"Городская фэнтези 2010" - читать интересную книгу автора (Мельник Василий)

Антон Орлов Заблудившийся караван

Раньше я радовался зиме, как пьяный заяц. Круговерть ледяных папоротников на окнах. Сиреневые вечерние улицы в морозном мареве, выманивающие за порог неясными обещаниями. Все оттенки снега — от совершенной нетронутой белизны в алмазных искрах до полуденно-голубоватого, от разлитой на закате музейной позолоты до печально сияющего лунного молока. Восхитительный «Зимний капучино» в моей любимой «Кофейне-на-Бугре». Все это казалось замечательным — до тех пор, пока мы не заблудились в дебрях зимы. Разве можно любить то, что тебя убивает?

Началось с того, что нас догнала наползающая с запада пасмурная мгла. Или с того, что запил Куто Бочка, следопыт каравана? Да без разницы, то и другое случилось одновременно.

Когда небо заволокло облачной ватой в несколько слоев, штурман убрал свои приборы в сундучок до следующего раза: нет небесных светил — нет и навигации. А Куто к тому времени уже дорвался до неприкосновенной капитанской заначки и был хороший. Обычный для караванщиков инцидент, не давать ему больше пить и сунуть башкой в сугроб, чтобы поскорее протрезвел, но у него мозги съехали набекрень, началась белая горячка. Тут еще и компасы «поплыли». Одолев две трети пути от Магарана до Кордеи, мы увязли в этой стылой белизне, как муха в холодной патоке.

— Матиас! — Это Джазмин, моя учительница. — Готовься, сменишь Ингу.

Мы, трое магов — ну, если честно, одна магичка и двое учеников первой ступени, — пытаемся вернуть Куто в дееспособное состояние. Если не получится, всем конец. Дорогу через Лес в облачную погоду найдет только следопыт. Или, как вариант, лесной колдун, но мы же не лесные, мы классические.

Джазмин зябко кутается в большую шубу из черного с серебристыми кончиками меха. Мерзнет. Скверный признак. То есть совсем хреновый. Все мерзнут, но она же колдунья, и если у нее не осталось сил на собственное тепло — значит, вымоталась до крайней степени.

Она высокая, с меня ростом. Сухопарая и фигуристая, хотя под шубой не видно. Удлиненное смугловатое лицо из тех, что называют породистыми. Кожа пожелтела, щеки слегка ввалились, но горделивые скулы и изящный нос с горбинкой по-прежнему производят царственное впечатление, к ней даже капитан обращается «миледи». Большие блестящие глаза цвета крепкого кофе, несмотря ни на что блестящие, хотя на покрасневших белках проступили веточки сосудов. Губы подкрашены вишневой помадой, тоже несмотря ни на что. Тяжелая грива вьющихся иссиня-черных волос ниспадает почти до пояса. Нашей наставнице двести сорок семь лет — подвид С, естественно. Редко бывает, чтобы кто-то из магов не принадлежал к подвиду долгоживущих. По-настоящему ее зовут Ясмина, но она обожает джаз, поэтому переделала свое имя. Еще она обожает сигареты и кофе, в последние две недели переводит то и другое в немереных количествах.

Джазмин держит защитный полог, чтобы нас не почуяли на расстоянии кесейские шаманки, и вдобавок она применила чары полусна, не позволяющие пассажирам удариться в панику. Полусон замедляет мыслительные процессы и скорость реакции, поэтому действовать он должен избирательно, не затрагивая караванщиков. Ей пришлось сплести до умопомрачения сложный узор, распознающий, кого надо убаюкивать, а кого нельзя. Громадный расход сил, так что есть с чего мерзнуть. На сколько еще ее хватит — на неделю, на полторы? А потом кесу и паника сметут нас, как швабра паутину.

Джазмин нервно затягивается, дорогая сигарета с серебряным обрезом слегка подрагивает в длинных тонких пальцах, как будто выточенных из помутневшего янтаря.

— Матиас, ты мне не нравишься. После сеанса с Куто не забудь вздремнуть, договорились?

А сама она когда спала в последний раз? Она ведь не только держит защиту, она вдобавок пытается вытащить тронувшегося следопыта из того бездонного водочного омута, в котором утонула его забубённая душа, и раз даже у Джазмин ничего не получается — дела плохи. И для Куто Бочки, и для всех остальных.

Не подозревал раньше, что она такая сильная. Она свою силу не выставляла напоказ, и сперва я думал, что попал в ученики к колдунье из тех, что практикуют бытовую магию средней руки, создают иллюзии для киношников, могут кого-нибудь подлечить — и ничего из ряда вон выходящего.

Машины стоят, словно вереница уснувших железных зверей, вокруг протоптаны в сугробах тропинки. Опрокинутая чаша небосвода до самого верхнего дна забита мерзлыми облаками.

Из медфургона выбралась Инга. На ней меховая куртка и штаны с начесом — после полученного от Джазмин нагоняя больше не рисуется перед простыми смертными, бережет тепло. Глаза на слегка осунувшемся, но все еще свежем лице сверкают так, словно их обладательница того и гляди врежет тебе под дых.

— Пьянчуга по-прежнему. Сейчас будут обтирать и переодевать. Повесила бы его на ближайшем дереве — как предателя, вниз головой.

— Ты сумеешь разогнать тучи или найдешь дорогу до Кордеи без следопыта?

Не могу удержаться, как будто за язык потянули.

— Нет, поэтому придется отрабатывать этот дохлый шанс до конца. А ты, Матиас, в зеркало посмотрись. У тебя на лице написано: кто-нибудь добренький, заберите меня отсюда!

— Детишки, перестаньте, — машинально, без привычной твердости, роняет Джазмин, стряхивая пепел на снег изящным, но чуточку смазанным из-за дрожи в руке движением.

Мы с Ингой неприязненно переглядываемся, но умолкаем. Посторонние иногда принимают нас за парочку ершистых влюбленных, которые «бранятся — только тешатся». А вот ни фига. Никакого влечения ни с одной стороны не было и в помине, с самого начала. Мы с ней друг друга не принимаем. Это взаимное чувство зародилось на глубинном уровне и не имеет ничего общего ни с соперничеством двух учеников, ни с мелкими личными обидами.

Инга хорошенькая, многим нравится. Сам я, чего там врать, довольно нескладный, физиономия невыразительная — не принц из девчачьих мечтаний, знаю, но и не урод. Здесь все это не имеет значения. Мы с ней словно принадлежим к враждующим расам, все равно что я человек, а она кесу, или наоборот. Нет, даже сейчас выходит не совсем то. У людей с кесу вражда открытая, понятная, из-за биологических и прочих различий, а нас с Ингой разделяет что-то сугубо внутреннее и абсолютно непреодолимое.

Возможно, Джазмин понимает, в чем дело, но вслух не говорит. До того как попасть к ней в ученики, мы не были знакомы, жили в разных городах — я в Юлузе, Инга в Шебаве, да и после наше взаимное неприятие проявилось не враз. Вероятно, когда Джазмин увидела, какие аховые между нами складываются отношения, она пожалела о своем выборе, но отсылать кого-то из нас тоже пожалела.

Мы с Ингой только однажды были заодно. Когда у нас появился общий противник — Ажальбер, книжный упырь. Парень примерно нашего возраста, не колдун, учится в Магаранской Гуманитарной Академии. Сейчас, наверное, уже доучился. Он засел у нас в печенках после того, как глумливо изругал наши любимые книги. Не надо было с ним на эту тему, но мы же не знали. Ажальбер начитанный — нам и не снилось, однако интерес к художественной литературе у него специфический: читает все, что ни попадется под руку, с целью авторитетно порассуждать о том, какая же это дрянь.

Я обычно погружаюсь по самую макушку в те вымышленные миры, которые возникают из россыпи черных значков на белой бумаге, и они для меня становятся как настоящие. У Инги то же самое, хотя нам с ней нравится разное. А у нашего магаранского знакомца Ажальбера интерес к этим мирам специфический: он их кушает.

Мы решили поквитаться за свои любимые книжки. Волшба отпадала, это даже не обсуждалось: если ученика застукают на таком номере, будешь потом целый год прозябать на складе, сохраняя от порчи стратегические запасы продовольствия. Ага, вы правильно поняли, имеется в виду долгий год, в котором тридцать два стандартных по староземному счету.

Зато я додумался до другого способа мести, безопасного для исполнителя и в то же время более изощренного.

Мы подсунули Ажальберу произведение настолько совершенное, что даже он не смог выцедить ни одной мало-мальски обоснованной гадости. «Дорогу к озеру» Рерьяна. Пришлось покупать вскладчину дорогой шоколадный набор для библиотекарши, чтобы одолжила на несколько дней раритетный том из читального зала, но предприятие того стоило. После новелл Рерьяна Ажальбер скис, как забытое возле батареи молоко. Он ведь книжный упырь, а тут вроде скушал порцию, но калорий не получил. Представьте себе медузника, эту летнюю ночную напасть: вот он заплывает через открытую форточку в комнату, присасывается к спящему человеку, а потом обнаруживает у себя в желудке вместо крови шампанское. Медузник, наверное, сдохнет. Ажальбер не сдох, но настроение мы ему основательно так испортили.

Со стороны может показаться, что мы с Ингой ополчились против книжного упыря за одно и то же, только на самом-то деле каждый защищал свои собственные миры, которые мало где соприкасаются.

Пассажиров снаружи не видно. Лишь мы да караванщики, и еще вышла подышать свежим воздухом госпожа Старый Сапог — единственная пассажирка, на которую убаюкивающие чары Джазмин не действуют. Впрочем, она в них и не нуждается. Суровая особа, на лбу написано. Старый Сапог — это я мысленно прилепил ей такое прозвище, а вообще-то госпожу зовут Тарасия Эйцнер. Вначале мне показалось, что она тоже колдунья, но почему тогда не участвует в нашей спасательной работе? Правда, я ведь ни разу не засек, чтобы Тарасия творила хотя бы самую простенькую волшбу.

Непонятно, что она собой представляет. Моложавая, черты лица правильные, волосы гладко зачесаны назад, собраны в пучок. Одета не броско, но и не дешево. Это первое впечатление, а когда присмотришься, становится чуток не по себе. Тяжелый взгляд, и лицо жесткое, как подметка пресловутого сапога. В ней ощущается что-то неистребимо старое, заматерелое. Кто она — судебный исполнитель? Хозяйка подпольного борделя? Надзирательница в женской тюрьме? Не нравится она мне, зато Инга, едва ее увидит, сразу светится, как фонарик.

Инга и сейчас к ней кинулась, срезая путь по нетронутому снегу. Джазмин проводила ученицу взглядом, по которому не определишь, как она отнеслась к этому маневру. А у меня уже не в первый раз мелькнула мысль, что Инга знает о Тарасии Эйцнер что-то особенное, о чем я никак не могу догадаться.

Она вьется вокруг госпожи Старый Сапог с таким восторженно-подобострастным видом, что поневоле начинаешь испытывать неловкость, как будто подсмотрел невзначай что-то интимное. Если это у Инги лесбийское увлечение — еще ничего, простительно. Влюбленность, хотение и все такое прочее. Но если она мечтает не в постель к Старому Сапогу забраться, а преследует ускользающую от моего понимания выгоду — тогда по-настоящему противно. И какой же запредельной должна быть выгода, чтобы ради нее подлизываться с таким энтузиазмом?

Наконец-то задаю вопрос вслух:

— Джазмин, извините… Тарасия Эйцнер — колдунья?

— Не лезь к ней. Тебе сейчас не об этом нужно думать, а о пациенте.

Сперва досадно: не ответила на вопрос, не сказала ни «да», ни «нет». А потом доходит: Джазмин не сказала «нет» — значит, ответила… Таки да. Но какого же тогда черта лесного мы пластаемся втроем, а не вчетвером?!

Об этом спросить не успеваю. Из-за вековых деревьев вываливается группа, ходившая за почками сужабника. Трое охранников, один из шоферов, ученик следопыта Хорхе — долговязый и вечно растерянный четырнадцатилетний пацан, чувствующий себя виноватым из-за того, что не может вывести караван на правильный курс. Он не виноват, он же еще ничего не умеет. Мальчишку в первый раз взяли в рейс, чтобы Куто его натаскивал, а тот на все забил и нажрался, как последняя свинья.

Шестой в этой компании врач. Кроме спятившей Бездонной Бочки, в медфургоне лежит еще один больной, молодой парень из Трансматериковой. Прихватило вскоре после того, как мы заблудились, и врач подозревает, что у него не бронхит, а пневмония. Чего уж там, при нынешнем раскладе этот Эберт не жилец. Джазмин, возможно, сумела бы ему помочь, но сейчас ее на это попросту не хватит. Ей самой бы кто помог, я же вижу, в каком она состоянии. А у нас с Ингой не тот уровень, чтобы лечить пневмонию. Госпожа Старый Сапог? Но она никому не предлагала своей помощи…

Или тоже болеет? Колдунья, утратившая силу, — изредка, но бывает. То-то Джазмин тактично уклонилась от объяснений, а я только сейчас сообразил, в чем дело. Непонятно, что нашла в искалеченной магичке Инга, но мало ли, кто кому нравится — на вкус и на цвет, как известно… А врач все пытается выхаживать Эберта, для того и пошли искать почки сужабника, против инфекций органов дыхания лучшее средство.

Вернулись они слишком скоро. Издали заметно, что встревоженные, словно повстречали в заснеженной чащобе рогатую древесную каларну или медвераха-шатуна.

— Там трупы, — сообщил, подойдя к нам, старший из охранников. — Вы бы на это посмотрели…

Другой сбегал за капитаном, и мы все вместе пошли смотреть, прихватив еще пяток охранников. Старый Сапог тоже увязалась, и капитан каравана, что интересно, слова против не сказал.

Брести по колено в снегу пришлось с полчаса. Женщины шли в хвосте, по протоптанному, потом я, замыкающим — верзила с автоматом на шее и мечом на поясе. Перед тем как тронулись в путь, он похлопал меня по плечу — осторожненько так, чтобы не свалить с ног ненароком, — и сказал, что в случае сшибки моя задача — прикрыть его от чар. Точнее, его автомат, а то кесейские ведьмы умеют насылать порчу на огнестрельное оружие.

Пока тащимся, я не улавливаю ни чужой волшбы, ни какой другой опасности. Громадные кряжистые стволы, заиндевелые лианы, нечесаные бороды лишайника, на снегу птичьи следы и длинные темные хвоинки, над головами нависают елажниковые лапы, каждая размахом с крышу деревенского Домика. Доконавшая нас хмарь едва виднеется в далеких просветах.

Впереди открылась поляна, там они и лежали. Два мертвеца нагишом. На них остались только утепленные армейские сапоги. Вокруг валялись на истоптанном снегу обрезки меха и ткани.

Тела почти не повреждены: промерзли насквозь раньше, чем лесные санитары успели исклевать и обгрызть мертвую плоть, и у каждого небольшой порез в области печени, с запекшейся темной кровью.

— Сможете сказать, что случилось? — Капитан обращается к Джазмин.

Та приседает возле ближайшего покойника, через три-четыре минуты встает, подходит к другому. Глаза прикрыты, полы длинной серебристо-черной шубы волочатся по снегу, словно крылья подбитой вороны. Ей необходимо хоть немножко поспать, она же так сгорит… Караванщики настороженно прислушиваются к лесным шорохам, кто-то цедит сиплым шепотом ругательства в адрес «серых сучек».

— Это не кесу, — обернувшись, говорит Джазмин. — Их убил человек.

Эффект такой, словно весь снег, дремлющий на разлапистых ветвях хвойных великанов, разом обрушился нам на головы.

— Эти двое поссорились с кем-то третьим. — Она рассказывает выцветшим от усталости голосом, не проявляя эмоций по поводу жестокой стычки на затерянной в Лесу поляне. Ее эмоции спят, потому что дошли до предела, хотя сама она ни с какими пределами считаться не собирается. — Дрались на мечах, вдвоем против одного. Он сначала искромсал их одежду, не нанося ран, потом убил их и ушел. Оружие унес с собой, часть лоскутьев утащили к себе в гнезда мелкие звери и птицы. Это произошло около двадцати дней тому назад. Убитые были солдатами лесной пехоты. Вероятно, карательный рейд против кесу.

Джазмин пошатнулась, и мы с капитаном и врачом одновременно ринулись вперед, чтобы ее подхватить, чуть не столкнулись. Такое считывание информации — тоже расход сил, она ведь могла поручить это мне или Инге… Должно быть, побоялась, что мы упустим что-нибудь важное.

Капитан велел ученику следопыта взять охрану и пройтись по широкому радиусу: вдруг найдется колея, проложенная военными вездеходами.

Вряд ли. Поляну не засыпало только потому, что она укрыта многоярусным пологом из колючих ветвей, сюда и свет-то сочится слабо, сумрак средь бела дня, а на открытых участках никаких следов двадцатидневной давности не отыщешь. Кроме того, их не похоронили — значит, либо отбились от своих, либо дезертиры. И в любом случае подразделение лесной пехоты, истребляющее автохтонов в такой дали от принадлежащих людям островов, не будет торчать на одном месте, а то ведь кесу всегда не против нанести ответный удар.

На обратном пути мы с врачом поддерживаем Джазмин под руки.

Возле машин начинается суета, караванщиков созывают на собрание. Таинственная госпожа Старый Сапог скрывается в пассажирском фургоне первого класса, а Инга замечает, возбужденно косясь на пасмурные бастионы елажника:

— Так убить — это что-то потрясающее!

— Гад он, этот третий участник.

Поддерживаю разговор машинально, с усталости, а то бы промолчал. Мы с Ингой как начнем обмениваться мнениями на любую тему, так стопудово поругаемся. Вот и сейчас она презрительно замечает:

— Матиас, не суди других. Ты никогда не убивал, и тебе не понять, что испытывает победитель. Я тоже еще не убивала, но я этого третьего понимаю. Может быть, он что-то себе доказал, а если ты привык жить, как двуногий кролик без перьев, это выше твоего разумения.

— Зоологию ты в школе на отлично сдала, ага? Кролики бывают без перьев и с перьями, спасибо, что просветила…

— А ну, хватит! — обрывает нас подошедшая Джазмин. — Матиас, марш работать с Куто. Инга, поможешь мне, надо защитить тех, кто пойдет искать следы.

У меня екает сердце: это что же, у Джазмин силы совсем на донышке осталось? До сих пор она для такой волшбы не нуждалась в помощниках. Выжимает себя, как лимон, но разве есть другой выход?

А Инга ошибается: я однажды убил, просто никто не в курсе. И вовсе это не праздник души, как ей мнится, а что-то вроде незаживающего свища, только мне по ряду причин не хотелось бы ссылаться в споре на личный опыт.

Это случилось, когда мне было четырнадцать лет.

Юлуза — городишко не из самых интересных, но в то же время не забытая богом дыра. Разноцветно оштукатуренные дома расползлись по косогорам, полно улиц с мостиками, лестницами и акведуками. Жизнь налаженная: магазины, танцклубы, кафе, кинозалы, есть даже два театра. Спросите: как же я умудрился посреди этакой благодати вырасти в душегуба?

Представьте, что ваш отец — старший инспектор городских продовольственных складов, человек безусловных достоинств, примерный семьянин. Повышение по службе получил после того, как по приказу Осеннего Властителя на складах провели повальную чистку и ворье замели на каторгу. Правильная мера, потому что припасов должно хватить на конец осени, на всю зиму и первую половину весны — то есть лет на пятнадцать-восемнадцать, иначе все мы вымрем от голода, к радости красноглазых автохтонов.

Последний Осенний, чья власть закончилась с началом долгой зимы, был сдвинут на вопросе о положительных-отрицательных личных качествах и считал, что человеческие слабости надо искоренять самым радикальным образом, в крайнем случае вместе с их носителями. За доказанный адюльтер госслужащих выгоняли с работы, за появление на улице в «легкомысленной одежде» штрафовали, за «мероприятия, оскорбляющие общественную нравственность» отдавали под суд, и в придачу вышел указ, обязывающий частных предпринимателей взять под контроль моральный облик и досуг своих работников. Вот интересно: был ли сам наш Осенний господин ходячим совершенством, лишенным какой бы то ни было червоточины? Почему-то мне кажется, что вовсе нет.

Не знаю, как в других городах и местечках, а в Юлузе люди опасались оказаться недостаточно образцовыми: если не угодишь на лесозаготовки или рудники, о приличной работе все равно придется забыть.

Представьте, что родители вас, в общем-то, любят, но при этом до холодного кома в животе боятся, что вы своим непримерным поведением втравите их в неприятности. Отец — человек жесткий, чуть что — хватается за ремень. Нарисовал себе умозрительный образ идеального ребенка и все ваши отклонения от идеала воспринимает как личное оскорбление.

У мамы характер помягче, но она привыкла во всем с ним соглашаться — мгновенно схватывает нужную точку зрения и до глубины души проникается, от нее заступничества не жди. Если сравнивать, не самый плохой вариант семьи: пусть медом не намазано, жить можно. Только вы же, на свою беду, еще и в школу ходите!

Представьте, что вы не «звезда», не лидер, не подпевала лидера, внешностью наделены невзрачной, учитесь посредственно, кулаками машете еще посредственней. В неписаной школьной иерархии занимаете место в хвосте: не крайний, не всеобщая жертва, однако находитесь в опасной близости к этой позиции.

Представьте, что за оценки ниже «хорошо» и за любые нарекания вас неминуемо лупят. Впрочем, существуют же всякие ухищрения… Вы наловчились переправлять отметки и подделывать учительские подписи, завели два дневника: один — чтобы радовать родителей, второй настоящий. Парочка одноклассников докопалась до ваших неблаговидных секретов и начала шантажировать. Разве вам не захочется их убить?

Урия Щагер и Яржех Сулосен. Первый был худощав, остронос, пронырлив, это он сообразил, что из моих проблем можно извлечь немалую выгоду. Второй был грузноватый, неряшливый, с тяжелым отвислым задом, страдал дальнозоркостью, и его глаза ворочались за толстенными линзами, словно блестящие жирные личинки.

За молчание о моих махинациях я отдавал им карманные деньги, таскал из дома лакомства, подсказывал на уроках Сулосену (Щагер и сам учился неплохо, зато его приятель числился среди отстающих). Если бы вымогательство ограничивалось только этим, они бы скорее всего остались живы, но им позарез было нужно, чтобы я по двадцать-тридцать раз повторял «я козел» или «я дерьмо» — «иначе все про тебя расскажем!».

Считаете, напрасно я обманывал отца? Лучше бы показывал дневник с оценками и замечаниями, ничего не утаивая? Для этого надо быть или мазохистом, или нереально благородным персонажем, который скорее даст порезать себя на куски, чем отступит от высоких принципов, а я ни то, ни другое.

Ну не люблю я, когда меня бьют, особенно если чуть ли не через день и по каждому поводу.

Магические способности начали у меня проявляться лет с десяти, я их старательно скрывал — вот это уже не от большого ума. Наслушался страшилок о том, каким жутким испытаниям подвергают начинающих колдунов и сколько их гибнет на первом этапе обучения… Враки. Магов рождается не так много, чтобы гробить их почем зря, а на первом этапе, который проходит на продовольственных складах, умереть можно разве что от скуки. Магическая консервация, сохранение в неизменном виде, проверка состояния припасов, расконсервация без ущерба для вкусовых и питательных качеств… Брр, взаправду жуть, хотя совершенно не такая, как в тех детских байках. Но для меня склад уже в прошлом, спасибо Джазмин.

Откуда на задворках котельной взялась последка — честное слово, не знаю. В Санитарной службе потом сказали, что она вылезла из-под земли на соседнем пустыре, разрытом вдоль и поперек для замены водопроводных труб. Так или иначе, я не призывал ее, ни нарочно, ни безотчетно: повелевать лесными тварями могут только лесные колдуны, это прописная истина.

За котельной стояли угрюмые одноэтажные постройки непонятного назначения, вечно запертые, словно склепы, рос бурьян, лежали штабеля старых досок и ничейные бетонные блоки, торчал из лебеды серый остов заброшенной оранжереи. Если свернуть на тропинку, вьющуюся мимо этих достопримечательностей, от дома до школы можно дойти на десять минут быстрее.

Второй год осени, теплынь, еще и желтеть ничего не начало. Щагер и Сулосен потребовали, чтобы я принес им жареных тыквенных семечек, всю дорогу грызли, сплевывая под ноги белую шелуху. Я шел за ними, выдерживая дистанцию в несколько шагов, а то бы начали плевать в меня. Внезапно стена сорняков возле разрушенной теплицы зашевелилась, и оттуда выбралась эта тварь — или, скорее, вытекла, как червь-плавунец на мелководье. В холке она была мне по пояс, длиной около трех метров. Грязновато-желтая, с белесым, словно мукой запорошенным брюхом и четырьмя парами сильных шипастых лап. Последка, переросток. Вместо того чтобы закуклиться, когда подошел срок, она так и осталась личинкой, продолжая расти до наводящих оторопь размеров.

Ученые никак не договорятся, что такое последки — аномалия или нормальный альтернативный вариант развития у некоторых видов, но все сходятся на том, что лучше б их не было.

Плотоядная скотина, сразу видно. В школе нас учили различать опасные и неопасные разновидности, все коридоры плакатами увешаны.

Дальше… Ну, я ведь уже знал, что способен колдовать, а тут еще такой кошмарный стимул! Замер на месте и соткал морок уподобления, словно я не я, а грязный бетонный блок вроде тех, что громоздятся в гуще чертополоха с колючими пурпурными фонариками. В учебниках самозащиты в каждом разделе есть специальное дополнение «Для магов», оттуда я и знал про этот способ. Там все детально расписано, и я уже втайне практиковался, это иногда помогало от школьной шпаны прятаться.

Щагера и Сулосена последка разорвала. В котельной услышали их крики, вызвали Санитарную службу, примчалась бригада, и эту пакость изрешетили пулями. А я все видел с начала до конца: как они пытались убежать, как личинка с окровавленной мордой раздирала и жрала мясо… Еще и запахи чувствовал, куда от них денешься. Хорошо, что в обморок не свалился, а то бы моя иллюзия мигом закончилась.

Спросите, почему я называю себя убийцей, если не убивал? Так ведь я вполне мог их тоже прикрыть защитным мороком. В первый момент чуть так и не сделал, но передумал. Мелькнуло: вот выручу, а потом опять давай им денег и жареных семечек, и оттирай от грязи Щагеровы ботинки, и бегай вместо Сулосена за пивом для его матери, и обзывай самого себя козлом, дерьмоедом, дуриком по тридцать раз подряд, потому что их это развлекает. Мне и жалко-то не было. Я не злорадствовал, но испытывал несказанное облегчение: неужели взаправду закончилась вся эта тошнотворная дрянь, в которой я барахтался несколько лет кряду?

Когда обнаружилось, что я маг, родители были на седьмом небе — им же надо гордиться и хвастать моими успехами перед знакомыми, и вот наконец-то достойный повод! Никому Даже в голову не пришло меня обвинять. Наоборот, похвалили за то, что проявил находчивость и сам не стал жертвой. От необученного мальчишки не ожидалось, что он сумеет заслонить мороком сразу троих, но я-то знаю, что мог это сделать.

Худо мне стало немного позже. Щагеры и Сулосены жили по соседству, и я потом нередко видел родных моих растерзанных врагов. Осунувшегося отца и съежившуюся, в одночасье постаревшую до преддверия маразма бабушку Урии Щагера. Вечно пьяную и зареванную мать Яржеха Сулосена. Они же ничего плохого мне не сделали, и я тоже ничего против них не имел. Если дети — малолетние гаденыши, это еще не значит, что их родители непременно окажутся взрослыми гадами, всяко бывает. Наблюдать, как из-за меня мучаются ни в чем не виноватые люди, было тяжело, хоть головой о стенку бейся. До чего я обрадовался, когда Джазмин позвала меня в ученики, — словами не передать. Думал: прошлое отрезано, теперь начнется другая жизнь.

В медфургоне воздух загустевший, как несвежая патока. Пахнет лекарствами, овсянкой и человеческими выделениями, зато тепло. Пока еще тепло, а вот потом, когда сдохнут аккумуляторы… Но я для того и пришел сюда, чтобы этот страшный вариант «потом» не осуществился.

Горючего до Кордеи хватит, капитан решил не тратить его почем зря, ломясь через Лес наугад, а дождаться, когда или Куто оклемается, или облака расползутся и штурман сможет проложить курс. Второе вряд ли, мы ворожили на погоду, и вышло, что это неохватное облачное стадо в ближайшие месяц-полтора трогаться с места не собирается.

Куто Бочка разметался на койке, его удерживают страховочные ремни, пропущенные через торчащие по бокам скобы. Раскрасневшийся, опухший, мордастый, густо заросший черновато-седым волосом. Время от времени мычит, словно силясь что-то сказать.

Из-за перегородки доносится кашель Эберта, надсадный, безнадежный, рвущий бронхи и легкие. Двадцать три года, потомственный работник Трансматериковой компании, на лицо симпатичный — во всяком случае, был, пока не заболел, на него даже Инга посматривала с интересом. Уже не актуально. Все, чем наделила его судьба, сошло на нет из-за того, что старому алкашу втемяшилось набраться, не дотерпев до окончания рейса.

Я давно разучился завидовать. У каждого что-то есть, и чем кусать локти из-за чужих даров, лучше уделить побольше внимания своим собственным, пока они не утекли, как вода в песок. Впрочем, насчет «разучился» бессовестно привираю, это не моя персональная заслуга. Джазмин отучила, и это было первое, чем она занялась, взяв нас с Ингой под крыло. А то, знаете ли, нет ничего хуже завидущего колдуна.

Кое-как пристраиваю задницу на неудобном откидном сиденье возле Бочкиного изголовья. Вытаскиваю из кармана флакон с «зельем проникновения», делаю глоток, заранее скривившись. Противно. Пакостно. Одна радость, что глотка достаточно. Был бы я прирожденным менталистом, мог бы вторгаться в потемки чужой души за просто так, а иначе — каждый раз принимай эту дрянь. Теперь закрыть глаза, посторонние мысли вон из головы. На все есть свои причины, и если добраться до корней душевного расстройства Куто, возможно — не наверняка, всего лишь возможно — удастся вытянуть его из дебрей кошмаров и забытья в нашу реальность с застрявшим посреди Леса караваном.

…Что-то рваное мельтешит, потом под сомкнутыми веками как будто вспыхивает резкий белый свет — похоже на взрыв. Ого, раньше такого не наблюдалось… Женщина кричит в истерике: «Лучше бы ты сгинул, а он вернулся!» Черно-белая картинка, дерганая, как на киноэкране, когда аппаратура барахлит: заснеженная поляна, стая саблезубых собак кого-то рвет — вид сквозь мутноватое стекло, из машины. Снова зареванная женщина: «Убирайся, это из-за тебя! Ты виноват!» Вслед за этим приходят эмоциональные ощущения, да такие знакомые…

Вот оно. То самое, что называют резонансом.

Царство сугробов и раскидистого елажника, уходящего колючими вершинами в облачную кашу. Холодно, изо рта вырывается белый пар. И внутри у меня тоже все заледенело. Зачем я потащился в Лес — за сужабником для Эберта или за смертью?

Иду по тропинке, навстречу гуськом плетутся те, кто ходил искать колею. Физиономии возбужденные, но не радостные. Нашли вездеход с выдавленными стеклами, до половины похороненный под снегом, и больше никаких следов. Либо солдаты отстали от своих и заблудились, либо кесу их наголову разбили — и, значит, для нас с этих страшных находок никакого проку.

По-деловому бормочу насчет сужабника, отступая с тропинки в глубокий снег. Ни на кого не смотрю. Они слишком устали, чтобы заметить неладное. Направляются к машинам, а я — в противоположную сторону, куда глаза глядят. На душе-то как скверно… Это ведь я угробил караван.

У Куто давным-давно случилась похожая ситуация, из-за этого мы с ним вошли в резонанс. Мои переживания по поводу эпизода с последкой зацепили и потащили на поверхность аналогичную историю из его прошлого.

Как я понял, они с приятелем не поделили девушку, и, когда на того парня напали саблезубые собаки, Куто укрылся в машине и не стал стрелять — вроде как я не защитил мороком Сулосена и Щагера. Девчонка обвинила его и прогнала с глаз долой, после этого он начал пить. Сколько лет миновало? Больше двухсот, это точно, он же из подвида С, а тогда был совсем молодой. И все это время изводился хуже, чем я, потому что девчонку любил, а погибший был до соперничества его другом. Куто маялся, но держался, заливал муку алкоголем, однако резонанс его подкосил. Я же колдун, так что получились непреднамеренные чары.

Я должен рассказать об этом Джазмин. Я не могу рассказать об этом Джазмин. Из-за меня все пропадут, но даже если я сознаюсь насчет резонанса, это никого не спасет, так разве обязательно рассказывать?

Под хвойными сводами царит сумрак и снежная стылая тишина. Озираюсь, высматривая сужабник — нитевидные побеги с почками красновато-шоколадного цвета: если верить справочнику, они должны свисать с лиан, похожих на толстые задубевшие веревки. Пока ничего не свисает.

Единственное, что я могу сделать в нынешних обстоятельствах, застывших и насквозь промороженных, под стать окружающим декорациям, — это хотя бы найти сужабник для Эберта. Ему станет чуть-чуть полегче, и мне с моими угрызениями тоже. Остальное не в моей власти, погубить проще, чем исправить. К Куто мне на выстрел подходить нельзя, так что разговора с Джазмин все-таки не миновать.

Думаю, все заварилось тем вечером, когда мы Бочкой стояли возле похожей на самоходную крепость таран-машины и смотрели на темно-розовый закат, сквозящий за редколесьем впереди по курсу. Облака громоздились на востоке, они упорно ползли следом за нами, но пока еще не успели захватить все небо. Куто возьми да скажи, что здесь водятся каларны, а я возьми да вспомни, что мать Урии Щагера ходила с пятнистой коричневой сумочкой из каларновой кожи. Поневоле начал обо всем этом думать, как обычно, словно у меня в голове включили проигрыватель: я же не хотел ничего плохого матери Щагера, мне только от него надо было избавиться, а вышло, что всем жизнь поломал. Видимо, тогда между нами и случился резонанс, потому что Куто запил на следующий день.

На громадной лапчатой ветке поблескивает пригоршня хрустальных звездочек. Высоко, не дотянешься, а то снял бы шерстяную перчатку двойной вязки — и прощайте, все мои проблемы. На солнце чешуя ледяной змеи отсвечивает радужными переливами, красота редкостная, но в пасмурный день еще лучше: волшебное мерцание посреди мышиного сумрака, словно перезвон колокольчиков, так и тянет подойти, протянуть руку… Изящная змейка похожа на безделушку из кесуанского или шарадского хрусталя, а яд этого прелестного создания убивает за два-три часа. Прохожу мимо.

В поле зрения по-прежнему никакого сужабника, но Хорхе здесь уже смотрел, надо зайти дальше. Найду целебное растение — вернусь по своим следам, не найду — не вернусь. Эта мысль в тот момент показалась мне правильной.

Тропа вывела на поляну с мертвецами. Их положили рядом и прикрыли срезанным лапником, воткнув в изголовье связанный из двух прутьев крест. О жутком происшествии напоминают втоптанные в снег обрезки одежды.

Сворачиваю туда, где ветви над головой перекрывают друг Дружку в несколько ярусов и потому сугробы не слишком глубокие. Через некоторое время впереди как будто распахивается призывно белеющее окно: серые стволы расступились, на открытом пространстве вздымаются устрашающие снежные холмы, посередине торчит верхняя часть заметенного вездехода, а вот и лыжня, оставленная караванщиками. Тут тоже нечего ловить: как утверждает справочник, «сужабник произрастает на лианах семейства мерзлотников в тени сомкнутых крон хвойных гигантов».

В полной тишине смотрю на бесславно утонувшую в снегу армейскую машину. Могу поручиться, что в полной, и когда совсем рядом незнакомый голос произносит: «Что тебе здесь понадобилось?» — чуть не подскакиваю на месте.

Скорее всего этот парень с самого начала прятался за деревом, не мог же он подобраться настолько бесшумно. Я все время прислушивался, а то ведь здесь, кроме ледяных змей, еще и каларны водятся!

Оторопело смотрю на него. Не из каравана, это я понял сразу, хотя далеко не всех наших знаю в лицо.

Высокий, плечистый — в драку на кулаках, без магии, я бы с таким не полез. Мохнатый полушубок из медвераха-альбиноса и шапка, пошитая, видимо, из остатков того же меха. Шкура редкого зверя стоит бешеных денег, а он, вместо того чтобы загнать ее, справил себе одежку, это говорит о многом.

Резкие злые черты худощавого лица, недружелюбные голубые глаза, презрительная линия губ. Злой — вот самое подходящее слово. На поясе сумка и охотничий нож, наискось через грудь перевязь с метательными штуковинами, над левым плечом торчит рукоятка меча. Вся эта экипировка и натолкнула меня на неверный вывод. Наш брат маг не любит таскать на себе лишний металлолом — лениво, и я принял его за простого охотника. За хорошего охотника: если вышел на промысел не с ружьем, а с одним только заточенным железом, это кое о чем говорит, как и белый медвераховый полушубок на зависть городским франтам. Хотя, может, у него просто дробь закончилась, и никакой тут из ряда вон крутизны.

Пока я глазел на него, он меня тоже рассматривал, оценивающе и неуважительно. Возникшую по этому поводу законную обиду смело озарение: раз парень забрался в такую даль и от Кордеи, и от Магарана — он наверняка знает дорогу!

Выражение неземной радости на моей физиономии его озадачило.

— Чему радуешься?

— Хочешь заработать?

— И что ты можешь предложить?

— Ты ведь тут всяких луниц и других белок добываешь, да? Нам нужен проводник до Кордеи. Насчет оплаты поговорим с капитаном. Пошли!

— Если вам что-то нужно, это еще не значит, что мне нужно то же самое.

Его незаинтересованный тон меня взбесил.

— Ты что, не понимаешь, караван с пути сбился! Поможешь — заплатят, не захочешь — заставят.

— Уже заставляли, плохая была идея. Хочешь присоединиться?

— К кому? — растерялся я.

— Вон там лежат, отдыхают. Ты ведь притащился с той стороны, разве не видел?

До меня дошло.

— Это ты убил военных? Да за это…

Я оборвал фразу, решив не тратить силы на ругань: лает тот, кто не может укусить. Свяжу мерзавца чарами, и как миленький пойдет. «Лягушка в желудке» — заклинание на самом деле безвредное, но пугает до колик: ощущения один к одному, будто проглотил взбесившуюся лягву и она рвется на волю.

Смотрю на собеседника в ожидании результата, а он, вместо того чтобы вопить и кататься по снегу, паскудненько так ухмыляется. А потом как оно запрыгает у меня в желудке! Я взвыл не своим голосом, но вовремя опомнился и погасил заклинание, как учила Джазмин. Итак, парень не контрабандист, в обход закона ведущий меновую торговлю с кесу, и не охотник на ценного пушного зверя, а наш (вот уж повезло) коллега.

Блеванув на снег — прощальный спазм таки заставил меня расстаться с гречневой кашей, — я утер рот и выдавил:

— Зачем тебе столько железяк, если ты колдун?!

Он презрительно вздернул светлую бровь:

— Ты же видел зачем. Хочешь наглядную демонстрацию?

Тусклый взблеск выдернутого из-за спины короткого меча. Треск распоротой материи. Я попятился и ахнул навзничь в сугроб, ожидая, что сейчас меня прикончат — или не сразу прикончат, сначала будут долго кромсать, — а в горле застрял горький ком с привкусом рвоты, и в душе какой-то тоскливый провал вместо страха, и седые вершины елажника слегка покачиваются высоко-высоко под облачными сводами. И, потихоньку холодея, уплываешь прочь из этой жизни…

Пинок по ребрам. Приглушенный снегом, поэтому не слишком болезненный.

— Вставай и топай к своему каравану, — процедил мой противник. — Или окоченеть тут собираешься?

— А если собираюсь? Ты против?

Угораздило же меня нарваться на субъекта из тех, кто всегда не прочь переломить чужую волю. Не знаю, как бы он себя повел, полезь я в драку или начни просить пощады. Возможно, сделал бы вид, что собирается меня убить. А может, и убил бы, как тех двух солдат, кто ж ему запретит? Но охватившая меня апатия спровоцировала другую реакцию. Ага, захотел умереть? Значит, не видать тебе скорой смерти!

Меня за шиворот выдернули из сугроба, надавали оплеух и толкнули под сень елажника, точно по направлению к нашей стоянке.

Снова применить чары я не рискнул, слишком легко он перехватил и направил обратно мое первое заклинание.

Поплелся обратно, придерживая обеими руками края длинной косой прорехи на груди, а то холод пробирал до костей. Этот подонок вспорол мою несчастную одежу с хирургической точностью: и куртку с меховой подкладкой, и джемпер, и фланелевую рубашку, и нательную фуфайку, — но кожи не задел. Кожа покрылась гусиными пупырышками, еще и за шиворот набился снег. Я шел так быстро, как только мог, и под конец уже вовсю лязгал зубами.

Не обращая внимания на оторопелые взгляды охранников, кое-как отряхнулся, забрался в наш фургон, постучался в купе. Джазмин, дернул фанерную дверь, скользящую на полозьях, и ввалился внутрь. По «Правилам для пассажиров» в первую очередь следовало поставить в известность об инциденте помощника капитана, но мы, маги, можем иногда пренебречь правилами.

Джазмин с Ингой пили красный чай с живжебицей — сильнодействующий стимулятор, на столике перед ними лежала одна-единственная распечатанная пачка печенья: продукты решено экономить.

— С деревьями в Лесу дрался? — ехидно осведомилась Инга.

Джазмин шевельнула узкой смугловатой кистью в привычном жесте, означающем «заткнись, милая», — и потребовала:

— Матиас, сними верхнюю одежду, налей себе чаю, садись и рассказывай.

Я рассказал. Глаза наставницы, отливающие чернотой спелой черешни, обрадованно вспыхнули.

— Хорошо, детишки, собираемся — и пошли. Матиас, бегом почини свою куртку, я вас этому учила.

— Мы пойдем его ловить? — спросила Инга.

Испугалась, это заметно. Не такая уж она смелая, несмотря на свои излюбленные рассуждения о силе и крутизне.

— Пойдем договариваться. Я знаю, кто это. Надеюсь, он не откажет нам в помощи, несмотря на дипломатические достижения Матиаса.

Инга торжествующе зыркнула в мою сторону, но я не обращал на нее внимания, потому что возился с порезанной курткой. А на шпильки Джазмин я никогда не обижаюсь: все равно она добрая, этого не спрячешь и не отнимешь.

Прореху зарастил кое-как. Больше всего это напоминало келоидные рубцы, только не на живой плоти, а на толстой драповой ткани и меховой изнанке. Сразу видно, что без волшбы не обошлось, только оно скорее недостаток, чем достоинство, любая швея сделает лучше. С остальным возиться не стал, переоделся в запасное — и мы пошли.

Остановившись на краю поляны с вездеходом, Джазмин осмотрелась и отправила в дремлющую глухомань заклинание зова. Оно у каждого свое. У нашей наставницы — похоже на обрывок джазовой мелодии или неоновый росчерк, плывущий через цветные сумерки вечерней улицы.

Лесной мерзавец заставил себя подождать. Джазмин стояла, кутаясь в шубу, а мы с Ингой, чтобы согреться, затеяли играть в снежки. Когда он появился — как и в прошлый раз, внезапно и бесшумно, — я поневоле на него уставился, и Инга, воспользовавшись моментом, залепила снежком мне в лоб.

— Здравствуй, Валеас, — улыбнулась Джазмин.

— Здравствуйте, — отозвался гость — и умолк, с интересом ожидая, что еще ему скажут.

Я только сейчас хорошенько рассмотрел его обувь — кесейские меховые мокасины — и обратил внимание на походку — по глубокому снегу он ступал, как по тротуару, не проваливаясь, хотя весу в нем должно быть побольше, чем во мне. Не отказался бы я научиться таким чарам, чтобы не барахтаться каждый раз по сугробам. Или это специфически лесная магия? Так ведь даже Джазмин не умеет.

— Познакомься, мои ученики — Матиас, Инга. Караван остался без следопыта, и нам очень нужна твоя помощь.

— У вас есть кому вывести караван. — Валеас неприятно ухмыльнулся. — Поищите среди пассажиров. Или вы не в курсе, кто с вами едет?

— У нас есть кому пронаблюдать до конца, как люди погибнут от голода и холода. — В голосе Джазмин прорвалась горечь, а Инга нахмурилась и приоткрыла рот, словно хотела перебить ее, выпалить что-то протестующее, я же ничего не понимал. — Речь не об этом, а о помощи живым, чтобы они смогли жить дальше. Прошу тебя, Валеас, ради памяти Изабеллы… Она бы не отказала.

— Ага. Мать не отказывалась делать добро — и что с ней стало? Хотя ладно, я подумаю.

— По поводу этого, — Джазмин, едва заметно вздохнув, кивнула на вездеход, торчащий из снежной целины, — не беспокойся. У военных своя политика, у Трансматериковой компании своя. Караванщики не станут допытываться, что здесь произошло.

— Те два придурка на меня напали. Потребовали, чтоб я отвел их к себе на заимку, а у меня там ограниченный запас жратвы, личное барахло и красивая девушка, только их туда пусти… Я предложил посмотреть, чья возьмет. — Рассказывает с ухмылкой, следя за нашей реакцией. — Что осталось, вы видели.

— Можно было сохранить им жизнь, — вполголоса, под нос, бормочет Инга.

— На кой они мне сдались? Еще корми дармоедов, а дичи сейчас негусто… Так они хоть поляну украшали, пока вы не пришли.

— Олимпия тоже здесь? — поинтересовалась Джазмин. — Буду рада повидаться. Я с ней познакомилась на похоронах Изабеллы, славная девочка. Валеас, еще одна просьба, если у тебя найдутся почки сужабника — пожалуйста, захвати с собой. У нас один молодой человек подхватил пневмонию. Капитан с тобой рассчитается.

Несимпатичный лесной колдун хмыкнул и, не прощаясь, исчез за деревьями.

— Думаете, он придет? — спросил я с порядочным сомнением.

— Скорее всего, — отозвалась наставница.

Ее опять пошатывает, мы с двух сторон ее поддерживаем.

— Помните историю о девочке из другого измерения, которая оказалась лесной колдуньей? — Из-за поднятого пушистого воротника голос Джазмин звучит приглушенно. — Это и есть Олимпия, о которой я говорила.

Еще бы не помнить, в магических кругах история известная и притом совершенно невероятная. У двадцатилетней туристки с Земли Изначальной обнаружились задатки лесной ведьмы — раньше считалось, что для этого надо родиться на Долгой, а теперь оказалось, что вовсе не обязательно. Был конец лета, порталы один за другим закрывались. Девчонка вернулась в родное измерение, но ее тянуло обратно, и окончательное решение она приняла в последний момент. Каким-то чудом прорвалась на своей стороне через оцепление и ринулась в портал, который уже находился в процессе схлопывания, — представляете, да? Это могло закончиться скверно, однако ей фантастически повезло: выпала оттуда не в виде фарша, а живая и почти невредимая, не считая изодранной в клочья одежды и сплошных ссадин. В общем, счастливо отделалась.

— Валеас и Олимпия — ученики Текусы Ванхи, старейшей лесной колдуньи.

— А кто такая Изабелла?

— Мать Валеаса. Тоже лесная, и тоже училась у Текусы. Ее Убили в конце осени, полтора года назад.

Припоминаю: ага, Джазмин тогда ездила на какие-то похороны, оставив нас Ингой на одном из складов в Дубаве. Уже лег первый снег и вовсю шла консервация последнего урожая, так что работы для магов хватало.

— Почему — убили? — удивляюсь с некоторой задержкой. — Кто?

— Ох, от узнала что-то, чего не следовало узнавать. И позволила себя убить. Лесного колдуна в Лесу никто не найдет, если он сам того не захочет, но Изабелла Мерсмон не стала уходить и прятаться. Опасалась, что они тогда возьмут заложников, и поэтому дождалась убийц у себя дома.

Инга издает невнятный звук, словно из души у нее рвется особое мнение, а я снова спрашиваю:

— Кто?

— Высшие. Матиас, никогда с ними не связывайся.

О Высших мало что известно. Даже Джазмин нам почти ничего о них не рассказывала. Нестареющие маги, на порядок могущественней всех остальных, с немыслимыми способностями к регенерации — практически полубоги. Вот интересно, как становятся Высшими — или это у них врожденное? Я ведь даже такой малости не знаю.

Вспоминаю фразу, оброненную сволочным лесным колдуном, и вспыхивает догадка:

— Тарасия Эйцнер — Высшая?

Джазмин молча кивает.

— Если б она согласилась вывести караван, Трансматериковая расплатилась бы, разве нет? Она же вместе с нами тут пропадет… Почему капитан с ней не поговорит?

— Она не пропадет. А капитан понимает, что это бесполезно.

— Если люди будут каждый раз получать помощь, они развиваться перестанут, — сердитым голосом выдает Инга. Без запинки, словно отвечает заученный урок.

— Так она бы хоть Эберту помогла, что ли, какое там дальнейшее развитие, если он загнется от пневмонии посреди Леса!

— Матиас, это как на экзамене: одни сдают, другие вылетают. — Инга поворачивается в мою сторону, ее глаза воодушевленно светятся.

— Какой еще экзамен, если и для каравана и, в частности, для Эберта речь идет о жизни и смерти…

— Все, Матиас, хватит на эту тему, — ровным утомленным голосом окорачивает меня Джазмин.

Осознаю и замолкаю. Я же трус, никуда не денешься. Боялся отца, боялся Щагера и Сулосена. Валеаса этого не испугался по-настоящему только потому, что в тот момент не хотел жить я он показался мне подходящим орудием для достижения цели. Сейчас суицидное настроение уже прошло, и я быстро схватываю: Изабелла Мерсмон чем-то не угодила Высшим и умерла, я тоже смертен, следовательно… Да, следовательно, надо держать свои соображения при себе. Какая разница — нравится, не нравится, если все равно ничего не изменишь?

— Мы должны расти, а если каждого заплутавшего выводить за ручку и каждого заболевшего лечить, никакого роста не будет! — Инга продолжает прилежно рассуждать, эхо ее звонкого голоса глохнет в морозной тишине под заснеженными хвойными сводами. Отмечаю все сомнительные связки в ее аргументации, но помалкиваю, как велено.

Я тогда решил, что больше не буду принимать ее всерьез. И, как выяснилось немногим позже, сделал еще одну чудовищную ошибку.

Когда выходим к каравану, она сразу устремляется к фургону первого класса, где обитает госпожа Старый Сапог. Джазмин провожает ее ничего не выражающим взглядом и поворачивается ко мне:

— Матиас, насчет помощи Валеаса — это еще надвое, поэтому обнадеживать капитана я пока не буду. Сейчас поработаешь с Куто, хорошо?

— Я не могу.

— В чем дело? — Она вытаскивает тонкую сигарету с серебряным обрезом и смотрит на меня с тревожным недоумением. — Что ж, если так сильно устал, можешь часок отдохнуть.

С трудом мямлю:

— Я вообще не могу… Потому что…

Рассказываю о последке и о резонансе. Это занимает довольно много времени, она успевает выкурить три-четыре сигареты, нервно затягиваясь и роняя пепел на свою серебристую шубу. Пальцы у нее все сильнее дрожат.

— Хорошо… — произносит она свистящим шепотом после долгой паузы. — Хорошо, Матиас, что ты хотя бы сам понимаешь, что натворил.

Киваю. Молча. А что тут скажешь?

— Есть какие-нибудь идеи? — Голос у нее непривычно тусклый, почти безжизненный.

— Наверное, меня надо судить. Наверное… Судом магов, потому что по обычным законам я невиновен. Приму приговор, каким бы он ни был.

— И после этого тебе станет легче, верно? — безжалостно заканчивает Джазмин. — Для суда магов нужен кворум, как минимум четверо. К Куто не ходи. Буду сама с ним работать, если этот лесной разбойник нас не выручит. Теперь хотя бы причина известна, уже что-то.

Сутки проходят, как в дурном сне. Джазмин не стала позорить меня и всем объяснять, почему я отстранен от работы с Бочкой. В результате Инга решила, что Матиаса переутомление одолело, силы истаяли, и задрала нос к самым облакам: она круче. Наверняка уже успела похвастаться перед Старым Сапогом. Ну и наплевать.

Я делю купе с коммерсантом из Танхалы, похожим на квелого мотылька, не успевшего найти себе щель для спячки, все пассажиры такие из-за чар Джазмин. Выбираюсь наружу только по нужде. Иначе, боюсь, увижу Тарасию Эйцнер, выжидающую, когда мы подыхать начнем, и меня невежливо перекосит. Знаю, кто бы говорил, сам подлец, но я хотя бы понимаю, что я подлец, и моя душа из-за этого места себе не находит, а Старому Сапогу хоть бы что. Она Высшая, она выше этого.

Избегая встречаться взглядом с сонными рыбьими глазами зачарованного соседа, смотрю в забранное стальной сеткой окно. Снег в пятнах подмерзших помоев, поломанный кустарник, дальше темнеет сплошная стена елажника. На стекле по краям наледь: обогрев работает в пол-мощности, чтобы аккумуляторы протянули подольше.

На мне многострадальная куртка, шея замотана шарфом, иначе зуб на зуб не попадает. Смешно, да? Остался не при деле и все равно не могу согреться, а еще колдуном называюсь.

С тупой тоской вспоминаю «Кофейню-на-Бугре». Поднебесный переулок прячется среди тесно сдвинутых домов с крутыми черепичными крышами. Узкие тротуары, булыжные мостовые, на всем налет легкой запущенности, придающей местечку ностальгический шарм. На столбах сидят пузатые стеклянные лягушки в железных шляпах — ни в каком другом уголке Танхалы я больше не видел таких фонарей. Чтобы попасть в кофейню, надо подняться по истертой лестнице из розоватого камня, свернуть под арку, обрамленную обветшалой пышной лепниной, и тогда в небольшом проходном дворе увидишь дверь под вывеской из фальшивой бронзы. Какой там кофе разных видов, и классик, и капучино, и глясе, и с пряностями, и по древним староземным рецептам… Какой сногсшибательный горячий шоколад, какие десерты, какая выпечка! Окна выходят на другую сторону: вид с пригорка на уютный квартал, напоминающий, говорят, старинные европейские города, какие были давным-давно на Земле Изначальной. На Поднебесный переулок я набрел случайно, когда знакомился с Танхалой, и на Магаране все мечтал: вот вернусь в столицу — и снова буду хотя бы раз в неделю захаживать в «Кофейню-на-Бугре».

Никуда я не вернусь. Утонули мои мечты в сугробах посреди дремучего Леса.

Стук в расхлябанную фанерную дверь.

— Матиас, выходи! — Голос у Джазмин уже не такой тусклый, как при нашем вчерашнем разговоре. — Пойдем гостей встречать.

Сказать по правде, не верил я в это, но иногда случается даже то, во что не веришь.

Получив магическое послание, Джазмин предупредила караванщиков, чтобы не вышло вдругорядь какой неувязки, и, когда мы втроем двинулись навстречу визитеру, вслед нам смотрел сам капитан с помощниками. Стояли возле машин, за компанию никто не потянулся. И правильно, а то мало ли как оно повернется.

Мне показалось, что Тарасия Эйцнер тоже наблюдает за нами из окошка фургона первого класса, сквозь расписные жалюзи. Кто ее разберет.

Бредем по усыпанной редкими хвоинками тропе, над головой проплывают страшноватые гирлянды седого лишайника и путаница черных лиан, смахивающих на канаты под куполом цирка. Мерещится мне — или тут и в самом деле все каждый раз выглядит немного по-другому, словно на тех картинках, где нужно найти энное количество отличий? Ледяной змейки на прежнем месте уже не видно. На снегу валяется расклеванная шишка величиной с кулак, вчера ее не было.

— Тихо! — Джазмин делает знак остановиться.

Из-за деревьев доносится скрип шагов, все ближе и ближе. Ага, вот они! Скотина Валеас явился не один, с ним девчонка в серой медвераховой шубке и пушистой шапке из серебристой луницы. Из-под длинной соломенно-пепельной челки с любопытством смотрят серые глаза, живые, дерзкие, с хитринкой. На ней тоже меховые мокасины и в придачу кесейские снегоступы: не умеет ходить по сугробам, не проваливаясь, как ее приятель. Симпатичная.

Когда я хорошенько рассмотрел Олимпию, моя неприязнь к Валеасу стала острой, как бритва: не заслуживает этот облом такой девушки! Я вообще-то терпимый, нечасто бывает, чтобы кого-то возненавидел. Щагер и Сулосен не в счет, они были мразью, это я и сейчас повторю, хотя и чувствую себя виноватым перед их близкими. А вчерашний день разбередил то, что раньше лежало в уголке моей души, словно куколка медузника, до поры до времени похожая на сморщенный лаковый стручок длиной с ладонь, нисколько не страшный. Меня распирало желание одержать верх. Ответишь, позер долбанутый, за располосованную куртку. Ладно, махать мечом ты умеешь получше, чем лесные пехотинцы, а как насчет магического поединка? Говоря по правде, только благодаря этому чувству я тогда и продержался, иначе мысли о том, что я натворил, перемесили бы все у меня в голове до полного бедлама. Встретить подходящего врага — это иной раз так же хорошо, как найти друга.

Олимпия бойко и приветливо поздоровалась с Джазмин, обменялась оценивающими взглядами с Ингой, кокетливо усмехнулась мне. Сразу, наверное, отметила, как я на нее вылупился.

Мы пошли к стоянке. По дороге случился инцидент, еще больше настроивший меня против Валеаса. Тот внезапно выдернул из перевязи нож и метнул в гущу хвойных лап, так быстро и с такой силой, что самого движения я почти не заметил, только услышал, как свистнуло в воздухе, и увидел, как Инга шарахнулась в сугроб — решила, что это нападение. Джазмин осталась невозмутима.

Зашуршали ветви, за стволами елажника что-то шмякнулось в снег.

— Сходи, — бросил Валеас, полуобернувшись к своей девушке.

Та без единого слова нырнула под угрожающе растопыренные хвойные лапы.

Инга сердито отряхнулась, независимо вздернув подбородок — мол, не подумайте чего, люблю иногда побарахтаться в сугробах, — и кинулась догонять лесного колдуна и Джазмин. Я остался подождать Олу. Мне очень не понравилось, что она сразу послушалась этого хама, и еще не понравилась его меткость: швырнуть нож на еле различимый звук и попасть в цель— это надо суметь, это ощутимо портит настроение. Следом за Олой я не полез, нечего там делать без снегоступов. Стоял, слушая шорохи, и чувство было такое странное, словно у меня нет будущего, только бесконечно длящийся настоящий Момент, после которого может наступить все что угодно.

Олимпия выбралась на тропинку, держа в одной руке метательный причиндал, в другой, за когтистые лапы, тушку пузатой, как шар, птицы с бурым оперением, величиной с крупную курицу. Снова улыбнувшись мне, сбросила висевший за спиной рюкзачок и сноровисто упаковала добычу.

Я заметил:

— Он мог бы и сам сходить.

— Разделение труда, — возразила девушка, затягивая тесемки. — Вал бьет дичь, я на подхвате. Я же не умею охотиться, нипочем так не попаду. В одиночку я тут хочешь — не хочешь села бы на диету.

— Я слышал, вы можете приманивать лесных животных, чтоб они сами шли в руки. Почему он, вместо того чтобы вас гонять, просто не позвал эту птицу?

— Если хочешь, давай на «ты». А этот прием, о котором ты говоришь, не для убийства. — Она ловко продела руки в лямки Рюкзака, я даже помощь предложить не успел, подобрала и натянула перчатки. — Если нам нужна шкура или мясо — мы охотимся, а если зовем — значит, понадобилась служба и смерть рядом с нами не стоит. Вначале я тоже задавала такие вопросы. Пошли.

Когда мы вышли к машинам, Джазмин, Валеас и капитан беседовали особняком от остальных. У меня сложилось впечатление, что вовсю идет торг: ага, он еще и несусветую цену за свою распрекрасную помощь заломил! Очень хочется, чтобы все поскорей уладилось, но моего враждебного отношения к Валеасу это не отменяет.

Инга куда-то ушмыгнула. Наверняка в гости к Старому Сапогу.

— Матиас! — окликнула Джазмин и, когда я подошел, распорядилась: — Проводи сейчас Валеаса к Эберту. Куто не беспокоить, понял?

Само собой, понял. Я должен закрыться, чтобы не усилить ненароком резонанс, хотя, боюсь, и так уже дальше некуда.

Приглашающее кивнув, потопал к фургону с красным крестом. Возле машины оглянулся: к капитану и Джазмин присоединились оба капитанских помощника с врачом, и они все вместе что-то обсуждают, негромко, но бурно. Какую же сумму этот подлец затребовал?

Перед тем как ухватиться за скобу возле двери, интересуюсь:

— Если не секрет, сколько возьмешь за работенку?

Тон у меня самый невинный, а на уме вертится фраза насчет сквалыг, которые за копейку сами удавятся и других задавят: оброню чуть позже, якобы просто так.

Честно сказать, на ответ не особо рассчитываю и, когда он цедит цифру, застываю столбом перед металлической лесенкой. Нет, не чары, просто перестаю что-либо понимать. Сумму-то он назвал вполне божескую по меркам Трансматериковой компании: насколько я знаю, следопыт у них за рейс Магаран — Кордея примерно столько и получает. С чего тогда торговались? Неужели капитан жмотится во вред и себе, и всему каравану?

Из оцепенения меня вывел, стыдно сказать, подзатыльник. Я чуть не ткнулся носом в рифленую ступеньку.

Оторопело поворачиваюсь, а он, как ни в чем не бывало:

— Долго собираешься медитировать?

Не сцепился я с ним только потому, что в нашу сторону смотрела Джазмин. И так уже напортачил выше крыши, и если, в довершение, полезу в драку с парнем, который, несмотря на свой сволочной нрав, реально может нас выручить, — грош цена мне будет.

Забираемся в фургон. Куто не спит, из-за перегородки доносится воинственное мычание. Угадав нужную дверь, Валеас как есть в полушубке и при своих железяках вваливается в инфекционный бокс.

Пытаюсь его остановить:

— Куда лезешь, ты же не стерильный!

— Когда надо, стерильный.

На шум высовывается фельдшер. Опоздал, надо было раньше не пускать.

Эберт спит, слипшиеся волосы наполовину закрывают бледное исхудавшее лицо. На подушке и на пододеяльнике старые и свежие пятна крови. На столике скомканное полотенце, крошки, миска нетронутой овсянки, граненый стакан в тяжелом блестящем подстаканнике, с мутью недопитого компота. На дне стакана угадывается какой-то размокший фрукт — то ли ломоть груши, то ли черносливина. В сочащемся сквозь заледенелое снаружи окошко сереньком свете этот натюрморт смотрится до того безнадежно… Спертый запах лекарств, несвежего белья и близкой смерти. Знаю, это я виноват. Даже как-то не до Валеаса становится.

Он протягивает руку и убирает волосы с лица Эберта. Больной от этого бесцеремонного жеста просыпается, щурит заплывшие воспаленные глаза, тут же заходится в диком кашле, и тогда Валеас кладет пятерню ему на горло.

Моя первая мысль: что делает, гад… Пытаюсь его оттащить, тогда он другой рукой, не глядя, меня тоже хватает за глотку. Сбоку суетится и что-то говорит фельдшер, за стенкой мычит Куто, а у меня звенит в ушах, и думается: вот сейчас придушит обоих, Эберта — чтобы не кашлял, меня — чтобы не мешал душить Эберта…

Когда он разжал пальцы, я так и сполз по стенке на корточки и схватился за ноющую шею.

— Спасибо, — доносится из бокса слабый голос Эберта. — Теперь лучше… Спасибо вам.

— Я сделал, что мог, — небрежно бросает Валеас фельдшеру. — Тут сужабник, заварите для него.

Тот обеими руками хватает пакет с драгоценным лекарственным растением и тоже бормочет что-то признательное, а после, когда хлопает дверь фургона, спрашивает:

— Э-э, Матиас, вам нужна медицинская помощь?

— Нет! — хриплю яростно и пристыженно. — Я пойду…

Напоследок вижу, что Эберт, неуклюже усевшись на постели, за раз выхлебал компот и набросился на овсянку. Рад за него, словно гора с плеч, хотя на душе пакостно: почему выдающиеся способности иной раз достаются тем, кто их вовсе не заслуживает?

Интересно, это у меня взыграла недобитая зависть или протестует чувство справедливости?

Когда выбираюсь, все еще сорванно дыша, из медфургона, первым делом вижу Ингу.

— Ты чего такой встрепанный? Что-то не так с больными?

— С ними все нормально. — Не буду радовать ее тем, что мне только что чуть шею не свернули. Не знаешь, из-за чего спорят? — киваю на группу возле головных машин. — Он же запросил обычный для следопытов гонорар, если не врет.

— Кроме денег, он потребовал заложника.

Я присвистнул.

— Ни фига себе… Ну и дурак! Это же не лесная пехота, а Трансматериковая компания — дельцы и дипломаты, для которых худой мир всяко лучше конфронтации.

— Второй помощник капитана вызвался остаться, а этот его забраковал. Сказал, сам заложника выберет.

— Он, часом, не охренел?

Инга выразительно хмыкнула и пожала плечами. На сей раз мы с ней сошлись во мнениях. Второй помощник капитана, строгий пожилой дядька с бакенбардами и вислыми усами, самая подходящая фигура, чтобы стать гарантом безопасности зарвавшегося вольнонаемного провожатого. Валеас, что ли, забеспокоился, что его сдадут властям за убийство тех солдат или силком заставят подписать контракт с Трансматериковой, чтобы и дальше на нее работал? Так они же не идиоты — выкинуть подобный фокус с лесным колдуном, тем более таким отъявленным отморозком. И по-любому помощник капитана — идеальная кандидатура, кого еще ему надо… Тут мои мысли перескакивают на другое: а ведь гарант безопасности останется с Олой! Вполне себе здорово, если только для пущей надежности в каменную статую не превратят.

Олимпия бродит вдоль автоколонны, разглядывая машины, глаза лукаво блестят из-под пепельно-пшеничной челки. Подхожу и напрямик спрашиваю:

— На заложника будут наводить чары окаменения?

— Еще чего не хватало. — У нее вырывается фыркающий смешок.

— Тогда я согласен остаться. Как бы еще Валеаса убедить…

— Ой-е… Матиас, ты уверен, что действительно этого хочешь?

Она смотрит как будто с легкой обидой, наполовину наигранной, наполовину настоящей.

Не понимаю, в чем дело, но сердце сжимается. Уже начинает темнеть, пасмурная мгла угрожающе загустела, и к ней примешивается розоватый оттенок, хотя в облачном панцире не видно ни единой прорехи. Я снова мерзну, а Ола, кажется, нет.

— Это из-за того, что я спросил, почему вы не подманиваете животных, когда охотитесь? Не подумав ляпнул, честное слово. Я буду во всем тебе помогать по хозяйству и что-нибудь рассказывать, чтоб не было скучно. Добывать дичь я не умею, но попробуем договориться, чтобы нам оставили консервов из запасов каравана.

— Балда! — Ола неожиданно смеется. — Это же я поеду с караваном, а Валеас останется здесь. То-то я удивилась… Если хочешь со мной пообщаться, никуда не девайся, понял?

— Так заложник ему нужен, чтобы с тобой ничего не случилось?

— Будем считать, что для этого.

Группа, стоявшая возле таран-машины, двинулась в нашу сторону. Джазмин молчит и кутается в свои меха, Валеас время от времени что-то невежливо цедит, а все остальные дошли, кажется, до белого каления и говорят одновременно.

— Это пневмония! — срывая голос, кричит врач. — Вы это понимаете или что? Если оставить его в Лесу без наблюдения специалиста, летальный исход обеспечен!

— Толку было от вашего наблюдения, — презрительно замечает Валеас.

— Я же доброволец! — напоминает о себе отвергнутый помощник капитана, с перекошенным от раздражения раскрасневшимся лицом. — Согласно Уставу нашей компании…

— Еще чуть-чуть, и подерутся, — хихикает Ола, прикрыв рот ладошкой, чтобы услышал только я.

Джазмин и лесной колдун останавливаются около нас, караванное начальство уходит дальше, в облаках пара, как закипевший чайник. Небо постепенно меркнет, словно его заливает текущая поверху темная вода. Елажник превращается в почти призрачный, протяжно шепчущий массив, от сугробов тянет таким нездешним холодом, что начинаешь зябнуть при одной мысли, не дожидаясь ощущений.

— Капитан разрешил нам занять конференц-фургон, — сообщает Джазмин. — Идемте туда, ужин скоро принесут. Нам предстоит не слишком приятное, но важное дело — суд магов. Как раз набрался кворум.

Валеас ухмыляется совершенно по-бандитски. Могу поспорить, решил, что это его хотят засудить. Есть ведь за что — за голые трупы на поляне, за выкрутасы насчет заложника.

— А кто обвиняемый? — с нехорошим воодушевлением интересуется Инга.

— Матиас. Он сам об этом попросил, есть причина.

У меня с некоторым запозданием похолодело в животе. Столько всего произошло, что я и думать об этом забыл… А Джазмин не забыла.

Большую часть конференц-фургона занимает салон с мягкими кожаными диванчиками вдоль стен и овальным полированным столом, кое-где покорябанным, намертво привинченным к полу. Столешница темно-темно-коричневая, сиденья благородного коньячного оттенка, обивка на стенах малиновая с тисненной золотом ромбической сеткой. Золотистые линии местами стерлись, и почему-то меня это болезненно царапает. Занавески задернуты, три плафона на потолке еле теплятся: режим экономии. Ну и пусть. Уж лучше краснеть в полумраке, чем при ярком свете.

Несмотря на свое оцепенело-обреченное настроение, неслабо удивляюсь: я-то думал, что наши лесные коллеги стригутся накоротко, по примеру караванщиков, а Валеас отрастил патлы до пояса. Светлые, прямые, стянуты в хвост на затылке — в детстве я представлял себе с такими прическами мудрых и благостных чародеев, которые творят сплошное добро. Ага, встретил в натуре с точностью до наоборот… У Олы коса покороче, до нижнего края лопаток, вдохнуть бы аромат этих пепельно-соломенных волос, зарыться в них лицом… И тогда Валеас придушит меня окончательно, до летального исхода.

Стюард притащил гречку с тушенкой и чай на пять персон, но мне кусок в горло не лезет. Пока все едят, пошел в уборную — чулан с металлическим унитазом, туманно-тусклым зеркалом и умывальником, похожим на прилепленное к стенке гнездо шмыргалей. Вонь из выдвижного контейнера под полом смешивается с вездесущим запахом бензина. Обмылок в мыльнице замерз, и вода в баке ледяная: растаявший снег. Хорошо, что пока еще есть возможность его растапливать… Эта мысль возникает по инерции. Все же теперь в порядке, с лесными так или иначе договорятся — да хоть сам капитан в заложниках останется, передав свои полномочия первому помощнику, — и поедем дальше, тогда и аккумуляторы зарядятся. Но это всем остальным будет счастье, а у меня ничего не в порядке, меня ждет суд. Я успел малодушно пожалеть о том, что сознался насчет резонанса, однако прятаться в сортире — дополнительное позорище, поэтому как ни в чем не бывало возвращаюсь в салон.

После ужина, когда эмалированные миски и стаканы в гремучих узорчатых подстаканниках сдвинули на дальний конец стола (мою порцию кто-то умял, и я даже догадываюсь кто), Дждзмин произнесла традиционную официальную формулу:

— Суд магов — дело магов и только магов. Воздвигаю сферу.

Устала она все-таки до жути. Ее «непроницаемая для любых проникновений» защитная сфера получилась зыбкой, как Шелковая занавесь на ветру.

Вслед за ней те же самые слова сказал Валеас. Это — его защита? Ну, тогда офигеть… Мы теперь словно в скале замурованы, и захоти он нас убить — даже Старый Сапог вряд ли сюда прорвется, никто ничего не узнает и не поможет.

Защита Олимпии — пушистая и колючая, вроде шатра из хвойных веток. У Инги типичный для начинающих «кирпичный домик», как две капли воды похожий на мой, но я в этом не участвую, я — подсудимый.

После того как приняли меры, чтобы никто не совал нос в наши междусобойные дела, — церемония представления кворума судей, по старшинству, тоже согласно замшелому протоколу.

— Ясмина Гарбуш, ученица Сивела Тентеби, закончила обучение двести шестнадцать лет назад.

— Валеас Мерсмон, ученик Текусы Ванхи, закончил обучение год назад.

— Олимпия Павлихина, ученица Изабеллы Мерсмон, обучение прервалось полтора года назад. Ученица Текусы Ванхи и Валеаса Мерсмона.

— Инга Штарбе, ученица Джазмин Гарбуш.

Пока они друг за другом говорят, чувствую себя странно и неуютно: зритель-то у них один-единственный — я.

— Вопросы есть? — обращается к младшим коллегам Джазмин.

— Да! — Инга чуть было не поднимает руку, словно в школе за партой. — Олимпия, почему у тебя сейчас сразу двое наставников?

Ага, мне тоже интересно. Было бы интересно, не находись я в таком положении.

— Госпожа Текуса Ванха уже не в том возрасте, чтобы путешествовать зимой по Лесу, поэтому она передоверила мое обучение в полевых условиях своему прежнему ученику. — Ола отвечает тем шелковым голосом, каким глянцевые девочки в магазинах зазывают попробовать крохотный бутербродец с новым сортом колбасы или малюсенькую розочку из шоколадного крема.

— И вопрос к Валеасу. — Инге все неймется, а мне уже совсем худо, судили бы поскорее. — Зачем понадобилось убивать тех солдат, да еще так жестоко, если ты мог просто уйти от них и прикрыть мороком свою заимку, раз уж не захотел им помочь?

В другой ситуации он бы отмахнулся или вовсе не удостоил ее вниманием, но сейчас, по правилам суда магов, обязан ответить на вопрос «уважаемой коллеги».

Джазмин порывистым движением сует руку в карман накинутой на плечи шубы, за портсигаром в виде двустворчатой раковины, но спохватывается — курить в салоне фургона воспрещается — и сцепляет в замок худые пальцы, беспокойно щурясь. Как будто она знает, в чем дело, и не хочет, чтобы об этом говорили вслух, но в то же время вмешиваться не собирается: будь что будет.

— Если я встречаю в Лесу бешеное животное, я его убиваю, — спокойно сообщает Валеас, откинувшись на мягкую спинку диванчика.

— Это были такие же люди, как ты, пусть и не способные к магии! — Инга почти шипит.

— Не такие же. Не возражаю, я злодей с отвратными манерами, мне об этом уже говорили, но раскатывать гусеницами вездехода в кровавую кашу малолетних детей — это даже для меня был бы перебор.

Господи, я не сразу понял, что он сказал. То есть слова по отдельности понял, а общий смысл — нет. Когда наконец дошло, ухватился за край стола, словно за перила перед бездонным провалом. Что он несет, не может такого быть! Не может ведь, правда же?

— Это неправда, — вторя моим мыслям, произнесла слегка побледневшая Инга. — Это невозможно…

— Возможно, — негромко и грустно возразила Джазмин, по-птичьи нахохлившись в своей серебристо-черной шубе. — Когда мы ходили на поляну, я считала в том числе эти образы, но рассказала только капитану, с глазу на глаз. Поэтому у меня к Валеасу аналогичных вопросов нет.

— Их бы тогда преследовали как преступников… Где оно случилось?

— В четырех днях пути к юго-востоку отсюда, в стойбище Девятицветной Изморози на Лиловых Ветвях. — После короткой недоуменной паузы Валеас пояснил: — Я перевел, оригинальное название ни о чем вам не скажет.

Я чуть не выпалил, что нет же здесь никаких поселений на много дней во все стороны, однако вовремя вспомнил, что мне полагается помалкивать, пока не спросили. А Инга потрясенно промолвила:

— Так ты говоришь о кесу?! Уф, а я-то подумала… Мы воюем с кесу, и солдаты просто выполняют свой долг. Надеюсь, ты не кесолюб?

— Тот, кто просто выполняет свой долг, иногда может наделать дряни похлеще, чем отдельно взятый злодей с отвратными манерами, — вполголоса заметила Олимпия.

— Кто для вас важнее — свои соплеменники или серые твари? Вы же вроде бы люди!

— В Девятицветной Изморози на Лиловых Ветвях я до недавних пор снегоступы на сгущенку выменивал. Хорошие там делали снегоступы. А теперь, если Ола сломает последнюю пару, придется тащиться в другое стойбище, две недели туда и обратно.

— Значит, ты убил людей из-за снегоступов?! Знаешь, как ты после этого называешься? Живи с кесу, если ты предатель-кесолюб, а к человеческим территориям близко не подходи! И кто тебе позволил сгущенку им отдавать?!

Инга любит сгущенку. За живое задело… И лихо это она ему запретила, особенно если учесть, что без помощи лесных нам отсюда не выбраться.

Валеас даже не усмехнулся, глядит на нее, как на вешалку или кухонный табурет, с унизительным безразличием.

— Разве тебя не учили тому, что надо хранить верность своему народу?

— Народ — довольно сложная структура с уймой слоев, ячеек, уровней. — Смотри-ка, все-таки снизошел до полемики. — Ты считаешь себя колдуньей и не знаешь таких вещей? Скажем так, разные элементы этой структуры вызывают у меня разные реакции, от рвотной до «ладно, пусть оно будет».

— И ты готов сменять нашу сгущенку на кесейские снегоступы?

Обо мне, подсудимом, они забыли. Им и без меня интересно.

— Почему нет?

— Это называется предательством, понял?

Джазмин подняла длинные лаково-черные ресницы — как будто в течение нескольких мгновений она была не здесь и даже успела поймать обрывок какого-то далекого сновидения — и устало, с хрипотцой, произнесла:

— Инга, ты никогда не задумывалась о том, почему караванщики недолюбливают лесную пехоту?

— Еще бы, штатские и военные!

— Нет, милая, это не сводится к популярным анекдотам. Проблема в том, что мобильная и хорошо вооруженная лесная пехота нападает на поселения кесу, а те потом нападают на непричастные к этим делам караваны Трансматериковой компании.

— Да они бы в любом случае нападали на караваны!

— Мы как будто собирались судить этого несчастного парня? — игнорируя распалившуюся Ингу, обратился Валеас к нашей наставнице.

Сам ты несчастный. Этого я тебе тоже не забуду.

Джазмин кивнула, тряхнув волнистой иссиня-черной гривой, и повысила голос:

— Призываю уважаемый суд к тишине!

Уважаемый суд заткнулся, и теперь четыре пары глаз уставились на меня. Хорошо, что сижу, а не стою, а то колени сами собой мелко затряслись.

— Обвиняемый, представься и расскажи о своем проступке.

— Матиас Лутони, ученик Джазмин Гарбуш. — Слова еле проталкиваются через горло. — Я убил своим невмешательством двух человек. И я заблудил наш караван… То есть заплутал караван…

— Заплутил, — подсказывает Валеас, и я, как дурак, чуть за ним не повторяю.

Он смотрит насмешливо, Ола — удивленно и с неожиданной для нее серьезностью, Инга — с недобрым торжеством, словно подтвердились ее давнишние ожидания. Осунувшееся янтарно-желтоватое лицо Джазмин сохраняет подчеркнутую бесстрастность, из всех четверых она единственная похожа на судью.

В каком-то смертном оцепенении наблюдаю, как она вытаскивает из мехового, одной масти с ее шубой, ридикюля плоский темный флакон и три коньячных наперстка в красновато-радужных переливах. «Зелье проникновения», так положено. Если я совру, меня тут же застукают. Можно, конечно, закрыть свой разум, мы с Ингой уже научились, но это не одобряется, и я, в конце-то концов, сам захотел, чтобы меня судили.

А вот это уже из разряда весьма хреновых неожиданностей… За рюмками с зельем потянулись Ола с Ингой — и Джазмин. Понятно, вымоталась до такой степени, что ей сейчас без специального стимулятора не обойтись, но почему Валеас не пьет? Ответ единственный: он в гадком снадобье не нуждается, и так менталист. Ну почему, а? Где справедливость?

— Ее нет, Матиас, — негромко и небрежно замечает лесной колдун.

Глядит с обидной иронией — но все же как на человека, а не на табурет, который надо бы снести на помойку.

Неожиданно меня осенило. Ору ему мысленно: «А то, что ты сделал с теми солдатами-палачами, — что это, если не справедливость?!»

Уел я его или нет, узнать так и не довелось, потому что Инга вскакивает и орет на меня — уже вслух:

— Ты дурак и предатель, Матиас, что ты себе позволяешь думать?! Да ты за одно это преступник!

— Уважаемый суд, прошу соблюдать протокол, — утомленно дотронувшись кончиками пальцев до висков, говорит Джазмин.

— Так он же только что подумал…

В жизни не видел такого чокнутого суда. Когда я трудился на складах, дважды присутствовал на подобных мероприятиях в качестве зрителя: в первый раз судили магичку, замешанную в хищении крупной партии какао-бобов, а во второй раз парня, нарочно сгноившего огурцы, на которые наводил сохраняющие чары его недруг. Там все было честь по чести, без балагана.

— Матиас, расскажи обо всем по порядку.

Рассказываю. Начать пришлось со школьных махинаций с дневником, потом про Щагера и Сулосена, про встречу с последкой, про измученных горем близких Яржеха и Урии, про то, как я догадался насчет резонанса, в очередной раз работая с Куто.

— У кого есть вопросы к обвиняемому?

— У меня, разрешите? — тут же отзывается Ола. — Матиас, ты подозревал, что можешь вызвать у кого-нибудь резонанс?

— Нет.

— Но ты знал о том, что существует такое явление, как резонанс душевных колебаний? — спрашивает Джазмин.

— Да.

— Раньше, до случая с последкой, ты не совершал покушений на жизнь тех двоих? — присоединяется к допросу Валеас.

— Нет.

— А там, около котельной, не вмешивался в течение событий?

— Нет! Это ты мог бы командовать последкой, а я же не лесной.

— У тебя все равно были шансы повлиять на события, — замечает он почти вкрадчиво. — К примеру, ты мог разозлить личинку, используя какой-нибудь внешний раздражитель, или помешать им убежать. Ничего такого не делал?

— Нет.

Разваливается на заскрипевшем диванчике с презрительным выражением на злом худощавом лице. Такое впечатление, что ответь я утвердительно — и он бы хоть чуть-чуть меня зауважал.

— Ты понимаешь, что предал своих товарищей? — неестественно резким театральным тоном спрашивает Инга.

Вот на это я не знаю, что сказать, и молчу, а она ждет, и вдруг вмешивается Ола:

— Шантажисты — не товарищи. Из малолетних мерзавчиков выросли бы взрослые мерзавцы, я на таких насмотрелась и там у нас, на родной Земле, и здесь у вас. Если б Матиас их выручил, стало бы в мире на две кучки экскрементов больше.

— Они же были еще дети! — сердито полыхнула глазами Инга.

— И Матиас тоже был ребенком, их ровесником, поэтому судить его можно не за преступное бездействие, а только за резонанс. За вред, причиненный без умысла, по неосторожности.

— Человек должен быть верен людям, а четырнадцать лет — ЭТО уже не ребенок, в этом возрасте стыдно быть трусом и расчетливым приспособленцем.

— Тогда из твоих слов вытекает, что Урия Щагер и Яржех Сулосен все-таки уже не были детьми, разве нет?

— Да как ни поверни, Матиас ради своей мелочной выгоды и безопасности бросил в беде людей, определенных ему в товарищи! Ничего удивительного, что он еще и резонанс нам устроил, этого следовало ожидать. Большое предательство всегда начинается с малого.

— Опять двадцать пять… — пробормотала Ола.

Инга ответила ей воинственным взглядом: да, опять, а надо будет — у меня их еще целый короб.

— Все выяснили? — осведомилась Джазмин. — Теперь прошу уважаемых судей обдумать услышанное и сообщить свое заключение.

Пока они обдумывают, чувствую себя, как ярмарочный болванчик, подвешенный на нитке. Есть такая игра: кто сумеет, бросив нож, срезать нитку, чтобы кукла шлепнулась в грязь, — получит приз. Я уже не понимаю, зачем мне понадобился этот суд, ведь что бы они там ни решили, для меня по большому счету ничего не изменится.

— Уважаемые судьи, ваши резюме. Напоминаю, что сейчас, согласно протоколу, дискуссии исключены.

— Виновен. — Инга высказывается первой, как самая младшая. — В преступном бездействии, которое равняется убийству из корыстных соображений, и в сокрытии от наставницы факта, который поставил весь караван в ситуацию смертельной опасности. Таких, как Матиас, нужно расстреливать.

— Невиновен, — говорит Олимпия. — От человека нельзя требовать, чтобы он спасал вымогателей, которые ему угрожают. Насчет резонанса он ведь не знал, а как только понял — пошел к наставнице и сознался, это смягчающее обстоятельство. Другой на его месте постарался бы это скрыть.

— Виновен, — роняет Валеас с кривоватой и пренебрежительной усмешкой. — В малодушии. Над ним столько времени измывались, а он пальцем не шевельнул, чтобы это прекратить. Хотя, с учетом того, что Матиас маг, у него была масса возможностей. И что касается резонанса… Мог бы подумать о том, что колдун, которого терзают пресловутые угрызения, для окружающих так же опасен, как носитель инфекции, и должен применять ментальную блокировку, чтобы исключить проецирование. Я бы еще понял, если бы Матиас воспользовался резонансом и вывел из игры следопыта, преследуя какую-то свою цель, но если нечаянно — бить за такое нужно.

Осудил за то, что мой проступок оказался недостаточно злодейским! С ума сойти.

— Виновен, — подытоживает Джазмин. — В том, что скрыл от меня эти обстоятельства на собеседовании и позже. Матиас, ты ведь никогда не давал воли своим переживаниям в моем присутствии — значит, соображал, что могут возникнуть проблемы? Вот они и возникли, причем не только у тебя. Тремя голосами против одного — Матиас Лутони виновен.

Внутри у меня что-то обрывается. А разве могло быть иначе?

Она продолжает:

— Рекомендуемый приговор: в течение долгого года Матиасу запрещается покидать Кордею и путешествовать с караванами по Лесу на любые расстояния, даже на ближайшие острова. Кроме того, Матиас обязан изучить способы блокировки и технику предотвращения проецирования, с тем чтобы применять это на практике. Мнение уважаемых судей?

— Согласен.

— Согласна.

— Не согласна, — вскинулась Инга. — Это слишком мягкое наказание!

— А речь идет не о наказании. — Джазмин выжато, как тень, улыбнулась краешками ярких губ. — Матиас и так шесть лет себя наказывал, и вот чем оно закончилось. Приговор суда магов — это не всегда кара. Чаще это предписание, что тебе делать дальше, чтобы избежать таких проблем в будущем, потому что проблемы неуравновешенных магов нередко так или иначе влияют на других людей, как получилось у Матиаса с Куто. Итак, тремя голосами против одного приговор вынесен. Матиас, с завтрашнего дня мы с тобой займемся ментальными техниками, будешь учиться защищать окружающих от своей рефлексии.

Инга выглядит недовольной, словно ей пообещали кило конфет и обманули. А я… тоже чувствую себя обманутым, потому что по-прежнему не знаю, что мне делать с моей виной перед близкими Урии Щагера и Яржеха Сулосена.

— Это можешь решить только ты сам, — качает головой Джазмин.

А я-то, до сих пор не отдавая себе в том отчета, надеялся, что они снимут с меня этот груз.

— Одного я не понял, — задумчиво цедит лесной колдун. — По правилам Трансматериковой компании следопыт в рейсе должен носить, не снимая, амулеты, защищающие от чар и ментальных атак. Отсюда следует, что теоретически душевные метания Матиаса могли вызвать резонанс у кого угодно, только не у Куто. Интересно бы посмотреть на эти хваленые амулеты.

— Не на что смотреть, пропил он их. Еще на Магаране. Загулял по-черному, остался без денег и начал расплачиваться за водку чем попало. Я это выяснила после того, как Матиас рассказал о резонансе. От начальства Куто скрыл, что амулетов у него больше нет, а второй помощник капитана, проверявший готовность экипажа, поверил ему на слово. Помощник раскаивается и хочет искупить свою халатность, оставшись в заложниках.

— Ну, спасибо, — невежливо фыркнул Валеас. — Только мне здесь всяких кающихся не хватало… Я уже сказал, останется парень, которого я лечил от пневмонии.

А Инга снова принимается за свое:

— Да расстрелять обоих надо, и Матиаса, и Куто, рядышком к стенке поставить! Для примера.

— Все бы тебе, милая, стрелять, — расстроенно вздыхает наставница. — Скверное увлечение. Будь добра, сполосни рюмки. Детишки, от коньяка никто не откажется?

По сравнению с ней все мы и впрямь детишки, даже Валеас. Она достает еще две миниатюрные рюмки из того же красновато-радужного набора, небольшую бутылочку коньяка — ух ты, настоящий, с Изначальной! — и две плитки сбереженного шоколада.

Глоток, другой, и меня вырубает. Все вижу и слышу, но как будто нахожусь невообразимо далеко от остальных, за толстым-претолстым стеклом. Чьи-то пальцы ловко ломают шоколад, протягивают мне темный прямоугольник с изжелта-белыми выпуклостями орехов.

— На, скушай, ты же ничего не ел.

Это Олимпия. Кажется, что глаза у нее позеленели.

Послушно жую шоколад, и в это время сквозь звенящую стеклянную толщу доносится:

— Как по-вашему, детишки, что общего между Лесом и человеческим социумом?

Лучше бы Джазмин ее заводила этот разговор. Лучше б он, едва начавшись, перетек в пустопорожнюю болтовню, тогда «бы ничего не случилось.

Сижу, оглушенный коньяком и всем предыдущим. То слышу, то не слышу реплики остальных, как будто они в соседней комнате и дверь то и дело открывают-закрывают. Словно читаешь книгу, пропуская страницы.

— …Без магов наша цивилизация не смогла бы существовать в измерении Долгой Земли. Единицы вроде тебя, Валеас, сумели бы прокормиться в зимнем Лесу охотой и собирательством, но остальные попросту вымерли бы. Когда среди первых переселенцев выявились люди с магическим даром, это все решило, потому что никакими другими способами, кроме колдовства, не сохранить на такой срок потребную прорву продовольствия.

Свет плафонов снуло отражается в видавшей виды полированной столешнице. Шоколада осталось всего четыре квадратика.

— …Да, Ола, об этих чудесах я наслышана, но сейчас речь идет о нашем мире. Ваши высокие технологии у нас не работают. Сама знаешь, умница…

Блестки на стенной обивке кажутся то праздничными, как дождь из фольги, то жалкими, как остатки облезлой позолоты на старой утвари. Развезло меня, в общем.

— …По-вашему, детишки, я цитирую спьяну школьный учебник? Угу, есть немножко. Но задумайтесь вот о чем: волшебникам и неволшебникам на Долгой Земле друг без друга не прожить, мы как замкнутые в симбиозе элементы биосистемы. Каждая сторона что-то берет и что-то дает, происходит непрерывный обмен. Но, как оно ни досадно, кроме симбионтов, встречаются еще и паразиты — те, кто гребет под себя, ничего не отдавая.

Услышав это, Инга встрепенулась и вперила в меня злорадный взгляд. Ага, для нее раз паразит — значит, я. Честно, не знаю, в чем дело, я же свои обязанности на нее отродясь не сваливал и от работы не бегал.

Джазмин снова разливает коньяк:

— За то, что в нашей компании таких нет.

Вот так-то, Инга обломалась.

После второй порции окружающее меня стекло становится еще толще. Все как будто ненастоящие, даже Валеаса ничуть не боюсь. Разрумянившаяся Ола спрашивает:

— А где они есть?

Ох, не надо бы задавать таких вопросов… Потому что Джазмин отвечает:

— Паразитировать, детишки, можно по-разному. Можно воровать, грабить, мошенничать, или расчетливо эксплуатировать чужие чувства, или обсчитывать своих наемных работников, все это обычные вещи, которые встречаются сплошь и рядом. Но есть еще один способ, на мой взгляд, самый отвратительный. Вращаться среди людей, с жадностью наблюдать за ними, при случае непрошенно влезать в их дела, пить пульсирующую вокруг жизнь, как вино, как бодрящий кофе, как полезный для здоровья бульон, — и ни полушки не платить за выпитое, принципиально ничего не давать взамен. Этакое духовное скопидомство.

На скулах у нее расцвели красные пятна, и она выглядит, словно человек, очень долго державший что-то под спудом, но неожиданно для самого себя решившийся высказаться о том, о чем говорить вслух вообще-то не стоит. Валеас слушает с едва обозначенной угрюмой ухмылкой и скупым намеком на одобрение, Ола — с милой оживленной гримаской, вскинув пушистые ресницы и дожевывая наш последний шоколад. Инга вначале согласно кивает, а потом вдруг перестает кивать и смотрит так потрясенно, недоверчиво, с разгорающимся протестом… Как обычно, когда что-то вызывает у нее возражения. В том-то и дело, что как обычно.

— Кого вы имеете в виду? — Ее голос угрожающе звенит, но так бывало и раньше, если она с чем-то не соглашалась.

— Назовем их упырями. Самое подходящее слово. Если б они жили отшельниками, вдали от людей, это не вызывало бы нареканий, но они трутся среди нас, вмешиваются и в политику, и в межличностные отношения — экспериментируют, словно в игрушки играют. Как вы знаете, они неуязвимы, но Изабеллу они убили, мне кажется, с какого-то очень большого перепугу… Что же такого она узнала, если это настолько их испугало?

— Вы не имеете права так говорить!

Дальше начался спор, но подробностей я не запомнил, потому что клевал носом, еле-еле удерживаясь от того, чтобы не отключиться окончательно. Дискутировали главным образом наставница с Ингой, лесные лишь изредка подавали реплики.

Потом мы все вместе выходим наружу, в холодную беззвездную темень. Кое-где горят костры — оранжевое пламя, треск хвороста, лапника и елажниковых шишек, черные тени расположившихся вокруг караванщиков. Окошки жилых фургонов тускло светятся, остальные машины громоздятся темными глыбами. Мимо нас проходит, скрипя снегом, стюард с корзиной — забрать посуду из конференц-фургона.

Джазмин и Валеас, отойдя в сторонку, беседуют: она как будто пытается уговорить лесного колдуна отказаться от затеи С заложником, тот выслушивает ее доводы с миной «мне наплевать на чужое мнение».

Я тогда еще подумал, что ей надо бы поосторожнее, он крайне опасен, но глупо будет, если я полезу предостерегать наставницу, которая и без меня видит, кто есть кто. Ох, если бы она и в самом деле все видела, как я понадеялся, но она же слишком устала…

— Матиас! — Меня тронули за локоть, и я, повернувшись, увидел рядом Олу. — Спокойной ночи. Я уже никакая, пойду спать. Нас определили на ночь в конференц-фургон, там классные мягкие диванчики. Ты тоже отправляйся-ка лучше спать, до завтра!

Забираясь к себе в фургон, я подумал с привычным холодком о предстоящем суде и тут же спохватился: меня ведь уже судили — и ничего, настолько ничего, что даже забыть об этом умудрился, пусть ненадолго, но все-таки! Ни на угрызения, ни на размышления сил не осталось. Дергаю дверцу, вваливаюсь в купе. Плафон выключен, сосед-коммерсант дрыхнет. Сбрасываю обувь и прямо в куртке, чтобы не терять тепло, устраиваюсь на своей полке, укутав ноги одеялом.

— …Вставай!.. Чтоб тебя, просыпайся… Убили… Да просыпайся ты наконец!..

Меня с воплями трясут. В окошко сочится сквозь рабицу серый утренний свет. Разбуженный сосед, приподнявшись на локте, осоловело моргает и что-то спрашивает у склонившегося надо мной охранника, но тот не обращает на него внимания.

Усваиваю: кого-то убили, и я должен поскорее туда подойти. Первая мысль: бандитствующий лесной колдун повздорил с парнями из каравана (возможно, из-за Олы) — и за нож, много ли такому надо, чтоб человека порешить?

Не задавая вопросов, натягиваю выстуженные, хоть и с мехом внутри, сапоги, вываливаюсь следом за провожатым в коридорчик, потом в пасмурную стылую зыбь. Галдеж невесть откуда налетевших птиц, тихий протяжный гул хвойной пущи, тревожный говор столпившихся людей. Толпа раздается, пропуская меня, — и я вижу совсем не то, к чему приготовился.

…Джазмин лежала навзничь в распахнувшейся шубе, волосы рассыпались волнистой иссиня-черной массой, на свитере как будто вышиты темно-красные маки, которых раньше не было. Черты изможденного лица заострились, в остекленевших глазах отражается небо. Истоптанный снег вокруг подтаял от растекшейся крови, а после снова замерз.

Мне словно врезали под колени и одновременно в живот, чтобы все кишки собрались в захолодевший ком. Это как же так, а?.. Разве может быть, чтобы Джазмин умерла?..

Над ней нависало, как сгусток дыма, невидимое для непосвященных облако чар, не позволяющее разглядеть, что здесь случилось. Без волшбы не обошлось… И ни Инги, ни лесных, вокруг стоят одни караванщики.

— Где они, где эти?..

От сильных потрясений я становлюсь косноязычным, но капитан понял и ответил, что Инги в купе не оказалось и за «здешними» он тоже послал, сейчас приведут.

Появилась Ола в сопровождении охранников. Меня слегка отпустило: значит, она не причастна к убийству. Вот ведь каков подонок, сам сбежал, а ее бросил расхлебывать!

— Парня на месте не было, — доложил офицер.

Почему-то я об этом уже догадался. Ищи-свищи его теперь в Лесу.

Олимпия выглядела рассерженной и деловитой. Отмахнувшись от шагнувшего к ней капитана, присела возле тела Джазмин, потом выпрямилась и повернулась к нам.

— Мертва уже несколько часов. Несколько ножевых ранений. Кто — определить не могу из-за чертова морока. Может быть, Вал разберется, он в таких вещах силен.

— Твой Вал уже далеко, — вырвалось у меня. — Зарезал и смылся!

— Балда ты, Матиас, — процедила она сквозь зубы, копируя интонацию своего приятеля. — Зачем ему убивать Джазмин? И чтобы Вал с первого раза не попал в сердце? Ты же видел как он владеет оружием, а здесь работа какого-то доморощенного мясника-самоучки!

— Где Валеас? — спросил капитан.

— Ну, точно не знаю… — Взгляд Олы метнулся к стоявшему тут же врачу. — Он разве не ночевал у вас в медфургоне?

— К нам он не заходил, — возразил доктор. — Хотя я надеялся, что заглянет. У Эберта спала температура, прекратился кашель. Я еще не встречал колдуна с таким мощным целительским потенциалом. Возможно, он сумел бы и Куто помочь, если бы согласился с ним поработать, но восстановить душевное здоровье — это другое дело, чем одним махом выжечь инфекцию.

— Надо его найти, — распорядился капитан уже не с угрозой, а с некоторым облегчением.

У него, положим, есть повод для радости: парень из семьи, занимающей достаточно высокое положение в иерархии Трансматериковой компании, не умрет во время рейса, и вытекающие отсюда неприятности капитану больше не грозят. Обошлось. А Джазмин уже не вернуть… Кто мог поднять на нее руку?

— Не посылайте за ним, — с едва заметным замешательством попросила Ола. — Я сейчас отправлю ему зов.

Она убрела на десяток шагов в сторону, к деревьям, по щиколотку проваливаясь в снег, я — следом за ней.

— Может, ушел к вам на заимку?

Слова помогают удерживаться на поверхности, как спасательный круг, все равно какие слова, иначе начну будто в ледяной омут погружаться, с головой, все глубже и глубже. Я в первый раз потерял близкого человека.

— Да нет, он наверняка в каком-то из пассажирских фургонов. Щас найдется…

Поссорились? Неужели из-за меня?

— Капитан, я же сказала, не надо! — кричит Ола. — Я уже позвала, скоро придет! — И бормочет, чтобы слышал только я: — Если его застукают без штанов, он же всем головы пооткручивает.

— Так он, что ли, по бабам пошел?

— Типа того.

Не похоже, чтобы Олу этот факт расстраивал, хотя оттенок смущения присутствует. Что у них за отношения такие странные? На секунду цепляюсь за эту мысль, и становится словно бы легче, а потом снова — Джазмин больше нет… Внезапно меня осеняет:

— Извини, наша Инга, наверное, это самое, с ним… Значит, ее можно не звать.

— А что, Инга потерялась? Тогда позови. Не может она быть вместе с Валом.

— Почему?

— Это ему неинтересно.

Ничего не понял, но послал зов Инге. Никакого отклика. Спит? Или с ней тоже что-то случилось?

Кстати, пассажиры все полусонные… Были. Теперь, когда Джазмин умерла, чары, которые она держала, в ближайшее время должны рассеяться, то-то мой сосед по купе полез к охраннику с расспросами, вместо того чтобы индифферентно дремать.

Ощущение, словно смотришь в «волшебный бинокль» — знаете, та оптическая игрушка, завозная с Земли Изначальной, которая меняет местами верх и низ, перетасовывая вдобавок цвета окружающих предметов, это весело и немного страшновато: в мгновение ока все становится совершенно неузнаваемым. И сейчас что-то вроде того, но никакого веселья, одна жуть.

Распахивается дверь дальнего пассажирского фургона второго класса, и на снег спрыгивает Валеас в расстегнутом медвераховом полушубке — никуда не делся, вопреки моим подозрениям.

— Вот видишь, — замечает Ола.

Напряжение отпускает ее, расправляются вздернутые плечи, разжимаются стиснутые кулаки. Сперва я подумал, что она все-таки не была уверена в его местопребывании, но после догадался, в чем дело: Олимпия привыкла находиться под его защитой, и если он рядом — можно хоть чуточку расслабиться, что бы там ни стряслось. Это при том, что отношения у них какие-то нетипичные, и я до сих пор не понял, спит она с ним или нет.

— Дерьмо, — высказался Валеас, увидев труп. — Кто ее?

— Хотелось бы услышать ваше мнение, — сухим официальным тоном произнес капитан.

Он не искал конфликта с лесным колдуном, но замашки этого парня безусловно его раздражали, не говоря уж о требовании выдать заложника, которое вообще ни в какие ворота не лезет.

— Над ней чары, сейчас я эту хрень уберу. Отвалите, чтоб никого не шарахнуло ненароком.

Караванщики отступили подальше, мы с Олой остались, на всякий случай выставив «щиты». Невидимое дымное облако, повисшее над местом убийства, вело себя, как приставшая к подошве пакостная жвачка, ни в какую не желающая отлепляться, но Валеас примерно за полтора часа его изничтожил.

— Я же говорил, дерьмо. Хотите посмотреть?

И прежде чем кто-нибудь успел выразить согласие, он сотворил «окно в минувшее». Сложная, между прочим, штука, не у каждого из опытных получается. Джазмин как-то обмолвилась, что мы с Ингой сможем приступить к освоению таких техник лет через семьдесят-восемьдесят, раньше просто нет смысла.

Туманная по краям живая картинка напоминала проталину на заледеневшем оконном стекле. Въявь пасмурный день, на картинке глубокая ночь, караванщики давно разбрелись по машинам, снаружи никого не осталось, только Джазмин курит возле последнего догорающего костерка.

— Наставница… — У вынырнувшей из темноты Инги вид воинственный и растерянный — и то и другое с заходом в крайность. — Я с вами не согласна!

— Иди-ка лучше спать, — отвечает Джазмин с бесконечной усталостью в голосе.

— У нас нет права судить о Высших, потому что они выше нашего понимания!

— Не считаю так.

Джазмин, кажется, стоя засыпает, а Инга дышит прерывисто, как после бега, и глаза сверкают двумя спятившими звездами.

— В жизни столько враждебного, злого, грязного, и без Высших не было бы вообще никакого света и добра.

— Инга, светлое и доброе вырастает и живет само по себе, как сорная трава в трещинах городского асфальта. На беду или к счастью, оно только в такой форме и может существовать, хотя люди испокон веков притворяются, будто дело обстоит не так. Ты знаешь о том, что никаких армий добра в природе не существует?

— В природе — нет, другое дело в обществе…

— Угу, и в обществе тоже. Добро стихийно и независимо, индивидуальная душевная поросль, чертовски важная для нашего бытия, но не поддающаяся никакой бюрократизации. От означенных попыток оно быстро вырождается и в худшем случае оборачивается своей противоположностью — объединившиеся адепты милосердного бога живьем жгут на кострах людей и животных, победившие борцы за социальную справедливость убивают либо превращают в рабов миллионы так называемых врагов народа. Вспомни историю Земли Изначальной, зачем я, черт побери, заставляла вас с Матиасом все это читать? В менее тяжелых случаях то, чему нет цены, подменяется торжеством формализма и отстаиванием групповых интересов. Общества негодяев разного толка, всевозможные армии зла — этого в человеческой истории пруд пруди, а свет на то и свет, что руками его не ухватишь. Не думай, что во мне взыграл пессимизм, трава-то растет себе и растет, несмотря ни на что… А привлекающие тебя Высшие — всего лишь еще одна тупиковая игра. Помнишь сказку о Стерките-Жмотке, которая бегала угощаться по соседям, а сама даже вчерашней хлебной коркой поделиться жалела? Тебе это никого не напоминает?

— Нет! — враждебно выпалила, почти выкрикнула Инга, ее тонкие ноздри истерически трепетали и раздувались.

— Госпожа Эйцнер вчерашними корками не разбрасывается, — усмехнулась Джазмин.

— Ее помощь надо заслужить! Ничего не должно даваться человеку даром.

— Кстати, заметь, Валеас, которого уж никак добрым не назовешь, когда его попросили спасти умирающего, попросту пошел и сделал, не требуя никакой платы.

— Показал свою крутизну, это само по себе плата. И теперь ему заложника подавай, ту жизнь, которую подарил, он так же легко заберет назад.

— Не думаю, что жизнь заложника будет под угрозой. Валеасу просто нужна компания. Я пыталась поговорить с ним на эту тему, но он не захотел меня слушать. — Она печально покачала головой и затянулась, слегка прижмуриваясь от чада угасающего костра.

— Валеас всего-навсего человек, а Высшие стоят выше добра и зла, к ним нельзя применять повседневные человеческие мерки.

— Угу, здесь ты еще как права. Есть зло, одинокое или групповое, есть добро, свободное, незащищенное и вопреки всему неистребимое, и есть, условно говоря, третья сила, которая очень любит выдавать себя за добро, имя ей — подлость. Высшие осуждают зло и как огня чураются настоящего добра, зато подлость — их родная стихия. Они называют ее неизбежностью и считают, что благовидных целей нужно добиваться максимально дрянными способами, иначе, видимо, удовольствие не то. Расщедрившись на что-нибудь полезное для окружающих, они попутно причиняют страдания и потери, это у них принципиальное правило. Грузовик, который везет хлеб для голодающих, по дороге обязательно должен кого-нибудь задавить, и все в этом роде. Пожалуй, Эберту сказочно повезло, что вылечил его злой Валеас, а не Тарасия Эйцнер. Иначе, вполне возможно, выздоровление так бы ему отлилось, что лучше уж пневмониях летальным исходом. Хуже всего то, что они при этом упорно называют свою деятельность «добром», девальвируя таким образом само понятие и внося путаницу в вечные вопросы. У них цель всегда оправдывает средства — то есть светлая цель является стопудовым оправданием грязной и жестокой практики, которая для так называемых Высших в Действительности куда важнее задекларированных целей. Это старо, как мир, и пошло, как куча дерьма в подъезде многоквартирного дома.

Тут Инга, все порывавшаяся выдать какие-то возражения, с судорожным всхлипом ринулась в объятия Джазмин… Так мне показалось в первый момент. Темень ведь ночная, костерок еле теплится, подробностей не разглядишь. Наставница тоже издала тонкий полувизг-полувсхлип, отшатнулась. Инга шагнула следом и, когда та осела на снег, рванула в стороны полы ее шубы, ударила еще раза три, примериваясь, как будто перед ней манекен кесу на занятиях по самообороне.

Джазмин больше не шевелилась. Сжавшаяся в комок Инга быстро огляделась, потом старательно, словно зарабатывая хорошую оценку, вытерла о мех шубы окровавленный нож, вскочила и вытянула над телом руки с растопыренными пальцами, наводя скрывающие чары. Так себе чары, ученические, вовсе не та вязкая дрянь, которую лесной колдун нейтрализовал с немалым трудом, провозившись больше часа.

Убить двухсотлетнюю магичку — задача из разряда «зубы обломаешь». Безоружная Джазмин могла защититься от сдуревшей девчонки дюжиной способов… Если бы у нее была в запасе хоть капля силы, но ведь она все без остатка израсходовала на караван. Из-за меня.

Ноги подкосились, в голове зашумело, и я повалился в снег на колени. Кажется, еще и отрубился, потому что в следующий за этим момент сижу, прислоненный к снеговику (его в первые дни шоферы слепили от нечего делать), а Ола отпаивает меня из фляжки чем-то крепким, отдающим елажниковой хвоей.

— Моя вина… — Язык еле ворочается.

— Ага, конечно, а эта сучка Инга всего лишь рядышком стояла.

Тарасии Эйцнер и Инги уже след простыл. Свежая лыжня уходила на восток, в ту сторону, откуда мы приехали. Ушли еще затемно, никто их не видел, налегке: у госпожи Тарасии, как рассказал стюард, багажа было всего ничего, элегантный рюкзачок из похожей на серый бархат шкуры кесу, и Инга, отправляясь в новую жизнь, захватила с собой только самое необходимое. Лыжи они украли. Стояло несколько пар возле фургона-подсобки… «Ничего не должно даваться человеку даром», — но на чужие лыжи, надо понимать, это правило не распространяется.

— Как думаете, могли бы мы догнать этих сук? — с нехорошим азартом спросила Олимпия, глядя на две параллельные полоски, уползающие в хмурую даль редколесья, осененную причудливо вырезанными хвойными кронами, седыми от изморози.

— Зачем? — равнодушно бросил Валеас.

И правда, зачем? Он хоть и крут нереально для своих тридцати лет, но все же не настолько, чтобы драться с Высшей. И вряд ли Старый Сапог с Ингой потрюхают на лыжах до самого Магарана. У Высших есть недоступные для нас пути, позволяющие попадать из пункта А в пункт Б, минуя обычное пространство. Доберутся до ближайшего — и будут нынче вечером ужинать за тысячу километров отсюда, поэтому Тарасии было все едино, выберется наш караван из Леса или нет.

Перед тем как повернули к машинам, я на долю секунды поймал взгляд Валеаса, брошенный напоследок на лыжню. От этой тяжкой ледяной ненависти у меня все печенки покрылись инеем, хотя предназначалась она не мне. Когда-нибудь догонит. Не сегодня и не завтра, а когда наберет достаточную силу, чтобы бить наверняка. У него к Высшим свой счет.

Пока охранники и шоферы собирали лапник для погребального костра, мы попытались расспросить стюарда, дежурившего ночью в том фургоне, где ехала госпожа Старый Сапог. Разумеется, ничего он не запомнил — то ли спал, то ли нет, но в памяти осталось блеклое грязноватое пятно, словно на ватмане, где затерли карандашный рисунок. Валеас ухитрился считать кое-какие обрывки: отдельные миллиметровые штрихи, бороздки от карандашного грифеля — все-таки человеческое сознание не бумага, а Старый Сапог стирала второпях, мимоходом.

Инга:…Так говорила о Высших… Яне могла… Быть с Высшими, управлять людьми… Испытайте меня…

Тарасия:…Думаешь, достаточно одного твоего желания?..

Инга:…Переступила через кровь… Докажу…

Тарасия:…Что ж, попробуй… Предупреждаю… Скрывающие чары, тебе еще учиться…

Последний обрывок фразы заставил Валеаса сдержанно 4 ухмыльнуться: он ведь уничтожил, хоть и не без труда, чары Высшей.

В голове не укладывается… Видимо, я это не просто подумал, а пробормотал вслух, потому что Олимпия отозвалась:

— А я, знаете, понимаю… Когда я была маленькая, мы с мамой кое-как перебивались от зарплаты до зарплаты, денег вечно не хватало, а мне хотелось новых кукол, они же красивые. Поганкой я была, как выражается наставница Текуса, и, чтобы мама купила новую игрушку, ломала старые. У Инги мозги сработали в том же направлении. — Глаза Олы поблескивают из-под челки потрясенно, с театральным испугом. — Я поступала так с куклами, но я бы не подняла руку на своего учителя.

— Еще бы ты попробовала, — саркастически хмыкнул Валеас.

— Ага, и попробую… Ты любишь раздавать другим плюхи, а сам еще какую заслужил! Разбойник, блин, с большой дороги… Когда капитан подкатится побеседовать о дальнейшем, разговаривать с ним буду я, пока ты все хорошие перспективы не угробил. Ну, пожалуйста, ведь это я у нас политтехнолог, поэтому пусть в этот раз будет по-моему!

Они пошли к толпе караванщиков, я побрел следом. У них жизнь продолжается, с перспективами… Это для меня она остановилась, как сломанные часы.

Завернутую в шубу Джазмин положили на высокое хвойное ложе. Караванщики стояли полукрутом, самые оклемавшиеся из пассажиров тоже повыползали из фургонов и присоединились. Бывает, что в пути кто-нибудь умирает, это не повод для паники, а о том, что мы застряли здесь еще полторы недели тому назад, они, будем уповать, не догадаются.

— Господа маги. — Капитан говорил вполголоса, чтобы даже свои не услышали. — Понадобятся ваши чары, чтобы о нас не прознали кесу. Раньше этим занималась покойная миледи Джазмин…

— Не тронут вас кесу, — буркнул Валеас.

Три наших огненных сгустка ударили в груду елажниковых лап одновременно. Взметнулось и загудело бледное при дневном свете пламя. Волшебный огонь сжигает быстро, и скоро на снегу осталось только черное пятно. Заодно и в душе у меня что-то выгорело.

— Пепел соберем и похороним? — предложил первый помощник капитана.

— Она была колдуньей, — возразил Валеас. — Нас нельзя хоронить, иначе какая-нибудь хрень на могиле начнется, побочные остаточные эффекты. Пусть ветер развеет ее прах, и пусть ее дух будет свободен, как ветер.

Мы с Олой повторили за ним традиционные слова прощания. В глазах у меня щипало. Олимпия тоже вполне искренне шмыгнула носом, заметив:

— Она была славная, жалко… Лучше б мы тех двух сучек на тот свет проводили.

— Серые наверняка засекли нас, — услышав о сучках, негромко произнес капитан, поглядывая на стену деревьев, опутанных черными лианами и мочалистыми гирляндами зимнего лишайника, с сугробами на могучих лапах и расплывчатыми, как тучи, вершинами.

— Я ведь уже сказал, не тронут. В третий раз повторить?

— Хотелось бы, господин Мерсмон, обсудить вопрос об условиях сотрудничества…

— Сейчас обсудим. — Кошкой втершись между мужчинами, Олимпия улыбнулась капитану задорно и обворожительно. — Только лучше в тепле за чашкой кофе, согласны? Вал, ты бы пока списочек составил, чего купить в городе, а то у меня память дырявая, ты же знаешь. Дома я таскала с собой карманный комп, он за меня все помнил, а тут он в первый же день сдох — ну, еще тогда, летом… Пойдемте?

Она смело ухватила капитана под руку, и тот повел ее к командной машине. Караванщики уговаривали пассажиров разойтись по фургонам и не нервничать, клятвенно заверяя, что «все в порядке, скоро поедем». Большинство проглатывало эту наглую ложь, но наблюдательных не могли не зацепить косвенные признаки истинного положения вещей: подозрительно утоптанное белое пространство между автоколонной и елажником, кострища кучи мусора, мерзлые разводы помоев, монументальный снеговик… Счастье, если никто не запаникует.

Валеас, вытащив блокнот и карандаш, принялся за перечень покупок.

— Ты раньше знал Джазмин?

— Немного, — отозвался он, не прерывая своего занятия. — Видел раза три-четыре. Она была идеалисткой — сильная, но незащищенная, из-за этого и. кончила так по-глупому. И с ученичками ей под конец не повезло… Я бы на ее месте обоих убил: Ингу — потому что дрянь, а тебя — чтобы не мучился.

— Ты же менталист, мог предупредить, что у Инги на уме! Вместо этого умотал трахаться в пассажирский фургон, как будто тебя туда звали… Наверняка у Инги мозги соскочили с петель, еще когда мы все вместе сидели, мог же сказать! Что, разве не так?

От удара в лицо у меня внутри что-то хрустнуло, в глазах потемнело. Небо качнулось, надвинулось, заполняя почти все поле зрения. Хвойные сгустки оторвались от кряжистых древесных башен и поплыли по кругу. В носоглотке такие ощущения, словно нахлебался мыльной воды, во рту привкус крови.

— Я бы сказал, если б был в курсе, — спокойно сообщил Валеас. — Инга закрылась наглухо, как только узнала, что я менталист. Нормальная мера предосторожности, это ты, дурак, до сих пор ходишь открытый. Дай-ка гляну, я тебе ничего не сломал?

— Не лезь!

Игнорируя протесты, он бесцеремонно ощупал мою физиономию и констатировал:

— Ага, сломал. Не дергайся. Сейчас сделаем, как было.

Караванные охранники поглядывали на нас с профессиональным интересом, однако вмешиваться не спешили — оно им надо? Покончив с первой помощью, Валеас опять взялся за список. Я сидел на снегу, хотя небо больше не кружилось, кровь из носа не текла, и ощущение, будто вместо лицевых костей у меня треснувшая яичная скорлупа, тоже исчезло. Лечить он умеет не хуже, чем бить, но все равно гад.

Как выяснилось позже, это Ола попросила его присмотреть за мной, вот он и «присматривал» в меру своего добросердечия.

Сама она, вернувшись, с ходу объявила:

— Тронемся после обеда. Я все уладила. Главное, не забудь кухлярку забрать из моего рюкзака, и пусть ее в этот раз Эберт ощипывает. С ним я тоже поговорила, ага, так что сейчас он отправился уламывать капитана и писать письмо домой, чтобы там не беспокоились. Прикинь, он сам захотел, типа давно мечтал о каком-нибудь таком приключении. Умолчала я только о том, что ему придется завтра вечером возиться с кухляркой, слушая твои понукания, пусть это будет сюрпризом. — Ола хитренько ухмыльнулась. — С Трансматериковой вообще надо дружить и взаимовыгодничать, они будут еще как рады. Не пугай людей разбойничьей рожей, и они сами к тебе потянутся. И скажи спасибо, что у тебя есть свой личный политтехнолог!

— Спасибо, — усмехнулся Валеас.

Вроде без иронии. Чуть ли не с теплотой.

— Ага, и давай сюда список, это ж самое актуальное…

Неприкаянно слоняюсь вдоль вереницы машин, а шоферы и механики с жизнерадостной руганью разогревают моторы, проверяют колеса и прочее свое хозяйство — на их улице долгожданный праздник.

Меня поедом ела тоска. Если б знал, если б не ушел спать, если б оказался рядом, чтобы отобрать у этой дуры нож… Закричали «Обед!», я вернулся в фургон, с животным аппетитом съел миску перловой каши с разваренными волокнами тушенки. Выпил стакан чаю, по случаю завершения нашего стояния посреди Леса заметно более сладкого, чем в предыдущие полторы недели. Потом опять вылез наружу, меня как на аркане туда тянуло: мысленно сфотографировать это страшное место, где осталась Джазмин, и сохранить в памяти. Хотя «осталась» — неправильное слово. Она здесь не осталась, ее нигде больше нет.

Возле снеговика стоят Валеас и Ола — он инструктирует, она слушает и кивает. К ним направляется парень с лыжами в одной руке и разбухшей спортивной сумкой в другой. Физиономия точно знакомая, но не помню, как зовут.

— Привет! — улыбается он, дождавшись окончания разговора.

И смотрит из-под косой челки с вызовом, но не воинственно, как перед дракой, а с каким-то непонятным для меня вызовом, словно дразнит. Нашел с кем играть. Валеас его сейчас зашибет.

— Ладненько, все поняла, — еще раз энергично кивает Ола. — Не боись, не заплутаю. Я так хочу в город, что найду его с завязанными глазами в кромешном вакууме. А ты, Матиас, не убегай, со мной поедешь.

Лесной колдун меряет взглядом подошедшего парня, но вместо того, чтобы одним ударом стереть провоцирующую улыбку, неожиданно ухмыляется в ответ:

— Лыжи оставь, наденешь снегоступы. Там иначе не пройти. А барахло надо было сложить в рюкзак.

— У меня нет рюкзака. Зато есть коньяк и сгущенка, выпросил у капитана. Может, я тогда схожу, поищу рюкзак?

— Давай сюда. — Валеас отобрал у него увесистую сумку и легко закинул на плечо. — На заимке будем завтра, а сегодня заночуем в шалаше, до которого еще добраться надо, так что шевелись.

Теперь до меня дошло, что это Эберт. Я-то привык видеть его умирающим на койке в медфургоне, а тут он живой и здоровый, разве что лицо исхудалое, и ведет себя так, словно собрался на пикник. Интересно, ему хотя бы объяснили, что он заложник?

— Матиас, идем.

Олимпия взяла меня за руку. Я пошел за ней и только после спохватился: «Во время движения каравана пассажиру надлежит находиться в пассажирском фургоне согласно указанному в билете месту».

— Идем-идем, не робей. Я же сказала, ты со мной.

Какой мальчишка не мечтал прокатиться на таран-машине? Но чтобы эта мечта вдруг сбылась, да еще в один день с горькой и страшной потерей… Наверное, из-за этого совмещения у меня в мозгах что-то затуманилось, и все казалось не вполне реальным: чудовищные гусеницы с забитыми снегом сегментами, крепкий запах солярки и мазута, вибрирующая металлическая лесенка, уводящая наверх и в глубь рокочущей громады. Кабина — целая комната с шестью креслами: для водителя, для капитана, для штурмана, для следопыта и еще два для стажеров. Я занял одно из стажерских, в другом сидел Хорхе, ученик спившегося Куто, а Ола устроилась на месте следопыта. Кресла мягкие и глубокие, вдобавок снабжены ремнями, чтобы при необходимости пристегиваться. Панель управления — святая святых, торчащие рычаги, трубка для переговоров с механиком, громадное лобовое стекло-триплекс — без сетки, но толстенное, пуля не пробьет, а если понадобится, его перекрывают выдвижные бронированные створки. Смотришь наружу, словно с высоты третьего этажа.

Двигатели таран-машины взревели в полную силу, и мы наконец-то поехали.

Пробовали когда-нибудь разобраться с собственным душевным раздраем, всматриваясь, словно в схему городского транспорта, в другого человека — в надежде, что вас каким-то чудом подтолкнут к ответам на все вопросы? Бесполезно. Тем более мы с Олой во всех отношениях разные. Я парень, она девушка. Я классический, она лесная. Я коренной долгианин, уроженец Юлузы, она иноземка с Изначальной, выросшая в гигантском городе из тех, что называют «мегаполисами», среди диковин почище всякой магии. Из-за меня караван сбился с пути, она вывела его из заваленной снегом колдовской пущи к Кордейскому архипелагу. Если сравнивать характеры, тоже никаких совпадений, и все-таки я ждал от нее — или, скорее, от своего общения с ней — подсказок, что делать дальше.

После того как первая эйфория схлынула, караванщики посматривали на Олимпию настороженно: справится — не справится, черт ее знает, но на шестой день впереди вырос, выше самых высоких хвойных великанов, причудливый белый гребень — Пьяный хребет. Относительно небольшой горный массив, нанесенный на все карты ориентир. Тогда недоверие сошло на нет.

— Мне сам Лес дорогу подсказывает. У нас взаимная любовь, он меня аж с родной Земли сюда выманил.

— Это правда, что ты прыгнула в схлопывающийся портал?

— Правда. Если б осталась там, я бы сторчалась от тоски. Хорошо, вовремя это поняла. За секунду, прикинь, до «уже поздно».

— Извини, что бы ты сделала?

— Ну, подсела бы на наркотики и все такое.

Я бы не смог ни сунуться в нестабильный портал, ни «подсесть». Но это не потому, что я более рассудительный и нравственный, чем Ола. Просто мы по-разному устроены.

В кабину таран-машины меня пустили только в тот первый раз, а потом я, как полагается дисциплинированному пассажиру, ехал в своем купе. Рядом запертое и опечатанное пустое купе, которое занимали раньше Джазмин с Ингой. Словно за стенкой ледник и оттуда тянет почти потусторонней стужей.

По вечерам, когда караван останавливался, я ходил к Олимпии в гости. Ей предоставили свободные апартаменты водном из фургонов первого класса: две смежные комнатки с персональным туалетом, королевская кровать, расписанный ирисами эмалированный умывальник, круглое настенное зеркало с золоченым ободком, привинченные к полу плюшевые кресла, на окнах лакированные жалюзи, на полу ковры с геометрическим узором в коричневых тонах.

Вначале мы сразу лезли в кровать — и все побоку. Днем думалось: убьет меня Валеас, это для него что муху прихлопнуть, из-под земли достанет и убьет. Но тут же возникала другая мысль, вперебивку: ну и ладно, пусть убивает, зато сейчас у меня есть Ола.

Вскоре после того, как феерические белые фестоны Пьяного хребта остались позади, у нее начались особенные женские дни, и тогда на смену постели пришли разговоры.

— Мы жили на двадцать четвертом этаже, можешь себе представить?

Я кивал: «ага, представляю», хотя видел небоскребы только на картинках и в кино — и то не мог отделаться от впечатления, что это сплошные фантазии, а в жизни такие дома невозможны.

— Мама, папа и я. Папа работал участковым контролером муниципальных мусороуборочных роботов, мама была «карамельной девочкой». «Карамельные девочки» — это те, кто подходит на улице и зазывает во всякие магазины, салоны и так далее. Сколько за это платят, сам догадайся. Они с папой так познакомились, и она бросила этот отстой, но когда мне было пять лет, папе раскроил голову глюкнувший робот. Говорили, что это подстроил наладчик с их участка, сводивший счеты из-за придирок, но доказать ничего не доказали. Мы с мамой остались вдвоем. Она убегала на работу, а меня запирала в нашей маленькой квартирке, потом я стала ходить в школу. За папу платили не ахти какую пенсию, но мама старалась накопить денег на мою дальнейшую учебу. Ей хотелось, чтобы я получила приличную профессию, а не перебивалась, как она, всякой дешевкой последнего разбора. В «карамельные девочки» ее больше не брали, и она подрабатывала нянькой у богатых. Такая мерзопакость… Ей везло на «подкладочников» — так у них в агентстве «Добрая бонна» называли хитрожопых клиентов, которые суют денежку под половик, или в кухонный шкаф, иди еще куда, а потом заставляют тебя там прибраться. Проверка: возьмешь — не возьмешь. Моя мама ни в жизнь не тронула бы чужого, и эти подкладочные фокусы сильно портили ей настроение. Вдобавок детки были под стать родителям и всяко изгалялись, твердо зная, что им ничего за это не будет, а если она хотя бы голос повысит, ее уволят. Однажды ей облили голову акриловой краской. Типа шутка. Хозяева тогда заявили: твоя проблема, мы тебе платим за то, чтобы дети нам не мешали. Маме пришлось срезать волосы почти под ноль, и, что характерно, ни фига за ущерб она не получила, а в суд подавать не захотела. Ох, как оно им отлилось потом… Года через три эта семейка полетела на Луну, купила часовую экскурсию по Морю Спокойствия, и прогулочный модуль разгерметизировался, а помощь опоздала. Я только здесь уяснила, что это была скорее всего моя работа. Когда мама плакала дома после инцидента с краской, я очень-очень сильно пожелала им зла. Кстати, ничуточки не раскаиваюсь, потому что не фиг было с ней так поступать.

Смотрит с затаенным вызовом. Ясные глаза, слегка вздернутый прямой нос, упрямый точеный подбородок. Красивая и чуждая рефлексии, а у меня все наоборот. Нет, никаких подсказок для дальнейшей жизни я у нее не найду, и все-таки мне с ней хорошо. Хоть и убьют меня за это нечаянное дорожное счастье, как пить дать убьют.

— Мне было шестнадцать, когда маму сбила насмерть машина. Меня, как несовершеннолетнюю, упекли в госприют для детей-сирот. Гадючник редкой паршивости. Эти сиротки были намного паскудней твоих одноклассников, которых съела последка. Иерархия хуже, чем у взрослых бандитов, девчонок насилуют, аутсайдеров бьют, макают головой в унитаз и все в этом роде. Учителя и воспитательницы ни хрена поделать не могут — здесь самим бы уцелеть, и благоразумно притворяются, будто в упор ничего не видят. Причем меня запихнули в этот ад не в наказание, а из гуманных соображений, типа для моей же пользы. Я оттуда сделала ноги, потому что понимала свою пользу иначе. Я ведь была новенькая, да еще из домашних, и занять там мало-мальски привилегированное положение мне никак не светило. Естественно, объявили в розыск, но криминала за мной не числилось, так что специально не ловили. Другое дело, если б я попалась — сдали бы обратно, поэтому целых два года мне надо было перекантоваться в подполье. Я тогда объездила автостопом почти всю Европу, иногда воровала, иногда трахалась за кредитки или за еду. Чего у тебя сразу такие глаза? Ну да, я не хотела быть подстилкой для прыщавых вожаков госприюта, а ради заработка — почему нет? Из двух зол я выбрала то, за которое хотя бы деньги платят.

Этого я тоже понять не могу и ни за что бы насчет Олы такого не подумал, пока сама не сказала. И еще я, наверное, не рискнул бы сбежать из приюта, пусть даже совсем гнусного, в полную неизвестность.

— Под конец этого чокнутого квеста я прибилась к банде лесби и болталась везде вместе с ними, а когда мне стукнуло восемнадцать, отправилась выцарапывать свою квартиру. Какой разговорец у нас состоялся с муниципальной дамой из Департамента Опеки, какое охренительное взаимное лицемерие… Она ведь отлично знала, что творится в госприютах, и однако же, глазом накрашенным не моргнув, сплавляла туда таких, как я, — потому что по закону положено. И начни кто кричать направо и налево о тамошнем беспределе, ей станет стремно, поэтому она постарается такого человека упрятать куда-нибудь, типа в психушку. Я это мигом схватила и разговаривала с ней милым доверительным тоном, ссылаясь на свою стеснительность, впечатлительность и все такое: мне, пай-девочке, там было непривычно, поэтому я ушла, и я уже забыла все, что там видела-слышала, а теперь хочу стать полезным членом нашего прогрессивного общества, бла-бла-бла. Она оценила и не стала меня гробить. Вроде как я успешно сдала экзамен на социальную зрелость. Получила документы, снова поселилась дома, потом и работенка по способностям подвернулась. Меня взяли в «Бюро ДСП», расшифровывается как «Движущая Сила Политики». Мы на заказ дурили головы электорату: всякие-разные пикеты, митинги, провокации. Естественно, это неплохо оплачивалось, а в будущем я собиралась стать дипломированным политтехнологом — и на все забила, когда меня позвал Лес.

— Не жалеешь?

— Представь себе, нет.

— И не скучаешь?

— Всяко бывает. Там у нас, конечно, потоки информации, масса интересного, больше наворотов… Зато здесь мне лучше живется.

И после коротенькой паузы Ола серьезно добавила:

— Живется — от слова «жить».

— Кажется, понимаю, — произнес я не вполне уверенно.

— Здесь я отмякла, вытряхнула из себя все лишнее, а там я такой, как была тогда, осталась бы насовсем. Во фразочку выдала, а? — Она сама над собой засмеялась и потянулась за чашкой с жидким, но сладким кофе, в который мы еще и коньяк от капитанских щедрот доливали. — У меня там была куча приятелей, подружек, знакомых, я же общительная, но друзей не было ни одного. А тут у меня есть друг. Эвка. Привезу ей подарков из города, она любит шоколад и картинки с кошками.

— Еще одна лесная ведьма?

— Ага. — Глаза у Олы блеснули так, словно с этой Эвкой связана какая-то тайна, о которой я нипочем не догадаюсь.

— Сколько же вас там, на этой заимке?

— Конкретно двое, мы с Валом. Эвка гостит у нас время от времени. Там настоящие бревенчатые хоромы — восемь комнат, кухня, баня, кладовки, теплый санузел. Жалко, наставница Текуса не с нами. Чудесная женщина, хоть и любит иногда поиграть в Бабу-ягу. В начале зимы она отослала нас в Лес и на прощанье сказала: когда почую свою смерть — позову, чтобы вы пришли меня проводить. После того как убили Изабеллу, она расхворалась и еще больше постарела. — И, словно без всякой связи, Олимпия с ожесточением прошептала: — Мразь эта Инга…

Не Ингу ей хотелось обругать, но недаром же она, как сама выразилась, «успешно сдала экзамен на социальную зрелость».

— Вы там не мерзнете? А то Эберт ведь только-только после пневмонии…

У меня с «социальной зрелостью» тоже все в порядке, лучше увести разговор подальше от чреватой темы.

— Там тепло. Однажды, когда ударили морозы, мы так раскочегарили, что ходили по дому в одних трусах, Эвка над нами смеялась. Снаружи минус двадцать шесть, на окнах сверкают ледяные загогулины, а у нас отдельно взятые тропики. Эберту по-любому лучше было остаться там, чем ехать с караваном дальше. Вал не даст ему заболеть, а в дороге он бы запросто снова простудился.

— Если бы вы пришли раньше…

Подумалось о Джазмин, которая, возможно, не обессилела бы до такой степени и смогла бы дать отпор убийце, появись лесные раньше на несколько дней.

— Нас тут не было, мы на тризну ходили.

— На какую? — растерянно моргаю.

— Ты же слышал о Девятицветной Изморози… Вот по этому поводу и была тризна. К тому же Вал принимал участие в охоте на убийц.

— Вместе с серыми?..

— И скажите ему за это большое человеческое спасибо, потому что иначе они вырезали бы в отместку весь ваш караван.

Я вспомнил госпожу Старый Сапог с ее рюкзачком из бархатной шкурки кесу. Такая деталь взбесила бы автохтонов… А Высших, по слухам, убить невозможно, так что рисковала она отнюдь не собственной жизнью. И Инга променяла Джазмин на это. Выбрала себе новую наставницу в самый раз.

Догадываюсь:

— Эвка твоя — кесу?

— Княжна. Родоплеменная аристократка до кончиков когтей. Владеть холодным оружием научилась раньше, чем ходить. Красивая, лицом на кошку похожа.

— Ола, они же убивают людей! Нападают на окраинные деревни, и после них там одни растерзанные трупы.

— А люди убивают их. Нападают на стойбища, и там после тоже одни трупы, в том числе раскатанные в лепешку. Война. Не бывает, чтобы в такой войне одна сторона была плохой, а другая хорошей. Я лесная колдунья и должна быть мостиком между людьми, которых пустили сюда жить — не помню сколько лет назад, — и тем, что здесь было всегда. Джазмин, наверное, объясняла вам такие вещи, правда? Ты прикинь, сколько смертей с обеих сторон не случилось благодаря тому, что есть мы с Валом, и еще Текуса, и еще была Изабелла… Кроме того, когда я тут поначалу влипла, меня подобрала и пригрела именно та сторона. О людях, которые воюют с кесу, на основе личного опыта ничего положительного сказать не могу, вот так-то.

— А Валеас тебе кто?

Спросил и малость испугался, хотя его сейчас нет рядом.

— Это он притащил меня летом к Текусе. Бабка оказалась классная, особенно когда я перебралась сюда насовсем и узнала ее получше. Валу я тоже по уши обязана, он меня очень крупно и круто выручил. Вообще-то не специально, он хотел укрыться от дождика в какой-никакой халупе и в своем типичном стиле смел с пути все препятствия, тогда мы и познакомились. Иначе мне бы кирдык. Потом Изабелла взяла меня в дочки, и я у него заместо младшей сестренки, хотя по возрасту мы ровесники. Знаешь, тот вариант, когда сестренке всегда готовы надавать тумаков, но в беде не бросят.

— Если вы как брат и сестра… То есть…

— То есть мы не спим, если ты об этом. Вернее, спим, но не друг с другом.

Я чуть не ляпнул «почему?», однако решил, что лучше не докапываться. Вдруг это связано с их лесной магией, из тех вещей, которые нельзя обсуждать с посторонними, тогда Ола может рассердиться.

Так как уже открыл рот, спросил другое:

— Он не собирается стать целителем?

— Ага, дожидайся. Изабелла с Текусой пытались его на это направить, а ему неинтересно. Так-то он запросто может срастить перелом, закрыть рану, убить заразу, даже серые шаманки фигеют, когда на это смотрят, но он не хочет быть лекарем. Подлечить кого-то из своих — всегда пожалуйста, упрашивать не надо. И еще он за интим этим расплачивается. Не знаю, с кем он был той ночью в облезлом фургоне второго класса, но внакладе там не остались. Вал не паразит вроде тех, о ком тогда говорили. Что-то берет, что-то дает взамен.

Как бы она ни выгораживала своего «старшего братца», мне он глубоко неприятен. Не будь он лесным колдуном, мотать бы ему срок на каторге. Есть за что, не сомневаюсь. Да хотя бы за тот ночной визит в пассажирский фургон, нашел себе бордель… Не говоря о сотрудничестве с серыми хищницами и убийстве солдат из карательного отряда. Для того чтобы быть связующим звеном между людьми и Лесом, убивать людей совсем не обязательно.

Вслух я об этом не стал. Ола ведь и сама дружит с княжной Эвкой, которая на самом деле вовсе не Эвка, а носит какое-нибудь длинное изящное имя, как у них принято.

А Валеас мерзавец еще и потому, что не хочет становиться лекарем. Кто его спрашивает, если у него дар? Да если б я позволил себе такие выкрутасы, мне бы живо поставили мозги на место.

На периферии скребется невнятная ускользающая мысль: и не ухватишь, и не уходит. Важная мысль, так что лучше бы она оформилась… Надо ее вытянуть, Джазмин нас этому учила, как и многому другому.

…Закрытое книгохранилище библиотеки Танхалийского университета, куда нас с Ингой пустили по просьбе наставницы, чтобы мы посмотрели там кое-какие раритетные издания по истории магии. Случайно подвернувшийся под руку сборник в неброской обложке: «Кесейские мифы и легенды», переводчик и составитель Изабелла Мерсмон. Мать Валеаса, как теперь понимаю. Меня тогда поразил сам факт существования такой книжки — невероятно, как молочный дождь или растущие на деревьях ботинки, — и я принялся ее листать, пока Инга, охваченная командирским зудом, не шикнула, чтобы я положил «эту ерунду» на место и смотрел, что велели.

Сказание о княгине Оссэвиэдме. Когда враги ее отравили, кланы, прежде объединенные под ее властью, начали между собой воевать, но год спустя старая шаманка по имени Шэкэдикьян-Танса вернула из Страны Мертвых предательски убитую правительницу, и та, вновь воцарившись, положила конец кровавым сварам. Гляди-ка, даже имена сказочных серых бестий запомнил… Мотив возвращения мелькал и в других текстах этого сборника.

— Ты чего? — интересуется Ола.

Запинаясь и путаясь, словно только вчера научился разговаривать, выкладываю свои соображения. Если кесу умеют воскрешать умерших, вдруг и Джазмин можно вернуть? Холодный зимний ветер развеял ее прах, но ведь отравленную княгиню Оссэвиэдме тоже, как сообщает легенда, сожгли на погребальном костре — и это не помешало ее воскресить.

— Ты не знаешь, о чем говоришь. — Она становится серьезной, как никогда, и я впервые вспоминаю о том, что она старше меня лет на десять, до сих пор это совершенно не чувствовалось.

— А ты знаешь?

В ее глазах мелькает что-то, заставляющее меня сделать вывод: да, знает. Хотя бы приблизительно. Во всяком случае, побольше, чем я.

Уловив, что я это понял, Олимпия с досадой вздыхает:

— Матиас, это совсем не то, что ты думаешь. Никакое не воскрешение и не вызов духа из Страны Мертвых. Я ведь тоже совала сюда нос, из чистого любопытства… — Она слегка покусывает припухлые губы и как будто колеблется, говорить ли дальше. — Специально мне никто ничего не объяснял, я эти знания нахватала по кусочкам, где сумела, потом слепила вместе и спросила у Изабеллы: правильная картинка или нет? Она подтвердила: правильная, молодец. Ну, ладно, поделюсь, но тебе от этой информации не будет ни жарко, ни холодно.

Киваю. Заранее захватывает дух.

— Клянусь, я никому не скажу.

— Не имеет значения, все равно это специфическая волшба кесу, недоступная людям, но ты и в самом деле лучше не болтай. Это называется длиннющим кесейским словом, которое переводится как «выбор одного из двух». Не догадываешься, кто и что выбирает?

Беспомощно мотаю головой.

— А вот я в свое время догадалась… Чтобы выгорело, необходимо соблюсти несколько условий. Во-первых, после смерти того, кого хочешь вернуть, должно пройти как минимум полгода. То есть половина долгого года, шестнадцать человеческих лет. Во-вторых, нужна кесу-шаманка, готовая на крайняк пожертвовать собой, лишь бы все получилось. Для шаманки это смертельно опасный трюк, она должна провести дух того, кого предстоит вернуть, через Страну Мертвых, другого пути нет, и при этом сама рискует. А в-третьих, самое главное… Не понял еще, что в-третьих?

Снова мотаю головой, хотя что-то брезжит… И похоже это «что-то» на бесконечные шахматные поля, уходящие к горизонту, на броуновское движение молекул, на библиотеку из рассказа древнего староземного писателя Борхеса, которого Джазмин очень любила.

— Нужна такая мелочь, как согласие и желание в данном случае самой Джазмин, — продолжает Ола. — Вернее, того человека, которым она станет в следующем рождении. Надо, чтобы она вспомнила, кем была раньше, и захотела бы снова превратиться в прежнюю Джазмин. Потому и называется «выбор одного из двух». Княгиня Оссэвиэдме вернулась не с того света, а с этого, как бы из новой жизни в предыдущую, чтобы разобраться с актуальными княжескими косяками. Сам подумай, понадобится ли оно Джазмин?

Я подумал — и почти зажмурился от подступившего ужаса. Нет. Скорее всего нет… С учениками она потерпела под конец полный крах, тут Валеас прав, хоть он мне и не нравится. Припомнилось постоянное в последнее время выражение безмерной усталости в ее лихорадочно блестящих агатовых глазах. Лучше пусть она будет свободна, как ветер, и пусть у нее в следующий раз все сложится удачней… Эту мысль перебила другая, о нескончаемом круговороте молекул и духов, и я, невольно ежась, как от внезапного холода, потянулся плеснуть коньяка в чашку с остывшей бурдой.

А потом мы сидели в «Кофейне-на-Бугре», пили «Зимний капучино» с пышной кремовой пеной и смотрели на громоздящиеся за окном черепичные крыши.

Этот дорожный кошмар все-таки закончился, и если б еще можно было сказать, что все остались живы… Не все. И я по-прежнему не знаю, что мне теперь делать. Ола не подскажет, она не из тех, от кого дождешься таких подсказок.

— Ничего себе эта ваша Танхала! — Ее глаза светятся из-под челки весело и мечтательно, с предвкушением. — И отель у Трансматериковой вполне ничего себе, мне понравилось. Наперво пойду в косметический салон, потом на разведку по магазинам… Марленский пассаж — это ведь отсюда недалеко?

Капучино с сахаром, а все равно не может перебить привкус горечи. Пшенично-пепельная челка, лукавые и сочувственные улыбочки, не всегда понятные иноземные словечки, скульптурно точеное тело, сильное и распутное, — все это ускользает, уплывает, не удержать мне Олу. Да я знал это с самого начала.

— До пассажа отсюда минут пятнадцать по улице Желтых Мимоз, — отвечаю как ни в чем не бывало. — Ты ведь любишь городскую жизнь, сразу видно.

— Люблю, — и не думает отпираться. — Собираюсь получить все городские удовольствия по полной программе, а потом затоскую по Лесу — и двину обратно с попутным караваном.

— Тогда тебя обменяют на Эберта?

— Наверное. Если он не захочет остаться. — Тут она почему-то ухмыляется, как будто ей рассказали неприличный анекдот, а потом, уже серьезно, добавляет: — Мне и в Лесу, и в городе хорошо, измерение у вас потрясающее, высший класс! То есть не у вас, а у нас, я же теперь тоже здешняя.

— Ты из-за этого так и не стала политтехнологом, как тебе когда-то хотелось.

Сам не знаю, зачем ворошу ее прошлое, напоминаю о несбывшихся мечтах. Возможно, всего-навсего для того, чтобы лишний раз ощутить нашу близость, которая, чувствую, в скором времени рассеется, словно слабенькие ученические чары.

— Еще все впереди. — Выражение лица у нее становится хитрющее. — Кто сказал, что я забила на профессиональный рост? Мне есть на ком тренироваться. Вот увидишь, я еще сделаю из Вала такого политика, что все закачаются и обрыдаются!

— Колдуны в политику не играют, — сообщил я с проблеском превосходства (не все-то она знает лучше меня). — Мы в стороне от этой суеты, так было всегда, с самого начала.

— Бывают же исключения из правил, — она хмыкнула с самоуверенным прищуром из-под челки, — которые вроде как подтверждают эти самые правила, чтобы правилам было не обидно. У Вала ого-го какие задатки, но с ним в этом направлении еще работать и работать. Успеется, мы же подвид С, времени у нас уймища.

— И что у вас за политическая платформа? — Меня и впрямь разобрало любопытство.

— Да без разницы, об этих заморочках Вал пусть сам думает. А я имиджмейкер и консультант по пиару, у меня, если улавливаешь, другая специализация. Если честно, все эти идеологии-болтологии никогда меня не интересовали. Я же не электорат, чтобы грузиться этой мурой.

Немного боязно мне стало от ее радужных планов. Может, лучше не надо бы делать из Валеаса такого политика, чтобы все обрыдались? Сказать об этом вслух не успел, официантка в белом крахмальном переднике положила передо мной счет.

Мы с Олой вместе дошли до Марленского пассажа.

— Ну, пока, Матиас. — Она озорно и тепло улыбнулась. — Главное, не скисай из-за своих проблем. Когда-нибудь еще встретимся!

Я смотрел ей вслед сквозь снежную пыль, искрящуюся в лучах проглянувшего из облачных хлябей солнца. Олимпия направилась к трем стрельчатым аркам, под которыми то и дело открывались и закрывались замызганные стеклянные двери. Над средней, самой высокой, самодовольно белели часы с модерновыми фигурными стрелками. Моя лесная ведьма лавировала в суетящейся толпе, словно танцуя. Поношенные рыжевато-коричневые ботинки (она не пошла гулять по городу в кесейских мокасинах, и правильно сделала) уверенно месили рыхлую снежную кашу, сдобренную солью.

И не моя она вовсе. Если Валеас напоминает смертельно опасного крупного хищника, то она вроде серебристой луницы, верткой, нахальной, любопытной и независимой. Ее не удержишь — выскользнет из рук, оставив память о легком шелковистом прикосновении.

Не думайте, я ведь прекрасно понимаю, что Ола беспринципная, циничная, бессовестная, сообщница Валеаса, подружка серой княжны Эвки, а от ее «гражданской позиции» у кого угодно волосы встанут дыбом. И все-таки есть в ней толика той человеческой доброты, которая, по словам Джазмин, прорастает сама собой, как трава, несмотря ни на что.

А образцово правильная Инга этого лишена — качественный бетон, никакая трава не пробьется. На Земле Изначальной Инга стала бы ярой революционеркой, или террористкой, или несгибаемым функционером какой-нибудь тоталитарной организации, для которой «цель оправдывает средства». А у нас кем станет — Высшей? Господи, спаси и сохрани нас, если это так.

Ола скрылась в дверях Марленского пассажа. Подняв воротник, чтобы снежинки не лезли за шиворот, я подумал о том, что она, если разобраться, честная. Никакого противоречия, она всеми своими штришками невербально предупреждает: «Вот такое я хитрое-прехитрое существо, имейте в виду». А Инга до последнего времени (до тех пор, пока не свела знакомство со Старым Сапогом) смотрела на Джазмин восторженно и преданно, как примерная ученица. Что называется, ела глазами. Вот и съела в конце концов.

И что мне все-таки делать дальше? То есть так-то я знаю, что должен пойти к старейшим колдунам Танхалы, рассказать о своем проступке, о суде, о приговоре, о том, как погибла Джазмин, и после этого меня определят на какой-нибудь продуктовый склад, вдобавок назначат (скорее всего по жребию) временного наставника для обучения способам блокировки, чтобы на будущее никаких резонансов. Вряд ли обучение выйдет за рамки необходимого и достаточного. Я теперь не смею претендовать на что-то большее.

Но что мне делать с самим собой, кто бы объяснил!

Пришедшая вслед за этим мысль так меня поразила, что я чуть не поскользнулся на темной наледи, притаившейся под месивом киснущего на тротуаре соленого снега.

Слова о подлости, которые стоили Джазмин жизни. Убив ее, Инга подтвердила то, что хотела опровергнуть, доказала поступком то, от чего вслух отпиралась. С такими, как она, это случается сплошь и рядом.

Тут я снова вздрогнул: в бледном искрении снежинок, сыплющихся с облачного неба в солнечных прорехах, мне почудилась на миг улыбка Джазмин.