"Островитяния. Том второй" - читать интересную книгу автора (Райт Остин Тэппен)

23 ВОЗВРАЩЕНИЕ К ФАЙНАМ

Наттана сказала, что они с братом приедут на рассвете, однако солнце поднялось уже довольно высоко, бросая свои лучи на снежный покров площади, хотя темно-синие тени домов и скрывали еще большую ее часть. Внизу, под окном, стоял на привязи Фэк. Время от времени он приподнимал заднюю ногу, словно раздумывая, ударить ли копытом по мостовой, мотал головой и наконец тихонько опускал ногу. Мышцы его играли, и по всему было видно, как не терпится ему покинуть город, где никто почти не обращал на него внимания.

Заседание Совета было отложено. Дорн прислал записку, в которой писал, что вряд ли следует скоро ждать интересных событий, обо всех же новостях он расскажет, когда мы через неделю встретимся у Файнов. Снегу в усадьбе уже скорее всего выпало много, и починку изгородей придется надолго отложить. Я хотел бы подыскать себе новое занятие на свежем воздухе и какую-нибудь физическую работу в доме. Все время заниматься писаньем, отвлекаясь только на пешие или конные прогулки, пожалуй, скоро надоест. Файн обещал…

Но вот я завидел двух рыжекудрых всадников верхом на каурых длинноногих лошадях, сзади следовала вьючная лошадь, нагруженная дорожной кладью. Едва они выехали из-за угла, как яркий солнечный свет брызнул на них.

Как хорошо было наконец-то покинуть Город! С часто бьющимся сердцем я сбежал по лестнице, чтобы не заставлять своих спутников ждать.

Наттана уже сидела верхом на Фэке, наблюдая, как я к этому отнесусь. Эк с довольной улыбкой держал под уздцы ее лошадь. Я как ни в чем не бывало проворно вскочил на нее. Никто не обмолвился ни словом. В конце концов нам, мужчинам, скорее пристало потакать женщине, чем наоборот, к тому же Наттана была легче меня, а Фэк — меньше ее лошади.

Вьючная лошадь впереди, за ней Эк, потом Наттана и последним Джон Ланг — в таком порядке спускались мы с Городского холма, оставляя позади каменные тупики городских улиц и глухие каменные фасады, — навстречу свежему ветру и снежному простору, сквозь который, однако, кое-где все еще пробивалась бурая жухлая трава.


Уже сгущались сумерки, когда мы подъехали к V-образному ущелью недалеко от Ривса. На другой стороне вереница желтых огоньков протянулась вдоль края скалы, обрывистый спуск уходил вниз, теряясь в синей мгле. Густые тени синели в скалистых выемках, мост и буксирные лодки были едва различимы в синем разливе сумерек, а воды реки местами слабо отливали серебром. Мы стали спускаться по крутой тропке, темнота обступала все плотнее, и только ярко-рыжая головка Наттаны светилась впереди чуть потускневшим пятном.

Где лучше остановиться? Мы решили обсудить этот вопрос. Эк не был выпускником университета. Гилморы, как сказала Наттана, могли бы принять меня, в лучшем случае двоих из нас, но никак не троих. Был еще дом, где она останавливалась одиннадцать дней назад, но для троих, на взгляд Эка, он был маловат. И брат, и сестра и слышать не хотели о постоялом дворе, возможно, из-за высокой цены. В нескольких милях располагалась усадьба Келвинов, к тому же они сами предлагали мне навестить их, но в ту пору я еще был консулом. Такой вариант устраивал Хисов, но я отнесся к нему прохладно. Разделяться же мы не хотели. В этом были согласны все.

Остановившись в центре городка и так и не приняв никакого решения, мы чувствовали себя несколько неуютно и заброшенно. Потом Эк, которому, похоже, такое положение начало надоедать, сказал, что отправляется на поиски ночлега, и уехал.

Наттана легко вскочила в седло своей лошади. Со всех сторон нас окружали темные дома и улицы. Тени редких прохожих скользили по черным стенам домов, по белому утоптанному снегу.

— Устали, Наттана?

— Спать хочется.

Мы ждали. Было довольно холодно.

— И есть тоже, — добавила девушка. — Впрочем, ничего, — завтра нам всем троим найдется ночлег. Зря Эк так поспешил уехать. Холодно — плохая погода для лошадей.

Она накинула капюшон.

— Мне жаль, что вы подумали, будто я не хочу ехать к Келвинам, — сказал я.

— Я тоже не хотела, правда; трудно объяснить, но он и отец…

— Вашему отцу я сочувствую. Значит, вы действительно переберетесь теперь в Верхнюю усадьбу?

— Он сказал, что я должна, хотя мне…

Она резко замолчала.

— Хотя что, Наттана? — спросил я, подождав. — Вы не хотите говорить?

— Хотя я обещала. И вообще я слишком часто с ним соглашалась. Да я ведь вам все это уже рассказывала.

— Мне жаль, что на вас обрушилось столько неприятностей.

— Да, я переживаю, и больше, чем вам кажется. Отчасти из-за Эка. К тому же и мой станок, и все материалы — в Нижней усадьбе.

— А без обещаний было никак не обойтись?

— Я кругом запуталась. Мне не хочется больше слов. Я не могу…

Она снова замолчала.

— Я не подумал о вашей мастерской. Нелегко, должно быть, с ней расставаться.

— Ах, давайте больше не будем об этом! В Верхней тоже есть станок, поменьше. Эк обещал перевезти мои вещи, те, что сможет. Он очень добрый и заботливый. Но большой станок!.. Ах, конечно, дело не только в нем! Работа найдется, а весной, когда вскроется озеро!.. Дон будет брать меня с собой в горы. Так что есть хорошие стороны. Больше всего мне жаль, Джонланг, не то, что мы не ужились с отцом, а то, что он теперь так переменился. Он верит в определенные правила, а я — нет, и он меня наказывает, потому что я говорила ему об этом и не слушалась его.

— Наверное, вы спорили с ним не только потому, что он решился так голосовать, но и из-за Неттеры?

— Да, конечно. Это не все, но очень важно. Главная беда в том, что он уверен, будто он может распоряжаться всеми в доме, как хочет, а стоит только кому-нибудь ослушаться, сказать или сделать что-нибудь поперек — это уже преступление. В Верхней усадьбе мне будет лучше. И все равно, по правде, ехать не очень хочется.

Разговор был прерван появлением Эка. Он заезжал во Дворец — резиденцию лорда провинции Файна. В здании находился один лишь дворецкий, так что обслуживать себя нам придется самим и нечего рассчитывать на роскошную трапезу, все же необходимое будет нам предоставлено.

— И Зеленоглазку возьмем с собой, — добавил он.


Когда на следующее утро мы выехали из Дворца, нам не надо было думать ни о расписании поездов, ни о билетах, ни о носильщиках и чаевых. Я рассказал Наттане о множестве вещей, которые необходимо проделать путешественнику в Америке, однако еще не раз до конца дня нам невольно приходилось вспоминать и многочисленные удобства, предоставляемые американской системой путешествий. Так, поезд без всяких усилий с нашей стороны довез бы нас до Тиндала за час, теперь же нам предстояло преодолеть немало трудностей. Небо было сплошь затянуто тучами. Сначала подмораживало, потом температура несколько поднялась. Дождь шел вперемешку с мокрым снегом. Дорогу развезло, она стала скользкой и грязной. Мы медленно одолевали милю за милей, усталые, вымокшие, с ног до головы забрызганные грязью. И все же никто не жаловался, хотя иногда казалось, что нам никогда не добраться до конечной цели нашего пути.

Наттана устала и приумолкла, но не унывала: лицо ее не хмурилось и в любой момент готово было озариться улыбкой, хотя скользкая дорога, каждый шаг по которой давался с трудом и грозил падением, могла вывести из терпения любого.

К ночи мы добрались до Тиндала, но хотя человек на постоялом дворе, где мы перекусили и напоили лошадей, предупредил, что дорога скверная, мы решили идти дальше.

У въезда в ущелье, по которому протекал Ривс, мы спешились и еще долгих десять миль шли пешком, чтобы дать отдохнуть лошадям и не подвергаться риску упасть, равно опасному и для нас, и для животных. Лунный свет не мог пробиться сквозь плотную завесу облаков, и мы шли, не видя, куда ступаем, со всех сторон окруженные тьмой, зная, как не близок еще путь по этой скользкой, предательски неровной тропе. Эк с фонарем возглавлял шествие. Лошади растянулись в цепочку, мордами касаясь хвостов идущих впереди, так их здесь приучали. Последним шел Фэк, и его круп, слабым белесым пятном маячивший впереди, служил ориентиром для нас с Наттаной. Нашей задачей было не дать лошадям слишком растянуться. Казалось, с тех пор, как мы выехали из Ривса, прошло уже больше полусуток.

Фонарь Эка слабо раскачивался в ночной мгле. Начался подъем. Наттана накинула капюшон и совсем превратилась в невидимку, слившись с темнотой; я мог угадывать, где она, лишь по изредка долетавшему прерывистому дыханию, по звуку ее башмаков на глине или камнях или когда кто-нибудь из нас терял равновесие и мы задевали друг друга рукавами. Я шел рядом с девушкой, встревоженный, и мне так хотелось хоть как-то подбодрить ее, помочь ей, что это постоянно причиняло мне сладкую боль. Я стал рассказывать о том, как мы живем, о своих домашних. Речь моя, достаточно бессвязная, не была рассчитана на успех или даже на то, чтобы ее просто слушали. Но мне удалось позабыть об усталости, о словно налитых свинцом ногах. Потом я поинтересовался, о чем думает Наттана.

— Вам интересно? Хотите, чтобы я продолжал?

— Да.

Голос ее прозвучал из темноты совсем не оттуда, откуда я ждал. Итак, я продолжил рассказ, поведал о своем детстве, сравнивая его с детскими годами Наттаны, припомнил конфликты с родителями, правила, в которых меня воспитывали, детские обиды, все темные и светлые минуты.

Когда дорога свернула вправо, мы отчетливо увидели чуть впереди желтый фонарь Эка, который по-прежнему, слегка раскачиваясь, медленно, но безостановочно продвигался вперед. Потом дорога пошла ровнее, фонарь часто превращался в слабое мерцающее пятно. Налево крутые выступы скал временами скрывали от нас путеводный свет, мы оставались в беспросветной тьме. Если фонарь слишком удалялся, я прерывал рассказ, чтобы издать трудноописуемое островитянское восклицание, примерно равнозначное нашему: «но!», «пошла!». Все четыре лошади дружно реагировали на команду, и скоро белый круп Фэка начинал удаляться. Если реакции не следовало, я оставлял Наттану и шел вперед, по звуку и на ощупь определяя, кто отстал, шлепком подбадривал уставшую лошадь. Потом останавливался, пропуская кавалькаду вперед.

— Где вы, Наттана?

— Здесь.

И снова я шел рядом с ней. В эти минуты я словно жил двойной жизнью: все чувства были обращены к нашей дороге в ночи, к Наттане, к лошадям, а в душе разгоралось яркое пламя воспоминаний, так что, казалось, вокруг даже становилось светлее. Я говорил откровеннее, чем когда-либо, даже наедине с собой. Я просто не мог не быть честным, громко обращаясь к своему невидимому слушателю. Я рассказал о своих юношеских влюбленностях, о некоторых болезненных переживаниях молодого человека, описал неудачное сватовство к Мэри Джефферсон.

Наттана почти все время молчала, но по коротким вопросам, которыми она иногда прерывала меня, видно было, что слушает она внимательно. Порою я спрашивал себя, уж не раскаюсь ли я позже в своих откровениях, но молчаливая фигура шедшего рядом слушателя каждый раз заставляла уверяться в обратном.

Так текли часы. Дорога не казалась мне скучной, я не знал, как долго мы идем и где мы сейчас, но понимал, что конец уже близок. Все преходящее осталось позади. С Дорной было иначе. Там, тогда я разговаривал с ней. Здесь ответом мне была тишина.

Тьма сгустилась, но я почувствовал близость невидимой земли. Дорога шла на одном уровне. Должно быть, мы проходили по одному из полей, расположенных ниже усадьбы Файнов, — слишком напоминало оно большинство земель этого имения. Немного выше, слева, светилось яркое желтое пятно, наверное, на приличном расстоянии, потому что мы все шли, а оно не приближалось и не удалялось. Будь я действительно островитянином, я бы догадался, где нахожусь.

— Что это за свет, Наттана?

— Не знаю, мне эти места незнакомы.

Выходило, что даже островитянка потеряла ощущение пространства.

— Я слишком увлеклась, — добавила она вялым, потускневшим от усталости голосом.

Запнувшись, она оперлась на меня, и, как уже несколько раз до того, я поддержал ее за локоть.

— Даже говорить не могу, — призналась девушка.

— И не надо. Почему бы вам не поехать верхом? Дорога ровная.

— Тогда я не смогу опять идти.

Я надеялся, что мы наконец подъезжаем к Файнам, запас моих тем был почти полностью исчерпан. О чем еще я мог рассказать: об университетской жизни, о литературе, о заветных стихах или о…

— Вот что я хочу сказать вам, — неожиданно произнесла Наттана. — Вы не обладали еще ни одной женщиной. Ко мне тоже еще не прикасался ни один мужчина, но мне кажется, Джонланг, что кое в чем я пошла дальше вас.

— В моей стране, — ответил я, — и в моем возрасте это считается несколько странным для мужчины.

— Здесь не так. Большинство наших мужчин находят, что лучше дождаться, пока ты не почувствуешь анию.

Я вспомнил Дорна.

— Нет, просто нет больше сил говорить.

— И не надо, Наттана.

Дорога пошла вверх. Я услышал учащенное дыхание Наттаны, и мне показалось, что я различил слабый вздох.

Я брел, с трудом волоча ноги. Университетская жизнь и американская литература казались сейчас не самой подходящей темой для беседы.


Белое пятнышко — Фэк — стало неразличимо. Я долго смотрел по сторонам, пока не разглядел далеко впереди свет фонаря. Мы шли рядом с Наттаной, но двигались очень медленно. Я попытался ускорить шаг, но моя спутница, похоже, совсем выбилась из сил.

— Попробуем идти чуть быстрее, — сказал я.

— Не могу.

— Я кликну Эка, он слишком обогнал нас. Вам нужно сесть на лошадь.

— Нет, не надо!

Что мне было делать?

— Давайте руку.

— Вы хотите мне помочь?..

Нащупав в темноте руку Наттаны, я взял ее под локоть. Роста мы были почти одинакового, мне не составляло труда выдержать вес Наттаны, и я постарался помочь ей двигаться быстрее. Прошло немало времени, пока белая спина Фэка вновь не замаячила впереди.

Наттана всей тяжестью повисла на моей руке.

— Вы можете сесть на лошадь, — снова предложил я.

— Нет, я и так дойду.

Ее крепкая, нежная рука так доверчиво обхватила мою…

— Должно быть, мы уже близко, — сказала она.

— Спрошу Эка.

— Нет, не надо.

Наши пальцы переплелись, и Наттана мягко, но внятно ответила на мое пожатие. Сердце мое воспряло, почувствовав прилив новых сил, источник которых заключался в нас обоих.


Нам с трудом верилось, что мы наконец прибыли, хотя позади было столько часов пути. Эк подозвал нас, сказав, что, поскольку лошади могут разбрестись, нам лучше сесть на них. Рука Наттаны выскользнула из моей. Я посадил Наттану на Фэка, потом нашел свою лошадь. Сильно пахло сосновой хвоей.

Около полуночи мы добрались до дома. Света в окнах не было. Мы оставили Наттану у дверей, чтобы в случае чего она предупредила Мару и та не слишком хлопотала, а сами повели лошадей на конюшню. И все-таки, когда мы вернулись, Мара была уже на ногах и тут же принялась поить нас теплым молоком. Наттана, успевшая подкрепиться до нас, уже отправилась спать. Десять минут спустя я тоже уже был в своей комнате и вскорости заснул.


На следующее утро значительно потеплело, туман поднимался повсюду от влажной земли и тающего снежного месива. Усадьба Файнов выглядела по-новому, хотя все кругом было знакомым, словно старый друг переоделся в новое платье. Я позавтракал с Марой и Эком. Наттана провела в постели почти весь день. Мара сообщила, что девушка слишком утомилась.

— Она шла из последних сил, — подтвердил Эк, — только вот шаг у нее мелкий.

Потом он рассказал о том, какой неутомимый ходок была Некка, да и Неттеру он был бы не прочь взять с собой. Она никогда не обращала внимания, что устала. А сколько мелодий успела бы она сыграть!

Эк собирался остаться еще на день — дать лошадям передохнуть. Наттана, насколько я знал, должна была задержаться дней на пять, до приезда Дорна, или еще дольше, если снег не стает на перевалах. Было ясно, что Файны пригласили ее погостить, а Эк мог ехать и без нее. Я порадовался, что смогу еще пять дней провести в ее обществе.

Поддавшись на уговоры хозяйки, я провел утро в полной праздности, хотя мысль об изгородях не покидала меня, и мне хотелось хотя бы взглянуть на них. Правда, земля промерзла и было очень грязно — не лучшее время ставить опоры, но я мог бы поработать над каменными изгородями или выполнить какое-нибудь новое, загадочное и многозначительное поручение Ислы Файна. Маре не терпелось узнать все о заседании Совета. Она шила, сидя у окна, а я рассказывал, стараясь не упустить ни единой подробности. Небо просветлело, в просветах туч показалась лазурь. Погода скорее походила на весну или осень, чем на зиму. Ноги все еще гудели, в движениях и мыслях ощущалась скованность, но я с наслаждением сознавал, что вернулся к Файнам.

Настало время ленча. Наттана по-прежнему не выходила из своей комнаты. У нее были книги, к тому же Мара дала ей кое-что из шитья. Она велела мне передать, что чувствует себя прекрасно, просто немного устала.

День шел своим чередом. Меня так и подмывало выбраться на свежий воздух. Эку тоже не сиделось на месте, и мы решили вместе пройтись по большаку, а заодно взглянуть на изгороди. По дороге Эк дал мне немало дельных советов. Став хозяином Верхней усадьбы, он постоянно чувствовал эту ответственность. Беседа наша вращалась вокруг трех тем: его усадьбы, усадьбы Файнов и моего будущего. Изгороди окончательно перестали занимать нас, однако иногда мы обращали внимание и на них, причем Эк непрестанно следил за погодой и состоянием почвы.

В Верхней перед Эком стояли серьезные трудности. Пока усадьбу можно было использовать совместно с Нижней, но это была уже не летняя вотчина, а самостоятельная и постоянная резиденция, поскольку недалек был день, когда хозяйство придется разделить. В Верхней должно быть свое устройство, ни от чего не зависящее. Себя, Атта и Эттеру он считал основателями, которым предстоит работать вместе, закладывая основы. Наттане в его планах пока не находилось места. Он или Атт могут жениться, но все должно будет оставаться по-прежнему.

Их планы и их трудности? Овощи, фрукты и злаки им придется выращивать самим, взять их неоткуда, а климат наверху — суровый. Житницы Файнов, которые служили подспорьем в неурожайные годы в тех местах, где климат отличался резкими перепадами, очень интересовали его. Мы осмотрели их, бродя по сумрачным, прохладным и сухим закромам, оглядывая их устройство хозяйским глазом. Фермерам, не разводящим скот, по мнению Эка, жилось легче. Им не приходилось заботиться о купле-продаже и о рынке, и все-таки это была куда более скучная жизнь.

— Нам или нашим детям думать об отдыхе раньше чем лет через сорок нечего, — сказал он, впрочем, улыбнувшись. — К этому времени все заботы будут позади. Хорошо бы дожить, взглянуть.

Положение, причиной которого стал отец, прояснилось для меня. Будь семья, обитавшая в Нижней усадьбе, поменьше, жизнь там была бы другой — более легкой, приятной и не такой стесненной, по крайней мере для тех из Хисов, кому было назначено появиться на свет.

Пастбище на склоне холма вело вверх. То и дело Эк задавал вопросы, преимущественно насчет моего будущего: как долго я собираюсь еще оставаться в Островитянии? чем хочу заняться до отъезда? где буду жить?

Мы стояли, облокотившись на изгородь. Помнится, я часто стоял здесь же, когда чинил изгороди осенью: отсюда были видны обе усадьбы, оба поместья, похожие друг на друга, растянувшиеся у подножия холмов. Эк глубоко задумался, черты его лица посуровели.

— Я видел вашу книгу об истории Америки, — сказал он, — но так и не успел прочитать. Наттана говорит, что у вас есть работы и на английском, и здесь, в поместье, вы продолжаете писать. Что ж, неплохая жизнь, верно?

— Мне нравится…

— Да, если ум человека требует такой работы. Я устроен по-другому. Меня не занимает — выражать свои мысли, если они не связаны прямо с тем, что я делаю. Большинство у нас такие, хотя у Неттеры есть музыка, а у отца, теперь…

Он снова замолчал и задумался.

— У него появились мысли о том, как людям следует жить, и он хочет заявить их вслух. Это по сути то же, только он не писатель… Но ему это нужно.

На лице его появилось подобие улыбки.

— Если вы выражаете себя в слове или красках, музыке или камне — материал, которым вы пользуетесь, бесчувствен. Но когда вашим материалом становятся другие люди, это меняет дело. Конечно, обстановка у нас в семье была сложная, со своими трудностями, и это отчасти извиняет отца, но он опять-таки занят самовыражением, только материалом ему служим мы. Теперь я ясно это вижу, и Атт тоже. Уж лучше бы отцу написать свод правил — как себя вести человеку, чем испытывать свои правила на нас… Мы все хотим жить по-старому. Атт и я на него не похожи, хотя Эттера и переняла кое-что из его идей. Мы чувствуем, что старый порядок самый лучший; совершенно ясно, чем следует заниматься человеку, пока он жив, а когда тебя одолевают сомнения — всегда найдутся древние обычаи, на них можно положиться. В новых правилах нужды нет.

Эк тяжело вздохнул.

— Я подумал, что вам было бы интересно узнать это, прежде чем навестить нас. Порядки в Верхней не те, что внизу… Так вы приедете? Место у нас тихое, особенно зимой, когда на перевалах много снега. Для нас, кто постарше и кто живет там для дела, это не страшно, а вот Наттана еще слишком молода. У нее есть свое дело — она неплохо ткет, — но, чтобы совершенствоваться в мастерстве, ей нужны другие люди. Я знаю, ей кажется, что Нижняя — место уединенное, но в Верхней — совсем не то; внизу круглый год наезжают люди, по делу и погостить, там больше ферм по соседству и Город близко. У нас ей будет скучнее, и спроса на ее работу может не оказаться. Ей наверняка захочется чего-нибудь еще. Так что мы с Аттом будем рады, если вы заедете погостить. Вы для нас не иностранец, Ланг. И Атт вас очень любит. Там вы всегда найдете такую же работу, как здесь: везде есть дело для мужчины. Мы собираемся строить новую конюшню, и если из-за морозов нельзя будет работать на улице, то можно обтесывать камни в доме или заготавливать брус для стропил или доски. Конечно, скота у нас немного, но занятие для всех найдется, обещаю — скучать не будете… Да, я и забыл, вы же еще пишете!..

Эк несомненно завлекал меня работой; интересно: стали бы так уговаривать гостя в Америке? Я ответил, что обязательно приеду.

Мы прошли к дому через центр усадьбы, обогнув фруктовый сад: голые сучья и ветки острыми углами прорезали туман. И снова, как и в каждый мой первый приезд в любое островитянское имение, мы осмотрели хозяйство. В прежние дни это казалось ритуалом, и я держался молчаливо и смиренно, как то и подобает гостю; теперь, когда я стал своим, осмотр превратился в непринужденную прогулку, так что я даже не заметил, что мы «осматриваем хозяйство».


Наконец появилась и Наттана. Легкие тени залегли у нее под глазами, отчего она стала чуть похожа на Неттеру. Девушка была в том же платье, в каком когда-то принимала меня во Дворце Верхнего Доринга. Хоть я и успел сдружиться с Эком, ее я все же знал дольше и лучше всех. Я тоже еще не до конца оправился от тягот пути: чувство приятной расслабленности не проходило, ничего не хотелось делать… Самое лучшее, пожалуй, провести этот вечер на скамье перед очагом и поболтать с Наттаной о разных пустяках.

Однако после ужина нагрянула чуть не половина обитателей двух ферм: Кетлин с женой и двумя дочерьми, Толли с сестрой, Бард и его жена — Кипинг, Анор с женой, Бодвин и Ларнелы всем семейством. Все они приехали послушать о Совете и буквально засыпали вопросами Эка, Наттану и меня.

Дочь Ларнелов выступила в роли соперницы Наттаны. Она тоже ткала, и Наттана согласилась навестить ее на следующее утро, пообещав Маре, что будет шить с ней вечером. Я, по правде говоря, рассчитывал, что мы все время будем вместе, однако выходило не совсем так.


Наутро крупные снежинки закружились в воздухе, они падали медленно и редко, но сосны тут же укрылись пышными шапками снега. Тем не менее Эк, поднявшийся раньше всех, не считая Мары, уже ушел. Снова все было бело кругом — погода, не подходящая даже для починки каменных изгородей. Вместо этого я решил поработать на мельнице: какая-то физическая разрядка была необходима. К тому же и у Наттаны нашлись свои дела.

После завтрака мы вышли вместе: Наттана — к Ларнелам, я — на мельницу. Крупные кружевные снежинки усыпали плащ и капюшон девушки и медленно таяли на ткани. Я поинтересовался ее самочувствием, и она сказала, что пока не совсем пришла в себя, слишком устала и когда-нибудь она еще покажет мне, какой она ходок… Мысли ее были с братом, который верхом пробирался сейчас сквозь метель к ущелью Моров.

— Я не чувствую здешней погоды, — сказала она, — и плохо представляю, что творится сейчас там, наверху, на открытых местах. У нас таких ущелий нет. Теперь я все время буду за него неспокойна.

Идти до большака было недалеко, здесь наши пути расходились.

— Я увижу вас за ленчем? — спросил я.

— Ларнелы, наверное, попросят меня остаться. Я предупредила Мару. Этого не стоило делать?

— Что вы, что вы, я не против.

Наттана прислонилась к створке ворот.

— Если вы против… — начала она медленно, глядя на меня в упор зелеными глазами.

— Ваше время, Наттана, принадлежит вам.

— Если вам хочется, чтобы я уделяла часть его и вам, почему вы не сказали об этом?

— Да, мне хочется.

— Так можете пользоваться им.

— На сегодня вы уже со столькими договорились.

— А вам не хотелось?

— Я же сказал, что нет!

Кажется, мы начинали ссориться…

— Это правда, Джонланг? Отвечайте! Только честно!

— Наттана, — сказал я, помолчав, — вам хочется жить вместе с Марой. Вы хотите повидаться со своей приятельницей, которая тоже ткет. Единственное, чего я хочу, — это вашего внимания.

— Значит, немного внимания?

— Именно! Скажем, завтра…

— Думаю только, что буду еще слабой.

— Тогда уделите мне вторую половину дня.

— Хорошо.

— Не знаю, право, чем нам заняться.

— Поглядим, какая будет погода. А чем заниматься — все равно.

Итак — мир.

— Может, хотите взглянуть на мельницу?

— Я загляну на обратном пути.

— Утром?

— Нет, после ленча.

— Буду ждать.

Девушка свернула на тропинку к дому Ларнелов. Ее одежда, волосы были такими яркими, что рядом с ними окружающее казалось почти мрачным.

— Вы очень красивая, Наттана! — крикнул я ей вслед.

Она оглянулась, глаза ее блеснули.

— Иногда.

— Всегда!

— Ах нет! — Она рассмеялась, махнула мне рукой и пошла вдоль большака, закутавшись в плащ и оставляя на свежевыпавшем снегу цепочку темных следов.


Уровень воды в запруде почти достигал верхнего края насыпи, с которой три месяца назад с шумным плеском ныряли купальщики. По контрасту со снежинками в белесом воздухе и белыми пространствами вокруг вода казалась совсем черной. Одолевая плотину под мостом, вода всплескивала зеленой стеклянной волной и, падая, рассыпалась каскадом пены и брызг. Глухой шум этого рукотворного водопада будет постоянным музыкальным сопровождением моей утренней работы.

Я задержался на мосту. Воды прибыло, и я мог не особенно экономить ее энергию. Для начала я решил распилить и обтесать дюжину или больше жердей и столбов, которые можно будет установить при хорошей погоде, потом — просмотреть те, что я заготовил в последний раз, предварительно проверив, нет ли где трещин, — жерди оказались несколько длиннее, чем следовало.

Внутри мельницы воздух был влажный, но теплый, поэтому не было нужды разводить огонь из коры и щепок в большом очаге, находившемся в дальнем углу.

Осмотрев пилу, я нашел, что она немного заржавела. Итак, первым делом мне предстояло почистить ее. Рабочее состояние (этому я научился еще у Анора) предполагало обдуманность и тщательность всех действий, пока все твое существо не сосредоточивалось исключительно на выполняемой работе. Время шло, в помещении стало светлее: свет шел от мокрого снега, залепившего снаружи окна.

Сама мельница ничего особенного собой не представляла. Черпаковое колесо вращало главный, вытесанный из дуба вал, передававший водную энергию через деревянные шестерни, поворачивавший находящийся внутри малый вал. Внутри помещался также и маховик с разными радиусами. Вращаясь одновременно с мельничным колесом, он подсоединялся ремнями из воловьей кожи, в зависимости от выбранного радиуса, либо к механизму пилы, либо к жерновам. Само мельничное колесо приводилось в движение большим, тоже дубовым рычагом, поднимавшим заслонку, после чего водная струя попадала на колесо. Островитянские механизмы копировали своих создателей, работая так же просто, надежно и продуманно.

Перетащив внутрь бревна, я осмотрел их, обтесал и разметил на распилку. Это была нелегкая работа. Время шло к полудню, когда практически все было готово к тому, чтобы начать пилить; посчитав, что сделано довольно, я пошел домой — посидеть, поболтать полчаса с Марой перед ленчем.

Вернувшись на мельницу вскоре после ленча, я надел на маховик шкив, через холостое колесо заставлявший вращаться механизм пилы. Потом, усевшись на подымавший заслонку рычаг, я потянул его книзу. Медленно, словно нехотя, рычаг поддался, и я не без волнения и даже с некоторым страхом услышал глухой шум пущенной воды. Прошло несколько секунд, маховик повернулся — нерешительно, словно выверяя малейший свой оборот. Вращение маховика было медленным, шкив вращался быстрее, и бешено вертелось холостое колесо. Мельница наполнилась глухим деревянным стуком. Момент был волнующий. Я нажал на рычаг холостого колеса, и пила совершила такое же движение, какое делает человек, проводящий ножовкой по намеченной линии распила. Надо было следить, чтобы линия эта выдерживалась ровно по всей длине. Остановив пилу, я винтами закрепил первое бревно на салазках, двигавшихся по желобу вдоль пилы. И снова нажал на рычаг. Потом какое-то время, не спуская глаз с бревна, медленно подвигал его вперед руками — иного направляющего механизма предусмотрено не было. Если пила отклонялась от разметки, приходилось выключать ее и подправлять лежащее на салазках бревно; этого не происходило, если бревно было положено правильно и разметка совпадала с «ведущими» салазок.

Первый распил был самым трудным: потом одна из сторон бревна представляла уже плоскую поверхность. Работа оказалась приятной: истинным наслаждением было получать из прямого, покрытого корой ствола квадратный брус, пахнущий лесом, даже если «побочным продуктом» этого процесса бывали синяки и ссадины. И все же пока ни один брус у меня не получился правильного квадратного сечения. Это еще было мне не по силам.

Время мчалось стремительно и легко, как хороший бегун. Ни разу пила не успевала дойти до конца, чтобы я не вспомнил о Дорне, чтобы не мелькнула хотя бы тень воспоминания о ней, но я уже настолько привык к ней, что не испытывал ни боли, ни беспокойства, и мысли мои текли по-прежнему ровно и спокойно.

Пила то взвизгивала, то натужно гудела, протяжно вздыхая в паузах. Пахло свежими опилками, они клубами носились в воздухе. С одной стороны станка росла куча брусьев и досок, с другой — горбыля и коры. Постоянным же фоном к арии пилы и стуку шестерен служил непрерывный отдаленный грохот воды за плотиной и — поближе — быстрое, свистящее журчание водного тока под полом.

Я уже закончил работу и поднял рычаг, когда позади раздался голос:

— Наттана.

Она стояла на пороге, а за дверью кружился белый мир снегопада. Подходя, я увидел, что и темный плащ Наттаны, от капюшона до нижнего края юбки, плотно облеплен снегом. Снежинки таяли на ее бровях, щеках, ресницах и на золотисто-рыжем локоне, выбившемся из-под капюшона и свисавшем со лба. Наттана откинула капюшон и принялась отряхиваться, хлопая полами плаща, как крыльями. Снег белыми гетрами налип и на ее желтые чулки — до голых коленок. Вся она была взмокшая, разгоряченная и счастливая.

— Я встретила человека! — воскликнула она. — Только что, рядом с Анорами. Он сказал, что внизу сейчас погода хуже, чем здесь. Он видел Эка и сказал, что у него все в порядке и что он доедет без труда… А потом, когда шла сюда, так растянулась. Смотрите… Все потому, что торопилась. Думала, уж не вырвусь от них… Снег такой густой и мокрый!.. Вы не против, что я так поздно? Но раньше никак было не выбраться.

Она сняла плащ и оглянулась, добавив:

— Никогда раньше здесь не была.

Когда я сказал Наттане, что она всегда красивая, это была неправда, но она часто была красивой, и особенно сейчас, с разрозовевшимся лицом, горящими зелеными глазами и золотистыми кудрями и локонами, влажными, прилипшими к ее скулам и лбу.

— Здесь не жарко, — сказала она.

— Я разведу огонь — согреетесь.

— Мешать не стану, — рассмеялась она. — К тому же мне надо высушиться.

Скоро горбыль ярко заполыхал в очаге. Развесив плащ на козлах, Наттана встала поближе к огню и стала сушиться, поворачиваясь то одним боком, то другим, приподнимая юбку, становясь то так, то эдак, — зрелище, от которого трудно было оторваться.

— Я рада за Эка, — сказала она.

— Я тоже.

— Он такой добрый.

— Да, он кажется добрым… очень добрым. Он предложил мне не раздумывая приезжать к вам в Верхнюю…

Наттана кивнула, потом спросила:

— Вы приедете?

— О да!

— Когда? Через месяц?

— Хотелось бы, но это зависит от погоды…

— И от Дона. — Она пожала плечами и вздохнула. — Я увижу его, как только вернусь. Можно я скажу ему, что вы хотите пойти с ним через месяц?

— Конечно, будьте так любезны.

— Интересно, чем все обернется, — сказала Наттана, помолчав.

— Вы имеете в виду Договор?

— Нет, я про Верхнюю усадьбу… Вам может там все показаться другим, и я — тоже.

— Я не боюсь перемен.

Обернувшись ко мне, девушка улыбнулась:

— Такой шум…

Подойдя к рычагу, я поднял его. Маховик неохотно замедлил свое вращение и остановился, но шум воды на плотине стал слышнее.

— Эк ничего не говорил об… отце?

Я повторил рассуждения Эка, стараясь быть как можно точнее.

— Но, — заключил я, — он говорит, что в Верхней усадьбе все будет иначе, потому что им с Аттом старый порядок кажется самым лучшим.

— Он так и сказал? — спросила Наттана, снова глядя в огонь.

— Да, и еще — что мне, пожалуй, будет интересно это знать.

— Мм, — тихо протянула девушка, словно что-то отмечая про себя.

— Я не совсем понял, что он хотел сказать, — продолжал я.

Наттана протянула руки к огню:

— Ах, я думаю, он имел в виду новые правила, которые завел отец. Сами видите, они сильно отличаются от того, что было…

— Но что же все-таки значит эта «старая жизнь»?

— Ну разные обычаи…

— Эк сказал, что они могут послужить опорой.

— Да, но обычай не должен превращаться в правило.

— В чем же разница, объясните, Наттана.

— Обычаю вы следуете сами, когда считаете это нужным или когда сомневаетесь в чем-то. Обычай — это то, что большинство людей в большинстве случаев полагает лучшим, но вы можете не следовать обычаям, если у вас есть на то основания. А вот правилам вы обязаны подчиняться всегда, есть к тому основания или нет. Те, кто верит в правила, как отец, считают, что каждого нужно заставлять следовать им… Вряд ли я смогу объяснить лучше…

Объяснения Наттаны показались мне весьма разумными.

— Скажите, — обратился я к девушке, — а чего касаются эти обычаи?

— Того, как человек живет.

— Интересно, почему Эк решил поговорить со мной на эту тему.

Какое-то время Наттана не отвечала, потом сказала уже совсем другим голосом:

— Я обещала Маре, что буду шить с нею.

— Ах, только не уходите так скоро!

— Еще немножко я могу побыть. Тут хорошее место для работы.

— Как ваше платье? Высыхает понемногу?

— Ах, я сейчас загорюсь! Мои ноги!

Девушка взглянула на меня с притворным испугом, улыбнулась и сделала шаг вперед.

— Знаете, я уже много лет не была в местах, совершенно для меня новых. Правда, я ночевала здесь, но мы приехали запоздно, а уехали очень рано. Так здорово! Думаю, что, раз Верхняя усадьба близко, я, пожалуй, приеду сюда весной.

— Вам здесь нравится?

— Долго я бы здесь не могла оставаться. Здесь все такое тесное. Но место тихое и приятное, верно? Скажите, вам бы хотелось иметь такую усадьбу? — Она обернулась ко мне.

— Почему бы и нет, разумеется.

— Мне все никак не привыкнуть, что у вас нет поместья! Иногда я представляю себе, что оно у вас есть, и начинаю фантазировать — какое же оно, словно это и впрямь правда! Я даже видела его раз во сне. И во сне оно было именно такое, а не тока и амбары, как у вас дома. Кругом рос густой лес. Я приехала к вам в гости, и мы обошли каждый уголок. Но одно было странно в том сне — там не было ни одного дома. Где же вы спите, Джонланг?.. Может, сон — еще одна причина, по которой мне хочется, чтобы у вас было свое место. Странно, когда человек не чувствует алию! — Она резко отвернулась, на скулах заиграли желваки.

— Что случилось, Наттана?

— Дело не во сне. Я вспомнила свой дом, и мне захотелось плакать. Нет наказания более жестокого, чем выгнать человека из дому! Конечно, братьям и Эттере хорошо в Верхней усадьбе: они будут строить свою жизнь там, и их алия будет с ними, но моя-то останется там, внизу, куда мне уже не вернуться… по крайней мере несколько лет! Нет, вам этого не понять…

— Я понимаю, Наттана!

— Не знаю… это невозможно!

— Я умею жалеть, и мне очень жаль вас.

— Да, это верно, и это мне помогает.

Сердце мое забилось, я взял ее руку. В первое мгновение она попыталась отнять ее, но потом уступила, и пальцы наши сплелись. Неожиданно стало очень тихо; мысли застыли, как и слова, готовые сорваться с языка.

Наттана еле слышно вздохнула:

— Не думайте, что я это все подстроила.

— Но ведь вы не против, Наттана?

— Не знаю и не хочу знать.


Перед тем как уйти, мы затушили все еще тлеющие в очаге дрова. Пламя угасло, стало совсем темно. Взяв кочергу, Наттана засыпала последние угольки золой. Они гасли один за другим, и фигура девушки таяла во тьме. За окнами просвечивала бледная, выцветшая синева.

Я подал Наттане плащ, она надела его, расправила складки. Я тоже надел плащ и взял ее за руку.

— Разрешите, я поддержу вас, — сказал я. — Тут кругом много всего набросано, вы можете оступиться.

Маленькая, пухлая, но крепкая ладонь лежала в моей, почти не противясь.

В воздухе еще мерцал рассеянный свет. Редкие снежинки кружились в воздухе. Наттана темной фигурой застыла на пороге, пока я закрывал тяжелую дверь.

Послышался слабый вздох.

— Вы не прочь прогуляться немного? — предложил я.

— Да, — раздался тонкий голосок.

Мы пошли к мосту. Вода глянцевито поблескивала, переливаясь через край плотины, но темнота скрадывала движение потока, и только гулкий плеск доносился до нас, и брызги влажно оседали на щеках.

Наттана шла медленно — темное пятно в белом мерцании снегопада; мягкий и холодный снег доходил до лодыжек. Мы шли по дороге, которая вилась между обступавшими ее черной стеной деревьями. Снежинки то и дело мягко обжигали лицо, тут же тая. Небо вверху было мутно, однако сквозь млечную его белизну мелькали то здесь, то там черные тени пролетавших птиц. Все вокруг застыло в тишине, нарушаемой лишь далеким, ровным урчанием воды…

И все же было как-то невесело, и мы повернули к дому.


Исла Файн с братом уже вернулись, когда мы с Наттаной вошли, оставив за дверью сырую, вьюжную ночь. Они выехали из Города вчера рано утром и за день успели миновать Ривс по дороге в Тиндалу с тем, чтобы сегодня, 22 июня, прибыть в усадьбу с наступлением темноты.

Тем же вечером в гостиной они рассказывали о последних политических событиях. Наттана сидела, как всегда, в непринужденной позе, легко перекинув ногу на ногу и упершись носком в пол. Она шила в свете стоявшей рядом лампы. Свет заставлял вспыхивать волосы на ее слегка склоненной голове то рыжиной, то золотом. Юное, здоровое существо с девичьими косами и голыми, не прикрытыми чулками коленками. Удивительно, но столько мыслей, знаний и сообразительности крылось в этой маленькой головке. Эк сказал, что ей еще далеко до взрослой женщины. Ей исполнилось двадцать два, а мне через три дня стукнет двадцать восемь. Пожалуй, никогда еще Наттана не вызывала во мне столь нежных чувств.

Исла Файн с братом сидели на развернутых к огню скамейках с высокими спинками, Мара — ближе к мужу, я — рядом с лордом Файном. Часто случалось нам сиживать так. Наттана, блестя любопытными глазами, расположилась чуть поодаль.

Лицо Ислы Файна раз от раза казалось мне все темнее, а шапка седых волос все гуще и белоснежней. По сравнению с лордом его брат выглядел обманчивым зеркальным отражением.

На следующий день после того, как мы покинули столицу, Совет был окончательно распущен. Собрание, самое важное за последние шестьдесят лет, оказалось коротким. Исла Файн сказал, что, сколь ни ответственны были принимаемые решения, он не верил в способность любой ассамблеи достаточно мудро решить вопрос. Он сожалел, что малой горстке людей дана возможность определять будущее масс. Назначение Совета, как и в старину, должно было сводиться к попыткам улаживать серьезные противоречия между небольшими группами и отдельными гражданами. При идеальном устройстве общества национального вопроса не будет вообще.

Но, продолжал он, с другой стороны, следовало признать, хотим мы того или нет, что Совету не удалось на этот раз разрешить конфликт. Голоса отдельных людей и целых родов впервые прозвучали весомо, во многом благодаря опросу, устроенному Дорнами. Вольно или невольно члены Совета отразили мнение каждого отдельного человека. Чувства и желания людей, как вода в половодье, захлестнули, смяли абстрактные интересы нации, которые лорд Мора хотел поставить превыше всего. Дорны оказались ближе к истине. Что до последствий, возможно, лорд Мора и был более мудр, но, по мнению лорда Файна, сколь бы великой и дальновидной личностью ни был Мора, в душе он отличался от большинства своих соотечественников. Многие поколения семьи Моров жили согласно своей особой традиции. Причем если на Западе традиция эта обычно доминировала, то в Островитянии ей удалось возобладать лишь ненадолго. «Но одно и вправду мы выяснили, — продолжал лорд, — а именно то, что мы не хотим быть нацией. Страх превратиться в малую частицу большого целого воздействовал на многие умы. Наверное, мы не похожи на остальных. Чувство стадности в нас слабее, чем чувство индивидуального, как если бы мы произошли от животных, ведущих одинокий образ жизни, а не стремящихся сбиться в стадо».

Меня охватило изумление: ведь островитяне мыслили едва ли не в терминах Дарвина, открывшего свою теорию эволюции совсем недавно. Просочились ли слухи о ней в их страну или же островитяне дошли до нее свободным размышлением, которому не ставили препон разноречивые религиозные и иные догмы?

Но Мора мог оказаться и прав, продолжал Исла Файн. С его точки зрения, Островитянии угрожала реальная опасность. Самым важным событием, помимо голосования, был представленный графом Биббербахом документ о том, что восстановление приграничных гарнизонов его страна воспримет как недружественный акт. Пожалуй, это будет самой серьезной проблемой, с которой придется столкнуться правительству Дорнов. Положение усугубляется тем, что теперь немцы не были заинтересованы исполнять свои обязательства, иными словами — патрулировать островитянские границы. Не менее трудноразрешимым представлялся вопрос о передаче Феррина в международное пользование, вопрос, к которому дипломаты неминуемо вернутся.

— Скажите, Файн, — неожиданно проговорила Наттана, — что, чернокожие снова начнут совершать набеги?

— Тут все сплошные загадки, Хиса, — подумав, отвечал лорд, — но в целом, думаю, риск увеличился.

— А какая усадьба безопаснее — Верхняя или Нижняя?

— Верхняя ближе к ущелью Лор, Хиса.

Наттана еле заметно вздрогнула, и я вздрогнул — ее страхи с новой силой сообщились мне.


На следующее утро Наттана уселась за шитье, а я пошел на мельницу закончить свои дела там. С наступлением дня становилось холоднее, от мороза воздух стал суше, и все же температура не опустилась до той отметки, когда механизм мельницы останавливается, что, как мне говорили, бывает. Работалось легко и приятно, ведь я знал, что в полдень придет Наттана. Робость и нетерпение заставляли сердце биться чаще обычного.

Чуть позже подошел Файн-младший, и какое-то время мы орудовали с досками, брусьями и горбылями вместе. Потом поговорили о будущей работе. Починка изгородей зимой вряд ли могла стать постоянным занятием. Быть может, я хочу поучиться кровельному делу или мастерству каменщика? На его памяти крыши амбаров не перекрывали, и кое-где черепица дала течь. В такой же починке нуждались мастерские и мельница. Частью работа эта была на свежем воздухе, частью — в помещении; главное, чтобы не было сильных морозов, когда замерзнет раствор. С облегчением я понял, что дело мне уже почти подыскали.

Наконец настал полдень. За ленчем никто не расспрашивал о наших планах, и не было нужды рассказывать хозяевам, что мы сговорились с Наттаной выдумать себе какое-нибудь досужее занятие.

Наттана играла роль, в чем-то схожую с той, что выпала Дорне у Ронанов, — молодой гостьи, горящей желанием помочь пожилой хозяйке. Бодвина, тетя Бóдвина, была единственной служанкой в доме и, хотя Мара часто готовила сама, постоянно прислуживала за столом и мыла посуду, Наттана решила, что ей следует делать то же. Я вышел подождать ее в гостиную, вспоминая Дорну в доме у Ронанов. Чудесное свечение скрылось за темной горой. Я успел повзрослеть, стал не таким восторженным, и сердце мое билось ровнее. Жизнь у Файнов была обычной повседневной жизнью, такой знакомой и родной теперь.

И вот вошла Наттана и села на одну из скамей, откинув голову на высокую спинку, словно устала. Черты ее в профиль были очаровательны — гармоничные, точеные, в фас лицо у нее было более заурядное. За профилем крылось как бы нечто неуловимое и уникальное; обращенное к вам, лицо ее было таким же, как и у любой другой девушки.

— Ну, так чем же мы займемся? — резко спросила она, словно молчание стало ее раздражать.

— Что-нибудь придумаем, — ответил я. — Торопиться некуда.

— Вовсе некуда.

Так было приятно это ничегонеделание.

— Как бы вы вели себя в Америке, если бы нам пришлось гостить в разных домах? — спросила девушка.

Моя фантазия неожиданно пробудилась. Здесь было о чем поговорить. 23 июня 1908 года. Я припомнил, что сегодня четверг и, значит, утренних спектаклей, куда я мог бы пригласить Наттану, не было, но оставался Музей Искусств, какой-нибудь концерт, или же мы могли отправиться к кому-нибудь на чай. Это если дело происходило бы в Бостоне, ну а в Нью-Йорке представления даются и по четвергам.

Все свои соображения я изложил Наттане вслух.

Итак, мы находились в доме моего брата Филиппа на южной стороне Бикон-стрит.

— Как я буду одета? — полюбопытствовала Наттана.

Я описал ее наряд: длинная юбка — в ней Наттана будет казаться ниже, к тому же она подчеркнет ее талию, серая меховая шубка — дело происходило зимой, перчатки, а на голову — шляпка из беличьего меха, на французский манер, без полей, модно это или не модно — все равно. На ногах — теплые, непромокаемые ботики поверх бальных туфель на высоком каблуке! Я приложил немало времени и усилий, чтобы Наттана наглядно представила себе детали своего туалета…

Я видел ее лицо на фоне фасадов Бикон-стрит: вот мы выходим из дома и отправляемся на чай к Турен. По дороге я купил бы ей букетик фиалок…

— Готов поспорить, вы бы обязательно сказали: «Какой шум!»

— Почему?

Наттана легла, вытянувшись во всю длину скамьи, и, опершись подбородком на ладони, внимательно глядела на меня. Косы свешивались с плеч, щеки разрозовелись.

Чтобы ответить на ее вопрос, пришлось описать бостонскую улицу. Подробно обо всем рассказывая, я провел Наттану по Бикон-стрит до Городского сада, а через сад мы вышли на Коммон и как бы невзначай оказались у Турен. По мере того как я говорил, притихшая гостиная и огонь в очаге блекли, таяли, а заснеженные поля за окном и поросшие лесом горы казались выдумкой, сном; передо мной было только лицо Наттаны, ее красивые руки, обхватившие пылающие румяные щеки, короткая юбка, маленькое округлое тело. Иногда она сгибала обутую в сандалию ногу и болтала ею в воздухе, и одновременно, почти так же живо, виделась мне Наттана-американка и те сцены, что рисовались моему воображению…

— Вам не скучно?

— Ах нет, нет! Продолжайте! А как выглядит дом вашего брата?

Я детально описал все три этажа, планировку и назначение комнат, освещение и отопление, мебель, вид из окон, слуг.

— А как выглядит ваш брат?

Я описал Филиппа и Мэри, их детей.

— Чем он занимается?

Я рассказал о юридической практике брата, что она идет успешно, о том, сколько времени проводит он в конторе, сколько дома, сколько уделяет досугу.

— И у вас будет такой же дом, когда вы вернетесь в Америку?

Я ответил, что нет, по крайней мере в ближайшее время, да и то только если дела мои пойдут успешно, если я женюсь; если же я не поеду в Нью-Йорк, то, пожалуй, буду жить дома. После чего пришлось описать наш дом в Медфорде, отца, маму, Алису и их занятия.

— Значит, в Америке одни города?

Я объяснил, что города, окруженные предместьями, и вправду разбросаны по всей стране, но, конечно, есть и сельская местность, горожане ездят туда летом. Наттана быстро разобралась, что к чему, напомнив мне о том, что и в своей «Истории» я уделяю немало места рассказам о деревенской жизни.

— Вы все рассказывали о городе, — сказала она наконец. — Почему бы вам лучше не стать фермером?

Я постарался как можно яснее изложить свои соображения. Во-первых, я слишком плохо разбирался в сельском хозяйстве, во-вторых, в Новой Англии этим вряд ли можно было заработать. По традиции члены нашей семьи приобретали какую-нибудь специальность и шли в бизнес.

Наттана кивнула:

— Значит, вы будете кем-то вроде агента?

— Да, Наттана.

— Ну а предположим, что вы женились, но не сделали такой успешной карьеры, как ваш брат?

Взяв за образец дом брата в одном из предместий Винчестера, где они с Мэри жили до переезда в Бостон, я описал кое-какие их тогдашние трудности и радости. Потом рассказал о самом переезде.

— Вы все так часто переезжаете! — сказала Наттана. — Только я успеваю представить себе место, где вы живете, а вы уже далеко.

Чтобы внести окончательную ясность, я сказал, что если поеду работать в Нью-Йорк, то, возможно, буду жить в пансионе. «Пансион» тоже нуждался в объяснении.

— А если женитесь — тоже будете жить в пансионе? — спросила Наттана, приподняв голову, когда я, закончил.

— Возможно.

— Я представляла себе вас женатым. Как вы будете жить тогда?

— В квартире, — ответил я, — в городе или в пригороде.

Пришлось добавить, что особой разницы нет, разве что, живи я в пригороде, мне пришлось бы тратить больше времени. Далее я пустился в описание жизни в нью-йоркской квартире, стараясь воссоздать ее как можно тщательнее и достовернее.

Наттана склонила голову набок. Вопросы стали раздаваться все реже.

— Если я женюсь, — сказал я, — меня ожидает нечто подобное.

И добавил, что, пожалуй, предел моих возможностей — контора дядюшки Джозефа.

Голос девушки зазвучал приглушенней:

— Значит, вы целый день будете сидеть и делать что-то одно, а она весь день будет сидеть в квартире и заниматься чем-то совершенно другим?

— Именно. Жена ведет хозяйство. Муж зарабатывает деньги. Разумеется, жена не все время сидит дома. От хозяйства у нее остается достаточно свободного времени.

— И куда она может пойти?

Я перечислил обычные увлечения американских женщин. Потом мне пришло в голову, что у моей воображаемой жены могут быть дети. А они требуют такого ухода!

— И где они буду жить сначала?

— В той же квартире.

— А не в деревне? — воскликнула Наттана в крайнем удивлении.

— Только во время каникул.

— И жене некуда будет увезти их из города, чтобы начать их воспитание? — спросила девушка, поднимая ко мне свое круглое лицо.

— Нет.

— Значит, деревня…

— Только во время каникул.

— А если дети не будут отнимать у нее все время, сможет ли она делать что-нибудь для себя: вырезать по камню или ткать?

— Сможет, но большинство замужних женщин не занимаются этим, к тому же есть ткацкие фабрики.

Она снова уронила голову на руки и задала еще несколько вопросов, на которые я ответил вкратце. Потом они прекратились.

— Теперь все совершенно ясно, — сказала Наттана отсутствующим голосом.

Я привел еще несколько вспомнившихся мне примеров. Девушка молчала… О чем она думала? Она лежала тихо, расслабленно, словно спала или дремала. Я не видел ее глаз — только краешек щеки, круглую голову, заплетенные косы.

— О чем вы думаете, Наттана? Может быть, хотите спросить что-нибудь еще?

— Нет! И так понятно, — отвечала она низким, грудным голосом.

Настроения ее были непредсказуемы. Казалось, она в растерянности и грустит. Вдруг она резко села. Она отлежала щеку, и теперь на ней горело красное пятно.

— Что думаю об этом я — женщина другой страны, воспитанная по-иному? Я думаю, что это ужасно — жить так скученно, в постоянных тревогах, не имея места, где можно просто побыть одному, всего в нескольких комнатах, принадлежащих кому-то еще! И потом — алия… Не понимаю, как можно жить так да еще просить женщину разделить с вами такую жизнь?!

— Для многих людей нет иного выхода, да и этот не так уж плох. У нас много интересного. И кругом столько жизни!

Предубежденность Наттаны обезоруживала, я был задет.

— Что же до предложения разделить такую жизнь, — продолжал я, — то, если женщина любит вас, она с радостью согласится. Это будет уже не только ваша, но и ее жизнь.

— Не понимаю, как она может согласиться.

— Вы — островитянка.

— Я не понимаю, как вы можете, Джонланг!

— Я — американец, — сказал я, тем не менее с болью чувствуя, что и мне непонятна моя былая жизнь.

Наттана посмотрела на меня, в ее зеленых глазах сверкнул гнев. Ссора казалась неминуемой, но внезапно взгляд девушки изменился. Уголки глаз набухли блестящей влагой.

Что-то в моих словах ранило ее. Я сделал шаг к скамье, желая сказать то, что мог сказать в свое оправдание. Я увидел руку Наттаны, и мне захотелось взять ее в свою.

Но стоило мне приблизиться, девушка поднялась и подошла к очагу. Раскаяние и сочувствие к боли, которую я причинил ей, вылилось в пылкое желание завладеть ее рукой. Я взял безвольно повисшую вдоль тела руку, она напряглась, стремясь вырваться. Отдернув руку, Наттана загородилась от меня плечом.

Потом, сдвинувшись немного к краю, она повернулась ко мне.

— Я очень сожалею, Джонланг! — прозвучал ее высокий звонкий голос. — Ах, Джонланг, вы разрываете мне сердце! Давайте больше не будем говорить об этом.

— Пойдем на улицу.

— Да, скорее!

Мы разошлись по своим комнатам, чтобы облачиться в плащи и непромокаемые сапоги. Это дало нам время успокоиться.

Лицо Наттаны посвежело, будто она только что умылась, глаза горели.

— У меня идея! — сообщила она. — У Файнов наверняка найдутся сани, можно покататься с горы.

Мы разыскали Мару, которая сказала, что сани в амбаре, и посоветовала, какой склон лучше выбрать.

— Уже довольно поздно, — добавила она. — Почему бы вам не взять с собой ужин? А когда вернетесь, напою вас горячим шоколадом.

Еду быстро уложили, и мы не мешкая отправились за санями, чтобы найти гору еще до темноты. Солнце уже почти село, и сумерки спустились в долину, но свет все еще падал на вершины холмов, окружавших ферму Кетленов. Воздух был морозный и прозрачный, синее небо — чисто. Тени дрожали и переливались.

— Мы могли уже давно выйти! — сказала Наттана оборачиваясь, она шла впереди по хрустящему насту. Покрытый сверху сверкающей корочкой, снег под ней был рассыпчатым и легким, как пыльца.

Чистый морозный воздух пощипывал щеки и бодрил. От лихорадочного состояния, вызванного нашим долгим разговором дома, не осталось и следа, кроме желания взять руку Наттаны в свою.

Сани, которые мы нашли, были в полном смысле слова сани, с двумя широкими плоскими полозьями и сиденьем, сплетенным из воловьих ремней, шедших крест-накрест, наподобие лыжных креплений. Очень легкие, сани тем не менее были и достаточно длинными, чтобы на них могли усесться двое. Мы направились к склону, указанному Марой, и, широко распахнув калитку изгороди, отделявшей сад от луга, стали подниматься вверх по безупречно гладкой снежной поверхности; каждый тянул сани со своей стороны за ремень. Они скользили по насту, не проваливаясь. Когда мы достигли верха, перед нами открылся спуск: он тянулся сотни на две ярдов, теряясь между стволами садовых деревьев, воткнутых в снег, словно метелки из тонких прутьев. Склон лежал совершенно нетронутый.

Оба мы были без шапок, но нам было жарко после подъема. Мы сняли плащи, и я развернул сани.

— Я буду править, — сказал я.

— А вы умеете?

— Я уже катался.

Наттана уселась верхом на сани и согнула ноги, поставив их на полозья. Я встал на колени позади нее, держа одну ногу на весу.

Выглядели мы несколько неустойчиво.

— Готовы?

— Готова, — прозвучал высокий взволнованный голос Наттаны. Я оттолкнулся…

Сани набирали скорость. Мягкий ветер овевал наши лица. Сад внизу мчался нам навстречу.

Сани подбросило — еще немного, и нам удалось бы удержаться, но сани все же перевернулись, и я, закрыв лицо руками, полетел вперед, мягкая снежная пыль забилась в нос, рот, запорошила глаза.

Я поднялся. Пустые сани катились вниз. Неподалеку отряхивалась от снега Наттана. Она не ушиблась и хохотала, белая с ног до головы, с седыми, как у Деда Мороза бровями и волосами.

Поймав сани, мы снова поднялись на вершину холма, согласившись, что нам не хватило ловкости. Я принес извинения, в чем, впрочем, не было нужды. Снег попал Наттане за шиворот, и она то и дело встряхивалась и похохатывала.

— Можно, я снова буду править?

— Конечно! Я вполне вам доверяю.

Наттана легла на сани, заняв всю их длину, так что мне едва удалось примоститься сзади. Снова я оттолкнулся, сани, клюнув носом, заскользили вниз. Бьющий в лицо воздух едва давал дышать, но теперь я рулил более умело — достаточно было слегка нажимать на полоз. Волнующий момент настал, когда мы достигли места, где перевернулись в первый раз; сани подбросило, но все же они выпрямились и спуск продолжался. У границы сада земля ушла из-под нас. Мы пролетели по воздуху, приземлились, ощутив упругий толчок, заскользили между деревьями и постепенно замедлили ход.

Оба слегка запыхались. По низу холма в снегу шли две параллельные колеи, и мы оказались почти у дороги, шедшей через центр усадьбы. И снова, не сговариваясь, мы решили, что было бы неплохо перейти через дорогу и забраться в сад с другой стороны.


Темы, которую Наттана предлагала оставить, оказалось все же не избежать, и мы снова заспорили.

Всякий раз, когда мы заново поднимались на холм, становилось чуть темнее и в небе загорались новые звезды. И было словно два мира: подъемы, во время которых наши мысли напряженно обращались к другой жизни, полностью отрывалась от того, что происходит сейчас; спуски — мгновения стремительной тьмы, когда первый мир забывался и мы переносились в другой, где я, полуобняв Наттану, прижимался к ее крепким, напрягшимся бедрам, несколько мгновений это ощущение было полным, и я чувствовал ее; и снова — наверх, и она начинала: «Нет, я не понимаю, как могут люди жениться, когда их брак так ненадежен!», — а я отвечал что-нибудь вроде: «Когда у меня дома люди хотят жениться, Наттана, они полагаются на будущее и на свое чувство».

— Я не понимаю, как люди отваживаются заводить детей, — не успокаивалась она, — раз будущее их столь неопределенно и все так быстро меняется — уж лучше тогда и вовсе не думать о детях!

— Люди в Америке, как и везде, хотят иметь детей.

— Но это отвратительно — просто хотеть иметь Детей! — восклицала Наттана. — Иметь их ради собственного удовольствия и того хуже! Слепо желать ребенка — ужасно! А вам когда-нибудь по-настоящему хотелось ребенка, Джонланг?

На мгновение я вспомнил о Дорне.

— Беру свой вопрос назад, — буркнула Наттана. — А вот мне никогда не хотелось ребенка, хотя когда-то, давно-давно, у меня было похожее желание!

Вряд ли я смог бы ответить.

— Извините… Я больше не буду вас мучить. Может быть, в вашей стране и вправду много интересного, но нам с вами никогда не договориться, что хорошо и что плохо. Не стоит и пробовать.

— И все-таки я надеюсь.

— На что? — требовательно спросила Наттана.

— Что вы поймете мою точку зрения.

— Я понимаю, что она есть и что она естественна для вас, поскольку вы американец.

Уже настала ночь, и звезд было так много, что они растеклись по небу мерцающими полями. Здесь, в южном полушарии, Млечный Путь сменил привычное место, и вообще узоры созвездий выглядели так странно, что казались искусственными, но и здесь черная бездна зияла над нами.

Наттана предложила поужинать. Мы решили, что внизу, в саду, пожалуй, теплее; кроме того, там были сложены сухие ветки, из которых при желании можно было соорудить костер. Завернувшись в плащи и поставив корзину с едой вперед, мы оттолкнулись — и вот уже, тесно сплетясь, мчались сквозь недолговечную тьму, полозья издавали свистящий звук, а ледяной ветер, обжигал щеки.

Разыскав хворост, мы стряхнули с него снег. Неподвижным темным пятном продолжая сидеть на санях, Наттана молча следила за моими попытками разжечь огонь и явно не спешила мне на помощь. Наконец пламя занялось, быстрыми язычками побежало по веткам, и ночь мгновенно обступила нас непроницаемой черной стеной. Я присел рядом с Наттаной, которая на ощупь пыталась разобраться в содержимом корзины. Растущее пламя осветило наши лица, от костра ощутимо потянуло теплом. Оба мы были голодны, мышцы ног слегка ныли, тепло костра навевало истому.

Но можно ли нам сжечь весь хворост? Задумавшись над этим, мы впервые почувствовали себя в гостях.

— Мой дом недалеко, но меня из него выгнали, а ваш и вовсе на другом краю света, — философски заметила Наттана.

Мы быстро покончили с ужином. Наттана сказала, что не прочь выпить чего-нибудь горячего…

Костер догорал. Наттана протянула к огню руки. Капюшон наполовину сполз назад, и милый профиль девушки казался еще милее в желтовато-оранжевых отсветах.

Почти никто из островитян не носил варежек или перчаток. Я спросил Наттану, не боится ли она обморозить руки. Она ответила, что у нее есть специальное растирание, которым она воспользуется, как только вернется. Да, иногда кожа трескается, но перчатки…

— Они все еще холодные? — спросил я с замиранием сердца.

Наттана поглядела на меня, причем лицо ее тут же скрыла тень, и кивнула.

— А у меня теплые, — сказал я и взял ее ладошки в свои. Наттана полуобернулась ко мне, я укрыл обе ее руки полой своего плаща и, положив их к себе на колени, с обеих сторон накрыл своими, ощущая сладкую прохладу.

Мир и покой воцарились в душе.

— Значит, вот они к чему — разговоры о перчатках? — спросила Наттана.

— Мне хотелось подержать ваши руки в своих, — ответил я, — вот и выдумал предлог.

— Похоже, вам нравятся мои руки, — сказала девушка.

— Очень.

Слова бродили в уме, готовые сорваться с губ. Но время шло, и чувство покоя становилось все глубже и глубже.

— Прошлой ночью мне снова снилось, что вы живете здесь, — сказала Наттана. — Наверное, потому что мы об этом говорили… Хотелось бы вам быть тана?.. Только правду.

На самом деле мои мысли были только о том, что за три оставшихся дня я хоть раз да поцелую Наттану.

— Ах, Наттана, это совершенно немыслимо, и я не позволяю себе даже думать об этом. Не знаю, право, не знаю.

Я объяснил суть закона, действующего в отношении иностранцев, и пересказал слова Дорна по поводу исключений.

— К тому же, — добавил я, — я вовсе не уверен, что захочу оставить родину.

— Что же вы тогда хотите? Ведь вы можете найти свое место! Вы даже не представляете, каким кажетесь нам, Джонланг… странным, заблудшим существом, попавшим сюда из иного мира!

Она крепко сжала мои руки.

— Я желаю вам только хорошего! — воскликнула она. — Самого лучшего из того, что я привыкла считать лучшим. Вы совсем как один из нас, Джонланг… Я не вижу сейчас вашего лица, но оно так ясно представляется мне. И это — лицо знакомого. Это доброе лицо. Я хочу взглянуть на вас. У вас такой чистый, открытый взгляд!

Пожатие ее ослабло, и дрожащие руки выскользнули из моих.

— Руки согрелись! — сказала она, вставая. Я тоже поднялся. Наттана шарила в темноте, ища ремень от саней.

— Наттана! — воскликнул я. — Какая ты милая, что сказала мне это.

— Но так оно и есть… Пойдемте, скатимся еще раз!

Она пошла вперед, я за ней, подобрав второй конец ремня, хотя Наттана везла сани сама.

Молча поднимались мы по склону холма. Слова Наттаны по-прежнему радостно звучали в душе… И снова мы летели сквозь тьму, и сани, словно окрыленные, прокатились дальше.

Наттана схватила конец ремня.

— А в следующий раз получится еще дальше! — крикнула она и громко рассмеялась.

Стал задувать ветер, похолодало. Как хорошо было кутаться в теплые плащи! Мы шли, подняв головы, и звезды над нами ярко мерцали.

Поднявшись, мы остановились отдышаться. Нужды в словах больше не было.

Наттана заняла свое место на санях, я тоже устроился. Сани устремились вниз; снег подмерз, стал жестче. Я обнял Наттану, она не могла не почувствовать этого. Она лежала не шевелясь. Ветер резал лицо, не давал вздохнуть, но я все так же крепко держал Наттану и вряд ли когда-нибудь раньше мог представить, сколько боли и чуда заключает в себе женское тело. Глаза слезились, я почти ничего не видел и боялся, что смогу не различить калитки и деревьев. Ни разу мы еще не мчались так быстро.

Сани пронеслись через верхний сад, перескочили через дорогу, замелькали деревья нижнего сада, и мы выехали на простор кукурузного поля. Подняв облако снежной пыли, сани остановились.

Наттана не спеша поднялась и, медленно нагнувшись, взяла конец ремня.

— Рекорд, Наттана! — воскликнул я. О чем она думала, эта девушка, похожая на тень в своем темном плаще, девушка, которую я только что так крепко прижимал к себе, ощущая каждую ее частицу.

— Нам его не побить, — сказала она наконец.

— Попробуем!

— Ладно, — ответила она, — но только потом поставим сани и пойдем домой.

Мы долго поднимались наверх. Наттана была права — настало время возвращаться, мы слишком устали и перевозбудились. Наттана шла молча, тяжело переставляя ноги и то убыстряя шаг, то оступаясь и скользя назад. Вот и изгородь. Темный лес за нами шумел, раскачивая ветви деревьев.

— Хочу, чтобы ветер растрепал мне волосы, — сказала Наттана.

Она долго возилась с косами, я был весь в волнении. Подойдя к саням, она, как мне показалось, неохотно легла на них, но при этом не сказала ни слова, и я, чувствуя комок в горле, снова обнял ее.

Волосы девушки закрывали мне лицо, но сани уже сами мчались по проторенной колее. Я закрыл глаза и — будь что будет — зарылся лицом в ее волосы, тесно прижимая ее к себе. Сквозь ночь, сквозь ветер неслись мы. Но до поля на этот раз мы не доехали.

Что можно было сказать? Мы медленно шли к темному амбару, в тягостном молчании, чувствуя себя бесконечно усталыми… Наттана оказалась права: рекорда мы не побили. По дороге к дому девушка быстро взяла меня за руку. Мы в нерешительности остановились на пороге, не разнимая рук. Файны уже, наверное, заждались нас.

— Сегодня мы будем крепко спать, правда, Джонланг? — спросила Наттана.

— Вам хочется спать?

— Засыпаю на ходу…

Она отняла руку и открыла дверь.

Мара принесла нам горячего шоколада с молоком. Волосы Наттаны ниспадали мягкими прядями вокруг лица. Сонный взгляд ее был устремлен в пространство. Допив, она поставила чашку, быстро пожелала всем спокойной ночи и скрылась в своей комнате.