"Заводной апельсин (пер.Е.Синельщикова)" - читать интересную книгу автора (Берджесс Энтони)

Часть I

«Скучна-а-а! Хочется выть. Чего бы такого сделать?»

Это — я, Алекс, а вон те три ублюдка — мои фрэнды: Пит, Джорджи (он же Джоша) и Кир (Кирилла-дебила).

Мы сидим в молочном баре «Коровяка», дринкинг, и токинг, и тинкинг, что бы такое отмочить, чтобы этот прекрасный морозный вечер не пропал даром. «Коровяка» — место обычной нашей тусовки — плейс как плейс, не хуже и не лучше любого другого. Как и везде, здесь серв обалденное синтетическое молоко, насыщенное незаметным белым порошком, который менты и разные там умники из контрольно-инспекционных комиссий никогда не распознают как дурик, если только сами не попробуют. Но они предпочитают вискарь-водяру под одеялом…

Фирменный коровий напиток поистине хорош. После каждой дозы минут пятнадцать видишь небо в алмазах, на котором трахается Бог со своими ангелами, а святые дерутся, решая, кто из них сегодня будет девой Марией…

Я и мои фрэнды как раз заканчиваем по четвертой поршн. Покеты у нас полны мани, так что отпадает наш обычный эмьюзмент трахнуть по хэду или подрезать какого-нибудь папика и уотч, как он будет свимать в луже собственной блад и юрин, пока мы чистим его карманы. Не надо также пэй визит какой-нибудь старухе еврейке в ее шопе и сажать ее верхом на кассу, выгребая у нее на глазах дневную выручку.

Но! Как говорится, мани не главное. Хочется чего-нибудь для души.

Весь мой кодляк дресст по последней фэшн — в черных, облегающих, как вторая кожа, багги-уош. Приталенные куртецы без сливзов, но с огромными накладными шоулдерами почти вдвое увеличивают размах наших далеко не хилых плеч. А маховики у нас что надо, особенно у Кира — так природа компенсировала недостаток ума у этого сучьего потроха. У всех на ногах тяжелые армейские кованые бутсы — незаменимая вещь в файтинге.

— Скучна-а-а! — зевает Джоша, обводя глазами завсегдатаев «Коровяки».

Около стойки на вращающихся стульчаках сидят три герлы, но нас четверо, а закон стаи суров: ван фор ол, и все за одного. Так что этот вариант отпадает. Хотя жаль пропускать такой товарняк. Все герлы в потрясных прикидах, в розово-зелено-оранжевых париках, для покупки которых им наверняка пришлось горбатиться две-три недели. Их фейсы ярко накрашены. Рот, щеки, радуги вокруг глаз с длиннющими наклеенными ресницами. На них черные блестящие прямые платья, едва прикрывающие пуковые отверстия.

Стерео истерично орет. Педерастический голос певца шарахается из угла в угол, отскакивая от стен, как вырвавшаяся из ствола пуля. Осточертевший вой рок-стара Берти Ласки плюет в зал слова последнего хита «Падший ангел». Одна из очаровах у стойки — в клевом зеленом парике — выпячивает и втягивает живот в такт музыке.

Я чувствую, как скрытые в молоке иголки начинают покалывать где-то внизу в штанах. Вскакиваю и ору: «Камон, камон, камон!» Потом, сам не знаю зачем, двигаю в ухо выпавшему в осадок мэну рядом, но он этого даже не замечает, продолжая бормотать. Ничего, он почувствует сломанную барабанную перепонку, когда вернется из дальних странствий.

— Куда камон? — очнулся Джоша.

— Все равно куда. На воздух. Лишь бы не видеть эти омерзительные рожи. Прошвырнемся, фрэнды. Проветримся и поглядим, кто там, с кем и почем.

Мы высыпаем из бара в огромную зимнюю ночь и плывем по бульвару Марганита, где очень скоро находим то, что может развеять скуку. Навстречу нам порхает какой-то олд мэн, похожий на больного попугая, только в очках и со стопкой книг под мышкой. В другой руке у него старый черный зонт. По-видимому, он возвращается из публичной библиотеки, в которую в наше тайм ходят только такие придурки, как учителя. В моем славном тауне немногие отваживаются выйти из дома с наступлением сумерек: полиции мало, а расхлябаев вроде нас вполне достаточно.

Мы подгребаем к нашему «профессору», и я очень так вежливо говорю: «Икскьюз ми, сэр».

Очнувшись от своих умных мыслей, он пугливо лукс эт ас четверых, тихих, вежливых, улыбающихся, и вопрошает громким учительским голосом: «Да? Что вы хотите?» И еще так нагло смотрит, будто вовсе не испугался.

— Я вижу у вас книги, сэр? — по-прежнему вежливо аск я. — В наше время редко встретишь читающего человека.

— О, да что вы говорите! — отвечает он, дрожа всем своим тщедушным тельцем и подозрительно перебегая взглядом с одного на другого.

— В самом деле, проф, не будете ли вы так любезны показать мне книги, которые теперь выдают в библио? Так приятно держать в руках чистую, новую книгу с хрустящими страницами.

— Чистую… хм… чистую? — не понимает тичер, и в эту минуту подкравшийся сзади Пит выхватывает три толстенные книги у него из-под мышки и протягивает мне.

Я быстро распределяю их между всеми, кроме Кира. Мне достались «Основы кристаллографии». Открываю этот гроссбук и нарочито медленно перелистываю страницы. Затем, сделав вид, что внимательно вглядываюсь в строчки, с наигранным возмущением произношу:

— Нет, вы только посмотрите! Какую похабщину пишут в этих умных книжках. Вы вогнали меня в краску, профессор, и очень-очень разочаровали.

— Но… но… позвольте, — верещит он. — Что это такое вы…

— Ты взгляни на мою, — вступает Джоша. — Да здесь что ни слово, то мат. Вот, посмотри. — Он протягивает раскрытую «Чудесные превращения Снежинки». — Тут и на «х», и на «п».

— Сплошная порнография, — подтверждает Кир, заглядывая ему через плечо. — Здесь написано, в каких позах он ее трахал, да еще и рисунки приложены. Нет, сэр, определенно вы старый извращенец.

— Ну как не стыдно! Такой представительный пожилой человек… — укоризненно говорю я и принимаюсь методично вырывать листы из книги и подбрасывать их в воздух.

Кир следует моему примеру, помогая Питу потрошить толстый том «Начертательной геометрии».

Профессор взвивается, будто гусак, из которого живьем начали выдергивать перья:

— Что вы делаете? Ведь эти книги не мои — это собственность муниципалитета. Какое варварство! Какой вандализм!

Кир расценивает незнакомые слова как ругательства и несильно битс верещащего тичера кулаком по голове. Тот совсем осатанел и пытается отобрать букс. Со стороны это выглядит очень трогательно.

— Нет, тебя необходимо проучить, старый перечник, — беззлобно говорю я.

Эта бук по кристаллографии сделана капитально еще в те времена, когда вещи были не одноразовыми, а длительного пользования. Толстый переплет, намертво держащий страницы, долго не поддается ножу, но в конце концов мне удается его раздербанить, и теперь страницы летают в воздухе, как огромные белые снежинки. Среди этого листопада мечется тичер, преследуемый бешено хохочущим Киром. Пит и Джоша также справились со своими буками и швыряют в воздух целые охапки книжных листов.

— Вот, получай, старый похабник, — весело рыгочут они.

Тичер пытается слабо сопротивляться, и тогда я говорю:

— До этого извращенца еще не дошло, други. Вот уж мне интеллигенция. Еще шляпу надел.

Тут Пит схватил трясущегося тичера за хэндз и заломил их бэк. Дебила резко дернул за поля шляпы и с треском надел на шею. Потом двинул ему в зубы. Джоша сорвал с тичера очки, примерил их, бросил на тротуар и станцевал на них танец маленьких лебедей, только вместо пуантов на нем были тяжелые солдатские бутсы. Проф было что-то зашипел беззубым ртом, но Пит ткнул пару раз в его блади хоул. Тичер застонал. Изо рта у него пошла красивая алая блад. Она стекала на его белую шерт и траузерз. Это было великолепное зрелище!

Наконец нам это надоело. Разрезав тичерз дресс на куски, мы разбросали ее по всей стрит, измочалили амбреллу об асфальт и, пнув учителя по разу на прощание, пошли дальше, не обращая внимания на его лауд стонинг (кричать у него уже не было сил).

На авеню Потерянных мы зашли в какую-то общественную столовую, где несколько беззубых старух, расплескивая, ели свой благотворительный суп. Теперь мы были пай-мальчики, учтивые, улыбающиеся, благовоспитанные. Но почему-то эти старые курицы задрожали и испуганно закудахтали при виде нас. Подошел разносчик — тощий, нервный гай — и подозрительно стэед на нас. Мы заказали ему фор поршнз «Олд ветеранз» — популярного в те времена коктейля из рома, шерри брэнди и лайм джуса. Потом я добавил:

— И принеси этим Божьим одуванчикам не свинячье пойло, а что-нибудь действительно питательное. А то сдохнут от вашей благотворительности прямо тут, в твоем гадючнике.

С этими словами я выгреб из одного кармана несколько смятых бумажек и плюхнул их на тэйбл. Остальные последовали моему примеру. Вскоре старухам принесли тушеное мясо с пюре и опять же нежными стьюд веджетэблз и по банке биэр. Старые птицы послали нам очаровательнейшие смайлзы и благодарно закивали, тряся космами.

И тут на нас словно что-то нашло. Мы принялись грести с прилавка все что попало: коньяк «Генерал-янки», печенье, шоколад, чиз, хэм, средства от моли и тараканов и засыпать этим наших милых грэнниз. Избавившись таким образом от маней, мы весело подмигнули нашим чаровницам и сказали, что скоро вернемся. «Спасибо, мальчики. Да благословит вас Господь!» — хором ответили те.

Гурьбой мы вышли на Эттли-стрит, где полно кондеряшек и злопухолевых шопс, которые мы не посещали уже месяца три. Сейчас здесь было очень тихо. Копполы со своими патрульными карами передислоцировались дальше за реку, где орудовала банда Билли-боя.

Мы надели недавно приобретенные маски (попотрошили на прошлой неделе один шоп с театральными атрибутами) и превратились в исторических персонажей. Я перевоплотился в Дизраэли, Пит — в Элвиса Пресли, Джоша — в Генриха VIII, а старина Кир — в несчастного поэта Пи Би Шелли. Масочки действительно были клевые — из тонкой резины, с натуральными волосами и прочей растительностью. И очень удобные. По завершении дела их можно было свернуть и засунуть в бутсы. Трое вошли в магазин, а Пит на всякий случай остался на стреме. Увидев в своем магазине столь необычных персонажей, хозяин, мистер Слаус с толстым кувшинным рылом, метнулся в подсобку, где стоял телефон, а может быть, была спрятана и пушка. Кир молниеносно перемахнул через каунтер и, перехватив его в дверях, сцепился с ним, взяв на кумпол. Они покатились между стеллажами со всевозможными банками, опрокидывая их и поднимая невообразимый нойз. Некоторое время из-за прилавка доносилось ожесточенное пыхтение и сопение, потом звон разбитой о чью-то хэд боттл, вскрик… и шум борьбы стих. Киру удалось выщемить дюжего Слауса. Из-за каунтера поднялся смущенный Дебила, поправляя сбившуюся маску. Матушка Слаус, с полной пазухой грудей, застыла за кассой каменной бабой. Я понял, что еще секунда, и она заорет почище полицейской сирены. Поэтому со словами: «Долбаная тетя, как ты постарела», — я подпрыгнул к ней и зажал одной рукой рот, а другую запустил за пазуху, где через декольте виднелись аппетитные бубз. Она была такая пышная, мягкая, и от нее так вкусно пахло французскими духами, что моя пятая конечность пламенно затрепетала, и я потек. Но тут стерва впилась зубами в мою ладонь, и я взвыл от боли, как раненная в задницу рысь. Когда я инстинктивно отдернул руку, мадам Слаус завопила таким густым басом, на который через пару минут могли сбежаться все копполы округи. Пришлось срочно заткнуть фонтан, для чего я засунул ей в пасть полбатона колбасы и для верности стукнул по хэду ломиком для открывания ящиков, помяв изысканную причу. Из рассеченного лба хлынула блад, как из резаной свиньи. Она без сознания рухнула на пол, и пока я выгребал кассу, Джоша умудрился задрать ей платье на голову и сделать внутренний массаж. Подлец опередил меня. Я с сожалением посмотрел на ее красивые голые груди, а потом решил, что еще не вечер.

Надо было рвать когти. Прихватив по паре блоков первоклассных злопухолей, мы вышли в морозную ночь.

Из экспроприированных злопухолей мы оставили себе по две пачки, а остальные подбросили в ближайшую ночлежку.

— Ну и здоровый же жлоб этот Слаус, — посетовал Кир.

Я посмотрел на него. Его видуха мне не понравилась: он выглядел так, будто только что вылез из файтинга, что, собственно говоря, соответствовало действительности. Но мы должны были смотреться как ни в чем не бывало. Поэтому мы зашли в боковую аллею и привели его в порядок. Спрятали маски и вскоре вышли на Дьюк оф Нью-Йорк. Сверившись с часами, я удовлетворенно отметил, что отсутствовали мы всего десять минут.

Наши барабульки сидели на прежнем месте и с вожделением потягивали пиво из банок, обнимая незанятыми хэндзами наши презенты.

Мы плюхнулись за тэйбл и позвонили в колокольчик. Появился уэйтер, и мы на этот раз заказали пиво с ромом.

— Мы никуда не отлучались, бабули. Ведь так?

Понятливые ведьмы согласно закивали трясущимися головами.

— Точно так, мальчики. Вы только выходили пописать, а так все время были тут.

Это была лишь необходимая подстраховка. Копполы расчухались почти через полчаса. Два розовощеких первогодка, которых мы, возможно, когда-то метелили, шумно завалили в столовку и подозрительно уставились на нас из-под своих полицейских шлемов с поднятыми забралами.

— Вы ничего не слышали о том, что произошло в лавке Слауса?

— Мы? — состроил я самую невинную рожу. — А что, собственно говоря, мы должны были слышать?

— Разбойное ограбление и изнасилование. Слауса с женой увезли в госпиталь. Что вы делали последний час?

— Во-первых, сбавь тон, приятель, — нахально произнес я. — И не оскорбляй порядочных людей своими гнусными подозрениями.

— Они весь вечер сидели здесь, — наперебой заверещали старушенции. — Такие щедрые, благовоспитанные ребята. В наши дни таких редко встретишь.

— Мы просто спросили, — угрюмо произнес один из забрал. — У каждого своя работа…

Окинув нас тяжелыми, недоверчивыми взглядами, блюстители вышли, а Пит с Джошем сделали им вслед интернациональный крэнкшафт моушн джесче, энергично ударив правой рукой по середине вытянутой левой. Но мне почему-то стало грустно. Ни одного стоящего противника! Однако ночь только начиналась.

На муниципальной подстанции мы натолкнулись на кодлу Билли-боя. Их было шестеро, но нас это не колыхало. В те времена все ходили стаями по четыре-шесть человек-столько помещалось в кары. Лишь изредка мы объединялись в большие банды для ночных файтингов уолл на уолл.

Они заметили нас, так же, как и мы их. Вот это будет настоящий дратсинг — с ножами, кастетами, цепями и бритвами. Я приятно осклабился, и мы обменялись традиционными любезностями:

— Чесать мой лысый череп, Билли, сучий выкидыш, ты ли это?

— Алекс, какие люди, и без охраны! Рад тебя видеть без петли на шее.

Ну и дальше в этом роде. Ритуал был окончен, и началось!

Мне никак не удавалось достать жирняка Билли. Я пританцовывал вокруг него с бритвой в руке, словно парикмахер вокруг клиента на палубе корабля в штормовую ночь. У Билли-боя был длинный, узкий стилет, который он держал в вытянутой руке, не давая мне приблизиться. Но он был слишком медлительным для меня, и, когда он устал, я начал его «брить». Вы не представляете, что за наслаждение полоснуть сначала по одной жирной щеке, потом по другой! Когда я вырезал букву «X» ему на лбу, хлынувшая кровь застлала его глаза, и он вконец потерял ориентацию. Принялся метаться, как ослепленный бык, наугад тыча своим бесполезным ножом.

В это время раздался отдаленный вой полицейских сирен. Встреча с коппами в наши планы не входила, и мы рванули в другую сторону. Шмыгнув в темную проходную аллею, мы отдышались. Вскоре мы оказались на Пристли-сквэйр, где стоял загаженный голубями бронзовый памятник старому поэту с челюстью питекантропа и трубкой в зубах. Направляясь на север, мы набрели на старый фильмодром, на котором стояло десятка три тачек, там тискались, трахались и поддавали такие же, как и мы, герлы и бои. Большинство машин были старые, но Пит откопал где-то вполне приличный «Дьюранго» 95-го года, владельцы коего, видно, недобрав, отправились громить ближайший шоп. У Джоша был первоклассный набор отмычек, и вскоре мы уже рассекали пустынные городские улицы.

За городом было гораздо темнее. Приближался коронный номер нашей программы: неожиданный визитинг одного из пригородных коттеджей.

Мы остановились на краю какой-то деревни, у одинокого бунгало, окруженного аккуратным садиком. Всеми овладел дикий иксайтмент. Видно, так на нас действовала ухмылявшаяся во все свое бледное лицо луна. В ее свете коттедж был как на ладони. Мы даже прочитали надпись на воротах: «НАШ ДОМ». Она показалась нам очень смешной, и мы безумно ржали. Я вылез из тачки, приказав моим парням захлопнуть хлебала. Тихонько открыл калитку и подошел к входной двери. Вежливо постучал, но никто не откликнулся. Постучал сильнее, и на этот раз за дверью послышались приближающиеся шаги. Щелкнул замок, дверь приоткрылась, и в щель на меня вопросительно взглянул чей-то глаз.

— Да? Кто там?

Войс был молодой, звонкий, веселый. Несомненно, он принадлежал найсовой герле. Учтиво, голосом джентльмена я просительно произнес:

— Пардон, мадам. Мне, право, очень неловко вас беспокоить в столь поздний час, но мы с подругой любовались прекрасной луной в ваших живописнейших окрестностях, и ей вдруг стало плохо. Что-то схватило в боку. Вероятно, аппендицит. Бедняжка там, у дороги, стонет и корчится от боли. Не позволите ли вы воспользоваться вашим телефоном, чтобы вызвать «Скорую помощь»?

— Но у нас нет телефона, — ответила герла. — Очень сожалею, но вам придется обратиться к кому-нибудь другому.

Откуда-то из глубины хауза доносилось мерное «клак-лак-тук-тук-клак-клак-тук-тук». Какой-то дятел печатай на машинке. Вот он перестал печатать, и раздался сильный мужской голос: «Кто там, дорогая?..»

— Очень жаль, милая леди. Ну, тогда хотя бы стакан воды человеку, попавшему в беду. Видите ли, бедняжка в полуобморочном состоянии. Такой сильный приступ прямо не знаю, что делать.

— Воды — это можно, — согласилась девушка весело и сострадательно одновременно. — Подождите минуточку.

Она удалилась, однако цепочку, стервоза, не сняла. Да теперь это было и не нужно. Вообще эти цепочки не от воров, а от хозяев. Просунув руку в щель, я легко снял ее, и мы все четверо просочились в прихожую. Что ж, это была ее ошибка. Надо закрывать дверь перед незнакомыми людьми, появляющимися посреди ночи.

Мы шумно ввалились в уютную, со вкусом обставленную гостиную и принялись скакать, и орать гадости, и визжать, и улюлюкать, как индейцы племени «кокоморо». При виде незваных гостей девочка сделала ярко накрашенный ротик буквой «О», а молодой мэн в роговых глассиз поднял голову от тайпрайтера и недоуменно взглянул на нас. По всему столу перед ним были разбросаны шитсы пейпера. Справа от тайпера они были сложены в аккуратный колон. В тот вечер нам везло на интеллигентных мэнов. Этот тоже был книжным червем, возможно, даже писателем. Он невозмутимо произнес:

— В чем дело? Кто вы такие и почему врываетесь в мой дом без разрешения?

Однако его войс и хэндз заметно дрожали.

— Не боись! Смирись, презренный, и склони главу пред тем, что уготовила тебе судьба.

Джоша и Пит пошли пошуровать в кичене, а Кир остался стоять рядом со мной, ожидая приказаний, широко раскрыв варежку.

— А это что? — аск я, указав пальцем на стопку бумаги у тайпрайтера.

Очкастый хорек с негодованием риспондид:

— Именно это мне и хотелось бы знать. Что это такое? Чего вы от нас хотите? Вон отсюда, пока я тебя не вышвырнул.

— Гы-гы-гы! — загоготал Дебила в маске Пи Би Шелли.

— Ах, это книга! — понимающе проговорил я. — Ты пишешь книгу. Уважаю писак и писух.

Взяв верхний лист, я прочитал название: «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН».

— Ну и нудак! Глупее ничего не мог придумать? Разве бывают заводные апельсины?

Потом прочитал вслух торжественно-загробным войсом:

«…против попыток насильственного придания Человеку, прекрасному творению Господа Бога, венцу Вселенной, призванному творить Добро, свойств механической куклы и создания условий и законов, ведущих к этому, я возвышаю свой голос…»

Кир поднял ногу и громко выдал «поцелуйчик для любимой». Я же со смехом принялся рвать листы этой очередной глупости и разбрасывать обрывки по всей комнате. При виде этого райтер буквально осатанел и бросился на меня, стиснув тис и сжав фистс. Но тут вступил Кир. Из-за малого пространства его цепь была бесполезна, да для такого хлюпика с узкими плечами и раздавшимся от долгого сидения геморройным задом она и не требовалась. Он встретил его несколькими точными ударами кастета, в одно мгновение превратив фейс писателя в сплошное месиво. Хлынувшая из него кровь забрызгала ему рубашку, ковер, листы на столе, и он вырубился, ткнувшись носом в свой дурацкий «АПЕЛЬСИН», обнимая ее, как единственного чайлда.

Его верная красивая, стройная жена, казалось, присохла к камину, в ужасе зажав рот рукой и вытаращив глаза, которые у нее были синие-синие. Потом бросилась к поверженному мужу.

В этот момент из кухни подгребли Джоша и Пит. Они что-то чавкали, не снимая масок. В одной руке Джоша держал индюшиную ногу, а в другой — заиндевелую банку пива.

— Кончай жрать! — приказал я. — Лучше приведи в чувство этого интеллигентика. Да подержи его, чтобы не рыпался. Преподадим ему урок из реальной жизни.

Пит подошел к писателю и медленно вылил на его умную голову ледяное пиво из банки. Тот встрепенулся, силясь что-то рассмотреть через разбитые очки. Пит задрал его голову, грубо схватив за волосы.

— О'кей, Кир. Теперь примемся за маленькую миссис. Видишь, как она расстроилась. Надо ее успокоить.

Дебила заломил герлины руки, а я, подойдя спереди, рванул ее белую атласную кофточку и чуть не поперхнулся от слюноотделения — красивые, налитые титс уставились на меня розовыми глазищами сосков. Я завалил ее на спину и, несмотря на ее жалобные крики и бешеное сопротивление, сделал с ней старое как мир «туда-сюда». Озверевший райтер чуть было не вырвался из рук намертво державших его Джоша и Пита. Он извергал на наши головы такие проклятия, которых я никогда и не слышал, хотя я и не интеллигент.

Потом по очереди то же самое проделали Кир, Пит и Джоша, пыхтя, сопя и повизгивая от возбуждения. Сопротивления Джоше она уже не оказывала. Только тихонько всхлипывала, глядя в сторону и до крови закусив губу. Трепыхавшегося райтера опять пришлось выщемить, ударив пару раз головой о тайпер. Затем мы исполнили победную пляску, круша и ломая все, что попадалось под руку. Хотели поджечь бунгало, но я приказал отставить. Пусть живут, если смогут, и спустятся наконец с небес на грешную землю.

Выпив по банке пива из холодильника, мы запрыгнули в кар и помчались обратно в наши джунгли, давя по дороге все живое, что попадалось под колеса.

На драйве к городу, недалеко от Индустриального канала, в котором плавали грязь, кал и дохлые животные, мотор вдруг закашлял, зачихал и сдох. Но нас это мало чесало: впереди виднелась станция подземки. Нужно было решить, что делать с каром: оставить его копполам или же отправить на дно канала. Все сошлись на последнем. Со смехом мы разогнали машину, и ее прощальное «бултых» поставило точку с запятой в сегодняшнем вечере. До центра была всего одна остановка. Мне с трудом удалось утихомирить моих разошедшихся фрэндов. Я уплатил положенную фэер, и мы подождали электропоезд, на всякий случай приклеив на фейсы выражения смирения и благовоспитанности. Правда, пока я покупал билеты, Кир умудрился раздолбать пару автоматов, так что теперь его карманы были набиты мелочью и шоколадными батончиками, которые он собирался раздать униженным и оскорбленным. Но таковых поблизости не оказалось. В вагоне дремали с десяток лохов, и чтобы как-то убить время (целые три минуты!), мы порезали и выпотрошили сиденья, а старина Кир, упражняясь с цепью, высадил окно.

Выйдя в центре, мы не спеша направились в нашу «Коровяку».

Публика в «Коровяке» в основном была представлена тинэйджерами, или, как мы сами себя называли, надсадами. Но было также и несколько более пожилых завсегдатаев, мэн и уимен (только не буржуев, их мы терпеть не могли). Кругом смеялись, пели, громко говорили, стараясь перекричать шум и гам. За отдельным тэйблом сидела инородная группа актеров и статистов, репетировавших какое-то шоу на расположенной за углом телестудии. Мое внимание привлекла находившаяся среди них потрясная герла с плотоядным накрашенным ртом и множеством белых, как подававшееся здесь молоко, зубов (мне показалось, что они растут у нее в четыре ряда). Она беззаботно хохотала, будто в этом безумном, безумном, безумном мире все ей было до лампочки. Джонни Живаго, один из кумиров надсадов русского происхождения, кончил (вместе с несколькими надсадками) вонючий шлягер «Только через день». Вдруг моя герла решительно встала и в наступившей тишине запела, как бы что-то доказывая своим фрэндам за тэйблом. Как она пела! Вы не поверите, но мне показалось, что в нашу грязную, вонючую стекляшку вдруг залетела Синяя птица. У меня по всему телу побежали мурашки. Дыхание перехватило, запершило в горле и защипало в глазах. Я узнал, что она поет. Это была ария из оперы Фридриха Гиттерфенстера «Дас Беттцейг». Как раз то место, когда она поет с перерезанным горлом, сердцем произнося: «Вот теперь я наконец счастлива…» Как бы то ни было, я буквально оцепенел.

Но в этот момент стинкинг кретин Кир отпустил в ее адрес грязное ругательство, которое я не осмеливаюсь привести здесь, стараясь изложить все произошедшее со мной чистым надсадским языком.

Дурак испортил песню, и я страйкнул фистом прямо по его паскудной пасти. Он обалдело лукт эт ми, не понимая, в чем дело, механически вытирая кровь с губы.

— Зачем ты это сделал? — недоуменно спросил он.

— За твои скотские манеры. Чтобы ты научился вести себя на публике.

— Не понял, — тупо произнес он. — Но мне это очень не понравилось. Никогда больше так не делай. Отныне я тебе не фрэнд и не бразер.

С этими словами он вытащил из кармана огромный платок третьей свежести и озадаченно принялся промакивать кровоточащую губу, как будто исходить кровью всегда должны были другие, но никак не он.

Герла не услышала Дебиловой грубости. Она кончила петь и уже опять весело хохотала с фрэндами. Кир оскорбил не ее, а меня. И я сказал с глухим раздражением:

— Если не нравится, больше никогда этого не делай. А если сделаешь, я тебя выключу.

Слышавший наш разговор Джоша примирительно произнес:

— Завязывайте, братья. Вы что, двинулись?

— Это немного отрезвит Кира. Совсем оборзел. Пора ему уже взрослеть.

Я пристально посмотрел в глаза Джоше. Киру удалось остановить кровь, и он обиженно пробубнил:

— Какое, собственно говоря, он имеет право приказывать нам, а теперь еще и драться? Я не я, если не высажу ему глаза цепью при первом удобном случае.

— Нет, ты определенно хочешь, чтобы я пощекотал твой ливер, — угрожающе процедил я.

— Вы что, сдвинулись с горя? Мы дружбаны или не дружбаны? — философски изрек Пит. — Вон над нами уже смеются.

— Кир должен знать свое место и не высовываться, когда его не просят, — упрямо повторил я.

— Это что-то новое, — недобро проговорил Джоша. — Интересно, кто это определяет место каждого?

Его поддержал Пит:

— Сказать по правде, Алкаша, тебе не следовало кидаться на своих фрэндов. Ты обидел Кира несправедливо. Если бы это было со мной, я бы тоже не стерпел. Запомни это и в следующий раз подумай, прежде чем начинать свару. Я все сказал…

И он уткнулся в свой стакан. У меня все кипело внутри, но я подавил страстное желание дать этому умнику по рогам и рассудительно произнес:

— В каждой стае должен быть вожак, должна быть дисциплина. Или я не прав?

Все сидели с прокисшими рожами и молчали. Даже головой ни один не кивнул. Мое внутреннее раздражение нарастало, но внешне я оставался спокойным и благоразумным.

— Я был вашим главарем довольно долго, и со мной вы ни разу не вляпались в неприятность. Я прав или не прав? Какого дьявола молчите? Или у вас языки в задницу затянуло?

Они нехотя кивнули. Все, кроме Кира. Он последний раз промокнул губу, спрятал утирку и неожиданно миролюбиво сказал:

— Прав, Алекс, прав. Успокойся. Мы просто таэд э бит. Не будем больше об этом.

Я страшно удивился и даже слегка испугался, услышав такие мудрые вещи от Дебилы. Он же продолжал:

— Сейчас самое лучшее — это откинуть копыта и поглядеть, чегой там делается на том свете. Минут эдак шестьсот. Ну что, други, по хаузам?

Мы разбежались в разные стороны.

Я направился к муниципальному кварталу 18А, зажатому между Кингсли-авеню и Вилсонзвэй, где жил со своими фазером и мазером. До входа в мрачное коммунальное здание я добрался без приключений, хотя то и дело ощупывал каттер в кармане на случай, если друганы Билли-боя поджидают меня где-нибудь в темном переулке. Уже подходя к дому, я увидал в канаве стонущего и корчащегося приличного мальчика и пропитанные кровью остатки нижнего белья его девочки, которую утащили куда-то дальше. О времена, о нравы! Вздохнув, я вошел в просторный подъезд. Его стены были покрыты оптимистической живописью: абсолютно голые мужчины в трудовом экстазе за станками, машинами, компьютерами. Конечно, местные «художники» внесли свою лепту в эти замечательные шедевры постиндустриального искусства, пририсовав им добротные, волосатые приви партс в стоячем состоянии и снабдив их ядреными надписями на надсаде, которые я не осмеливаюсь здесь приводить, дабы не оскорблять утонченный слух моих читателей.

Одного взгляда на расписанный в такой же манере лифт было достаточно, чтобы понять, что он не пашет. Какой-то ужасно сильный гай (сколь сильный, столь и дурной) так саданул, ногой (лучше б головой) по двери, что ее заклинило намертво. Пришлось топать на десятый этаж он фут.

Ох, найти бы этого подонка!

Я открыл дверь квартиры 10-8 своим ключом. В квартире было тихо. Предки пребывали в сонном царстве. На кухне мом оставила для меня ужин — несколько слайсов консервированного пористого копченого мяса, хлеб, масло и стакан молока. Старого доброго молока без притаившихся в нем иголок, синтезметика и дренкрома. Все же каким злым может быть невинное белое молоко! Я поел, сначала нехотя, потом с жадностью. Еще достал из брэдницы фруктовый пай и заглотил его весь без остатка. Набив брюхо, направился в свою комнату, сбрасывая на ходу дресс.

Моя берлога стоила того, чтобы на нее посмотреть. В углу рядом с лежкой стояла современнейшая стереосистема — предмет моей особой гордости и источник неземного наслаждения. На навесных полках помещались тщательно подобранные диски, на стенах были развешаны флаги и вымпелы всевозможных калибров и портреты любимых певцов и героев видеофильмов в откровенных позах и позициях. В специальном шкафчике стояли сувениры моей жизни в разных исправительных колониях (впервые я попал туда, когда мне не было одиннадцати).

По всем углам моей рум были развешаны динамики. Они были также на стенах, на потолке, на полу. Когда я ложился на свою бед и слушал потрясный музон, то как бы оказывался посередине оркестра. Музыка обволакивала меня словно паутиной, проникая в каждую клетку моего существа. Сейчас мне захотелось послушать скрипичный концерт, исполняемый божественным Одиссеем Коэрилосом в сопровождении филармонического оркестра Мейкона, штат Джорджия. Благоговейно я взял пластинку с полки, поставил на аппарат и погрузился в чудесный мир музыки.

Постепенно на меня снизошла благодать. Музыка подхватила и понесла меня, нагого, через потолок, крышу убогого жилища в бездну мироздания. Я — осязаемо чувствовал каждый звук, мог потрогать его рукой, поиграть с ним, как с бабочкой. Под кроватью звучала сочная медь тромбонов, золото труб лилось с потолка, переворачивая все мое нутро. И, о чудо из чудес, на воздушном корабле приплыли волшебные звуки солирующей скрипки. Казалось, что смычок пронзает мое сердце, путешествует по моим обнаженным нервам, извлекая целительный бальзам, который умиротворяет, обволакивает, подобно материнской плаценте, мое лишенное кожи тело…

Приученные предки не осмеливались стучать в стену моей рум. Пусть примут снотворное, если я им мешаю. Поистине, я всегда тащился от подобной музыки получше, чем от любого синтезметика. Я чувствовал себя как в раю, и мне чудилось, будто я разговариваю с самим Господом Богом. В такие мгновения меня окружали фантасмагорические картинки. Кругом были мужчины и женщины в белых одеждах, молодые и старые, здоровые и немощные. Они падали ниц, моля о пощаде. Я смеялся и крушил их лица армейскими бутсами. И еще были молоденькие девушки с полными грудями, и я набрасывался на них, как голодный зверь, рвал их сладкое тело и насиловал, насиловал… Музыка достигла своего апогея, и я тоже. Я дико орал, брызгал слюной, стонал, кричал, вопил. Я кончил с последними звуками скрипки. После этого поставил «Юпитера» божественного Моцарта, и с ним вновь появились лица, которые необходимо было сокрушить. На закуску я оставил старого, сильного, энергично-торжественного Иоганна Себастьяна Баха, музыка которого всегда восстанавливала мои физические силы и душевное равновесие. «Бранденбургский концерт». При его звуках перед глазами почему-то всплыла глупая надпись над воротами коттеджа — «НАШ ДОМ». Потом белый лист бумаги с крупно выведенным заглавием «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН». Сейчас, когда я слушал Баха И. С., до меня начал доходить скрытый смысл этого странного названия. Но постигну ли я его когда-нибудь до конца?

Утром я проснулся ровно в, восемь, чувствуя себя препохабнейше. Никак не удавалось продрать глаза, и я решил отдохнуть сегодня от скул, по крайней мере первую половину дня. Поваляюсь часок-другой, потом встану, приму душ, положу что-нибудь на зуб, послушаю радио, а может быть, даже посмотрю, что там брешут в ньюспейперах. Днем, если будет настроение, заскочу в наш дурдом, где нам забивают баки всякой ненужной чушью.

Сквозь полудрему я слышал, как ворчит мой дад, собираясь на пахоту в свою вонючую красильную мастерскую. Потом раздался осторожный голос момми, которая зауважала меня теперь, когда я вырос большим и сильным.

— Уже восемь, санни. Вставай, если не хочешь опять опоздать в школу.

— У меня чего-то голова раскалывается. Пожалуй, высплю боль часок, а там будет видно.

Мом грустно вздохнула и покорно сказала:

— Твой завтрак в плите, сын. Ну, я пошла.

Все правильно. С работы не сачканешь, даже если твой ребенок вот-вот зажмурится, — мигом вышибут. Мом горбатилась в супермаркете «Стейтсмарт», с утра до вечера расставляя по полкам банки с консервированными супами, бобами, салями, хэмом и другой отравой. Я слышал, как стукнула дверца духовки, потом мом надела пальто и туфли и неуверенно сказала, боясь меня потревожить:

— Ну, я двинула. Не задерживайся поздно вечером.

Щелкнул замок входной двери, и все смолкло. Я с удовольствием зарылся ноузом в пиллоу и погрузился в сладкий сон. Почему-то мне приснился Джоша, в гробу бы я его видал в белых «адидасах». Он был какой-то повзрослевший и строго выговаривал мне о дисциплине, смирении и покорности, а еще о том, что все бойзы теперь должны беспрекословно ему подчиняться и отдавать честь. Я тоже стоял в общей шеренге, с готовностью повторяя «да, сэр» и «нет, сэр», и вдруг заметил большие звезды на его плечах, как если бы он был генералом.

Джоша строго указал на меня и рявкнул:

— У этого ублюдка вся форма в г…е. Он позорит нашу доблестную дебило-дегенератскую армию. Ну-ка, почистить его.

Я посмотрел на свою одежду и с ужасом осознал, что он прав.

— Не бейте меня, братья! — благим матом заорал я и бросился бежать.

Но почему-то я бегал кругами, возвращаясь в одну и ту же точку, как привязанный к веревке апельсин, если его раскрутить. Кир преследовал меня по пятам, безумно хохоча и щелкая бичом, который то и дело опускался на мою спину и задницу. К физической боли прибавилась страшная боль в голове, в которой вдруг громко зазвонил… звонок.

Странно. Никто вроде бы не должен знать, что я дома. Звонок продолжал нахально рингать, а потом из-за двери донесся знакомый голос:

— Вставай, разгильдяй, я знаю, что ты дома.

Я скривился, будто мне прищемили боллзы, так как узнал голос П. Р. Дельтувы, моего опекуна из идиотского посткоррективного общества содействия органам охраны правопорядка. Мистер Дельтува был затраханным жизнью нудаком с поношенным лицом, который должен был надзирать за сотней охламонов вроде меня. «Сейчас, сейчас!» — поспешно крикнул я, облачаясь в просторный шелковый халат, украшенный набивными картинками из райской жизни постиндустриального общества. Сунул ноги в теплые войлочные тапочки и был готов к приему гостя, которому обрадовался, как овца ножу мясника. Когда я открыл дверь, на пороге предстал мой наставник со скорбным выражением на прокисшем лице, в поношенной старомодной шляпе и засаленном плаще.

— А, Алекс, мой мальчик, — вымученно улыбнулся он. — Я встретил твою мать, и она сказала, что тебе нездоровится и поэтому ты не пошел в школу,

— Совершенно точно, сэр. Страшная головная боль, — светским тоном произнес я. — Думаю, к обеду все пройдет.

— Да, к вечеру уж это точно, — со скрытым сарказмом сказал Дельтува. — Ведь это твое любимое время суток, не так ли, парень? Садись. Присаживайся, присаживайся, — пригласил он, словно это был его дом, а не мой.

Он по-хозяйски расположился в кресле-качалке моего фазера, будто пришел покачаться, а не дать накачку мне. Я воспитанно предложил ему чашку чая.

— Совсем нет времени, сынок, — ответил он, посмеиваясь. — С вами, ребятки, даже чашку чая некогда выпить.

Однако он продолжал беззаботно раскачиваться, не торопясь уходить, и я включил электрокеттл.

— Чем обязан вашему визиту, сэр? Что-нибудь случилось?

— Случилось? — хитро прищурился он. Взял со стола газету, на первой странице которой была изображена шикарная чувиха с вываленными грудями, рекламировавшая прелести югославских курортов. Схавав ее глазами в один присест, мой наставник произнес с фальшивой улыбочкой:

— А разве что-то должно было случиться? Ведь лично ты ничего не натворил?

— Ну, это просто оборот речи, сэр, — не поддался я на его неумело заброшенный крючок.

— Ну, уж коль мы заговорили об оборотах речи, то прими к сведению и мой, так, для поддержания разговора. Если в следующий раз что-нибудь действительно случится, ты не отделаешься исправительной школой для трудновоспитуемых. Ты загремишь в настоящую тюрягу… и очень меня подведешь. Вся моя работа с тобой пойдет насмарку. Если не думаешь о себе, то подумай хотя бы обо мне и о своих родителях…

— Но, сэр, откуда такие мрачные мысли? Копполы, то есть легавые, а точнее, полицейские не имеют ко мне ни малейших претензий, Я чист и непорочен, как святая дева Мария.

— Да уж! Ты скорее тянешь на роль кающейся Магдалины. Хотя представляю себе Магдалину с таким… Ну да ладно, оставим религию в покое. Так вот, не вешай мне дерьмо на уши относительно полиции. Они ничего на тебя не имеют, пока не сцапали… Ты мне не хочешь рассказать о вчерашней драке? Кто-то здорово поразвлекался, пустив для этого в ход ножи, велосипедные цепи и подобные безобидные игрушки. Тебя, конечно, там не было. Одного толстого парня, кстати, тоже моего подопечного, «Скорая помощь» подобрала ночью в районе городской подстанции и увезла в больницу. В бреду Билли упоминал твое имя. Сведения дошли до меня по обычным каналам. Упоминались также имена твоих дружков. Конечно, никто ничего не может доказать. Но я предупреждаю тебя, парень, предостерегаю как друг, как единственный человек, который может спасти тебя от себя самого…

— Я очень ценю ваше участие, сэр, — бесстрастно произнес я,

— Ценишь? Да что ты говоришь! — с неподдельной горечью усмехнулся Дельтува. — Ну, я тебя предупредил. Нам известно гораздо больше, чем ты думаешь, Алекс, Какой бес в тебя вселился, парень? Мы изучаем эту проблему вот уже больше столетия, но никак не можем ее решить. У тебя хороший дом, любящие родители. И мозги у тебя вроде в порядке. Скажи, что тебя гложет изнутри? Может быть, я пойму. Как-никак угробил на воспитание таких, как ты, почти сорок лет…

— Никто ничего не сможет мне пришить, — упрямо повторил я. — Меня не задерживали уже более трех месяцев,

— Вот это-то меня больше всего и беспокоит, — вздохнул Дельтува, — Ты подозрительно долго остаешься пай-мальчиком. Сам не замечаешь, что приближаешься к критической точке,

— Да, сэр, но я чист, как стеклышко. Можете на меня положиться.

Я ощармил его типично американской белозубой улыбкой. Подавая ему чашку крепкого натурального чая, я усмехнулся над всеми этими охами и ахами Дельтувы и его фрэндов-воспитателей. Ну, хорошо! Допустим, я поступаю хреново, файтинг, битинг, страйкинг, каттинг более слабых ножом и бритвой и рейпинг понравившихся мне герлз. Но это делают все в нашем поганом обществе. Разве я устанавливал его законы? Я лишь живу по ним. И чего он тогда талдычит, что любит меня? О какой всеобщей любви воняет он и ему подобные? Три месяца в одном исправительном учреждении, полгода в другом. А сейчас со всей любовью обещает запереть меня еще в каком-нибудь зоопарке. И ни одна тварь не догадывается, как я ненавижу клетку. Все эти разговоры о причинах зла и насилия повергают меня в смех до колик.

Почему сначала не разобраться в том, что делает человека хорошим и вообще что такое добро? Лично я считаю, что люди бывают (а скорее притворяются) добрыми, потому что это им нравится (или выгодно). А другим нравится быть жестокими, злыми, беспощадными. В природе тоже непременно должны быть хищники и их жертвы, иначе все на свете выродится и вымрет. А может быть, создавший этот мир Бог радуется, глядя на меня, гордится мной, как своим лучшим творением? И я должен сохранить свое собственное «Я»? Однако правительство, судьи и все эти школы стараются искоренить зло, так как я посягаю на их привилегию быть злыми по отношению к другим, и им жизненно необходимо под маркой зла уничтожить мое «Я», превратив меня в безропотную овцу из общего эксплуатируемого ими человеческого стада? Разве вся история человечества — не о борьбе маленьких смелых «я» против несправедливости сильных мира сего? Нет, друзья, серьезно?

Но то, что я делаю, я делаю потому, что это мне нравится.

Повздыхав еще минут пять, мой ментор наконец убрался. Я же отбросил философские мысли, приготовил себе чашку крепчайшего чая с молоком, набухав туда пять ложек сахара (я из породы сладкоежек), и принялся за оставленный матерью брэкфаст. Покончив с ним, взялся за ньюспейпер. Нет, друзья, вы бы только почитали, какую муть голубую пишут наши ньюспейперы. Точно бы животы надорвали, как и я. Изо дня в день одно и то же.

Новый всплеск насилия. Участившиеся ограбления банков. Угроза забастовки футболистов ведущей команды города, если не будут удовлетворены их требования о повышении заработка. (Ублюдки! Можно подумать, шарик перестанет крутиться, если они не сыграют пару матчей!) Запущено еще с десяток космических кораблей. (Уверен, что девять из десяти — военные, и все это во благо мира на земле.) Новые стерео ТВ-системы с экранами в полстены. Но больше всего мне понравилось объявление: «Меняю три пакета мыльных хлопьев на этикетки от банок с консервированными супами». Совсем с ума съехали.

Вдруг мое внимание привлекла большая статья о современной молодежи (то есть обо мне). Посмотрим, что там о нас пишут. Очень долго и нудно один умник расписывал отсутствие парентальной дисциплины, то есть ответственности родителей за воспитание детей, о нехватке учителей по призванию, которые бы выбили иждивенческие настроения из своих учеников и показали бы им, почем нынче фунт лиха. Читать эту туфту без смеха было невозможно, но все же приятно сознавать, что кто-то еще печется о нас. Вообще-то я бы не сказал, что нас обходили вниманием. Каждый день появлялось что-нибудь «о воспитании подрастающего поколения, от которого зависит будущее цивилизации». Из всех артиклз, появившихся в последнее время, мне больше всего понравилась статья одного старого священника в строгом пастырском воротничке-удавке, где он высказывал мнение о том (а говорил он как бы от имени Бога), что «это дьявол, который до этого был в других землях», пытается тайком вселиться в безвинные души молодого поколения, а еще, что за все в ответе взрослые со своими войнами, ядерными бомбами и повальным развратом. В этом я был с ним согласен. Он, должно быть, знал, о чем говорил, будучи ближе к Богу, чем остальные. Получалось, что мы невинные создания и во всем виноваты взрослые. Я бы мог сказать: «Хиэр, хиэр, хиэр», — как в английском парламенте.

Поразмышляв так пару минут, я выбросил всю эту чушь из головы, врубил дебильник, надев его на шею и засунув в уши стереовкладыши, и принялся выбрасывать все из гардероба в поисках, во что бы такое облачиться, чтобы не очень шокировать тичерз, случись мне зайти в мою скул. Слушая прекрасный скрипичный квартет Клаудиуса Бердмана, я мысленно усмехнулся, вспомнив одну статью в «Ю-Эс Ньюс» о благотворном влиянии классической музыки на современную молодежь. Там говорилось, что нас может исцелить и цивилизовать прекрасный мир истинного искусства. Старая песня о том, что красота спасет мир. Какое, к черту, спасение? Какое благотворное влияние музыки? Красота неизменно вызывала у меня единственное желание — разрушить ее, так как она совершенно не вписывалась в наш уродливый мир.

А музыка… Музыка всегда лишь обостряла мои ощущения. Слушая ее, я чувствовал себя наравне с самим Господом Богом, который вправе карать и миловать этих никчемных людишек. Музыка будила во мне самые низменные инстинкты и давала ощущение вседозволенности.

Я оделся так, как в то время одевалась вся студенческая молодежь: в потертые джины и в голубую водолазку-педерастку с вышитой буквой А — начальной буквой моего имени. Был хай тайм сходить в музыкальный салон (да и башли после вчерашнего остались) и посмотреть, поступили ли давно заказанные стереодиски Девятой симфонии для хора с оркестром Людвига Ивана Бетховена в исполнении симфонического оркестра «Эш Шам» под управлением Л. Мухавира. И я вышел на улицу.

Эт дэйтайм она была совершенно не такой, как ночью. Ночью она принадлежала мне и моим фрэндам и другим надсадам, пока сытые обыватели покорно проглатывали помои, выплескиваемые на них ТВ и частными телевещателями. И как их только не тошнило от этой ежевечерней жвачки! Теперь улица принадлежала им. Да и забрал днем было несравненно больше. На углу я заскочил в бас и доехал до центра. В торговых рядах «Тэйлор Плейса» я зашел в мой излюбленный музыкальный салон с глупым названием «Мелоди». Несмотря на название, это было хорошее место, оборудованное стереофоническими бутиками, где каждый мог прослушать выбранный им диск. В салоне было пусто. Старина Энди, которому было года двадцать четыре, вежливо улыбнулся мне. Он вообще хороший парень, всегда такой услужливый, благожелательный, хотя тощий и уже с заметными залысинами. Энди узнал меня и радостно сообщил:

— А, знаю, зачем ты пришел. Могу тебя обрадовать. Вчера я их получил.

Он подмигнул и пошел в подсобку.

Энди вернулся быстро, торжественно помахивая двумя огромными дисками в глянцевых белых конвертах, с которых величественно и строго на меня смотрел сам Людвиг Иван.

— Вот, пожалуйста, — протянул мне их Энди. — Хочешь послушать?..

Придя домой, я всадил себе в руку изрядную дозу героина. Потом вытащил из конверта божественную «Девятую, хоральную» и поставил диск, врубив полную громкость…

Когда мы с Людвигом Иваном кончили, я устало потянулся, повернулся к стене и уснул.

Я продрых до самого вечера и очнулся от позвякивания чашек и тарелок и сдержанного разговора, доносившихся из столовой. Было уже полвосьмого, и мои предки вернулись с пахоты. Они сидели за усталым ужином, вяло обмениваясь новостями. Хотя какие у них могли быть новости? Старость не радость, а им уже было далеко за сорок. Накинув халат, я выглянул из своей комнаты и весело сказал:

— Салют, камарады! Уже припылили?

Дад и мом устало улыбнулись.

— Небось наломались за день? А мне гораздо лучше после дневного отдыха. Пожалуй, пойду поработаю, сшибу доллар-другой.

Мои предки были уверены, что я подрабатываю по вечерам в магазине. Отчасти это было верно: что-что, а уж лавки и магазинчики мы не обходили вниманием.

Мой старый конь смотрел на меня без особого обожания, и в его глазах сквозило невысказанное подозрение, но он благоразумно помалкивал.

После скорого ужина я нырнул в ванную, принял душ и оделся.

Когда я вышел из комнаты, готовый к новым вечерним подвигам, фазер неуверенно спросил:

— Не подумай, что я вмешиваюсь в твои дела, сын, но мне бы хотелось знать, где ты работаешь так поздно каждый вечер?

— Да так, где придется, — непринужденно ответил я, пресекая тяжелым взглядом дальнейшие расспросы. — По-моему, денег я у тебя не прошу ни на шмотки, ни на пластинки, ни на другие развлечения. Так в чем же дело?

— Да нет, я так, ничего, — смешался он и уткнулся в чашку. — Просто я… мы беспокоимся за тебя. Мне иногда снятся такие дурацкие сны… Можешь смеяться надо мной, но вот, например, прошлой ночью мне приснилась одна вещь, которая мне очень не понравилась.

— Да? И что же это такое было? — с неподдельным интересом спросил я.

— О, это выглядело так натурально во сне. Будто бы ты лежишь в пыли на тротуаре и тебя молотят твои дружки, ну, те, с которыми ты ходил до того, как последний раз попал в исправительную колонию.

— Да что ты говоришь? — усмехнулся я. Мой старый, загнанный конь искренне верил, что я исправился после выхода из колонии. Блажен, кто верует. И тут мне вспомнился сон, приснившийся мне самому. Я отбросил эти навязчивые видения. Как-то я слышал, что в отличие от снов в жизни все бывает как раз наоборот.

— Отринь беспокойство о своем единственном сыне и наследнике, отец мой, — шутливо затянул я. — Он сможет постоять за себя…

— Но ты беспомощно барахтался в луже собственной, крови и даже не сопротивлялся.

«Нет, действительно в снах все наоборот», — подумал я про себя, а вслух сказал:

— Все это бабские страхи, дал. На-ка лучше, держи. Вчера заработал. Правда, тут немного, но все-таки… На пузырь для тебя и на какую-нибудь тряпку для мом хватит. А может быть, сходите с ней куда-нибудь.

И я выгреб из кармана оставшиеся мани и плюхнул их на тэйбл.

— Спасибо, санни, — растроганно сказал фазер. Потом печально добавил:

— Но мы последнее время опасаемся куда-то выходить по вечерам. Кругом столько хулиганья. Но все равно спасибо. Завтра прихвачу домой бутылочку «скотча», и мы со старухой раздавим его на пару.

Он поспешно сунул мани в карман, чтобы их не заметила мазер, мывшая на кухне посуду. Я вышел на улицу, обогреваемый лучами отцовской любви.

К моему немалому удивлению, внизу, в подъезде, меня ждала вся моя кодла в полном составе. Дебила сосредоточенно рисовал на стене. Услышав шумные приветствия Пита и Джоши, он оторвался от своего занятия и, обнажив крупные прокуренные зубы, заплясал с криками «ура!».

— Мы уже было начали волноваться, — сдержанно проговорил Джоша. — Ждали тебя битый час в «Коровяке», вылакали все молоко, а тебя все нет и нет. Думали, может, ты на что-нибудь обиделся, вот и пришли… встретить. Ведь правда, Пит, правда?

— Да-да, — поспешно подтвердил Пит.

— Примите мои искьюзиз, братья. Страшно разболелась башка. Меня случайно по балде никто вчера не бил? — пошутил я. — Короче, сразу после завтрака завалился спать и проснулся только полчаса назад. И так народ для веселья собран, не так ли?

Видно, я подцепил это «не так ли» от моего опекуна Дельтувы.

— Приносим глубочайшие соболезнования твоей голове, — с кривой ухмылочкой произнес Джоша. — Ну, еще бы ей не болеть! Видать, перетрудил, выдумывая разные приказания и пути повышения нашей дисциплины. Ты уверен, что она у тебя перестала болеть? Может, пойдешь полежишь еще?

— Что-то я не пойму твоего сарказма, урод, — недобро процедил я. — Вы что, ребятки, о чем-то сговорились за моей спиной? — жестко спросил я, на всякий случай прижимаясь спиной к стене. — А ну-ка выкладывайте все начистоту, пока я не стер глупые ухмылки с ваших рож. Вот ты, ублюдок, чего скалишься? — приступил я к Киру, который разверз свою пасть в беззвучном смехе.

Джоша поспешно встрял, предостерегающе сунув руку в карман:

— Завязывай, Алекс. Теперь ты больше не будешь пристебываться ни к Киру, ни к кому-либо другому.

— Теперь? — насмешливо переспросил я. — А что теперь?

Точно. Пока я дрых, они о чем-то договорились. Ну что ж, узнаем, к чему они пришли, ублюдки вонючие.

— Давай, фуфлогон, валяй дальше, только не в штаны. Я тебя внимательно слушаю.

Я стоял выше их на несколько ступенек. Небрежно облокотился на перила, готовый в любую минуту схватиться за них и дать ногами в рожу любому, кто осмелится приблизиться ко мне.

— Не лезь в бутылку, Алекс, — твердо произнес Пит, — но отныне в нашей стае все пойдет по-другому. Нам не нравится, что ты нам постоянно приказываешь, что нам делать, а чего не делать… Не обижайся.

— Да дело даже не в этом, — раздраженно вставил Джоша. — Главное в том, что у него детство в заднице играет. — Он нахально уставился на меня и даже ткнул в мою сторону пальцем. — Все какие-то бойскаутские штучки, как прошлой ночью. Напакостить и смыться. А мы уже не дети!

— Так, еще что? Я слушаю, слушаю, — спокойно сказал я.

— А то, что мы сик энд таэд от твоих детских забав. Подумаешь, ворваться во вшивую лавчонку, набить карманы мелочевкой. Мы мелко плаваем. А вот Уилл-англичанин на днях сказал мне, что знает одно местечко, где можно легко взять желтизну и камушки. Вот где настоящие-то бабки!

— Где это ты успел снюхаться с Уиллом-англичанином? — внешне спокойно спросил я, хотя внутри у меня все кипело.

— А это уж не твое дело, Алекс, — зло огрызнулся Джоша. — В отличие от некоторых я на тебе не зациклился. У меня есть и другие фрэнды…

Некоторое время я взвешивал ситуацию, а потом размеренно проговорил:

— Золото? Драгоценности? А вы знаете, кретины, что чем больше добыча, тем выше риск схлопотать настоящий срок? Об этом вы подумали, недоноски? Не пойму, чего вам еще не хватает. Нужна машина — угнали любую тачку, покатались и бросили. Бабки? Вам мало того, что мы экспроприируем у буржуев? Откуда эти капиталистические замашки?

Я не на шутку рассердился. Мой сон оказался вещим. Джоша-генерал решал, что мы должны делать, а что нет. Но я обуздал гнев и решил действовать осторожно, очень осторожно. Поэтому, улыбаясь, я сказал:

— Ну, хорошо, бразерс. Ну и ладненько. Я многому научил вас. Посмотрим, как это теперь получится у вас. У тебя есть план, Джоша-бой?

— Ты умный парень, Алекс. Недаром мы столько времени держали тебя за вожака, — удовлетворенно осклабился Джоша. — Теперь у нас будет полная демократия. Никаких боссов. Почему бы нам, парни, не взбодрить себя доброй порцией молочка из-под бешеной коровки?

— Ты угадал мои мысли, Джоша, — криво улыбнулся я. — Как раз хотел предложить посидеть для начала в нашей доброй старой «Коровяке». Прекрасно, прекрасно, прекрасно. Веди нас, мой маленький Джоша.

Я растянул рот в безумной улыбке, в то время как мысль моя продолжала лихорадочно работать. Когда мы вышли на улицу, я решил, что напряженно думают только глупцы, умные же действуют по наитию, вдохновению, ниспосланному самим Богом. В этот момент на помощь мне пришла чудесная музыка, доносившаяся из припаркованного неподалеку кара. Это была заключительная часть концерта для фортепиано со скрипкой моего любимого Людвига Ивана. Решение созрело мгновенно, и я выхватил каттер.

— А теперь поговорим, Джоша-бой, — угрожающе сказал я.

— Я готов, — ответил он, и в его руке блеснул нож.

Мы приняли боевую стойку и затанцевали друг перед другом.

— Э, так не пойдет, фрэнды, — пробасил Кир и принялся разматывать с пояса цепь.

— Оставь это, Дебила, — сказал Пит и положил руку Киру на плечо. — Пускай разбираются сами.

Некоторое время мы кружили, делая выпады, выискивая бреши в обороне друг друга. Видя, что мои атаки не имеют успеха и я никак не могу дотянуться до лица или глаз Джоши, я изменил тактику и несколько раз удачно полоснул бритвой по его руке, державшей нож. Это мне удалось, и он выронил его и удивленно посмотрел на изрезанные пальцы.

— Теперь ты, Дебила. Посмотрим, кто из нас проворнее.

— Ага-га-га, — зарычал Кир, молниеносно сдернул чейн с пояса и со свистом покрутил ею в воздухе, примериваясь к моим глазам.

Я озверел и, нырнув под Дебилу, удачно резанул его пару раз по ногам. Теперь он, в свою очередь, взревел от боли, а я, воспользовавшись его минутным замешательством, неожиданно выпрямился и сосредоточился на его руке, в которой была цепь. «Жжик-жжик-жжик!» — я почувствовал, что каттер легко, будто в масло, входит в его флэш. Наконец он выронил чейн и принялся баюкать свою искалеченную руку, краинг, как маленький беби. Он попробовал остановить кровь ртом, но ее было слишком много, и он чуть не захлебнулся.

— Ну, что, ребятки? Теперь вы знаете, кто в доме хозяин. Не правда ли, Пит?

— А я что, я ничего, — ответил Пит. — Я не сказал против тебя ни слова. Надо подумать, что делать с Киром, пока он не истек кровью. Еще сдохнет..

— Ни за что на свете. Человек умирает один раз, а Кир помер, не успев родиться. Дай ему свой платок. Вот увидишь: кровь остановится сама собой.

Действительно, основные артерии оказались не задетыми, и я сам перевязал жалобно скулившего Дебилу.

Это послужит для них неплохим уроком. Теперь будут знать, кто овцы, а кто пастух.

Успокоить моих раненых солдат не составило большого труда. Для этого я завел их в ближайший снэкбар на Дьюк оф Нью-Йорк и купил пострадавшим два больших брэнди. Понуро заглотив их, они понемногу отошли. Наши старушки-хохотушки встретили нас привычными «спасибо, добрые ребятки» и «да благословит вас Господь», споро обмыли вискарем и перевязали сравнительно чистыми тряпками Кира и Джошу. Расщедрившись, Пит купил им по сандвичу и по банке сидра на свои деньги, которых у него оставалось полные карманы. Старые ведьмы еще громче заверещали:

— Вы самые добрые и щедрые ребята на свете. Мы никогда не заложим вас. Наконец хоть кто-то о нас думает.

Я смерил Джошу тяжелым взглядом и категорично произнес:

— Слушай сюда. Недеюсь, не в обиде? Ты начал первым…

— О'кей, о'кей, о'кей! — поспешно закивал он.

— Вот теперь самое время поговорить о делах, — сказал я. — У тебя, кажется, было что предложить?

— Шиза косит наши ряды, — философски заметил Пит, а Джоша зло гаркнул:

— Закрой хлебало, кишки простудишь! — Потом раздумчиво добавил. — Есть на примете один дом. С двумя фонарями у входа и с глупым названием.

— Каким еще названием?

— «Обитель заблудших Божьих тварей» или что-то в этом роде. Там живет одна старая ведьма. Никакой прислуги. Только дюжина облезлых бродячих кошек, которых она приютила и заботится о них, как о собственных детях. У этой выжившей из ума карги уйма всяких дорогих старинных вещей.

— Конкретнее.

— Ну, там столовое серебро, золотишко, побрякушки с камушками. По крайней мере так утверждает Уилл-англичанин…

— По-нят-на-а, — протянул я. — По-моему, это действительно неплохой расклад.

Я знал, о каком доме идет речь. Это в Олдтауне, на окраине микрорайона «Виктория». Настоящий вожак обязан чувствовать, когда натянуть поводья, а когда и ослабить. Я решил проявить великодушие.

— Хорошо, Джоша. Эта идея мне нравится. Пойдем прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик.

Я многозначительно взглянул на навостривших уши старушек.

— Ничего не слышали, ничего не знаем, — в один голос заскрипели они. — Все время вы были здесь с нами.

— Примерные девочки. Просто отличницы, — похвалил я их. — Минут через десять получите свои поощрительные призы.

И я повел моих фрэндов навстречу собственной судьбе.

Дальше за Дьюк оф Нью-Йорк шли офисы деловой части города, за ними — древнее, обшарпанное здание публичной библиотеки, за которой сразу начинался микрорайон «Виктория», названный так в честь какой-то победы. И, наконец, вольготничали старые усадьбы Олдтауна. Здесь жили разные буржуи, такие же старые, как их дома.

Вскоре мы подобрались к огромной усадьбе с идиотской надписью на фронтоне: «Обитель заблудших Божьих тварей». По обе стороны массивных чугунных ворот, как часовые на посту, стояли литые чугунные фонари с круглыми светящимися головами-шарами. В одной из комнат на первом этаже тускло мерцал свет. Все окна были забраны витыми чугунными решетками. Осторожно приблизившись к одному из них, я заглянул, что там делается внутри. И вот что увидел: древняя старуха, лет под девяносто, с крючковатым носом, костлявыми руками и иссиня-белыми космами разливала молоко из литровой бутылки по блюдцам, возле которых, раздув трубой хвосты, разевали пасти разнокалиберные и разномастные кошки. Старуха выговаривала что-то двум вконец обнаглевшим жирным скотинам, взобравшимся прямо на обеденный стол. В комнате было, как в музее (хотя я ни в одном никогда не был и мог только представлять, что там должно быть именно так). По стенам были развешаны старые картины в золоченых рамах, в углах стояли старинные замысловатые часы в стиле вампир, и везде, где только возможно, можно было увидеть различные скульптуры, статуэтки и миниатюры из потемневших от времени меди, бронзы, серебра, слоновой кости, фарфора, гипса и Бог знает чего еще. Эта страхоблюдина, несомненно, была богата. Джоша возбужденно зашептал:

— Уилл-англичанин нас не лажанул. За все это антиквары отвалят кучу бабок.

Мне надо было принять скорое решение, чтобы Джоша не перехватил инициативу.

— Сначала испробуем наш старый, испытанный способ — через парадную дверь, — быстро сказал я. — Я попрошу разрешения позвонить в «Скорую» или принести стакан воды.

— Да, так она тебе и открыла, — противно усмехнулся Джоша.

— Во всяком случае, можно попробовать, — без особой уверенности ответил я. — Не боись, что-нибудь придумаю.

Я подошел к двери и неназойливо позвонил. Никакой реакции. Позвонил настойчивее и, наклонившись к замочной скважине, жалобно проскулил:

— Помогите! Ради Бога помогите, мадам. Моего друга сбила машина. Он истекает кровью. Нужно срочно позвонить в «Скорую помощь».

В холле зажегся свет, и раздались шаркающие шаги. Я представил, как она подходит к двери, держа под каждой подмышкой по жирному котяре. Из-за двери раздался глухой бас:

— Пошел вон, мерзавец, или я буду стрелять.

Услышав это, Джоша прыснул в кулак. Я же продолжал умоляющим, полным тревоги и страдания голосом:

— О мадам, не будьте такой жестокосердной. Мой друг может умереть.

— Я сказала, убирайся, паршивец! Знаю я ваши грязные уловки! Вам только открой. Будете мне потом всучивать всякий ненужный мне хлам. Я ничего не покупаю.

Мой авторитет стремительно падал. Взглянув вверх, я увидел над парадной дверью откидное окно-форточку, через которую мог спокойно пролезть человек. К счастью, оно было приоткрыто.

Я сделал вид, что ухожу, а сам шепнул, на цыпочках возвращаясь к двери:

— Кир, я встану тебе на плечи и залезу внутрь через форточку. Потом успокою эту ведьму и открою вам.

Мы с Киром проделали эту несложную операцию под одобрительными взглядами Пита и Джоши. Через какие-то секунды я оказался в темной, захламленной прихожей. Прошел в длинный коридор со множеством дверей по обе стороны. В доме было не менее дюжины пустовавших спален. А может быть, каждая из них предназначалась для этих отвратительных облезлых скотин, жировавших на сливках и свежей лососине? Ну где, скажите, пожалуйста, справедливость? И это в то время, когда сотни подобных ей старых перечниц прозябают в стинкинг ночлежках!

Из-под одной двери пробивалась полоска света. Прислушавшись, я различил бормотание полоумной хозяйки, разговаривавшей со своими питомцами, которые отвечали ей громким «мяу-мяу», требуя еще молока. Ожесточившись, я решил показать моим друганам, что один стою их троих. Я сделаю все сам. Если понадобится, успокою бабульку, потешусь над ее тварями, чтобы не чувствовали себя принцами и принцессами, заберу все самое ценное… и выйду через парадную дверь. Представляю, как отвиснут челюсти у этих возомнивших себя людьми уродов. С особым удовольствием утру нос этому выскочке Джоше.

Я бесшумно приоткрыл дверь и оглядел просторный холл. Со стен на меня укоризненно смотрели прекрасные нимфы с длинными золотистыми волосами, толстомясые девы с упитанными младенцами на руках, тощие святые, не сводящие с них плотоядных глаз, и сам изможденный бородатый Иисус Христос, истекающий кровью на кресте. В нос мне ударила застоялая кошачья вонь. Источавшие ее скотины терлись боками о сотканные из синих жил костлявые белые ноги старухи. Она стояла ко мне спиной и не замечала меня. На столетнем дубовом буфете я увидел массивную серебряную статуэтку — красивая, стройная герла в воздушных одеждах как бы парила над землей, отталкиваясь от нее изящной ножкой. Эту вещь я облюбовал для себя.

Распахнув дверь, я вошел в холл и насмешливо произнес:

— Привет, красотка! Наконец-то мы встретились. Меня как-то не удовлетворил разговор через замочную скважину, а тебя? Думаю, что и тебя тоже, старая образина.

«Образина» медленно повернулась ко мне и гневно, но без должного удивления спросила:

— Как ты сюда попал, выродок? Не приближайся ко мне, а то я трахну тебя вот этой бутылкой.

Меня очень насмешило прозвучавшее в ее устах наше надсадское словечко «трахну». Я осклабился и стал не спеша подходить к буфету, с которого мне призывно улыбалась прекрасная танцовщица. Старуха поставила бутылку на стол и взялась за свой костыль. Я любовно погладил прохладный металл и вдруг в глубине буфета заметил бронзовый бюст какого-то отдаленно знакомого мне мэна с длинными всклоченными волосами, пустыми глазами навыкате и в старомодном галстуке. И тут я понял, что передо мной мой идол — Людвиг Иван Бетховен.

— Какие прекрасные вещи, и, что самое интересное, сейчас они будут моими…

Завороженный, я сделал еще шаг и… растянулся на полу, попав ногой в одно из блюдец.

— Мать твою!.. — выругался я, пытаясь подняться.

Но старуха с непостижимой для своего возраста скоростью подскочила ко мне сзади и принялась колотить меня палкой по голове, злорадно приговаривая:

«Вот тебе, вот тебе, сукин сын!»

Ее удары были несильные, но все равно неприятные.

— Нас бьют, а мы крепчаем. Бьют — крепчаем, бьют — крепчаем, — шутовски повторял я при каждом ударе.

Она же явно вошла во вкус и прошипела:

— Я покажу тебе, задница ты эдакая, как врываться в дом к порядочным людям.

И больно треснула меня костылем по лбу. Мне стало не до смеха, и при следующем ударе я схватился за костыль и сильно дернул его на себя. Старуха потеряла равновесие и, чтобы не упасть, ухватилась рукой за скатерть. Не удержалась и грохнулась на пол, вместе со скатерью стащив со стола все, что на нем стояло. Бутылки с молоком разлетелись вдребезги, а ведьма плавала в луже, как вобла под белым соусом.

— Чтоб тебя черти забрали, выродок рода человеческого, — мужским басом выругалась она, пытаясь подняться на ноги, но поднимая только сотни молочных брызг.

— Взять его, мои кошечки! Ату его! Ату! — визжала старуха, в кровь раздирая мое лицо своими когтями.

Будто поняв ее команду, несколько жирных скотин с истошным мяуканьем набросились на меня. Я бешено махал кулаками, отбиваясь от осатаневших тварей.

— Не смей трогать животных, — строго проговорила старуха, когда я удачно задел одну из ее кошек и та отлетела к стене.

— Ах ты, старая, дырявая кошелка, — рассвирепел я и сильно вмазал ей Иваном по безмозглому хэду.

Она слабо охнула, обмякла и затихла. Я выпрямился, стряхнул с себя котов, раскрутив одного за хвост и шмякнув головой об угол буфета, и… услышал приближающийся вой полицейских сирен.

Вляпался!

И тут до меня дошло, что в тот момент, когда я подслушивал у дверей, старуха разговаривала не со своими тварями, а звонила в полицию. Я рванулся к парадной двери и принялся лихорадочно открывать миллион замков и запоров. Распахнув наконец дверь, я увидел, как улепетывают мои фрэнды. Хотел последовать их примеру, но тут передо мной вырос Дебила со своей страшной цепью в руках.

— Отрывайся! — крикнул я. — Через минуту здесь будут забралы!

— Вот ты их и встретишь, — злобно процедил Кир и хлестнул меня цепью по глазам.

Я едва успел их закрыть. Жгучая боль взорвала мою голову изнутри. Я схватился за лицо и упал на колени.

— Мне не нравится, когда меня ни за что бьют по морде, Алекс-бой. Прощай, мой друг, товарищ и брат.

В качестве заключительного аккорда он саданул меня пудовым ботинком поддых, и я скатился с крыльца. Через несколько секунд взвизгнули тормоза остановившейся патрульной машины. Мне было на все наплевать. Из глаз катились слезы вперемешку с кровью. Это вытекали глаза. Мои глаза! Я был одной сплошной болью. Кто-то грубо поставил меня на ноги. Щелкнули наручники. Сквозь густую кровавую пелену, окутавшую мое сознание, проникли произнесенные кем-то слова:

— Подонок проломил ей голову, но она еще дышит.

— Вот так удача! — сказал второй коппола, запихивая меня в машину и одновременно отрабатывая по почкам. — У нас сегодня в гостях сам малыш Алекс.

— Я ранен! Я ничего не вижу, грязные скоты, мать вашу… — взревел я и получил новый удар в солнечное сплетение.

— Выбирай слова, сучье вымя.

Новый удар в лицо.

— Да пошел ты… Сначала разберитесь, а потом пихайтесь. Почему я один? Где остальные? Где эти вонючие предатели, которых я держал за друзей? Я хотел отговорить их от этого и получил цепью по глазам. Я не виноват. Я пострадавший. Бог не потерпит такой несправедливости! Он вас накажет! Поймайте их! Не дайте им уйти!

Я орал и возмущался больше по инерции, прекрасно сознавая: отвечает не тот, кто виноват, а тот, кто попался. Сейчас отмазавшиеся за мой счет гнусные предатели наверняка сидят в забегаловке на Дьюк оф Нью-Йорк, посмеиваются и накачивают вискарем наших старых, облезлых куриц. А те блаженно кивают головами: «Спасибо, добрые ребята. Да благословит вас Господь! Все время были здесь с нами. А как же? Никуда не отлучались…»

Я же, зажатый между двумя издевающимися копполами, мчался по знакомым улицам в полицейский участок, пытаясь сквозь кровавые слезы в последний раз разглядеть их названия и запомнить, как они выглядят.

Подъехали к участку. Меня вытряхнули из машины. Эти вонючие, самодовольные ублюдки выполнили план на сегодня. Теперь они и пальцем не пошевелят, чтобы забрать моих бывших фрэндов. А Бог молчит, хоть и все видит. Ну кто сказал, что он не фрайер?!

Меня втолкнули в ярко освещенную выбеленную контору, в которой повисла устойчивая вонь туалета, блевотины и дезинфектантов. Я предстал перед четверыми забралами, которые сидели за столом и дринкали чай из больших кружек. Я бы тоже не отказался от глотка крепкого горячего чая, но они почему-то мне не предложили. Вместо этого мне протянули старое, ржавое зеркало. Я заглянул в него и содрогнулся, так как вместо вашего красивого молодого рассказчика на меня смотрел какой-то страхублюдок с окровавленным ртом, распухшим, синим носом и слезящимися щелками глаз. Заметив мое невольное отвращение, копполы дружно заржали, а старший из них, со звездочками на плечах, спросил:

— Ну, так что ты нам хотел рассказать, соколик?

Я презрительно фыркнул и достойно ответил:

— Пошли вы все в задницу, а ты, буй с бугра, первым. Я не скажу ни слова, пока здесь не будет моего адвоката. Я знаю законы не хуже вас, козлы безрогие.

Они опять громко рассмеялись, и старший сказал:

— Ну, что же, ребята. Придется убедить его в том, что он не прав. Знание законов не освобождает от ответственности.

Тут уж они, конечно, вволю потешились надо мной, показав пятый угол. И, наверное, убили бы, не останови их многозвездный инспектор. Затем они дружески предложили мне сесть. Некоторое время мы беседовали, как добрые знакомые. Потом в комнату зашел П. Р. Дельтува, офис которого находился в этом же здании. Он выглядел мизерэбли и с сожалением сказал, увидев меня:

— Итак, это случилось, Алекс-бой, не так ли? Все, как я и предполагал. Бедный, бедный, бедный парень.

Он повернулся к копполам и поприветствовал их:

— Добрый вечер, инспектор. Добрый вечер, сержант. Добрый вечер всем. Конец нашему сотрудничеству. Боже! На кого он похож. Вы только взгляните на него…

— Насилие порождает насилие, — изрек инспектор. — Он оказал сопротивление при аресте.

— Больше я ничего для тебя не могу сделать, — сурово посмотрел на меня Дельтува.

— Может, хотите вмазать этому подонку, сэр? Не стесняйтесь. Мы его с удовольствием подержим. Понимаем, каким он стал для вас разочарованием.

И тут Дельтува сделал вещь, которой я от него никак не ожидал. В высшей степени непедагогичную вещь, скажу я вам. Он подошел ко мне вплотную и с ненавистью плюнул мне в лицо. Потом вытер рот тыльной стороной ладони. Пораженный, я вытащил свой окровавленный платок и принялся утираться, повторяя как заведенный:.

— Спасибо, сэр. Огромное вам спасибо. Вы очень добры, сэр.

Он смерил меня презрительным взглядом, повернулся и, не говоря ни слова, вышел из кутузки.

Копполы протянули мне длиннющий опросник, и я с горечью подумал: «Чтобы вы все провалились, подонки. Если вы называете это Добром, то я рад, что нахожусь на стороне Зла».

— Черт с вами, стинкинг пигс, — с вызовом бросил я им. — Я все вам напишу, а потом можете подтереться своим вонючим протоколом. Я больше не стану ползать перед вами на брюхе. С чего начать-то? С момента выхода из последней исправительной колонии? Валяй, крысенок, да смотри чего-нибудь не пропусти, — обратился я к сидящему за пишущей машинкой испуганному человеку в цивильном, совсем не похожему на забралу.

Тайпист едва поспевал фиксировать мой словесный понос и, когда я кончил, он выглядел так, будто вот-вот свалится со стула.

Выслушав мою исповедь, инспектор заметно подобрел и почти ласково сказал:

— Добро, парень. Сейчас тебя отведут в твой номер-люкс с водопроводом и всеми удобствами. Уведите его, ребята. Протокол он подпишет позже.

В камере были двухъярусные бедзы, но все они оказались занятыми. На одной из них, в верхнем ярусе, громко храпел какой-то пьяный старик. Вид но, туда его забросили копполы, так как забраться наверх он бы не смог даже в трезвом состоянии. Недолго думая, я сбросил его прямо на спящего на полу жирняка с полными штанами и быстро занял его место. Они повозились, не просыпаясь, потом обнялись и мирно захрапели. Я же лежал на отвоеванной вонючей койке, слишком уставший и избитый, чтобы спать. Некоторое время я балансировал на грани полузабытья, то и дело погружаясь в другой, лучший мир. И в этом лучшем мире, о братья, я видел себя на большом лугу, усеянном цветами, на котором пасся козел с лицом человека. Завидев меня, он сел и принялся наигрывать на флейте до боли знакомую мелодию. Над лугом поднялось солнце с суровым лицом Людвига Ивана, старомодным галстуком и живописно развевающимися волосами, и я услышал заключительную часть Девятой симфонии, причем хор безбожно перевирал слова, что, впрочем, допустимо во сне.

Однако мелодия исполнялась безупречно, и я проснулся с этой мыслью спустя две или десять минут или двадцать часов, дней или лет. Точнее сказать не могу, так как часы у меня отобрали. Где-то далеко-далеко внизу стоял один из коппол и больно тыкал меня концом дубинки под ребра, повторяя:

— Давай-давай просыпайся, спящая красавица. Вот теперь тебя ждут настоящие неприятности.

— А? Что? — не понял я, не в силах отделаться от звучащей во мне «Оды к радости».

— Спускайся и все узнаешь, малыш, — сказал он с ноткой сострадания, которая заставила меня стряхнуть остатки сна.

Превозмогая боль во всем теле, я спустился с небес на землю. Дышавший мне в затылок луком и сыром коппола долго вел меня коридорами, пока мы наконец не пришли в довольно опрятный офис, с пишущими машинками на столах и цветами в горшках на стенах и подоконниках. В центре за массивным полированным столом с тремя телефонами сидел какой-то биг чиф, как я понял, комиссар полиции. Он строго уставился в мое заспанное лицо. Наконец я не выдержал и сказал:

— Ну, так и будем стоять? Чего это ради вы подняли меня среди ночи?

— Я даю тебе десять секунд, чтобы стереть наглую ухмылку с физиономии. Потом ты все узнаешь.

— Интересно, какой еще сюрприз вы для меня приготовили? Вам мало того, что меня избили до полусмерти, наплевали в морду, заставили признаться во всех смертных грехах, а потом бросили в вонючую камеру к сумасшедшим преступникам и извращенцам? Какую еще пакость вы для меня приготовили?

— После того, что я тебе скажу, все твои физические муки покажутся пустяком. Отныне и до конца дней тебя будут мучить угрызения совести. И только от Божьей воли зависит, сойдешь ли ты с ума или нет.

И тут, други мои, я догадался, о чем он говорит. Видно, мы с Людвигом переусердствовали, и старуха отбросила копыта и теперь пасет своих кошечек в райских кущах. Конец подкрался незаметно. Уж теперь-то точно они упакуют меня надолго. А ведь мне всего пятнадцать.