А. А. Сурков За нашей спиной Москва

Дни лета, осени и зимы 1941 года никогда не сотрутся в нашей памяти. В эти дни и месяцы мы с особой силой почувствовали, как неповторимо прекрасен наш город Москва, как дорог нашему сердцу каждый дом, который мы возвели, каждое дерево, которое мы посадили, каждый станок в заводском цехе, которому мы дали жизнь. В эти дни всенародная любовь к Москве предопределила всенародный характер обороны ее от вражьего нашествия.

Для писателей, как и всех советских людей, 22 июня 1941 года не изгладится из памяти никогда. В тот день мы собрались в отделе печати Главного политического управления Красной Армии. Собрались, чтобы получить проездные документы и отправиться на фронт.

Среди тех, кто со словами Маяковского: «И песня и стих — это бомба и знамя» — ушел воевать, были Николай Тихонов, Евгений Петров, Александр Безыменский, Александр Твардовский, Михаил Светлов, Сергей Михалков, Василий Гроссман, Аркадий Гайдар, Константин Симонов, Евгений Долматовский, Леонид Соболев, Борис Горбатов, Юрий Крымов и многие, многие другие.

Первый месяц войны, наполненный грозными и трагическими событиями, я провел на Западном фронте, среди солдат, прикрывавших на многострадальной белорусской и смоленской земле подступы к советской столице. Может быть, поэтому мы на Западном фронте чувствовали беду, надвигающуюся на столицу, тоньше и острее, чем другие советские люди. Уже в первой половине июля сердце подсказало мне тему стихотворения, в котором были такие строки:

Каждый день июля оставил неизгладимые знаки в нашей памяти. Но, может быть, самым памятным и для меня, и для других остался тот вечер, когда над нашими головами с угрожающим рычанием высоко в небе пролетели на восток огромные армады немецких бомбардировщиков.

Они летели долго, косяк за косяком. И был особенно зловещ прерывистый, глухой вой их моторов. Высоко задрав головы, мы из полутьмы густого елового леса всматривались в потухающую синеву вечернего неба и прислушивались к неумолкающему вою.

И тогда кто-то ошеломил нас догадкой:

— Товарищи, ведь они, будь они прокляты, на Москву полетели.

В лесу были и москвичи, и сибиряки, и украинцы, и белорусы, уже ушедшие из родных мест, затоптанных железными копытами немецких танков. Но чувство общей острой тревоги и боли обожгло наши сердца, и каждому хотелось, чтобы вражьи воздушные корабли лучше сбросили свой смертоносный груз сюда, в лес, на наши головы, только бы не долетели до Москвы.

В тот памятный вечер записал я в свою корреспондентскую книжку стихотворение, которое оканчивалось строками:

До смертного часа не изгладятся в моей памяти воспоминания суровой осени того года. Жестокая беда фашистского наступления настигла нас в первых числах октября. Под ударами врага фронт не выдержал, и бронированные фашистские орды, подминая наши полки, дивизии, армии, хлынули к Москве, с пугающей быстротой приближаясь к тем рубежам, которые тогда именовались «дальними подступами к столице».

Шел октябрь в дождях, в слякоти, в ранних заморозках. Огненная линия фронта пролегла полукругом от Сталиногорска через Тулу, Можайск, Волоколамск к Волжскому водохранилищу. Еще не растративший инерцию наступательного броска, враг рвался к столице. Пространство раскалывалось от рева орудий, рычания танковых моторов, воя пикирующих бомбардировщиков, леденящего кровь свиста падающих бомб. То здесь, то там в тыл сражающихся падали группы немецких воздушных десантов.

В эти дни под почти непрерывный вой сирен, возвещающих очередные воздушные налеты, Москва превращалась в огромный вооруженный лагерь.

По всем дорогам на запад, на юг, на север, на восток шли многотысячные отряды москвичей и москвичек с лопатами, кирками, мотыгами — строить кольцо оборонительных сооружений.

Увязая в раскисшей от осенних дождей глине, они рыли окопы, глубокие противотанковые рвы, вкапывали в землю бетонные колпаки дотов, ставили непроходимые линии надолб и «ежей» и опутывали колючей проволокой широкие просторы подмосковных полей, куда они приезжали в мирное время погулять в выходной день, где они жили в пионерских лагерях и домах отдыха.

Их мочил пронизывающий осенний дождь. На них налетали «мессершмитты», сбрасывая бомбы, поливая свинцом пулеметных очередей, а они рыли неподатливую глину упрямо, исступленно, и сердце в груди каждого билось часто, горячо, как бы торопя: скорее, скорее, скорее!

Когда они заканчивали свой труд, в окопы приходили солдаты, и девушки в стоптанных, облепленных грязью городских туфлях говорили им:

— Смотрите, ребята, не уходите отсюда!

И солдаты, прилаживая пулеметы к бойницам, кричали им вслед:

— Уж будьте спокойны! Маленькие мы, что ли, не понимаем, что там — Москва.

А как прекрасна в своем строгом и грозном величии была Москва в те незабываемые дни!

По всем своим заставам опоясалась она стальными оградами надолб и «ежей», многослойными линиями сооруженных из мешков с песком баррикад, из бойниц которых грозно смотрели черные глазки пулеметов и жерла противотанковых пушек.

Добровольцы из истребительных батальонов маршировали по улицам, и при каждом очередном воздушном налете десятки тысяч москвичей, мужчин и женщин, стариков и подростков, взбирались на крыши домов, чтобы под вой бомб и свист снарядных осколков тушить падающие дождем зажигательные бомбы.

В это время даже специалисты по починке примусов и керосинок переквалифицировались на производство ручных гранат и минометов, а в пустых цехах эвакуированных на восток промышленных гигантов чинили подбитые в бою танки, изготовляли автоматы для защитников города, снаряды. Рабочие-папиросники снаряжали ружейные патроны, рабочие-метростроевцы замешивали бетон для строительства дотов укрепленных районов Подмосковья.

В это время тысячи домашних хозяек, возвратившись с работ по строительству оборонительных сооружений, за черными шторами затемнения проворными иглами шили в бессонные ночи теплые ватники и шапки для защитников столицы.

В это время в московских комсомольских райкомах собирались юноши и девушки, только что покинувшие школьные скамьи, и, дав клятву на верность Родине, в глухие осенние ночи переходили фронт, чтобы в тылу врага разведывать, взрывать пути, спускать под откос эшелоны с танками и снарядами. В их рядах была Зоя Космодемьянская, были те восемь смелых, кого озверелые гитлеровцы повесили в Волоколамске.

Да, в те дни каждая улица, каждый переулок, каждый дом и каждая квартира Москвы были участками боевого фронта. И в суровом фронтовом быте города сложились фронтовые порядки и фронтовые привычки.

Чем чаще становились воздушные налеты врага, тем спокойнее становились москвичи. Уже осенью в бомбоубежища уходили только женщины с малыми детьми и древние старики.

В суровой обстановке города-фронта москвичи оставались москвичами.

И днем и ночью, почти не умолкая, стреляли зенитные орудия и пулеметы, прикрывая огневым щитом небо над столицей. То там, то здесь падали бомбы, сбрасываемые одиночными самолетами, прорвавшимися сквозь огневое кольцо обороны. Время от времени рушились дома от прямых попаданий и возникали пожары. Но раны, нанесенные городу, быстро залечивали. Так, стоящий у Никитских ворот памятник К. А. Тимирязеву, поврежденный взрывной волной, за одни сутки был восстановлен и как ни в чем не бывало стоял на старом месте. То же было с памятником Ломоносову в сквере МГУ.

Фабрики и заводы работали круглые сутки в три смены, и в часы налетов рабочие не отходили от станков.

Как обычно, шла торговля в магазинах, были открыты столовые, рестораны, кафе. По вечерам концертные залы и театры были полны зрителей.

Я помню, как в самое тревожное время, когда враг особенно настойчиво пытался прорваться к столице, мы, небольшая группа писателей, съехавшихся с фронта в Москву, проводили литературный утренник для комсомольцев в Концертном зале имени Чайковского. Утренник шел под аккомпанемент зениток. Зал был не очень заполнен зрителями, потому что молодежь была на работе, но какое особенное, непередаваемое настроение общности чувств связывало нас с нашими слушателями!

Я помню, как зимой в начале 1942 года выступали мы в зале Малого театра перед партийным и комсомольским активом и перед передовыми рабочими. Председательствовал Емельян Михайлович Ярославский. Вечер дважды прерывался воздушными тревогами, но зал был набит слушателями, и каждое слово со сцены электрическим током проходило по сердцам и вызывало необычные на литературных вечерах аплодисменты и взрывы негодующих возгласов против тех, кто стоял в пугающей близости от Москвы, пробуждало действенное чувство любви к Родине, к великому городу, чувство гнева и ненависти к врагу.

И не забыть мне, как мы по приглашению партийной организации фабрики «Юношеская книга» проводили литературный вечер в клубе этой фабрики.

Едва я закончил свой доклад о Красной Армии, как завыли сирены и, быстро нарастая, начал приближаться гул самолетов и отзвуки артиллерийской канонады. Люди в президиуме переглянулись и стали шепотом советоваться: продолжать вечер или прервать его.

В зале поняли, о чем шепчутся в президиуме, и сразу десятки голосов раздались из разных углов зала:

— Продолжайте вечер! Ну их к дьяволу, они круглые сутки летают. Не дадим фрицам испортить наш вечер!

И под грохот зениток, под выбухи взрывов поэты читали стихи, прозаики рассказывали о доблести советских воинов, и к ним было приковано внимание сотен горящих глаз.

Когда литературная часть кончилась, налет еще продолжался. В зале быстро раздвинули скамейки. Посередине зала уселся баянист, и под звуки старинного вальса молодые наборщики, брошюровщики, фальцовщицы, переплетчики закружились в танце. Правда, за кавалеров танцевали в большинстве девушки: сверстники их в это время были в окопах под Москвой.

И как апофеоз этих великих дней живет в нашей памяти вечер 6 ноября 1941 года.

В подмосковном дачном поселке, под отчаянную канонаду зенитных батарей, отбивавших очередную волну немецких бомбардировщиков, мы проводили торжественное заседание коллектива сотрудников фронтовой газеты, когда кто-то из товарищей вбежал в комнату и взволнованно прокричал:

— Товарищи! Все к репродуктору! Началось торжественное заседание Моссовета.

У старенького, шипящего и хрипящего репродуктора столпилась группа людей разных возрастов. Был тут и редактор газеты, и молодые политруки-сотрудники, и старик сторож, и пожилые няни бывшего детского сада, в помещении которого приютилась в те дни наша редакция. Несколько человек взобрались на две шаткие табуретки и, обхватив для равновесия друг друга руками, вслушивались в спокойные, уравновешенные слова доклада.

И от фразы к фразе, от минуты к минуте светлели лица слушателей, и когда в зале начинали греметь аплодисменты, мы с риском свалиться со своих шатких табуреток аплодировали самозабвенно, неистово.

А когда кончилось торжественное заседание, мы вдруг заметили, что налет кончился и за окнами сгустилась тишина черной, как сажа, ноябрьской ночи.

Самый факт традиционного торжественного заседания Моссовета и последовавший на следующее утро парад отвалили от души каждого из нас тяжелый камень тревоги и горечи. Враг был близко в этот вечер и в это утро, но в смятенных этой близостью человеческих сердцах крепла уверенность в том, что не он, а мы будем победителями. Люди в этот вечер как бы выросли на несколько голов. И они, пользуясь темнотой, не стесняясь, стирали с лиц очистительные слезы радости, обнимали друг друга и крепкими рукопожатиями скрепляли то, что не могло вылиться в слова.

То, что думали мы тогда в Москве и на полях войны в Подмосковье, думали советские люди и в голодном, блокированном Ленинграде, и на далеком Урале, и в степи под Ростовом, и у Тихвина, и в степях Харьковщины, и там, за фронтом, во вражьих тылах.

Источником негасимого света для миллионов людей в те трудные, героические дни была Москва. Из этого города несгибаемая воля партии направляла усилия народа на героические подвиги во имя свободы и независимости Родины и ее разум, как лучи мощного прожектора, пробивал кровавый туман войны и «за горами горя» освещал «солнечный край непочатый» счастливого будущего народа.

Для миллионов советских людей и в годы радости, и в годы испытаний Москва была аккумулятором их энергии, их героизма, их любви к Родине.

В военные годы сила народной любви к Москве удесятерилась. Об этом знал враг. И в трудные для народа дни, когда гитлеровцы бесчинствовали на захваченных ими советских территориях и когда они уже почувствовали, что беда чужеземной оккупации не сломила в сердцах попавших в полон советских людей их любовь к Родине, их волю к сопротивлению, в потоке лживой фашистской информации особенно часто возникало слово «Москва».

Сообщениями о захвате Москвы гитлеровцы хотели подорвать в сердцах людей веру в победу, сломить силу их сопротивления.

Гитлеровские ставленники, старосты и полицаи, приходили на крестьянские сходы и, вертя в руках листовки с крикливыми сводками верховного командования вермахта, внушали угрюмым слушателям:

— Ну что вы ломаетесь! Все равно капут. Германцы взяли и Москву. Все равно большевикам не удержаться…

А слушатели, обдавая предателей огненной ненавистью взглядов, упрямо молчали и после таких сходок тайком несли в лес партизанам хлеб и сало, сами уходили в лес и там, в кругу своих, ночью до отказа набивались в командирскую землянку, собирались у радиоприемника и слушали, как звучит невыразимо дорогой голос своего, советского человека:

— Говорит Москва! Говорит Москва!..

Через огненные барьеры фронтов изо дня в день Москва говорила со всем миром, и, слыша ее голос, люди во вражеском полоне дышали глубже, сердца их бились увереннее, и от теплого материнского голоса столицы становилось светлее на душе у тех, кому, может быть, завтра предстояло принять мученический конец в застенках гестапо или на эшафоте в пеньковой петле.

Помнится мне один случай. Это было летом 1944 года. Войска 1-го Прибалтийского фронта в общем строю неудержимо рвущихся на запад советских войск подкатились к древнему белорусскому городу Полоцку.

Я заночевал в редакции газеты одной из гвардейских дивизий в только что отбитой днем у врага маленькой лесной деревушке близ самого Полоцка.

Три года жители этой деревушки жили под игом вражьей оккупации. Три года они были оторваны от Родины. И сейчас они, как бы пробудившись от долгого и страшного сна, на ощупь бродили по своим хатам, по своим поросшим бурьяном огородам, подходили к красноармейцам и, все еще не веря своей радости, гладили рукава их гимнастерок, смотрели в глаза и спрашивали:

— Так вы пришли, братки? Насовсем пришли?..

И женщины, не выдержав радости случившегося, вдруг принимались рыдать и пытались целовать заскорузлые от копанья окопов солдатские руки…

В дырявом сарайчике на окраине деревеньки работники редакции установили радиоприемник. Под вой летящих через наши головы в сторону Полоцка снарядов, под выбухи недальних разрывов немецких мин в приемнике рождались шелесты, трески, завывания…

Толпа крестьян окружила сарайчик, напряженно вслушиваясь. Вот возникли булькающие звуки чужой речи. Возникла и ушла музыкальная фраза какого-то марша.

И вдруг сразу чисто и ясно, как будто говорящий был вот тут, в сарайчике, зазвучало:

— Говорит Москва! Говорит Москва!

И знакомый всем голос московского диктора Левитана произнес слова: «Приказ Верховного главнокомандующего…»

С каким-то почти молитвенным напряжением лесные жители — мужчины и женщины, старики и дети — слушали слова приказа с перечислением освобожденных городов и подвигов вот этих солдат, что стояли рядом и слушали…

Словами приказа Верховного главнокомандующего Родина утверждала бессмертную доблесть живых и вечную славу отдавшим свои жизни за то, чтобы вот эти дети белорусского народа снова свободно дышали, свободно жили и слушали зовущий к победе и славе набатный голос Москвы…

И когда от имени Родины орудия московских батарей слили свои голоса с голосами фронтовых орудий, посылающих сквозь синеву звездной ночи свои неотвратимые снаряды по окопам и дотам врага, женщины, прижимая к груди малых ребят и заливая их личики слезами счастья, шептали:

— Слухай, слухай, дзевчинка, то гаварищь наша Радзима, наша Москва.

И когда умолкли голоса московских батарей салюта славы, под аккомпанемент артиллерийской канонады возникли в приемнике и воскрылились во влажной темноте июльской ночи слова знакомой каждому песни:

После войны мне привелось побывать в разных странах Европы, на Ближнем Востоке.

Разные народы населяют эти страны. И разные люди встречаются среди этих народов. Но есть одно повсеместное и неизменное. Для людей, которые в поте лица добывают хлеб свой, слово «Москва» служит магическим ключом к тайникам сердца.

В старинном селе у подножия Родопских гор, где в сельской церкви погребены борцы за независимость, павшие в 1876 году в бою с султанскими янычарами, и юные партизаны, борцы против гитлеровских сатрапов и их болгарских прислужников, старик, хранитель этого сельского пантеона народных героев, говорил мне:

— Они погибали, как подобает мужам, эти мальчики и девочки. Они хотели свободы своему народу, и они верили, что, пока есть на земле город Москва, факел свободы не потухнет. Они не боялись смерти, потому что верили в жизнь…

В Софии болгарский интеллигент, в свое время променявший уют городской квартиры на низкий зеленый свод партизанского шалаша в диком горном ущелье, как бы вновь переживая недавно пережитое, взволнованно рассказывал:

— Сначала нас было мало. И было очень трудно. Мы голодали и страдали от холода. Нас травили, как диких зверей. Надо знать природу болгарских фашистов, чтобы представить себе всю меру их подлости и бесчеловечной жестокости. Они сочетали в себе жестокость султанских палачей с подлой бесчеловечностью палачей из гитлеровского гестапо. Нам было очень трудно. И был у нас «волшебный ящик» — радиоприемник. Его мы берегли пуще, чем оружие, боеприпасы, продовольствие. Он связывал нас с миром. Он связывал нас с Москвой. А из Москвы вливались в наши сердца волны уверенности и веры. И когда было невмоготу, когда зимние снежные бури отрезали нас от всего живого, мы, экономя запас энергии батарей, настраивали свой «волшебный ящик» на Москву. И когда долетало до нашей первобытной стоянки дорогое сердцу «Говорит Москва», уходило гложущее ощущение голода, забывалось, что злой зимний ветер леденит кровь…

Я разговаривал с югославскими партизанами, копенгагенскими бойцами Сопротивления и пражскими, кладненскими, злинскими, пльзеньскими подпольщиками. Это были люди разного возраста и разных профессий. Многие из них до войны не были повернуты сердцем в восточную сторону.

Но когда нахлынула на их земли беда иноземного нашествия, Советский Союз и Москва стали для них воплощением силы жизни, символом будущего, знаменем мужества и самопожертвования.

Как исповедь их мужественных сердец звучат слова из тюремного дневника чешского коммуниста Юлиуса Фучика. Изнуренный многодневными пытками в застенках пражского гестапо, Юлиус Фучик, вспомнив, что сегодня Первое мая, думал:

Так думал этот бесстрашный воин «всемирной великой армии труда». Так думали несчитанные тысячи тех, кто, подобно Фучику, не склонил головы перед злом фашизма.

Для них слово «Москва» было символом жизни. И в нынешние мирные времена на окраине любого капиталистического города едва вы произнесете при встрече с рабочим человеком, не умеющим говорить по-русски, слово «Москва», как лицо его осветит улыбка дружества…

Вот такая она и есть, Москва.

Такую ее я и ношу в своем сердце..