен был оставить все в первозданном виде. Я взял свой любимый поплавок «гусиное перо» и посредине между ним и крючком прикрепил грузило. Я решил ловить рыбу прямо на леску, без удилища. Если карась возьмет приманку и пойдет в глубину, я узнаю об этом по поплавку, который будет ровно лежать на воде, а не клониться вбок. Этот способ уже хорошо зарекомендовал себя с карасями и был мною опробован этим летом в местном пруду. Я забросил леску футов на двадцать и подождал, пока поднимется поплавок, но он как будто утонул. Я решил, что грузило зацепилось за поплавок или крючок с хлебом соскочил. На всякий случай я слегка подсек вверх и влево и тут же вступил в борьбу с попавшимся карасем. Быстрые, нетерпеливые метания и сильные рывки не обманули бы даже новичка. Через полминуты я уже выудил карася без всякого подсачника и любовался его прекрасной золотистой чешуей. Это был первый по крайней мере из двадцати пяти карасей, которых я поймал за три часа. Я слегка обгорел на солнце. Рыбачил я до восьми вечера, когда небо стало темнеть, а прожекторы приземляющихся самолетов полосовали поверхность поды яркими сполохами света. Перед тем как начать собираться домой, я вытащил из воды садок с рыбой и сфотографировал маленьким фотоаппаратом, который всегда носил с собой, замечательный улов, до того как отпустить его обратно в омут. Но все же не все мои воспоминания о Карасевом омуте были увековечены подобным образом. Я посмотрел на часы к подумал о Ниччи, томящейся в одиночестве. Сердится ли она? Я решил, что нет. Вроде бы она с радостью отпустила меня одного. Я пошел вдоль берега омута. Большая часть украшавшей мелководье растительности спустя десять лет разрослась вновь, только ив и прочих деревьев, подходивших прежде к самой воде, теперь не было видно. Пройдя мимо камышей, обойдя вокруг дальнего края омута, заросшего можжевельником, я остановился среди деревьев на семерном берегу. Я бесконечно рассказывал Кэти о Карасевом омуте, и однажды она сказала, что хочет взглянуть на него. Жарким августовским полднем я оставил дома корзину с рыболовными снастями и вместо нее посадил на багажник Кэти. Она с первого взгляда влюбилась в это место, и я взял с подруги клятву сохранить омут в тайне от всех. — Пусть омут станет секретным местом наших встреч, — предложил я. — Что бы ни случилось с нами в дальнейшем, мы сможем вернуться сюда и словно будем опять вместе. Кэти грустно смотрела на меня. Мы знали, что лето подходит к концу, а мы стоим на перепутье между школой и университетом, что грозит нам разлукой. Но, кроме того, папа Кэти принял предложение в течение года читать лекции в академии Филипс в Массачусетсе. Как считали все, кроме нас с Кэти, она тоже поедет вместе с семьей. Я же надеялся, что она останется. Сама Кэти пока не приняла окончательного решения. — Я знаю, чего хочу, — сказала она. — Но также я знаю, как мне следует поступить. Я взял ее за руку, и мы побрели к деревьям на северном берегу омута. Их хватало, чтобы укрыть нас от взлетно-посадочной полосы, хотя персонал аэропорта крайне редко забирался так далеко, и от фермерских земель с другой стороны. Но в любом случае прежде здесь мне доводилось видеть лишь прилипшие к иллюминаторам лица пассажиров взлетающих и идущих на посадку самолетов. Лица в круглых окошках и лицо Кэти, которая трижды приезжала сюда со мной. Мы опустились в длинную траву, мягкий бугорок был нам подушкой. Я обнял Кэти за плечи и медленно поцеловал. Она ящерицей скользнула под меня, и мы обнялись так отчаянно и крепко, что в голове у меня яркой вспышкой взорвалась острая боль. Мы оба все еще были невинны, но оставаться таковыми нам грозило недолго. Я шептал ей о любви. Она отвечала: — Ты нужен мне, ты нужен мне. До сих пор нам перепало крайне мало возможностей выйти за пределы нашего скудного опыта. Пользуясь случаем, мы уединялись, когда родители и сестра Кэти уходили вечером из дома, но ни разу не преступили черту. Кэти была одета в мешковатые шорты и белую футболку с надписью «Пежо» поперек груди. Поцелуи становились все более настойчивыми, моя рука скользнула под футболку и коснулась груди Кэти, сжала ее, два пальца оказались под бюстгальтером. Солнце палило мне спину; от осознания, что здесь мы совершенно одни, я распалился совершенно немыслимо. Но все еще нервничал и стеснялся. И не мог заставить себя сделать последний шаг. Вскоре Кэти села и стянула через голову футболку, расстегнула лифчик и уронила его на траву. Такое количество обнаженной плоти буквально потрясло меня. Раньше мы предавались скромным исследованиям тел друг друга в полутьме, отчасти из-за робости, отчасти осознавая греховность запретного. Если бы сейчас было темно, то потрясен я был бы не так сильно. Вот такая вот логика. Потрясенный, но возбужденный, как никогда прежде, я коснулся ее рукой. Это не оказалось неловко или неуклюже, и мираж не рассеялся, ничего плохого тоже не произошло. Раскачиваясь в сладостных объятиях солнца, мы скользнули в исследования чувственности и взмыли до таких эмоциональных высот, о существовании которых даже не догадывались. Потом вцепились друг в друга и зарыдали. На взлетной полосе реактивная движущая сила двигателей раз за разом возносила сотни беспомощных пассажиров в небеса. Над нашими головами усердно вилась мошкара, а медленно садящееся солнце высушило влагу на нашей коже. Мы шептали обещания и безоговорочно им верили. Игривые карасики всплескивали хвостами и плавниками, и по поверхности омута расходились круги. Если бы я взял с собой корзинку с рыболовными снастями, то мы перочинным ножиком вырезали бы какое-нибудь послание на коре дерева и сфотографировали бы друг друга — только по одной фотографии. Но даже без фотоаппарата мы чувствовали, что этот день навсегда останется в памяти. Воздух был словно напитан торжественностью, когда мы оделись и, обнявшись, смотрели, как садится солнце. Потом мы обошли вокруг Карасевого омута и с сожалением пробрались через кусты и подлесок, чтобы выбраться на откос и вернуться в мир, который отныне не будет прежним. Я все еще стоял среди деревьев, глядя на то самое место, где десять лет назад лежали мы, когда услышал позади негромкие звуки и почувствовал горячее дыхание на шее. Я обернулся и увидел за спиной Ниччи. От удивления я потерял дар речи. — Так, значит, вот здесь ты занимался любовью, — проговорила она, положив легкую руку мне на плечо и чуть приподняв бровь свойственным не ей одной образом. Голова снова склонилась на мягкий земляной холм, и я смог лишь безмолвно кивнуть среди бури вопросов. Как она узнала? Как меня нашла? Как подошла так бесшумно? Не знаю, сколько прошло минут, во времени словно приключился эллипсис — я как будто потерял сознание, — но когда я опять обернулся, то был уже один. — Ниччи, — позвал я, мой голос ворвался в идиллический пейзаж вандалом, уничтожающим картину. — Ниччи! Куда ты подевалась? Ничто не говорило о том, что она вообще здесь была, разве только легкий холодок на шее. Я огляделся по сторонам, но тщетно. Не могла она так быстро исчезнуть. Или мне просто примерещилось? Тогда меня словно ударило в грудь, и я побежал со всех ног, лавируя между можжевельником и деревьями на оконечности омута со стороны аэропорта, устремившись к густой живой изгороди, за которой был загон. Я продирался вперед, ветки хлестали меня. С бетонной полосы едва ли в ста ярдах от меня с жутким свистом взмыл самолет, двигатели ревели. Я содрогнулся от страха. Я представил себе ее столь явственно, что даже почувствовал дыхание на шее, — это могло быть только дурным предчувствием. Она в опасности. Перепрыгнув через низкую проволочную ограду, я оказался в загоне. Внезапно все словно замедлилось. Я почувствовал, что совершенно выдохся. Длинная трава истощила все мои силы, и мне хотелось прилечь. Только что взлетевший самолет сделал крутой вираж и накренился, показалось, что он вот-вот спикирует прямо в загон. Страшно хотелось спать, но ноги продолжали двигаться. Я попытался добраться до забора и едва нашел силы его перелезть. Приземлившись на корточки, я стремглав спустился со склона и перебежал дорогу, которая, к счастью, оказалась пуста: ведь я не удосужился посмотреть по сторонам. Ноги заскользили по гравию на тропке, и я чудом удержался в вертикальном положении, бросаясь к «ситроену». Издалека машина показалась мне пустой, но я молился, чтобы это было лишь обманом зрения. Когда я добрался до автомобиля и понял, что он действительно пуст, я впал в истерику: мои громкие призывные крики пронзали густой душный воздух сгущавшихся сумерек. Я надеялся, что Ниччи просто пошла прогуляться. Распахнув водительскую дверцу, я посмотрел на пол у пассажирского сиденья. Сумки Ниччи тоже не было на месте. Кассеты все так же в беспорядке валялись сзади, куда она их кидала. Сердце неистово билось в груди, когда я заглянул в зеркало заднего вида в поисках неясных теней, но увидел лишь собственную обезумевшую физиономию с перекошенным ртом. Через некоторое время я поймал себя на том, что подавленно бреду обратно через дорогу и взбираюсь на откос. Теперь Карасевый омут застыл столь же неподвижно, как выглядел прежде загон. Ни одного всплеска на гладкой поверхности воды, куда-то подевались тучи мошкары. Я заметил, что плачу. Похлопал по внутреннему карману пиджака. Да, она все еще там: фотография, которую я носил с собой десять лет. Самолет на взлетной полосе взревел двигателями, а потом заглушил их, вероятно получив какие-то указания из пункта управления полетами. Я опустился на мягкую кочку, где мы с Кэти открылись друг другу, и предался созерцанию глади омута. Солнце опустилось за горизонт, но небо еще пламенело. Я осмотрелся на тот случай, если Ниччи, словно эльф, появится из-за дерева, и достал из внутреннего кармана фотографию, провел по ней пальцами. Я знал каждый загиб и рубчик, проявившийся за десять лет, прошедшие с тех пор, как я сделал этот снимок. Я знал каждую мельчайшую подробность, но все равно постоянно носил с собой. Это было испытанием веры, неутомимой заботой безусловного слуги. Теперь служба подходила к концу. Пришло время отпустить прошлое и упокоить призраков. Каждый день на протяжении десятка лет в моей голове раздавались их крики. Я продолжал рыбачить в Карасевом омуте, как мы с Кэти его окрестили. Маленькие карасики все еще набрасывались на хлебную корку, но, по мере того как лето перешло в сентябрь, в мои поездки подмешивалась изрядная доля уныния. Кэти уступила давлению родни и согласилась поехать с семьей на год в Массачусетс перед тем, как поступать в Саутгемптон. Когда решение было принято, мы всякий раз лили слезы при встрече. Мы отправлялись на долгие прогулки по Кряжу и часами сидели на громадных плоских камнях, болтая ногами в пустоте. Порой я краем глаза замечал движение и знал, что плечи Кэти сотрясаются от рыданий. Тут мое лицо морщилось, словно сдувшийся воздушный шарик, но перед этим я непременно обнимал ее за плечи и прижимал к себе. Пусть она знает, что я тоже плачу, но не видит этого. Мы бродили по берегу реки, протекавшей южнее Кряжа, наша беседа перекидывалась с одной темы на другую; мы вспоминали события прошедшего лета, говорили о стремлениях и желаниях. Мы будем поддерживать связь, обещали мы друг другу — конечно, Кэти обещала писать каждый день, — и в конечном счете год — это не так уж и много. Но тогда мы оба знали, что год — это очень долго. Как-то мы сидели и смотрели, как старички играют в шары на лужайке позади дома моих родителей. Кэти сказала: — Ты найдешь другую. Я потерял самообладание, бросился на землю и зарыдал. И никак не мог успокоиться даже тогда, когда старички запаковали шары в маленькие коричневые кожаные кейсы и над темнеющей лужайкой пронеслись их прощальные возгласы. Конечно же, я не собирался искать никакую другую, но само предположение всколыхнуло призраков, смотреть в лицо которым я не отваживался: скорее какой-нибудь красавчик — студент-первокурсник очарует Кэти и она никогда не вернется ко мне. Я представил себе, как она возвращается сюда толстой седовласой старушенцией, чтобы поболтать о воспоминаниях молодости со славным седым старичком, в которого превратился я. Не только о потерянной любви скорбел я. Я тоже уезжал отсюда и тоже собирался взрослеть. Лето, которым мы наслаждались с Кэти, было последним на этом отрезке моей жизни. Никогда мне больше не вернуть жарких полдней, никогда не резвиться взбалмошным буйным карасиком. Карасевый омут сделался лишь воспоминанием еще до окончания лета. Я посмотрел на зажатую между пальцев фотографию и почувствовал, как грудь стискивает холодный обруч. Я так и не понял, что заставило меня сделать этот снимок: какой-то глубинный инстинкт, потребность ухватить последнее мерцание оплывшей свечи перед тем, как равнодушный сквозняк затушит светлый огонек. Какое-то необъяснимое понуждение заставило меня тогда рыться в корзине с рыболовными снастями в поисках фотоаппарата. Я в последний раз приехал к Карасевому омуту. В середине сентября рыбы уже не были так прожорливы и активны, как летом. Я пытался сконцентрироваться на рыбалке, но мысли мои витали далеко. Целый день взлетали самолеты, и хотя обычно я практически не обращал на них внимания, сегодня от постоянного шума у меня разболелась голова. Я уже хотел было собираться и ехать домой, когда случилось это. Я не спускал глаз с только что взлетевшего самолета сначала потому, что гул двигателей звучал как-то необычно, а затем потому, что он резко накренился и внезапно потерял высоту. Пилот пытался выправить нос так, чтобы самолет смог снова сесть. Послышался взрыв, и из одного ревущего двигателя вырвались языки пламени. Я вскочил на трясущиеся ноги, мне сделалось дурно. В тот момент мне было страшно, как никогда, ужас приковал меня к месту. Сотни людей вот-вот умрут, я стану свидетелем их гибели, но поделать ничего не могу. Не знаю, выдумал ли я это позже или действительно видел лица в иллюминаторах, идущих вдоль фюзеляжа. Самолет падал на Карасевый омут, только это заставило меня сдвинуться с места. Но прежде чем со всех ног броситься прочь, я сунул руку в корзину и достал фотоаппарат. Навел объектив на падающий самолет и сделал один снимок. Потом побежал. К счастью, удара я не видел, потому что уже был у подножия откоса, когда самолет упал. Увидел я чудовищный огненный шар, который победоносным цветком взметнулся над деревьями, и, конечно же, я его почувствовал. Меня швырнуло на землю, я ударился головой и потерял сознание. Когда я пришел в себя, вокруг меня сновали люди, кто-то откинул мне с глаз челку и спросил, вижу ли я что-нибудь. Но я только кричал: — Это тот? Тот, на котором была она? Люди не понимали, о чем это я. Позже я узнал, что она действительно была на борту рухнувшего лайнера. Не случайно я был у Карасевого омута в день, когда она улетала в Массачусетс. Где еще мне было быть? Куда идти? Кое-что происходит само собой, без нашего выбора. Я должен был быть именно там. Я не знал, на каком самолете полетит она, но зато был там, совсем рядом с ней, до последней минуты. Ведь это лучше, к тому же менее мучительно, чем прощание в самом здании аэропорта. Самолет рухнул в Карасевый омут, все пассажиры и команда погибли, как передали после. Еще до крушения огонь охватил салон. Из-за пожара и взрыва тел не осталось. На сей раз газеты обошлись без деталей. Приняли решение не осушать омут и поставить памятник, оставить все как было. Расследователи крушения так и не установили причину аварии, но вероятность бомбы исключили. В прессе появились фотографии места падения самолета, но снимков падающего лайнера не было. Пока я сидел на травянистом холмике и разглаживал пальцами фотографию, небеса постепенно темнели. В мерцании уходящего дня я погрузился в созерцание снимка, как делал бесчисленное количество раз. Я никогда не показывал его ни одной живой душе. Не только потому, что тоска была моя собственная и глубоко личная. Я чувствовал, что лишним будет чужое вторжение в жизни — жизни, прожитые в самые последние мгновения, — всех 326 пассажиров и команды. Снова и снова я задумывался, не отнести ли фотографию в газету. Мне казалось, что в снимке заключена великая сила, но мне никак не удавалось разобрать, была ли она силой во благо и во исцеление или же приведет к худшему. Может, фото нанесет дополнительный удар пережившим утрату? Я решил не рисковать и оставил снимок у себя. Но я знал, что придет время, когда я отпущу прошлое. Этот день настал. Я сидел подле омута, а между деревьев, словно паутина, сгущалась темнота. Ждала поверхность воды, сейчас темная, словно бассейн машинного масла. В последний раз взглянув на фотографию: фюзеляж словно сигара, пунктир крохотных иллюминаторов, застывший ужас на лицах, в последний раз глядящих на мир, языки пламени, — я осторожно опустил ее на поверхность воды. Я провожал ее взглядом, пока карточка плыла к центру омута, где вода чуть затекла на нее, словно пробуя на вкус, а потом поглотила фото. То, что надо. Отпустил. Но как порой я не мог утром встать с постели, так сейчас не мог уйти с берега. Не так скоро после отгрузки моего тайного груза. Я сидел не шевелясь, положив голову на руки, и уже стал ощущать себя неотъемлемой частью пейзажа. Совсем стемнело. Деревья и можжевельник загораживали огни взлетной полосы. Когда я услышал первый всплеск, то совсем не удивился. Я подумал, что подсознательно все время знал об этом и именно поэтому мне потребовалось десять лет, чтобы вернуться. Говорят, что когда кого-то фотографируешь, то крадешь крохотную частицу его души. Теперь же я возвратил то, что забрал. Не было никакой бешеной активности, ничего общего с катастрофой, только ощущение разделяющейся, убывающей воды, тихие всплески и звуки падающих капель. По сторонам я не оглядывался, а смотрел на землю между ногами, ощущая тело и череп очищенными дочиста. Что я чувствовал в глубине души, я не ведал. Наверное, страх ответственности, а еще — хоть мне было совестно и противно — неясное волнение и пугающее возбуждение. Что-то влажное коснулось моей шеи сзади и легло на плечо. Я чуть повернул голову и увидел маленькую перепачканную ладошку, капли с которой стекали мне на пиджак. Все эмоции испарились, и я безучастно поднялся на ноги. Не фокусируясь ни на одной из блуждающих между деревьев и кустов фигур, я словно во сне двинулся вокруг омута по направлению к густой изгороди, ведущей в загон. Рука то исчезала с моего плеча, то вновь опускалась на него. Пройти сквозь изгородь на сей раз было просто. На забор я забрался с автоматической легкостью вусмерть упившегося, которому удается любое физическое действие. Именно так я себя чувствовал: отделенным от мира, сквозь который лишь прохожу. Когда я спускался с откоса, то явственно слышал за спиной шаги сопровождающих. Я знал, что среди них идет и она, но не мог заставить себя обернуться и взглянуть на нее. Переходя через дорогу, я словно шел по коридору, ведущему к машине. Я был вне категории страха. С тела ее каплями стекала вода, с каждым маленьким шажком раздавался влажный чмокающий звук башмачков. Добравшись до машины, я просто открыл дверцу и сел. И она тоже. Я все еще не смотрел на нее: адекватно воспринимал действительность и отводил взгляд. Тут я был напуган, да, но все же вполне достойно справлялся с действиями. Машина завелась, и я задним ходом выехал с маленькой тропинки на главную дорогу. Переключил передачу на первую и тронулся в путь. Впереди была тьма, перебиравшаяся с откоса прямо на дорогу, тут-то паника и нагнала меня. — Как быть с ними? — услышал я собственный голос. — Я должен что-то сделать. Кэти заговорила в первый раз. Голосом, пробивавшимся сквозь ил, невнятным и искаженным из-за скопившихся в легких воды и тины, она произнесла: — Просто езжай. И я поехал. |
||
|