"Скорость тьмы" - читать интересную книгу автора (Проханов Александр)

Глава вторая

Генеральный директор Рябинского моторостроительного завода «Юпитер» Юрий Данилович Ратников подъезжал на своем черном, упругом «лексусе» к заводским воротам. Одной границей завод выходил к железнодорожным путям, другой, — к затуманенному, в брызгах и дыме, в стеклянных проблесках городу. Каждый раз, видя над проходной алую надпись «Юпитер», пересекая красно-полосатый шлагбаум и кивая охранникам, он испытывал сладостный всплеск сердца, начинавшего биться сильнее среди голубых призматических корпусов, напоминавших одинаковые, выращенные искусстно кристаллы. Это место было для него самым важным, дорогим и любимым. Он испытывал постоянную потребность находиться на заводе. Каждым своим появлением ускорял его рост, воздействовал на него своей волей, побуждал к творчеству. Создавал завод «по образу своему и подобию».

Он был владельцем этого производства, которое подобрал однажды, как подбирают бесчувственного, избитого в кровь человека. Промывал раны, сращивал переломы, делал искусственное дыхание, вливал живую кровь. Ставил на ноги, возвращая былое здоровье и бодрость. Завод расставался с полуразрушенными цехами, ржавыми станками, одичавшими от недоедания и водки рабочими. Обретал хрустальную красоту и мощь, необходимую для создания новых совершенных машин. Среди плеяды этих машин самым драгоценным был авиационный двигатель «пятого поколения». Аппарат, предназначенный для русского истребителя, способного выиграть бой с самым оснащенным противником. Ратников, оглядывая голубые бруски цехов, чувствовал присутствие в них этого чудесного изделия. Его притаившееся могущество. Несравненное совершенство. Отождествлял себя с этим мотором. Обменивался с ним незримыми знаками.

Его сорокалетнее тело переливалось неутомленными мышцами. Круглая, в короткой стрижке, с легкой сединой голова была наклонена вперед, словно прошибала невидимую преграду. Глаза, чуть из подлобья, яркие, быстрые, вдруг загорались молодым весельем, словно его посещало внезапное счастье. И тут же темнели, становились суровыми, мнительными, будто ожидали коварное нападение.

Иногда его крепкие губы начинали шевелиться, как если бы он вступал в беззвучный спор с невидимым собеседником. И тогда на его подбородке яснее обозначалась упрямая ямка, а на выпуклом лбу проступала сердитая складка.

Нетерпеливым и стремительным, бросив пальто в машине, он появился в цеху, ощутив у входа легкий перепад давления. Сырой, в тусклых брызгах, холодный воздух сменился бархатной теплотой, мягким, без тени, светом. Свободно размещались станки. Операторы в голубых комбинезонах стояли у аппаратов, в которых слабо мерцало, струилось, пульсировало. Казалось, под прозрачными колпаками синтезировалась жизнь. Начальник цеха, маленький, шаровидный, бесшумно подлетел, словно перенеся по воздуху:

— Подготовили, Юрий Данилович, площадку для нового оборудования, — он указал на пустую, стерильно светящуюся половину цеха, ожидавшую новых станков, — Вот здесь встанут два «японца», как вы приказали. Здесь поставим «француза». А дальше пойдут три «немца».

— Хорошо, — Ратников взглядом шахматиста, оглядывал пустое пространство, в котором угадывал комбинацию будущих фигур, каждая из которых таила возможность острой игры, — Фирмы присылают своих наладчиков. Позаботьтесь, чтобы наши люди с первых же минут подключились к их работе. Я пришлю переводчиков, но подберите персонал с минимальным знанием английского языка.

— Уже подобраны, Юрий Данилович.

Ратников испытал к начальнику цеха благодарность за это предвосхищение его мыслей, возможное лишь при полном совпадении устремлений и замыслов. Этот толстенький, чуть комичный человек был участником «общего дела», одним из членов команды, которую тщательно и упорно складывал Ратников вокруг создаваемого на заводе первоклассного двигателя. Все вместе, от Гениального Конструктора до оператора прецизионного станка, они соединялись в этом «общем деле», братались, находили смысл бытия, невозможный при отдельном, разрозненном существовании. Они строили двигатель, а он, усложняясь и совершенствуясь, Они строили двигатель, а он, усложняясь и совершенствуясь, укреплял и усложнял их творческое единство. Шагая по цеху рядом с начальником, Ратников старался продлить это драгоценное чувство солидарности.

Цех своим организованным озаренным объемом напоминал зал музея, малолюдный, нешумный, с таинственным свечением экспонатов. Ратников с гордыней победителя вспоминал руины доставшихся ему в наследство цехов. Потный металл разболтанных станков. Маслянистая черная ветошь. Рев и скрежет, среди которых угрюмый фрезеровщик в клеенчатом фартуке чистил металлической щеткой верстак. Теперь станки были сродни застекленным витринам, прозрачным буфетам, где тихо позвякивали дорогие сервизы. Детали, прошедшие обработку, разложенные на столах, смотрелись, как редкие экспонаты. Сияющие сосуды и узорные чаши, ожерелья и броши, экзотическое оружие и части доспехов, то ли средневековых, то ли из эры «звездных войн». Каждый станок стоимостью в миллионы долларов тщательно выбирался по зарубежным каталогам, пополняя коллекцию, недоступную другим заводам.

Он создал эту коллекцию в разоренной стране, вопреки гнетущей, все поглощающей немощи, которой был охвачен народ. Основанные на новых физических принципах, совмещенные с быстродействующими компьютерами, станки создавали изделия, из которых складывалась цивилизация двадцать первого века. Двигатель, который строил завод, должен был толкать не только скоростной самолет. Он должен был толкнуть вперед остановившуюся страну, стремительным рывком преодолеть отставание, с опережающей скоростью возглавить строй могучих держав. Цех, как свежий, исполненный здоровья орган, был пересажен в больное тело промышленности. Прижился, наполнил одряхлелую плоть молодыми биениями, оживляя и омолаживая готовый умереть организм.

Он загляделся на станок, не отвлекая своим появлением сосредоточенного оператора, наблюдавшего бег электронных цифр. За стеклом станка лежало кольцо из сияющего сплава, в котором лазер прокалывал крохотные отверстия. Тонкий, как паутинка, луч прожигал металл. Кольцо поворачивалось, подставляя блестящую плоскость под сверканье иглы, которая извлекала из монолита очередную горсть молекул. Кольцо было элементом турбины, которую оснастят лопатками. Сверкающий, с лепестками цветок, помещенный в клубок огня, среди вибраций и вихрей, выдержит чудовищные перегрузки и скорости. Выиграет бой у самолета, который в эти минуты строился на другой половине земли.

Ратников смотрел на соседний станок, испытывая благоговение. Здесь обрабатывались крохотные лопатки турбины, напоминавшие рыбьи чешуйки. Форма детали была изыскана, с неуловимыми для глаз струящимися изгибами. Создана не человеческой прихотью, а безупречным расчетом компьютера. С этим станком могла соперничать лишь сама природа, творящая формы в невидимой мастерской эволюции.

Станок напоминал аквариум с прозрачной влагой, в которой мерцала серебристая рыбка. Пульсировали электрические разряды. Крохотная вспышка выпаривала из детали тончайший слой металла. Резцом служила раскаленная капля плазмы, вырезавшая в лопатке едва заметную выемку.

Станок был японским. Был привезен в провинциальный Рябинск из другой цивилизации, оставившей далеко позади разоренную Россию. Ратников ездил по миру, выбирая на мировых салонах и выставках лучшие образцы иностранной техники. Брал в зарубежных банках кредиты. Закупал оборудование для родного завода, зная русскую способность осваивать мировой опыт, одухотворять чужие открытия русской мечтой. Это превращало чужие открытия в искусстве и технике в русское достояние. Здесь, в Рябинске, германский гений, французская сметливость и американская изобретательность служили русскому делу. Строили двигатель «пятого поколения».

Детали, производимые на станках, были столь точны, что контроль их параметров не поддавался человеческому восприятию. Препоручался приборам. Под стеклянным колпаком на измерительном стенде лежала деталь прихотливой формы, с множеством уступов и выемок. Измерительный прибор, напоминавший тонкий клювик, монотонно попискивая, приближался к детали. Мерцала лазерная искра. Не прикасаясь к металлу, клювик считывал размер, сверяя его с электронным чертежом. Ратникову казалось, что под колпаком живет электронная птица с рубиновым глазком и монотонно-печальным голосом.

Это был его мир, его царство. Но он не чувствовал себя собственником, как не чувствует себя собственником лесовод, взрастивший бор с поющими птицами, лучами солнца, ароматами незримых, уходящих в землю корней. Завод, который он создал, был могущественней и сложней, чем он сам. Принадлежал не ему, а стране, ради которой он совершал свою непосильную работу. Он верил, что подобные чувства испытывают все, кого он собрал вокруг.

— Когда возвращаются из Германии операторы гальванического участка? — спросил он начальника цеха.

— Они в Гамбурге освоили нанесение микропокрытий. Звонили. Просят продлить командировку. Хотят посмотреть гальваническое производство в Штутгарте.

— Продлим командировку. Пусть учатся. Немцы русских всегда учили.

Восхищаясь станками, он ревниво и пристально наблюдал за людьми. Их было почти не видно. Каждый новый станок, заменяя десятки старых, упразднял множество наладчиков и контролеров, рабочих и бригадиров. Операторы были неторопливы, в чистых комбинезонах и белых рубашках. Молодые, свежие лица с особым, как ему казалось, осмысленным выражением, с открытыми лбами, с осторожными бережными руками.

Операторы совершенствовались одновременно с созданием двигателя. Их набрали из исходного, взятого с улиц материала, казалось, пропащего, навеки погибшего и больного, изуродованного десятилетием «великого простоя», «великой гульбы», «великого падения в пропасть». Этих рабочих находили поштучно, переучивали и снова учили. Посылали за границу стажироваться в иностранные фирмы. Иных обучали иностранным языкам и показывали мировые салоны. Иных проводили по мировым лабораториям и сажали в аудиториях университетов. Прививали не просто трудовые уменья, а чувство своей уникальности, причастность к высшим задачам. Ратникову казалось, что у них появилась особое восприятие красоты, особое чувство достоинства, делающие их рабочей аристократией, для которой больше невозможны низменные инстинкты и цели. Потребление уступило место познанию, алчность — стремлению к совершенству.

Он подошел к рабочему, который извлек из-под прозрачного колпака обработанную лопатку. Сменил ее другой, окунув в золотистый раствор электролита. Был готов включить электрод. Обработанная лопатка напоминала перламутровую ракушку, отшлифованную океанской волной. Электрод являл собой тончайшую проволоку, в недрах которой были проточены два микроскопических канала. Сквозь один текла охлаждающая жидкость, сквозь другой, после удара плазмы, удалялись из лопатки вырванные молекулы. Рабочий был молод, с пухлыми свежими губами, серыми, слегка навыкат глазами, в которых переливались отсветы цеха. Ратников помнил его имя — Иван Столешников, ибо сам выбрал его из выпускников училища. Подкупили наивные пытливые вопросы, неиспорченный ранними пороками облик.

— Здравствуй, Ваня. Как жизнь молодая?

— Работаю, Юрий Данилович.

— Зарабатываешь?

— На жизнь хватает.

— Машину купил?

— Взял в кредит.

— Женился?

— Пока еще нет.

— Что, в Рябинске невест не хватает?

— Куда торопиться.

— Не жалеешь, что пошел на завод? А ведь хотел в автосервис идти.

— Там они отвертками и ключами шуруют, а у меня здесь «сименс».

— Нравится станок?

— Я за него жизнь отдам.

— Наш двигатель уже установлен на опытный образец истребителя. Уже летает. Я договорился с летчиками, — они пришлют к нам самолет, и он сделает несколько заходов над городом. Тогда увидишь, какой красавец создал твоими руками. Никакому американцу его не сбить.

— Россию никому не сбить, Юрий Данилович.

Ратников испытал к рабочему отцовскую нежность, благодарность за его ответ, в который уместилась вся его, Ратникова, философия. Служа государству, он был не один, не безумный одиночка, одержимый неосуществимой мечтой. С ним рядом было множество подобных, уцелевших среди катастрофы, вновь подымающих в небо гигантскую страну.

Он покидал цех, словно прошел целительную процедуру, напитав свое тело и душу витальными силами. «Развитие», о котором говорили политики, обещая стране рывок, здесь, на его заводе, было явлено небывалыми технологиями и первоклассными мастерами. Они распространяли свое влияние, одолевали распад и бездействие. Завод, который он создал, двигатель, который рождался в цехах, истребитель, готовый взмыть в небо, принадлежали стране. Он был государственник. Служение государству было его философией.

Он оставил «лексус» перед стеклянной призмой конструкторского бюро. Здание казалось сотканным из стальных лучей. По замыслу архитектора олицетворяло лучистую энергию интеллекта. Ратников разъезжал по стране в поисках конструкторов с усердием антиквара, который собирает разрозненный сервиз из распроданной и разворованной коллекции.

Мощные КБ создавали моторы для советских бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей, для высотных разведчиков и самолетов палубной авиации. Детища сталинских пятилеток и послевоенных авиационных эпох, они поднимали в небо армады летательных аппаратов. Были разрушены сознательной волей врагов. Одни лишались финансирования, и коллективы медленно и вяло распадались, как рассыпается пчелиный рой, у которого умертвили матку. Другие передавались под контроль иностранцев, и те замораживали создание военных двигателей, направляли усилия людей на разработку заведомо неперспективных проектов. Из третьих все лучшие инженеры вывозились в Америку и теперь работали на фирмах «Боинг» и «Локхид», в авиационной и космической индустрии, обеспечивая Штатам военное доминирование в мире.

Ратников посещал Москву, Урал и Сибирь, выведывая, в каких закоулках министерств и заводов, в институтских лабораториях и кафедрах сохранились корифеи моторостроения. В каких конструкторских бюро еще бьется слабая жилка творчества. Где выпускники авиационных факультетов, исполненные жаждой творчества, еще не померкли среди тусклого безразличия теряющей индустрию страны. Он собрал на своем заводе все лучшее, что сумел обнаружить на руинах былого величия. Создал коллектив конструкторов, способных повторить советское чудо.

Сейчас он находился в просторном зале, разделенным на отсеки стеклянными перегородками. В каждом располагалось рабочее место конструктора, был включен компьютер. На экранах расцветали и гасли контуры двигателей, профили лопаток, разноцветные пучки синусоид, которые моделировали поведение двигателя в различных режимах. В условиях форсажа, аварийных перегрузок, крушения. Как трудолюбивые пчелы закладывают в соты добытый мед, так в этих стеклянных отсеках конструкторы собирали знание о сплавах, температурах, газовых потоках, стремясь хоть на малую толику улучшить характеристики двигателя. Обеспечить самолету победу в предстоящем воздушном бою.

Монитор, за которым он теперь наблюдал, казался иллюминатором глубоководного батискафа. Темная бездна, из которой всплывали фантастические обитатели пучины. Загадочные актинии с шевелящимися лепестками и щупальцами. Стремительные кальмары, выплескивающие из себя фиолетовые сгустки. Студенистые медузы, напоминавшие парашюты. Все это возникало перед иллюминатором, стремительно уносилось прочь, меняло форму и цвет. Непознанный мир сновидений поражал воображение несуществующими наяву картинами. Это были проекции двигателя. Сечения турбины и компрессора. Разрезы камеры сгорания. Конфигурации лопаток. Методом компьютерного моделирования воспроизводились режимы полета, аварийные ситуации, попадание в сопло осколков льда, или птицы, или выпущенной из автомата пули. Шла борьба за каждый грамм веса, за каждый градус раскаленного газа, за каждый, заложенный в двигатель параметр.

Заместитель Генерального конструктора Михаил Львович Блюменфельд оставил кресло и поднялся перед Ратниковым своим узкоплечим, худосочным телом, смущенно поглаживал пышную, из рыжеватых колечек шевелюру. Улыбался застенчиво узкогубым ртом. Его большой бледный лоб, зеленоватые глаза, крупный горбатый нос, выделявшийся среди впалых веснущатых щек, создавали впечатление отрешенного человека, погруженного во внутреннее созерцание. Видения на мониторе были отражением его грез, картинами его фантазий, выполненных в компьютерной графике.

— Кажется, нам удается повысить температуру газа еще на сотню градусов. Если выбрать профиль лопатки, который рассчитала группа Бородулина, мы ощутимо прибавим в скоростях и в тяге. Но все это подтвердят или опровергнут натурные испытания двигателя. — Блюменфельд докладывал Ратникову результаты последних исследований, полагая, что именно они интересуют хозяина завода, за этим тот пожаловал в его стеклянный отсек.

Но Ратникова трогало и умиляло другое, — болезненное, аскетическое лицо Блюменфельда, у которого, казалось, не было иных интересов, кроме интересов познания. Среди абсурда и бессмыслицы, в которую погрузились люди, в окружении мелких забот и страхов, делающих их рабами материального мира, в погоне за сиюминутным благом, исключавшим крупную цель, Блюменфельд казался творцом. Он был неутомимый открыватель, пренебрегающий обыденными потребностями. Как и сам Ратников. Это глубинное родство волновало Ратникова. Хотелось сказать инженеру слова благодарности, подчеркнуть их близость.

— Какая удача, Михаил Львович, что мы познакомились тогда в Москве на симпозиуме. Какая, скажу я вам, вы находка для завода. Как с вами интересно работать, — вырвалось у Ратникова. Он слегка коснулся затрапезного пиджака Блюменфельда, почувствовал сквозь ткань худую слабую руку. Блюменфельд смутился. На его лице появилась мучительная улыбка. Глаза тревожно забегали, считывая с монитора образы морских чудовищ и глубоководных соцветий. Остановились на Ратникове, выпуклые, зеленоватые, с таинственной, уходящей в глубь темнотой.

— Я собирался вам сказать, Юрий Данилович. Видимо, скоро я уеду в Америку. У меня там брат, в «Дженерал Моторс». Он договорился с компанией о моем трудоустройстве.

— Как? — изумился Ратников, сраженный этим известием, которое было ответом на его искреннее, восторженное признание, — Почему? Чего вам здесь не хватает? Кто вас обидел?

— Я понимаю, Юрий Данилович, что, наверное, я вас подвожу. Мой уход оголит это важное место. Но, не сомневаюсь, вы его скоро заполните.

— Не в этом дело. Я не понимаю мотивы вашего решения, — все еще не мог прийти в себя Ратников, — Ведь должны быть веские основания, материальные, моральные. Вас не устраивает зарплата? Не нравится новая квартира, которую вам предоставил завод? Тесен коттедж на берегу Волги, где вы отдыхаете с семьей? Давайте это обсудим. Вам не интересна работа? Но мне казалось, что вы погружены в работу с головой, и она для вас является высшей мотивацией.

— Нет, и квартира, и коттедж, и работа, — все прекрасно. Совсем другие мотивы.

— Какие другие?

— Видите ли, как бы вам объяснить, Юрий Данилович. Я чувствую, как в России нарастает неопределенность. Накапливается нестабильность, которая может привести к стремительному крушению. Вы замечательный человек, талантливый бизнесмен, уникальный менеджер. Но вокруг вас сгущается тьма. За пределами вашего завода, — разложение, распад, бандитизм. У вас отнимут ваш бизнес. Мне говорили друзья в министерстве, что на завод, который вы создали из праха, который вот-вот получит заказ на серию новых истребителей, и польются громадные финансовые потоки, — на ваш завод уже положили глаз чиновники корпорации. Они отберут у вас завод, как отобрали «Юкос» у Ходорковского. А вас, если вы станете сопротивляться, упрячут в тюрьму или попросту убьют. — Блюменфельд страдальчески покраснел, понимая, что говорит директору дерзость. Его румянец странно окрасил впадины щек, окруженные костяной белизной скул.

— Ваши источники вас обманывают, Михаил Львович. На коллегии Министерства выступил Премьер. Он назвал завод в числе лучших оборонных предприятий России. Обещая целевую поддержку. Вы не представляете, какие у нас перспективы. Со дня на день мы получим оборонный заказ. Сразу же начнут комплектоваться полки истребителей «пятого поколения». Мы заработаем огромные деньги, расплатимся за японские и германские кредиты, а выручку направим в развитие. Мы начнем приобретать самолетостроительные заводы вместе с авиационными КБ, распространим нашу империю на всю военную авиацию. Нашим работникам открывается стремительный карьерный рост. Вы — один из самых перспективных работников. Ваше близкое будущее — Генеральный Конструктор. Безумие покидать завод и Россию накануне такого прорыва, — Ратников помещал Блюменфельда в страстное поле своей убежденности. Дарил ему свои жизненные силы. Восполнял утрату веры. Исцелял недуг усталости и неверия. — У вас великолепное будущее, Михаил Львович.

— Вы знаете, Юрий Данилович, я недавно шел по городу. Ко мне подскочили молодые люди и стали кричать: «Жид! Жид!». Я думал, они начнут меня бить. В России неудержимо растет антисемитизм. Я не могу рисковать судьбой моих детей. Хочу уехать туда, где моя национальность не является источником бед.

Ратников испытал щемящую боль и мучительное страдание. Не умел разгадать тайну выпуклых, водянисто-зеленых глаз, в которых сгущалась пугливая тьма, уводившая в бесконечную древность. В таинственные времена и пространства, среди которых кочевал загадочный народ, побиваемый собственным Богом, упорный и ищущий, окрыленный великой мечтой. Творец великих вероучений и уникальных открытий, отвергаемый другими народами, мстящий за это отвержение революциями и кровавыми войнами. Блюменфельд родился в России, по мнению Ратникова, был абсолютно русский, не вызывал в Ратникове, иных чувств, кроме бережения и симпатии. Но древние, присутствующие в нем страдание создавали между ним и Ратниковым преграду, за которую Ратников был не в силах шагнуть.

— Это были просто подонки, которые отыщутся в Европе и Америке, уверяю вас. Это накипь, которую соскребем, как только Россия вновь затеет Большую Работу. Соединится в Большом Общем Деле. Были великие советские евреи — Зельдович, Харитон, Ландау. Они обеспечили безопасность страны. Стали героями русской истории. Вы, вместе с работающими на заводе русскими и татарами, украинцами и аварцами, — вы герой новейшей русской истории. Ощутите это, Михаил Львович.

Но близкий лоб под рыжеватой копной волос упрямо наклонился. Узкие губы сжались. На переносице большого горбатого носа набухла тревожная жилка.

— Кругом сгущается тьма. Я читаю американские экономические журналы. Там говорят о неизбежном мировом кризисе. Он срежет целый страны, испепелит целые экономики. Я думаю, Америка и Европа устоят. Возможно, устоит и Китай. Россия будет срезана. Здесь разразится неизбежный хаос, как это бывало в русской истории. Здесь будет бунт, кровопролитие, гражданская война. Я не хочу стать жертвой погромов. Не хочу пережить «русский бунт».

Ратников испытал неприязнь к болезненному человеку, который задумал побег, обосновав его близкой катастрофой России. Желал вовремя избегнуть несчастий, на которые были обречены русские. Он не чувствовал Россию своей Родиной. Не желал разделить ее судьбу. Бросал страну в роковой час.

— Мне странно вас слышать, Михаил Львович. Вы родились в России, и она дала вам все, чем располагала. Выучила, выкормила, подарила уникальные знания. Вы дышали ее воздухом, пили ее воду, вас учили ее преподаватели и профессора. Возможно, ваши предчувствия оправданы. Значит, надо не бежать, а защищать Родину. Ее могут убить безумные смутьяны, а могут расстрелять из сверхточного оружия закоренелые враги. Сверхточное оружие Америки уже создано и испытано. Уже летают ракеты со скоростями, не поддающимися перехвату. Уже созданы орбитальные группировки, способные отслеживать передвижение наших мобильных ядерных установок и уничтожать их на марше. Вы отправитесь в Америку, определитесь на работу в «Дженерал Моторс» и станете усовершенствовать это оружие. Будете спокойно смотреть по телевизору, как «умные бомбы» уничтожают Кремль и «Василия Блаженного»? Как крылатые ракеты-невидимки станут громить наш завод? Как Россия унаследует судьбу несчастной Югославии и Ирака?

Ратников испытал острую неприязнь к Блюменфельду. Их совпадение было мнимым. Затрагивало самый незначительный пласт, за пределами которого начиналось расслоение. Их ценности распадались, имели два разных истока, две разные Родины. Родиной Блюменфельда была не Россия, а загадочная библейская страна, в которой тот никогда не бывал, но которая мерцала в глубине его зеленых выпуклых глаз. Блаженно туманилась и манила. Звала своими заветами и огромными звездами. Прахом горячих пустынь, воплями и песнопениями.

«А моя Родина? — вдруг испуганно, с длинной тоскливой болью подумал Ратников, — Что будет с ней?»

Сердечная боль и мгновенный страх за страну изъяли из его сердца едкую нетерпимость.

— Спасибо, Михаил Львович, что вы предупредили меня. Об одном прошу, не принимайте поспешных решений. Я вами очень дорожу. Вы очень нужны заводу. Ваш труд, ваши открытия направлены на то, чтобы Россия больше никогда не погрузилась в кровавый хаос. Я очень в вас нуждаюсь.

Пошел вдоль стеклянных отсеков, где сидели работники. На мониторах возникали спирали и эллипсы, фантастические пирамиды и призмы, словно инопланетяне, желая быть услышанными, присылали из черного Космоса геометрические фигуры, понятные земному разуму.

Он направлялся в зал стендовых испытаний, куда должен был подойти Генеральный конструктор завода Леонид Евграфович Люлькин. Горечь недавнего разговора с Блюменфельдом не покидала его. Этой горечью обнаруживали себя глубинные страхи, которые заслонялась громогласной явью, денной и нощной работой. Двигатель был оправданием его жизни, вместилищем смыслов, результатом его стратегии. Ступая в зал, он сразу счастливым взором увидел свое несравненное детище.

За бетонной стеной находился испытательный бункер, куда готовились перенести испытуемое изделие. Перед мониторами в застекленной рубке сидели испытатели. Из бункера, где в грохоте и огне затрепещет двигатель, начнет поступать информация, описывающая многомерную жизнь агрегата. Двигатель застыл на свету, окруженный кудрявым плетением проводов, напоминавших множество разноцветных сосудов, весь в датчиках, в чутких приборах. Подвинув стул, Ратников сел перед двигателем. Персонал не решался его отвлекать, видя, как тот погрузился в созерцание.

Зрачки оцепенели, словно двигатель обладал гипнотической силой. Металлическое создание сочетало в себе такое совершенство и мощь, что было невозможно отвести глаз. В его формах струился таинственный свет, мерцали драгоценные вспышки. Сплавы источали голубое сияние, металл был источником волшебного света. Изделие, созданное для войны, было окружено золотистым нимбом, источало святость. Творение рук человеческих достигало предельного совершенства, за которым неживая материя вот-вот обретет свойства жизни. Он созерцал эту сложность, воплощавшую возможность цивилизации, и ему казалось, что перед ним инопланетный аппарат, чудом залетевший в земную реальность.

Его созерцание было подобно гипнозу. Сосредоточенное сознание переносило его на другое полушарие, в цеха американского завода, где столь же великолепный и мощный, переливался двигатель «пятого поколения». Перед изделием, с остеклянелыми в созерцании глазами, сидел его американский создатель. Поджарое, сухощавое тело, аскетическое, с острыми углами лицо, металлический бобрик волос, сильный, с пепельными морщинами лоб. Ратников на заводских совещаниях, на испытательных полигонах, в кабинетах министерства чувствовал своего заокеанского соперника. Его железную волю и целеустремленную страсть, которыми создавался двигатель американского истребителя. Той враждебной машины, с которой в воздушных боях столкнется российский истребитель. Здесь, в Рябинске, протекала невидимая миру схватка, от которой зависело русское будущее.

Ратников в своем созерцании обнаруживал в двигателе игру бесконечных форм, симфонию смыслов, смену образов. То двигатель казался ему сосудом, в котором заключена загадочная субстанция, уловленная из мирового пространства. То ретортой, в которой скопилась дремлющая мощь, способная при своем пробуждении изменить ход истории. Двигатель напоминал животворящую матку, перевитую венами и артериями, нервными волокнами и тончайшими оболочками, из которых родится небывалый младенец, — Русское Будущее. В этом объеме соединялись огонь и давление, энергия взрыва и безумные вихри, слепящая плазма и свистящая буря. Но свирепая ревущая мощь была пронизана божественным замыслом, математикой хрустальных теорий, восхищением победившего разума.

Бои, которые предстояли истребителю, будут протекать в заоблачной лазури над столицами мира. Над куполом золотого Исаакия. Над колокольней «Ивана Великого». Над кружевами Эйфелевой башни. Над готикой Кельнского собора. Самолет станет пикировать сквозь облака на равнины с горящими танками, на горы с пылающими кишлаками, на реки, перетянутые струнами железнодорожных мостов. В солнечном поднебесье, в сияющей пустоте он сойдется с соперником в смертельном поединке. Уловит его за сотни километров щупальцами радара. Срежет разящим ударом ракеты. Или сам превратится в клубок огня, рухнет на леса и долы, разбрызгивая осколки металла и капли крови.

Ратников погружал взор в оперенье турбины, в блестящее переплетение патрубков, в литую поверхность корпуса. Он ждал, что его радения будут поддержаны государством. Созданный на его заводе двигатель будет востребован вооруженными силами. Государство в своих конвульсивных усилиях, в судорожных противоречиях, вернется, наконец, к стратегическому видению мира и места в этом мире России. Отбросит иллюзии о мирном течении истории, о безоблачном будущем. Разглядит сквозь разноцветную дымовую завесу страшные, нависшие над Россией угрозы. Явится на завод с военным заказом, начнет финансировать массовое производство двигателей, насыщая полки истребителями «пятого поколения». Но государство медлило, ограничивалось визитами высокопоставленных лиц, которые восхищались заводом, пожимали руку директору и что-то выглядывали и высматривали среди драгоценных станков и компьютерной графики мониторов.

Что здесь было высматривать? Добиваясь совершенства конструкции, рассчитывая на компьютере каждый плавный изгиб, каждый микрон, каждую горсть молекул, инженеры превратили машину в шедевр технотронного века. В эталон красоты, созвучный с храмом «Покрова на Нерли» или романсом «Я помню чудное мгновение». В слиток металла, из которого удалено все лишнее, что мешает самолету лететь с тройной скоростью звука или застывать неподвижно в небе. Этот металлический слиток, преображенный в двигатель, был подобен напряженному бицепсу, созданному для глобальной борьбы. В этом великолепном изделии таились его предтечи, которые толкали стрекозиного вида бипланы, поднимали в небо гигантские птеродактили Сикорского, переносили через Северный Полюс прекрасный, самолет Чкалова. Эти великие предшественники грохотали в сумрачном небе Мадрида. Схватывались в неравных боях с фашистами в раскаленных небесах 41-го. Кидались из-за туч на горящий рейхстаг. Защищали подступы к Пхеньяну и Сеулу, отбивая атаки «летающих крепостей». Пикировали на афганское ущелье Панджшер и стреляющие чеченские скалы. В недавней кавказской войне громили ПВО грузин, разбивали в дребезги пирсы и аэродромы противника. Этот новейший двигатель останавливал наступательный порыв Америки, возвращал России ведущие мировые позиции. Что здесь было высматривать?

В стальном аппарате, как в древесных кольцах, запечатлелась судьба завода и Родины. «А я? А моя судьба?» — он снова почувствовал недавнюю боль, которая, как тягучая синусоида, проплыла через сердце. На этот раз это была мысль о жене и двух сыновьях, которых он не видел долгие годы, с тех пор, как жена оставила его и уехала в Лондон. Вышла замуж за успешного проходимца, торгующего русской нефтью на лондонской бирже. Предоставила Ратникову надрываться в глухомани среди ржавого железа в кромешной работе. «Нет, об этом нельзя. Это за пределами генеральной стратегии», — подумал он, поднимаясь со стула.

— Где же Люлькин? — раздраженно спросил он проходящего мимо инженера, — Когда-нибудь начнем испытания?

— Леониду Евграфовичу плохо, — растерянно ответил инженер, — К нему врача вызывали.

— Боже мой! — испуганно произнес Ратников и заторопился, оставляя за спиной сияющую громаду двигателя.

Шел к Генеральному Конструктору, столкнувшись в приемной с бригадой «скорой помощи», покидавшей кабинет Люлькина.

— Что с ним? — Ратников остановил молодого, в белом халате врача, несущего саквояж.

— Сердечный приступ. Скачек давления. Мы сделали укол, сбили давление. Предлагали отвезти в больницу, но он отказался. Сейчас ему лучше. Может быть, он заснет.

Люлькин лежал на диване с расстегнутым воротом, сбросив туфли, возвышаясь тучным животом. Был похож на кита, выброшенного на отмель. Медленно дышал. Его крупное носатое лицо с большими губами и огромным открытым лбом было белым, бескровным. Опущенные веки вздрагивали, словно не было сил открыть глаза, которые и под веками продолжали трепетать от каких-то видений.

— Леонид Евграфович, дорогой мой, что с тобой приключилось? — Ратников нагнулся над Люлькиным, чувствуя исходящее от него тепло и запахи медикаментов.

— Это ты, Юрий Данилович? Что-то сердечко давануло, — Люлькин открыл большие серые глаза, в которых дрожало страдание. Попытался приподняться на диване.

— Лежи! — остановил его Ратников, — Может, зря отказался поехать в клинику?

— Отдышусь, — он приподнял согнутую в локте руку с расстегнутой манжетой, которую закатывали медики, делая укол в вену. Толстая, мясистая ладонь повисла в воздухе. Ратников сжал ее, почувствовал благодарное ответное рукопожатие. Оставались рядом. Люлькин вытянулся на мягком диване, Ратников сидел на приставленном кресле, сжимая вялую руку друга.

— Вот видишь, приступы мучают, растуды их. Не могу работать в полную силу. Ты меня, должно быть, на пенсию скоро выставишь, — жалобно улыбнулся Люлькин. Его мужественное лицо стало вдруг беззащитным.

— Я лучше все КБ на пенсию отправлю, а тебя оставлю работать, — Ратников испытывал сострадание к большому, могучему человеку, в котором отказывала одна единственная деталь. Больное сердце опрокидывало навзничь, прерывало творчество, вносила в неутомимое мышление щемящую неуверенность.

— Я тебе признаюсь, Юрий Данилович, одно мне страшно. Двигатель придется без меня доводить.

— Сам доведешь. Я только что был у испытателей, любовался на твое чудо. Только ты и мог такое вылепить.

— В нем бесконечная возможность совершенствования. Уже просвечивает «шестое», «седьмое поколение». Он неисчерпаем. Где-то в его конструкции таится точка, из которой разовьются абсолютно новые принципы. Я чувствую эту точку. Вот-вот нащупаю. Нужно время, а его почти не осталось.

— Ты еще молодой, Леонид Евграфович. Через месяц тебе шестьдесят. Справим твой юбилей всем заводом. Устроим салют над Волгой. Может, к тому времени истребитель к нам прилетит. Представляешь, поднимают тост за твое здоровье, а над нами, на бреющем, проходит истребитель «пятого поколения».

— Он мне снится, мой двигатель. Будто просовываю руку сквозь лопатки турбины, а они мягкие, как лепестки ромашки. Раздвигаются, пропускают руку. Я чувствую его изнутри, — компрессор, камеру сгорания. Где-то скрывается неуловимая точка, в которой таится открытие. Моя рука погружается в двигатель по локоть, по плечо, я весь в него погружаюсь, а потом с реактивной струей вылетаю и просыпаюсь.

— Ты истинный изобретатель, Леонид Ефграфович. Должно быть, такие же сны видел Королев или Тесла.

— У меня были великие учителя, великие советские мотористы. Я пользуюсь их идеями, их наследством. Это были гиганты, которые могли создать двигатель для звездолета и запустить его в другую галактику, чтобы оттуда на землю пришли уникальные снимки. А так же могли построить двигатель для молекулы, запустить ее в кровеносный сосуд, чтобы она прошла по всем протокам и руслам, проникла в сердце и оттуда передала драгоценные фотографии. Это была великая русская школа, и я — ее ученик.

— У тебя теперь своя школа. «Школа Люлькина».

Люлькин приподнялся. На его синеватом, отечном лице появился румянец, а глаза, минуту назад тоскливые и беспомощные, заблестели восхищением.

— Да, у меня своя школа.

— Этот двигатель твой, Леонид Евграфович. Это ты сумел собрать вокруг двигателя творцов. Перед каждым поставил задачу, решив которую они становились на ступеньку выше в понимании мира. Они верят в тебя. Верят, что ты не истратишь напрасно их жизни, не изотрешь в труху их таланты. Верят, что двигатель полетит.

— Я тебе ни разу не говорил, Юрий Данилович. Ни разу не говорил спасибо. Ты продлил мне жизнь. Я тебе жизнью обязан.

— Да брось ты, Леонид Евграфович.

— Ты меня нашел, когда у меня уже сердце отказывало. Ведь что они со мной сделали? Они мой завод американцам отдали. Американцы на заводе свой флаг вывесили. Они меня в самое голодное время с работы прогнали и сделали подсобным рабочим, чтобы я хлебнул унижение. Они думали, что я им отдам чертежи. Они на мою квартиру напали, думали, я чертежи из КБ домой унес. А я их сжег. Я чертежи в сердце носил. А они, видишь, такие тяжелые оказались, что сердце мое надорвали.

Люлькин помертвел и тяжело откинулся. Вновь губы его побелели, а из руки стало уходить тепло.

— Ничего, Леонид Евграфович, мы возьмем реванш. Мы, русские, добьемся победы. Мы — самые выносливые, самые талантливые, самые живучие. Мы добьемся Победы. Ты, Леонид Евграфович, — победитель.

— Я тебя знаешь, о чем попрошу, — тихо, почти шепотом произнес Люлькин, — Если вдруг умру, и будешь меня хоронить, положи в мою могилу лопатку турбины. Тот профиль, который я рассчитал. А больше ничего не надо. Обещаешь?

Укол снотворного погружал его в дремоту. Глаза закрылись. Он по-детски всхлипнул. Неровно задышал во сне. Ратников бережно отпустил его руку, положив ее рядом с большим, грузным телом. Покидал кабинет. Шел по коридору, мимо испытательного зала. Слышал едва ощутимую вибрацию. В бункере, подвешенный на стальную балку, двигатель проходил испытания.