"Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)

X ДВЕ ЖЕНСКИЕ ГОЛОВКИ

В ту самую минуту, когда боевые товарищи садились за стол, г-же Бонапарт доложили о визите графини де Сурди и ее дочери, м-ль Клер де Сурди.

Дамы расцеловались, образовав посреди гостиной очаровательную группу, и задали друг другу ту тысячу вопросов о здоровье и погоде, которые принято задавать в высшем свете. Г-жа Бонапарт усадила графиню на кушетку рядом с собой, Гортензия увела Клер, оказавшуюся почти одних с ней лет, чтобы показать ей дворец, в котором та никогда не бывала прежде.

Девушки составляли очаровательную противоположность друг другу. Гортензия была свежей, как цветок, блондинкой, с кожей бархатной, как персик. Ее золотые волосы, если их распустить, падали ниже колен. Руки и ноги у нее были довольно худы, как у любой юной девушки, ожидающей, чтобы расцвести, последнего прикосновения природы. Французская живость сочеталась в ней с креольской morbidezza[43]. Ее прелестный облик дополняли голубые глаза, смотревшие с бесконечной нежностью.

Ее спутница ни в чем не уступала ей ни в изяществе, ни в красоте. В ней была та же грация, что и в Гортензии, обе были креолками, но красота ее была иного свойства. Клер была выше своей новой подруги, ее кожа была того матового оттенка, каким природа наделяет южных красавиц, к которым особенно благоволит. У нее были ярко-синие глаза, черные, как смоль, волосы, талия, которую можно было обхватить двумя пальцами, и маленькие, как у ребенка, руки и ноги.

Обе они получили превосходное воспитание. Гортензия была вынуждена прервать свое образование ради обучения ремеслу, но после освобождения своей матери из тюрьмы[44] она продолжила занятия под столь умелым руководством и так прилежно, что невозможно было догадаться об этом перерыве. Она очень мило рисовала, великолепно музицировала, сама сочиняла музыку и писала стихи к романсам — некоторые из них дошли до нас, что объясняется не высоким положением автора, а их истинной ценностью.

Обе девушки рисовали, обе занимались музыкой и говорили на двух или трех иностранных языках.

Гортензия показала Клер свою мастерскую, эскизы, музыкальный кабинет и вольеру.

Потом они сели в небольшом будуаре, расписанном Редуте, и разговор зашел о званых вечерах, которые в то время были блистательны как никогда, о балах, которые давались повсюду, о великолепных танцорах, о господах де Трени, Лаффите, д'Альвимаре, об обоих Коленкурах. Пожаловались друг другу, что на любом балу приходится хотя бы раз танцевать гавот или менуэт. И, наконец, совершенно естественно, обменялись вопросами.

— Знакомы ли вы с гражданином Дюроком, адъютантом моего отчима? — спросила Гортензия.

— Не приходилось ли вам встречаться с гражданином Гектором де Сент-Эрмином? — спросила Клер.

Клер не знала Дюрока.

Гортензия не была знакома с Гектором.

Гортензия была готова признаться, что влюблена в Дюрока, и ее отчим, который также очень любил его, благосклонно смотрит на ее чувства.

Действительно, Дюрок был одним из тех блистательных генералов, целая плеяда которых выросла в то время под сенью Тюильри. Ему не было еще двадцати восьми лет, его манеры отличались удивительной изысканностью, у него были большие глаза навыкате, он был высок, строен и утончен.

Однако над чувствами молодых людей сгущались тучи. Бонапарт им покровительствовал, а Жозефина выбрала для дочери другую партию, желая выдать Гортензию за Луи, одного из младших братьев Наполеона. У Жозефины было два явных врага — Жозеф и Люсьен. Их вмешательство в ее поступки отличались удивительной нескромностью. Они едва не убедили вернувшегося из Египта Бонапарта порвать с Жозефиной. Они постоянно подталкивали Наполеона к разводу, ссылаясь на то, что для его честолюбивых планов ему необходим наследник мужского пола, и, казалось, выступали в этой игре с весьма благородной ролью вопреки собственным интересам.

Жозеф и Люсьен были женаты. Жозеф, следуя обычаям, женился на дочери г-на Клари, богатого марсельского коммерсанта, и приходился свояком Бернадотту. У Клари была еще одна дочь, третья, еще прелестнее своих сестер, и Бонапарт посватался к ней.

— Бог мой, да ни за что, — отвечал отец, — хватит мне и одного Бонапарта.

Если бы он согласился, то в один прекрасный день этот почтенный коммерсант оказался бы тестем императора и двух королей.

Брак Люсьена был таким, который в то время называли неравным.

В 1794 или 1795 году, когда Бонапарт был известен только взятием Тулона, Люсьен получил место смотрителя магазинов в военном интендантстве в небольшом городке Сен-Максимен.

Люсьен был республиканцем и, решив сменить свое имя и называться Брутом, не мог выносить, чтобы там, где он живет, оставалось хоть что-то святое. С той же легкостью, с которой он сам сменил имя, он переименовал Сен-Максимеи в Марафон.

Гражданин Брут из Марафона — это звучало великолепно. Мильтиад[45] звучало бы еще лучше, но, выбирая имя Брут, Люсьен не мог предположить, что ему случится жить в Марафоне.

Люсьен-Брут жил в единственной гостинице Сен-Максимена-Марафона. Держал ее человек, не собиравшийся менять своего имени и продолжавший именоваться Констан Бойер.

У него была дочь, очаровательное создание по имени Кристина. Иногда и в навозе распускаются цветы, и в тине попадаются жемчужины.

В Сен-Максимене-Марафоне не было ни развлечений, ни приличного общества, но вскоре Люсьену-Бруту уже ничего не было нужно. Кристина Бойер стала для него всем.

Однако Кристина была столь же умна, сколь и красива. Люсьену не удалось сделать ее своей любовницей, и однажды, поддавшись любви или скуке, он сделал ее своей женой. Кристина Бойер стала не Кристиной Брут, а Кристиной Бонапарт.

Генерал 13-го вандемьера, который начинал прозревать, что уготовила ему судьба, пришел в ярость. Он поклялся никогда не простить новоиспеченного мужа, никогда не видеть его жены и выдворил обоих в Германию, назначив Люсьена на какое-то скромное место.

Позже он смягчился, встретился с женой брата и не без удовольствия 18-го брюмера вновь увиделся с Люсьеном-Брутом, который теперь стал Люсьеном-Антонием.

Итак, Люсеьн и Жозеф были кошмаром г-жи Бонапарт, и если бы ей удалось выдать дочь за Луи, она смогла бы заинтересовать его в своем благополучии и получить поддержку.

Гортензия сопротивлялась изо всех сил, хотя Луи в то время был красивым юношей с мягким взглядом и приветливой улыбкой. Он был очень похож на свою сестру Каролину, которая только что вышла замуж за Мюрата. Он был еще очень молод, ему едва исполнилось двадцать лет. Он не любил и не ненавидел Гортензию, ему было все равно. Гортензия тоже не испытывала к нему ненависти, но она любила Дюрока.

Ее откровения придали храбрости Клер де Сурди, и она тоже сделала признание. К сожалению, ей почти не в чем было признаваться. Она любила, если это можно было назвать любовью. Точнее, она обратила внимание на молодого красивого человека двадцати трех или двадцати четырех лет.

Он был светловолос, с прекрасными черными глазами, со слишком правильными для мужчины чертами лица, его руки и ноги можно было бы назвать женственными, если бы все вместе не было так гармонично и стройно, что сразу становилось понятно, что эта внешне хрупкая оболочка скрывала геркулесову силу. Еще не наступила эпоха, когда Шатобриан и Байрон создали образы Рене и Манфреда, но в бледности его лица уже видна была печать рока. В его семье и о его семье существовали ужасные предания, которых никто не мог связно пересказать, но которые отмечали его путь, словно пятна крови. Вместе с тем он никогда не носил чрезмерного траура по своим родителям, ставшим жертвами Республики, — и никогда не выставлял напоказ своего горя на балах и собраниях, которые устраивались, чтобы смягчить гнев теней. Впрочем, когда он появлялся в обществе, ему не нужно было привлекать к себе внимание необычным поведением, все взгляды и так как магнитом притягивались к нему. Товарищам, разделявшим с ним не удовольствия, но охоту и путешествия, никогда не удавалось увлечь его одной из тех затей, которые выдумывают молодые люди и в которых хоть раз оказываются замешаны даже те, кто в остальном придерживается самых суровых правил. Никто не мог припомнить, чтобы видел его не только смеющимся тем открытым, радостным смехом, которым обыкновенно смеются молодые люди, но даже улыбающимся.

Прежде семьи Сент-Эрмин и Сурди были дружны, и, как водится в благородных семьях, воспоминание об этой дружбе осталось драгоценным для обоих домов. Таким образом, с тех пор, как случай привел молодого Сент-Эрмина в Париж, он никогда не забывал нанести визит вежливости графине де Сурди, вернувшейся из колоний, но эти визиты так и не привели к более близкому знакомству.

Несколько месяцев назад молодые люди встретились в обществе. Но, кроме обычного приветствия, которым они обменялись, они немного успели сказать друг другу, особенно молодой человек, всегда отличавшийся удивительной сдержанностью.

Но если вслух было произнесено мало, то много было сказано глазами. Несомненно, Гектор меньше владел своими взглядами, чем словами, и каждый раз, находя Клер, его глаза говорили ей, что он восхищен ее красотой и что она та, о ком мечтает его сердце.

При первых встречах Клер была взволнована столь выразительными взглядами, которые он бросал на нее. Сент-Эрмин казался ей идеальным кавалером, и она также позволила себе смотреть на него и надеялась, что на первом же балу он будет танцевать с ней, и, быть может, к этим взглядам прибавится слово или пожатие руки. Но, как ни странно, в то время, когда танцевали все, Сент-Эрмин, столь изящный кавалер, занимавшийся фехтованием с Сен-Жоржем и стрелявший из пистолетов не хуже Жюно или Фурнье, совсем не танцевал.

Это была еще одна его необыкновенная черта. На балах, холодный и невозмутимый, Сент-Эрмин стоял у окна или в углу гостиной, вызывая недоумение девушек, задававшихся вопросом, что за обет лишил их такого изящного кавалера, который всегда одет по последней моде и с совершенным вкусом.

Клер была тем более удивлена постоянной сдержанностью с ней графа де Сент-Эрмина, что ее мать питала к молодому человеку особенную симпатию, тепло отзывалась о его семье, уничтоженной во время революции, и о нем самом. Имущественное неравенство также не могло помешать их союзу. Оба они были единственными детьми, каждый из них был наследником внушительного состояния.

Понятно, какое впечатление должно было произвести на сердце юной креолки сочетание физических и душевных качеств, таинственности и красоты молодого человека, мысли о котором занимали пока только ее ум, но вскоре должны были занять и сердце.

Гортензия скоро поведала обо всех своих надеждах и чаяниях — выйти замуж за Дюрока, любимого ею, избежать брака с Луи Бонапартом, ею не любимым. В этом заключался весь секрет, которым она поделилась с подругой, изложив его в двух словах. Но Клер не так просто было передать свое романтическое увлечение. Штрих за штрихом рисовала она для подруги портрет своего избранника, проникая, насколько могла, в окружавшую его тьму. Наконец, когда мать дважды уже позвала ее и она поднялась и уже поцеловала Гортензию, вдруг, будто в подтверждение слов г-жи де Севинье, что самая важная часть письма находится в постскриптуме, Клер, словно внезапно вспомнив что-то, произнесла:

— Кстати, дорогая Гортензия, я забыла спросить вас об одной вещи.

— О чем же?

— Мне кажется, госпожа де Пермон дает большой бал.

— Да, Лулу приезжала к нам со своей матерью, и они пригласили нас:

— И вы пойдете на бал?

— Конечно!

— Милая Гортензия, — самым нежным голосом обратилась к ней Клер, — я хотела бы попросить вас об одной любезности.

— О любезности?

— Да, попросите пригласить нас с мамой, это возможно?

— Думаю, что да.

Клер запрыгала от радости.

— О, благодарю вас, — сказала она. — Как же вы это сделаете?

— Я могла бы сама попросить письмо с приглашением у Лулу, но будет лучше, если за дело возьмется Евгений. Он очень дружен с сыном госпожи де Пермон и попросит у него то, что вам нужно.

— И я попаду на бал госпожи де Пермон? — радостно воскликнула Клер.

— Да, — ответила ей Гортензия и, взглянув на сияющее лицо юной подруги, спросила: — Он будет там?

Клер покраснела, как вишня и сказала, потупив глаза:

— Я надеюсь.

— Ты покажешь мне его, не правда ли?

— О, ты и так его узнаешь, дорогая Гортензия. Разве я не сказала тебе, что его можно узнать из тысячи?

— Как жаль, что он не танцует! — заметила Гортензия.

— А как я об этом сожалею! — вздохнула Клер. Обменявшись поцелуем, девушки расстались. Клер еще раз напомнила Гортензии о пригласительном письме. Через три дня Клер де Сурди получила его.