8. САМОЕ НЕОЖИДАННОЕ

Не успел я опомниться, как Кручинин был на улице. Я бросился следом.

Несколько человек уже возились около лежащего на земле кассира. Пастор приказал положить Хеккерта на разостланное пальто и внести в гостиницу. Сам пастор был невредим, только в его куртке была сквозная дыра от пули.

С ловкостью, близкой к сноровке медика-профессионала, пастор принялся за оказание помощи Хеккерту. У того оказалось сквозное пулевое ранение в верхнюю часть правого и в середину левого лёгкого. Остановив кровь и наложив повязку, пастор наскоро рассказал, как всё произошло: нагнав медленно бредущего кассира, пастор взял его под руку и едва они успели сделать несколько шагов, как им в лицо сверкнула вспышка выстрела и пастор тут же почувствовал, как кассир повис на его руке. Тотчас раздался и второй выстрел. Пастору показалось, что пуля обожгла ему левый бок. Выстрелы были произведены с такой близкой дистанции, что буквально ослепили и оглушили пастора. Он не мог разглядеть стрелявшего, который скрылся.

Воцарившаяся тишина была нарушена появлением Рагны. Узнав о положении отца и о том, что, по мнению пастора, он будет жить, она попросила оставить их наедине. Через несколько минут она вышла из комнаты и сказала, что немедленно уходит, чтобы позвать фогта и аптекаря. Так хочет отец.

Пока мы с пастором помогали ей в холле одеваться, Кручинин вернулся в гостиную, где лежал больной. Но пробыл он там очень недолго. Пастор ещё только затворял дверь за Рагной, а Кручинин уже вернулся в холл.

— Я не хотел расстраивать девушку, ваш диагноз не совсем точен, — обратился Кручинин к пастору, — по-моему, кассир плох.

— Вы думаете… он умрёт?

— Совершенно уверен, — решительно произнёс Кручинин.

— В таком случае мне лучше всего быть возле него, — сказал пастор.

— Да, конечно. Во всяком случае до тех пор, пока не придёт хотя бы аптекарь.

Пастор послушно прошёл в гостиную. Жестом приказав мне оставаться у двери, Кручинин одним неслышным прыжком очутился возле вешалки, где висели пальто кассира и верблюжья куртка пастора, снял их и поспешно унёс к себе в комнату. Через несколько минут он выглянул в дверь и, поманив меня, сказал:

— Дай мне твою лупу и оставайся тут. Постарайся занять пастора, если он выйдет. Но ни в коем случае не мешай ему поговорить с кассиром. Мне кажется, что этот разговор кое-что ещё выяснит.

Я был чрезмерно утомлён переживаниями этого дня и, по-видимому, задремал на несколько минут. Во всяком случае, мне показалось, что во сне слышу шум подъехавшего автомобиля. Открыв глаза, я успел увидеть, как гаснет за окном яркий свет автомобильных фар. По-видимому, услышал приближение автомобиля и Кручинин: он вбежал в холл и торопливо повесил на место куртку пастора и пальто кассира.

Пастор, сидевший в гостиной, окна которой выходили на другую сторону, ничего не знал. Он вышел в холл лишь тогда, когда там уже раздевались фогт и приехавший с ним врач.

Осмотрев Хеккерта, врач заявил, что опасности для жизни нет. Он сделал предохранительное впрыскивание, переменил повязку и заявил, что утром извлечёт застрявшую в левом боку пулю.

Все вздрогнули от молодого радостного смеха, которым огласилась вдруг гостиная. Оказалось, что это смеётся пастор.

— Простите, — сказал он, несколько смутившись. — Не мог сдержать радости. Он будет жить?! Это хорошо, это очень хорошо! — он стремительно подошёл к врачу и несколько раз сильно потряс ему руку.

Всё это было сказано с такой заразительной весёлостью и простотой, что все невольно улыбнулись.

Как раз в это время вернулась и Рагна. Она привела аптекаря, которому уже нечего было делать около больного.

Я всё ещё не мог понять, почему Кручинин держит фогта в неведении и не расскажет ему, кто истинный убийца шкипера. Когда же, наконец, он намерен навести власти на правильный след и избавить их от поисков ни в чём не повинного Кнуда?

Фогт, словно угадав мои мысли, вдруг сказал:

— Кстати, нам так и не удалось найти след Кнуда Ансена. Парень исчез. Боюсь, что он перешёл границу.

— Десница всевышнего настигнет грешника везде, — уверенно сказал пастор. — Мне от души жаль этого парня: он заблудился, как и многие другие слабые волей. Нацисты слишком хорошо знали, в чьих рядах им следует искать союзников. Моральная неустойчивость, чрезмерная тяга к суетным прелестям жизни… Мне жаль Кнуда!

— Таких нужно не жалеть, а наказывать. Беспощадно наказывать, — сердито произнёс фогт.

— Позвольте мне с вами поспорить, — неожиданно сказал Кручинин. — Почему-то мне кажется, что таких, как Кнуд Ансен, наказывать совершенно не за что.

— Вы хотите сказать, что в преступлениях молодёжи бываем виноваты мы, старики, не сумевшие воспитать её?

— Вас я тоже не хочу решительно ни в чём обвинять.

— Простите меня, но я совершенно не понимаю, о чём идёт речь, — удивился фогт.

— Надеюсь, что очень недалека минута, когда вы всё поймёте, — сказал Кручинин.

Он умолк, к чему-то прислушиваясь.

Все мы невольно замолчали и тоже напрягли слух. В наступившей тишине можно было расслышать что-то, похожее на шипение граммофона, потом лёгкий щелчок — и всё смолкло. Кручинин рассмеялся.

— Я едва не забыл об этой игрушке, — сказал он и достал из-под дивана, на котором лежал кассир, чёрный ящик фонографа. Приезжие с удивлением смотрели на аппарат, с не меньшим изумлением глядел на него и пастор, хотя ему эта вещь была хорошо знакома.

— Как он очутился здесь? — спросил он Кручинина.

— О, мы забыли предупредить вас, господин пастор, — виновато пролепетала хозяйка гостиницы. — Мы разрешили русскому гостю записать вашей машинкой несколько песен.

Пастор сделал было шаг к аппарату, но Кручинин преградил ему путь.

— Зачем вы его запустили… сейчас? — все так же тихо спросил пастор. 

— По оплошности, — сказал Кручинин.

— Прошу вас… Дайте сюда аппарат, — в голосе пастора послышалась необычная резкость.

— Позвольте мне сначала взять мои диски.

— Позвольте мне взять аппарат, — настойчиво повторил пастор.

По лицу Кручинина я понял, что пастору ни за что не удастся овладеть своим аппаратом. По-видимому, пастор понял, что ему предстоит выдержать серьёзную борьбу. И совершенно неожиданно, через две — три секунды после того, как он так настойчиво высказал своё требование вернуть ему аппарат, пастор уже, как всегда, заразительно смеялся и, беззаботно махнув, сказал:

— Делайте с этой штукой, что хотите. Я дарю её вам на память о нашем знакомстве… и, если позволите, в залог дружбы.

— Вы даже не представляете, какое удовольствие доставляете мне этим поистине королевским подарком! — воскликнул Кручинин.

Он хотел ещё что-то сказать, но вместо того поднял с пола аппарат, тщательно завёл его и, переключив с записи на воспроизведение звука, — отпустил диск. К всеобщему удивлению и, вероятно, конфузу Кручинина, диск издавал только монотонное шипение. Пастор принялся спокойно набивать трубку. И когда мы все были уже уверены, что ничего, кроме нелепого шипения, не услышим, совершенно отчётливо раздались два голоса: один — пастора, а другой — кассира. Между ними происходил диалог:

КАССИР. …оставьте мне жизнь…

ПАСТОР. Вы были предупреждены: в случае неповиновения… -

КАССИР. Клянусь вам…

ПАСТОР. А эти деньги?!. Он знает всё. Он сам сказал мне.

КАССИР. Я честно служил… вам…

ПАСТОР. Пока вы служили, мы вам платили… А за измену нам у нас не щадят… Единственно, о чем я жалею: вас нельзя уже повесить на площади в назидание другим  дуракам. Никто не будет знать, за что наказаны ваш глупый брат и вы сами…

Больше мы ничего не услышали: два удара — по фонографу и по лампе — слились в один. Прыжком звериной силы пастор достиг двери. Ещё мгновение — и он очутился бы на улице. Но он не рассчитал. Кручинин оказался у двери раньше. Я услышал злобное хрипение пастора. Через мгновение луч моего фонарика помог мне придти на помощь Кручинину.

Наконец, нам удалось скрутить противнику руки, и он лежал на полу, придавленный коленом Кручинина.

Но немец не смирился. Он пускал в ход ноги, зубы, голову, боролся, как зверь, не ждущий пощады. Успокоился он лишь тогда, когда нам удалось связать ему ноги.

Первое, что я увидел в ярком свете электричества, было лицо кассира. Без кровинки, искажённое судорогой боли, оно было обращено к фогту. Слёзы, самые неподдельные и обильные слёзы текли из мутных глаз Хеккерта. Это было так неожиданно и так невероятно, что я застыл от изумления.

— …Подойдите ко мне, — обратился он к фогту… — я знаю, меня нужно арестовать, я очень виноват перед вами, очень виноват…

— Вы виноваты не передо мною, Хеккерт, а перед своим народом.

— Я знаю, я виноват перед всеми… Я должен был раньше сказать вам, что он был оставлен тут гуннами, чтобы следить за нами, за мною, чтобы охранять ценности. Он должен был переправить их в Германию, когда гунны прикажут.

— Пастор! — с удивлением воскликнув фогт. 

Он никогда не был пастором, он… он фашист

— И вы знали это?

Кассир упал на подушку, не в силах больше вымолвить ни слова.

— Прежде всего, господин фогт, — сказал Кручинин, — вам следует послать своих людей в горы, чтобы они взяли спрятанные там немцами ценности. Рагна Хеккерт знает это место.

— Как, и вы? — воскликнул фогт. Девушка молча опустила голову.

— Рагна искупила свою вину, — вмешался Кручинин, — Она показала мне, где спрятаны ценности, награбленные немцами.

— Вы знали это и молчали! — фогт обратился к Кручинину с упрёком.

— Вы узнали всё на несколько часов позже меня. А скажи я вам всё раньше, вы сочли бы меня сумасшедшим. Кто поверил бы, что шкипера убил пастор? Кто поверил бы, что в кассира стрелял пастор? Кто, наконец, поверил бы тому, что пастор, спрятал ценности? Вот теперь, когда вы знаете, что этот немец никогда не был тем, за кого вы его принимали, я объясню, как всё это случилось, и тогда вы поймёте, почему я молчал.

— Но Кнуд, где же Кнуд и что с ним будет? — вырвалось у Рагны. — Ведь все считают его не только непутёвым человеком, но и преступником!..

— Не отложить ли нам беседу до утра? — проговорил Кручинин. 

— Все до того, устали, что больше всего хотят, вероятно, очутиться в постелях. Впрочем, я охотно объясню всё, что вы пожелаете знать.