"Островитяния. Том второй" - читать интересную книгу автора (Райт Остин Тэппен)

25 ВЕРХНЯЯ УСАДЬБА

Островитянские снегоступы легче и менее прочны, чем у американских индейцев; они имеют удлиненную форму, причем ступня опирается на небольшую цельную площадку в центре, по краям оплетенную тонким, не впитывающим влагу ротанговым волокном. Островитянские лыжи тоже достаточно своеобразны. Они короче, шире, и непосредственно за и перед креплением в них вырезаны прямоугольные пазы, в каждый из которых входит незакрепленный деревянный брусок восемь дюймов длиной и дюйм шириной, сточенный на конце. Бруски могут плотно вставляться в пазы, так что нижняя поверхность лыжи становится ровной, либо же задний упор смещают, и тогда брусок, поднимаясь, входит в паз при движении лыжи вперед или же, наоборот, выходит из паза, погружаясь в снег и препятствуя обратному скольжению. За счет этого приспособления на островитянских лыжах можно преодолевать самые крутые подъемы. Неудобство же, которое я обнаружил, заключалось в том, что при определенном состоянии снега бруски заклинивало.

Когда в день отъезда Наттаны я завел речь о лыжах и снегоступах, недостатка в информации не было. Каждый знал о них, у каждого они были, и каждый хоть раз да пользовался ими. Толли с фермы Кетлинов считался лучшим знатоком в этом деле, и было решено, что он вскорости обучит меня всем премудростям. Через несколько дней пара новеньких лыж и снегоступов ожидала меня, и с тех пор, куда бы я ни направлялся, обязательно надевал то или другое, чтобы попрактиковаться.

Выяснилось, что я не напрасно одолжил Фэка Наттане. На следующий день после того, как она уехала, в усадьбе появились двое мужчин из Доула. Вид у них был измученный. Хозяева предложили им переночевать, и те рассказали, что видели Дорна с Наттаной на постоялом дворе, в хорошем расположении духа и вполне бодрыми, несмотря на целый день тяжелого пути; и все же с другой стороны седловины спуск представлялся рискованным, почти невозможным, разве что на привычных к горам лошадях. Вероятно, пока мы говорили с путниками, там, в Верхней усадьбе, Дорн и Некка объявили собравшимся свою волю — стать мужем и женой. Три дня спустя моя догадка подтвердилась, о чем сообщили новые гости, нашедшие приют у Файнов. Они были последними, пришедшими с перевала. Первого июля он был закрыт.

Зимы, когда перевал становился непроходимым, случались каждые шесть-семь лет. Если не происходило раннего таяния снегов, по дороге в Тиндал и ущелье Мора проехать верхом было нельзя. И если люди хотели попасть туда или выбраться оттуда, им приходилось отправляться пешком, а еще лучше на лыжах или снегоступах, то взбираясь вверх, то скользя вниз по горным склонам.

Работа у меня шла на лад. Починку изгородей на открытом воздухе пришлось отложить, но штабеля опор и жердей на мельнице росли. Я использовал любую возможность, когда лед оттаивал настолько, чтобы дать возможность воде течь. В другое время, дыша ароматным, бодрящим запахом смолы, я подготавливал распиленный материал, просмаливая его, чтобы держался дольше, или выполняя разного рода каменщицкую работу в амбаре, мастерской и на мельнице. Я старался заниматься физической работой не менее четырех часов в день, примерно столько же, сколько тратили на это люди с двух соседних ферм — не слишком долго, чтобы это мне надоедало, но и не слишком мало, чтобы чувствовать себя бесполезным нахлебником в доме моих хозяев. Дополняли физический труд ежедневные два-три часа сочинения статей для журнала, в которых я описывал свой опыт островитянской жизни. В результате у меня сложился вполне устойчивый рабочий график. Были и другие случайные работы, которые я выполнял с удовольствием, то помогая в качестве секретаря Исле Файну, то исполняя домашние поручения Мары, то работая с Анором в кузнице, тоже помещавшейся в мастерской, а временами давая уроки истории в школе, устроенной Толлией, помогая ее брату делать лыжи, и многое другое. Нередко приходилось мне и развлекать моих хозяев и их гостей. По вечерам, когда все собирались вместе, публика с неподдельным интересом слушала описания американской жизни и все, что я мог вспомнить из Эзопа, рассказов дядюшки Римуса или мифов. Всякий раз, отправляясь в гости, я заранее готовил несколько подобных историй.

Такой образ жизни, чтобы быть вполне гармоничным, нуждался в качестве дополнения в ежедневной, длившейся час или два деятельности на свежем воздухе, что скорее можно было считать отдыхом, нежели работой. Необходимость поддерживать крепость мышц и желание стать опытным в передвижении на лыжах и снегоступах — совпадали. Я не хотел быть обузой Дону во время нашего будущего перехода да и потерять форму, как то случилось год назад. Найти компаньона оказалось несложно; я был преисполнен энергии, и мне вовсе не хотелось проводить время в одиночестве. Довольно скоро все окрестные молодые люди, вместе или поодиночке, стали присоединяться к моим полуденным лыжным прогулкам по холмам. Когда мы взбирались вверх по склону, бруски-«тормоза» производили характерный звук, мягкое клацание, которое мало-помалу прочно связалось в моем представлении с самими лыжными вылазками. Погода по большей части стояла замечательная, и с наших холмов открывался величественный вид на Островную гору — парящий в небе белоснежный купол, чье основание было столь же безупречно белым, как и его идеально округлая вершина. Такие прогулки, на час-два, до наступления темноты или при лунном свете почти превратились в привычку. Приятно было каждый раз встречать кого-то из знакомых, и нередко потом мы отправлялись к кому-нибудь ужинать.

Неизменным охотником до совместных прогулок стал Ларнел, и в результате с ним я виделся чаще, чем с кем-либо, поскольку он появлялся в назначенный час, если работа позволяла ему, а иногда, я думаю, и если не позволяла. Объединяла нас увлеченность Наттаной. То и дело подвергаясь нападкам его любопытства, я скоро установил для себя пределы откровенности. Я рассказал ему о наших встречах, и все, что мог припомнить, об окружении, в котором она жила, но за эту черту я уже не переступал, да и Ларнел никогда не пытался добиться от меня интимных признаний. Его особенно интересовала история женитьбы Неттеры и Байна, как пример того, что дочь лорда провинции — Ислата — может выйти замуж за простого человека; возможно, это было для него свидетельством, что в семье Хисов такие браки — явление обычное. Я легко читал его мысли: он явно прочил себе такую же завидную партию.

В смысле сдержанности я, безусловно, превзошел молодого Ларнела. Разговаривая со мной, человеком близко знавшим Наттану, он, не таясь, лелеял мысль о том, что следующий его шаг — попытаться сблизиться с нею самой. Он виделся и беседовал с ней всего четыре раза, но этого оказалось достаточно для молодого человека, ведущего столь уединенный образ жизни. Было несомненно, что он постоянно думает о ней, мучимый страстным желанием. Ее кокетство, когда она, уступив прихоти Ларнела, сделала себе прическу, было жестоким — ведь юноша строил на этом происшествии едва ли не все свои надежды. Он словно и не замечал, что обнаруживает передо мною свои самые сокровенные желания. Страсть, столь сильно проявлявшаяся в этом обаятельном и крепком молодом человеке, скорее ровеснике Наттаны, чем моем, разбередила и мои чувства.

Время шло, и я подолгу не возвращался к мыслям о Дорне; память о ней пробуждалась при виде полоски заката, могла больно кольнуть искрой отраженного снегом света. Но желание обладать ею остыло. Мысли наши были о разном, вместе нам не о чем было говорить, мы находились как бы в разных плоскостях бытия, однако ее непреложная, абсолютная правота сохраняла надо мной свою власть.

И все же я был счастлив, если не считать завладевшего мной духа неусидчивости! Жизнь исправно, как бесперебойный механизм, удовлетворяла мои желания, каждый день даря часы и мгновения, которым можно было радоваться, как новой книге, или забавляться ими, как новой игрушкой. Тревога, что я попусту трачу время, не оставляла меня, но всего в тридцати пяти милях по прямой к северо-западу, за горами, за высоким белым куполом, была Наттана, одно имя которой жгло как огонь.

Дни складывались в недели, недели — в месяцы, однако я не терял веры в появление Дона. Ему понадобится неделя умеренной — не слишком холодной, но и не слишком теплой — погоды. Такие недели чаще выпадали в августе, чем в июле. Пока же меня окружала полная приятных забот жизнь.

Работа для Файнов, сочинение статей и, наконец, пожалуй, самое лучшее, самое интересное — простое, повседневное общение с окружающими. Обычно по вечерам мне не сиделось у очага в гостиной. В долине жило восемь семей, и у каждой был один «званый день» в месяц, который я никогда не пропускал. Помимо таких специальных дней, я сам навещал наших соседей, стараясь не выказывать предпочтения какой-либо одной семье или кому-нибудь из ее членов, да и в самом деле все они были мне равно симпатичны. Я заходил без предупреждения и завязывал беседу с тем, кого встречал в доме: с молодым Бардом, который немного занимался бегом и даже участвовал в соревнованиях, можно было поговорить о спорте, с Кетлином — о политике, с Толли о поэзии, с Анором об устройстве различных механизмов, с Толлией об образовании, с молодым Ларнелом о Наттане, а об искусстве — с Кетлиной Аттаной.

В июле и начале августа устраивались лыжные катания по вечерам, при луне, и два раза, у Кетлинов, собирались на танцы, похожие на те, что танцевали у Хисов, но я уже не пытался кого-нибудь научить танцевать бостон. Потом мы дважды компанией отправлялись на «званые дни» к окрестным хозяевам, выезжая днем и возвращаясь поздно вечером, при луне, в одно из этих посещений навестив ферму Грейтлингов — самую дальнюю, последнюю по дороге к ущелью Мора. Всего нас было девять: Кетлин и трое его старших детей, молодой Ларнел, Толли, младший брат Барда, его жена Анора и я. Кетлин и его семья были землевладельцами, или танар, остальные — арендаторами, то есть денерир, я же вообще не относился ни к какому разряду, однако эти различия не ощущались никем. Правда, чувствовалось, что Исла Файн принадлежит к иной категории людей, но лишь в силу его собственных, личностных качеств, а также мудрости и власти, которой по семейной традиции облекало его политическое положение.

О, эти черные и белые краски ночи, когда мы спускались домой в нашу долину! Я шел рядом с Кетлиной Аттаной, моей любимицей; ей только-только исполнилось двадцать, и она говорила со мной, мужчиной, человеком старше ее годами, на равных, словно этот лишь недавно освоенный ею «взрослый» язык все еще был ей в новинку, и нам всегда было с ней о чем поговорить. Ее очень увлекала резьба, и в девушке уже чувствовалась индивидуальность юного скульптора. Я видел ее работы, они нравились мне, привлекали по-детски чистым, обостренным видением. Это были барельефы, изображавшие то растительный орнамент, то собаку, то вставшего на колени обнаженного мальчика, то портрет сестры, где Аттане удалось передать все ее обаяние, то шаржированный, но очень похожий портрет отца. Лучшие из ее работ предназначались для украшения стен их дома. Она надеялась, что людям будет нужно ее искусство. Жажда работы одолевала ее. Она сказала, что собирается вырезать и мой портрет, ведь мое появление в долине было событием незаурядным! Небольшой квадратный барельеф, им можно украсить мельницу, где я так часто и подолгу работал… Я не против? Она была очаровательна, в своих шаркающих по снегу снегоступах, вся поглощенная собственными мыслями, уверенная в себе, но готовая смутиться от любой мелочи, такая похожая на моих милых соотечественниц, но в глубине души иная, островитянская девушка — робкая, сдержанная, но с увлечением купающаяся обнаженной вместе с мужчинами, невинная и обворожительная.

Мы продолжали разговор, но мысли мои вернулись к Наттане. Со дня ее отъезда минуло шесть недель. Она сказала: «в следующем месяце», но следующий месяц, июль, уже начался.

Прошла еще неделя. Настало полнолуние, и ночное светило пошло на ущерб. Я уговорил Анора, чтобы он помог мне сделать коньки. Наконец коньки были готовы — целиком сработанные Анором.

Тринадцатого августа, в ясный студеный день, около пяти часов, когда солнце только село, Ларнел с сестрой и я, возвращаясь после лыжной прогулки, перебирались через изгородь с западной стороны амбара.

— Глядите-ка! — сказал Ларнел тоном, заставившим меня и Ларнеллу обернуться.

Мужчина с большим тюком за спиной спускался по склону, проворно скользя между деревьями, и когда казалось, что он вот-вот врежется в изгородь, круто развернулся, подняв облако снежной пыли. В мгновение ока лыжи были переброшены через изгородь, на нашу сторону, сам незнакомец лихо перепрыгнул через нее и, снова встав на лыжи, двинулся к нам. Он был без головного убора, черные как смоль волосы разделены посредине безупречным пробором.

— Но это же Дон, — сказала Ларнелла. — Интересно, что его сюда привело?

Сидя за обеденным столом Файнов, Дон, казалось, один занимал целую его сторону. Он приехал за мной. Позавчера он вышел со своей фермы и добрался до сторожки в долине Доринга; переночевав там, он прошел через Островной перевал, дойдя до скотоводческой фермы одного из Танаров, сегодня он был уже у Файнов. Погода стояла хорошая. Быть может, я не против выехать прямо утром?

Рядом с этим незаурядным человеком прочие казались незначительными. Крупный, крепко сбитый и почти уродливый, он поражал своей мужественностью, а потому казался почти красивым. Его довольно низкий лоб отличался благородными, уверенными очертаниями, волосы вздымались над ним, как два мощных черных Крыла. Густые черные ломаные брови нависали над глазами. Верхние веки у краев образовали складку, а маленькие глаза были широко расставлены. Светло-зеленые, они порою вспыхивали, как огненный желтый бриллиант. Короткий нос с широкими ноздрями можно было назвать точеным. Остальную часть лица скрывала черная борода.

Каждый невольно чувствовал угрозу, исходящую от его мощной, гориллоподобной фигуры. У него были крупные руки, но длинные, тонкие, с тщательно ухоженными ногтями пальцы. Говорил он обычно ровным, высоким голосом, почти тенором, никак не вязавшимся с его обликом. Он выглядел как джентльмен, едва ли не денди, одновременно напоминая могучего пещерного человека. Обворожительная улыбка освещала все его в общем-то угрюмое лицо, напоминавшее море перед бурей.

Он был немногословен и тем не менее всегда умел расположить к себе. На любой вопрос вы получали дельный, доброжелательный, пусть и весьма краткий ответ. Казалось, любой может идеально ужиться с ним, однако постичь его представлялось равно невозможным.

Хотя приезд Дона и не был неожиданностью, я оказался не вполне готов к нему, как и к тому, что скоро, может быть, увижу Наттану, но мысль о том, что мне предстоит в разгар зимы пробираться через снежные заносы по высокогорному перевалу, не оставляла слишком много времени, чтобы думать о посещении Верхней. Неведомые опасности — вот с чем мне предстояло столкнуться в первую очередь.

— Первый день будет легким, — сказал Дон, и, пожалуй, это был единственный комментарий. Но лучшего проводника вряд ли можно было сыскать. Когда дела шли у меня на лад, он не вмешивался, когда же требовалась помощь, он оказывался тут как тут и делал все, что было необходимо.

Из всех знакомых я попрощался только с Файнами и Марой. Поклажа моя состояла из одной смены белья, туалетных принадлежностей, коньков и пачки писчей бумаги. Когда я вернусь? Трудно сказать. Может быть, недели через две, а может быть, и больше. Я чувствовал, что ввязываюсь в самую отчаянную авантюру в моей жизни. Все было необычным. Все постоянно балансировало на грани невероятного сна.

Мы выступили на лыжах без особой спешки, наши снегоступы были привязаны к дорожным мешкам. Я чувствовал себя в хорошей форме, хотя вылазки на соседние фермы отняли больше сил, чем я предполагал, а ведь впереди меня ожидала отнюдь не увеселительная прогулка. Однако мы прошли всего восемнадцать миль, поднявшись в общей сложности на тысячу футов, — нагрузка по силам, и до Танаров я добрался даже более свежим, чем когда мы выходили или ночью, проведенной почти без сна.

Танар — одно из распространенных имен в Островитянии, его носят около двадцати пяти семейств. Единственными обитателями дома, где мы остановились, были женщина тридцати с небольшим лет — дочь покойного судьи Танара — и ее муж, Орлан, немногим старше. О них обоих у меня осталось самое смутное воспоминание, поскольку следующие два дня оказались полны столькими и такими волнующими событиями, которые оттеснили образ Танаров куда-то далеко в прошлое.

Мы вышли на рассвете; пройти предстояло всего десять миль по прямой, затем следовал подъем в четыре тысячи футов, и поначалу это снова показалось легко. Наш путь лежал через леса к западу от Фрайса и должен был вывести нас к границе леса на высоте семь тысяч футов, точно в том самом месте, где Дон поставил свою «южную сторожку». В ней мы собирались заночевать, а назавтра, пройдя перевал, спуститься к сторожке в долине Доринга или, если успеем, проделать весь путь до Хисов.

Накатанная тропа скоро кончилась, и подниматься стало все труднее и труднее. Лес пошел густой, снег здесь лежал глубокий, рыхлый, и местами лыжи проваливались. Как Дон определял нужное направление — сказать не берусь. Я чувствовал лишь, что мы забираемся все выше. На деревьях не было зарубок, на местности — каких-либо отметок, а служивший некоторое время Ривс мы пересекли, и река скрылась из глаз. К тому же и шли мы иным маршрутом, не тем, которым пользовался Дон на пути к Файнам, потому что он всегда поднимался одной дорогой, а спускался — другой. Подъем почти сплошь превратился в выкарабкивание из снежных ям, куда я проваливался, или возни со снегоступами, когда приходилось снимать лыжи, укрепляя их за спиной. Тем не менее мы упорно продвигались вперед, примерно по миле в час. Уверен, что в одиночку Дон мог бы идти куда быстрее. И все же по большей части он предоставлял мне выпутываться самому, из чего я заключил, что держусь не так уж плохо. И вообще идти с ним было замечательно, настолько он был поглощен тем, что видел и слышал кругом, — жизнью заснеженного леса, следами животных и птиц. Несколькими словами, а иногда улыбкой и жестом или попросту движением бровей он обращал мое внимание на то, что видел и слышал сам, так что восхождение наше было больше чем просто восхождение.

В час, после семи часов пути и привала, мы достигли лесной громады, и тут-то перед нами впервые открылся действительно великолепный вид. На востоке вздымалась Малая Островная с высокой округлой вершиной, заснеженная и уступистая. И хотя сама Островная видна не была, у наших ног простирались равнины Островитянии; ниже широкой полосы лесов расстилались склоны горных пастбищ, а за ними тянулись уже и сами равнины, уходящие в темную синюю даль, ограниченную почти черной, как грозовое море, чертой горизонта.

Над нами нависали ледяные выступы и снежные поля, выше была только бездонная синева небес, однако мы по-прежнему не снимали снегоступов, к которым Дон приспособил еще и острые металлические шипы, после чего, взяв веревку, мы обвязали свободный конец каждый вокруг себя. Путь, выбранный Доном, был извилист и крут, но вернее других вел к цели. Лишь в нескольких местах передвигаться удавалось с трудом, и только пару раз наши снегоступы давали сбой. Часам к шести мы были у сторожки.

Она стояла в пугающе пустынном месте, наполовину занесенная снегом, с запада и востока укрытием ей служили отроги горы, а передом она была обращена к открытой южной стороне. Сложенная из тяжелых камней, сторожка занимала площадь около восьми квадратных футов. Каждый дюйм внутреннего пространства был строжайше и продуманно использован; единственное маленькое оконце глядело на крутой горный склон. Сидеть можно было только на двух расположенных вдоль стен койках. Впрочем, удобнее было даже не сидеть, а лежать. Дон развел огонь в небольшом очаге. Я чувствовал себя усталым, но силы еще оставались. Когда наше изумительное, волнующее, дивное путешествие подойдет к концу — какой упоительно радостной будет встреча с Наттаной!

С этой мыслью я уснул.

Такого холода, как в ту ночь, я никогда не мог себе и представить. Камни горы трещали и скрежетали на морозе. Казалось, неведомое черное чудовище подстережет нас снаружи в ужасающей тишине. Дон мирно спал. Не знаю, тепло ли ему было, но мне было отнюдь не жарко. Пришлось, собрав всю свою волю в кулак, встать и снова разжечь огонь. Пальцы на руках и ногах так ныли, что я решил было, что обморозил их; глаза слезились, но не от боли, а исключительно от холода… Какое блаженство испытал я, когда наконец согрелся и смог снова думать о Наттане, что никак не удавалось, пока мне было холодно.

— Сегодня пройдем перевал, — сказал Дон, когда мы проснулись. Было еще рано. Позавтракав густым, горячим супом, приятно обжигавшим внутренности, Дон связал обе пары лыж и снегоступов и закинул их за спину. Прежде чем выйти, мы, по его настоянию, согрели нашу одежду, развесив ее перед очагом.

Снаружи едва рассвело, и каждый вдох ранил легкие, как острое лезвие, и боль эта не отпускала ни на минуту.

Трижды я думал, что не смогу сделать дальше и шагу. Вслух я об этом, естественно, не говорил, но несколько раз мой спутник как бы невзначай сам замечал, что для него такое восхождение — дело привычное, а вот я, похоже, еще не совсем освоился.

— Теперь я знаю ваши силы, — сказал он помимо прочего. — Они еще далеко не на исходе.

Он даже пытался рассмешить меня, но смеяться не хватало воздуха. Да и жаловаться на невыносимый, дьявольский холод тоже было мало проку.

«О Наттана, — думал я, — в хорошенькую же прогулку по преисподней вы меня втянули! Вы мне еще за это ответите!»

Хотя бы ради этого стоило дойти…

— Не думал, что будет так холодно, — раздался где-то рядом голос, и я понял, что уснул на ходу. Более ужасное место для пробуждения вряд ли можно было подыскать! Кругом были одни лишь голые скалы, ледяные и снежные заторы, ослепительно синее небо над головой и веревка, безжалостно тянувшая меня вперед.

И все же, когда мы достигли наконец вершины перевала и я понял, где нахожусь, я был так горд, будто проделал восхождение в одиночку.

Длина Островного ущелья чуть меньше одиннадцати тысяч футов. Дороги здесь нет. Некоторые пользуются им летом, срезая таким образом путь из Островной провинции в Верхний Доринг, но ни одна лошадь здесь не пройдет. Только Дон пользуется перевалом зимой, предпочитая этот маршрут остальным. Для него, знающего Островной перевал как никто, путь этот имел одно значительное преимущество. Мастерство скалолаза здесь не столь необходимо; ветры в ущелье были, как правило, столь сильны, что препятствовали замерзанию снега и образованию коварного наста; к тому же дистанция распадалась на множество мелких отрезков, и, хотя склон был достаточно крутым, знающий человек мог всегда найти дорогу. Дону, я думаю, подъем напомнил длинную череду ступеней, он знал, что никто не способен повторить его маршрут, но знание это было беспристрастным и объективным, как медицинский диагноз. Ни к кому не будучи привязан особенно, он всегда был готов прийти на помощь, если чувствовал, что в ней нуждаются.

Он понимал: теперь, когда напряжение, вызванное подъемом, ослабло, а легким моим не придется вдыхать разреженный, студеный воздух, я могу утратить бдительность и оступиться при спуске. Вначале мне трудно было понять, почему мы идем так медленно, ведь вот она там, внизу, долина Доринга, всего в пяти тысячах футов под нами, а по прямой и того меньше. Раскинувшееся белым пятном озеро, почти сплошь окруженное темным кольцом лесов, казалось не больше чем в часе езды. Верхняя усадьба, со всеми своими строениями, лежала перед нами как на ладони, и там была Наттана. Я нисколько не сомневался, что увижу ее к концу дня. Очутиться рядом с Наттаной, в тепле и покое, казалось верхом блаженства.

Неожиданно мы вышли к «северной» сторожке Дона; как и «южная», она была поставлена на границе леса. Обе походили друг на друга как близнецы, с той лишь разницей, что «северная» глядела на север.

— Привал, — сказал Дон.

— Но еще рано, — возразил я, удивленный тем, что мой язык еще в состоянии произносить какие-то слова.

Дон махнул рукой в сторону запада. Солнце спускалось за край ровной, как море, долины!

Итак, наше прибытие в Верхнюю откладывалось. Разочарование обессилило меня. Не дававший покоя мальчишеский соблазн лишь подтверждал, что Дон прав и что силы мои на исходе.

Все тело ныло от усталости, и возможность расслабиться, вытянувшись на теплой койке, была как нельзя более кстати. Неужели мы и вправду одолели перевал и уже на другой стороне? Усталость пройдет. Дон сказал, что мы ступим на землю долины к завтрашнему полудню. И я увижу тебя, Наттана!

Сознание преодоленных трудностей и сладостное чувство покоя переполняли меня в эту последнюю ночь нашего путешествия с Доном. Лежа на койках, мы болтали, и сегодня Дон был разговорчивее, чем когда-либо. Он задал мне несколько любопытных вопросов насчет жизни в Америке. Не влияют ли поезда, быстроходные корабли и автомобили на восприятие человеком размеров страны? Не отнимает ли цивилизация интереса к вещам природным, естественным?.. Выслушав ответ, он мысленно взвешивал его, чтобы затем задать новый, словно доставая карточку из некоего хранящегося у него в голове каталога, где все эти вопросы упорядочение ждали своей очереди.

И хоть я и не просил его, он сам завел разговор о том, что физически я теперь достаточно окреп для подобных вылазок в горы, в отличие от того, каким был при нашей встрече в ущелье Лор. Требовалось лишь немного поднакопить опыта. Затем, как учитель, разбирающий сочинение, он подробно прокомментировал мое умение и навыки, одновременно давая советы.

Беседа наша то и дело прерывалась долгими паузами. Я уже засыпал, когда он вновь нарушил молчание.

— У вас нет семьи, — сказал он.

Я ответил, что у меня есть родители и брат с сестрой.

— Я имел в виду — нет дома, — поправился мой спутник.

— Пока нет, — ответил я, предчувствуя, что мне придется выдержать еще одну дискуссию по поводу алии.

— Вы знаете немецкий? — спросил Дон.

Я сказал, что понимаю немецкую речь и могу объясняться в бытовой ситуации.

— А может немец по ошибке принять вас за немца?

— Конечно нет!

Дон погрузился в длительное раздумье.

— Хотите поучаствовать в настоящем приключении, постоять за правое дело? — спросил он наконец.

— Не часто приходилось.

— А случалось вам быть на краю гибели?

— Ни разу.

И снова Дон надолго умолк.

— Так все же, вы не против такого приключения?

— С риском для жизни?

— Да.

— Я уже давно решил для себя, что, если на вашу страну нападут, если это только не будут мои соотечественники, я буду сражаться за нее.

— Ждите известий от меня, — сказал Дон.

Что он имел в виду? Некое опасное предприятие, в котором могло пригодиться знание немецкого? Или речь шла о чем-то вроде разведки к северу от гор?

Они высились по ту сторону долины. Верхняя усадьба Хисов располагалась почти у острогов великана Дорингклорна. За ним начинались земли горских племен — бантов. Сейчас была зима, и снег мешал им, но весною? Гарнизонов не осталось, а немцы и уж тем более не особенно стремились охранять островитянскую границу.

Похоже, Дон намекал на поджидающую нас западню. По натуре я вряд ли мог бы назвать себя искателем приключений, но слова Дона вызвали во мне странное, пугающее волнение. Найти смерть в опасном приключении — неплохое завершение жизни, когда человек счастлив сегодняшним днем, но лишен будущего. А Дон, безусловно, был личностью, следовать за которой было великим счастьем и взирать на которую нельзя было без преданного обожания.

Обрывки нашего короткого разговора то и дело звучали у меня в ушах всю ночь и на следующее утро. Ко мне могут обратиться, и я, хорошенько подумав, должен буду дать ответ, решив, достоин ли я предложения. Интересно, приходилось ли будущим авантюристам волноваться так, как волновался я? Страхи и сомнения легко могли отравить пьянящее удовольствие авантюры. Но одно то, что Дон считал меня человеком, с которым можно вместе пойти на риск, переполнило меня гордостью и — неослабевающим удивлением.

На завтрак снова была густая горячая похлебка, но на этот раз мы не спешили. Мне не терпелось уяснить смысл загадочных речей Дона, однако, надо признать, вызвать его на беседу было нелегко.

— Вчера вечером, — начал я, — вы сказали, что я могу получить от вас некое известие. Я не совсем понимаю, что именно подразумевалось, но у меня есть кое-какие догадки относительно «правого дела», которое вы имели в виду. Надеюсь, если понадоблюсь вам, вы действительно обратитесь ко мне.

Итак, я уже отчасти связал себя словом. Это было жутковато и волнующе.

— Обращусь, — отвечал Дон. — Только не слишком увлекайтесь догадками. В любом случае прежде, чем уедете от Хисов, загляните ко мне. Мой дом — ваш дом.

Я поклонился, решив впредь быть столь же сдержанным и немногословным.

Каким легкомыслием могло все это показаться! И вместе с тем — какие серьезные последствия могло иметь! Так или иначе, я скоро увижусь с Наттаной. Какое странное стечение обстоятельств!

Расстояние до леса внизу было больше, чем могло показаться, гора сужалась по мере спуска, но долина не становилась ближе. Тем не менее после долгих часов карабканья по крутым склонам, когда нередко приходилось прибегать к помощи веревки и ледоруба, мы наконец вышли к большому снежному полю. Здесь мы надели лыжи, и несколько минут стремительного, захватывающего дыхание полускольжения, полуполета — и вот оно уже позади, — белая кромка, пересекающая небосвод. Немного спустя мы оказались среди сосен, которые так хорошо прижились в долине Доринга. Крутой склон представлял некоторую опасность, но путь по нему был короче. Снег здесь лежал не такой глубокий, как по ту сторону хребта.

Выехав из леса к полудню, мы неожиданно оказались всего в ярдах ста от фермы Дона. Долина отсюда — рукой подать, а до Хисов оставалось не больше двух миль. И снова просторным коридором меж горных цепей лежала передо мной долина Доринга, у-образная при взгляде сверху.

Дальше Дону идти было незачем. Чем я мог отблагодарить его? Он посвятил мне целую неделю, и конечно, я был перед ним в долгу. Заплатить? Немыслимо. Нужных же слов признательности я не мог найти.

— Что ж, и для меня не вредно, — сказал Дон. — Проверил сторожки.

— Мы пользовались вашими дровами и вашими припасами.

— Зато я получше узнал Ланга.

Дон улыбнулся, и, глядя на его улыбку, я мигом перестал чувствовать себя должником.

Забросив за плечо суму и снегоступы, с лыжными палками под мышкой, я взял свои лыжи, прислоненные к стене дома. С трудом верилось, что я почти у цели и встреча с Наттаной произойдет буквально с минуты на минуту, но вид окружающего подавлял даже эту мысль. Файны далеко, я же словно отрезан от всей своей прошлой островитянской жизни, да и не только островитянской. Дон заразил меня жаждой приключений, Наттана была одним из них.

Через несколько секунд склон, на котором стоял дом Дона, остался позади; я скатился в долину. С каким облегчением, прислушиваясь к шороху своих лыж по снегу, бежал я вдоль ровно стелющейся дороги, окидывая взглядом на мили и мили раскинувшуюся к западу равнину. Славно было вновь спуститься на землю.

Верхняя усадьба, не видная от Дона из-за череды холмов, вдруг открылась передо мной не более чем в миле.

Подбежав к воротам, я быстро миновал их, не желая сбиваться с ритма. Я устал, клонило в сон, мечтал об отдыхе, потому что холодные ночи в сторожках не давали по-настоящему расслабиться, однако ноги мои двигались легко, и я мог бы пройти еще не одну милю.

На дороге показались следы лошадиных копыт. Я опять очутился в мире, где можно легко перемещаться с места на место, хотя к востоку за озером дорогу наверняка занесло снегом. Само озеро тоже представляло собой большое снежное поле, и, пожалуй, вряд ли подходило для катания на коньках.

Дорога спускалась к глубокому руслу Доринга. Река не замерзла, но валуны вдоль берегов были покрыты коркой льда. Берега блестели на солнце снежной белизной. На тонком слое снега, которым был устлан мост, отпечатались следы лыж и снегоступов.

Дальше дорога снова поднималась. Сворачивая влево, она вела на сотни миль вглубь долины к горам Хис, Мэнсон, Доринг и Марш. Это был запад, и я чувствовал себя почти дома.

Главная постройка усадьбы представляла собой низкое, вытянутое по фасаду двухэтажное здание. Оно одиноко стояло на обрывистом берегу озера, ничем не защищенное от ветра; поблизости не было ни деревца, если не считать нескольких высоких сосен, росших у дальнего крыла. Тесно сгрудившиеся конюшни, амбары и дома семьи Эккли прятались за рощицей вечнозеленых деревьев у одного из отрогов, круто подымавшихся вверх, к массиву Дорингклорн.

Вот и ворота. В остроконечной башенке я заметил окно, откуда Наттана, может быть, следила сейчас за мной. От ворот до дома протянулся гладкий участок почти нетронутого снега. Ступив на лыжню, я заскользил вперед.

Галопом подскакать к дверям дома, на ходу выкликая свое имя, было бы эффектно, но лошади у меня на сей раз не было, не было сил и кричать; сердце тяжело билось в груди. Сбросив лыжи на мощеном полу террасы, я постучал.

Дверь открыла Эттера, так похожая на сестру, но только подурневшую, что мне вдруг почудилось, будто передо мной — таинственно преобразившаяся Наттана.

— Ланг! — воскликнула она и, словно удивленная интонация могла сойти за нелюбезность, быстро добавила: — Мы вас как раз ждали.

Пристальный, чуть подозрительный, но вместе с тем приветливый взор был устремлен на меня. Я вспомнил, что, по словам Наттаны, она была одной из тех, кто разделял взгляды отца.

— Хотите сразу пройти в вашу комнату? — продолжала Эттера. — Я знаю — вам пришлось проделать нелегкий путь.

Узкая лестница вела из квадратной формы залы наверх и, упершись в площадку, разделялась на два коротких пролета: один вел налево, другой, огибая угол, направо. По нему-то мы и поднялись в комнату, тоже квадратную, на втором этаже. Она была невелика, дверь в противоположном конце стояла приоткрытой, и оттуда доносилось знакомое ритмичное постукивание ткацкого станка.

— Наттана, — громко произнесла Эттера, — Ланг приехал.

— Ах!.. Я мигом! — раздался, заглушая шум станка, такой знакомый звонкий, юный голос, в котором я уловил по меньшей мере радость сбывшегося ожидания.

Эттера открыла вторую, левую дверь, она вела в отведенную мне комнату.

— Прислуги в доме нет, — поясняла между тем Эттера, — так что все приходится делать, самим. В Нижней усадьбе удобств побольше.

— Меня это не пугает, и, пока я ваш гость, позвольте помогать вам, чем смогу.

— Разумеется, мы позволим, — она рассмеялась слегка язвительно. — Извините, комната небольшая, но она — единственная свободная в доме. Поскольку Наттана здесь, пришлось выделить ей одну для работы… Хотите помыться? Если да, то уж, пожалуйста, принесите горячей воды сами.

— Конечно, Эттера.

Места в комнате едва хватало для кровати, платяного шкафа, стола с выдвижным ящиком, умывальника с медными умывальными принадлежностями и кресла. Сдвинув хотя бы что-то одно, вы лишали себя доступа к остальному. Но из единственного, выходившего на северо-запад окна открывался широкий вид: на западе, в тридцати милях, вздымалась снежная вершина Брондера; на севере, в обрамлении темной хвои крон, вплотную к крутым заснеженным отрогам, на расстоянии примерно сотни ярдов виднелись строения конюшни и амбаров. Справа высокие сосны как часовые охраняли северо-восточное крыло дома.

Освободившись от тяжести висевшей за плечами сумы, я положил ее на пол, после чего места в комнате осталось ровно столько, чтобы мы с Эттерой могли стоять.

— Пойду налью вам кувшин, — сказал она. — Внизу, слева от лестницы, — кухня, там вы почти всегда можете меня найти…

Невольно прервав сестру, в дверях показалась Наттана, смахивая со лба золотисто-рыжую прядь. Вид у нее был домашний, деловитый, а мысли все еще, казалось, сосредоточены на отложенной работе. Выходя, Эттера прошла мимо сестры, а та в свою очередь подошла и молча улыбаясь встала передо мной.

— Наконец-то вы приехали! — сказала она, такая милая, такая дорогая, что меня невольно потянуло к ней, но в то же мгновенье девушка отодвинулась неуловимым движением, которое нельзя было посчитать обидным, но которое вполне недвусмысленно удерживало меня на месте.

— Наконец-то, Наттана!

Мы молча поглядели друг на друга…

— В прошлую и позапрошлую ночь было страшно холодно. Я все думала, как-то вы там с Доном в его сторожках — не обморозились?

— Отнюдь нет.

— Значит, все в порядке?

— Да… только устал немного.

— Здесь и отдохнете. Жизнь у нас тут тихая, неспешная. Я так рада, что вы благополучно добрались!

— А чему больше — что благополучно или что добрался? — спросил я шутливо.

— Ах, и тому и другому! — со смехом отвечала девушка, но тут же добавила: — Конечно, я вас ждала. И я очень надеюсь, что вам будет тут хорошо. Живем мы, конечно, бедно, но голодать и мерзнуть вам не придется. А если захочется чего-нибудь более изысканного, поезжайте к Эккли. Сейчас они куда богаче. Братья решили вести хозяйство сами, не успев даже запастись продуктами. Нет, еды достаточно, но самой простой.

— Мне все равно, — сказал я.

— Я так и думала, только хотела предупредить.

Она окинула меня мгновенным бесстрастным взглядом:

— Не хотите ли принять ванну, Джонланг! Я принесу вам горячей воды.

— Я принесу сам. Эттера сказала, где можно взять.

— Хорошо, тогда я хотя бы найду вам ванну.

Быстро повернувшись, она вышла.

Когда я вернулся в комнату, ванна действительно уже стояла там, а из комнаты Наттаны долетало довольное постукивание станка.

Переодевшись в свою единственную смену, я подошел к дверям ее мастерской. Весело крикнув, чтобы я входил, Наттана кивнула мне и продолжала работать. Мастерская была разве чуть просторнее моей комнаты. Станок был намного меньше, чем в Нижней усадьбе, и стоял вплотную к окну, выходившему на юго-восток, на заснеженное озеро и темный лес на другом его берегу, над лесом поднимались горные отроги, а надо всем парил похожий на огромный воздушный шар белый купол Островной.

Если бы Наттана оторвалась от работы и взглянула в окно, ей предстал бы вид не менее величественный и прекрасный, чем пейзажи Йосемитского национального парка, да еще украшенный фантастическим белым шаром, повисшим в воздухе: вдали, в северной стороне, застыли гигантским порталом отвесные скалы, между которых тек Доринг, спускаясь с альпийских высот к подножию гор недалеко от ущелий Лор и Мора.

Я стал наблюдать за Наттаной. Глаза ее были устремлены на лежащую перед ней темно-коричневую ткань, красивые руки двигались с машинальной ритмичностью, нога нажимала на педаль, и над чулком, сбоку, обозначался тянущийся вдоль выпуклой икры желобок. Как всегда, она сидела в легкой, непринужденной позе. Несмотря на машинальную отработанность движений, в каждом из них поминутно проглядывало что-то ребяческое — маленькая девочка за работой, то и дело откидывающая с выпуклого лба упрямый локон, не давая себе труда найти заколку.

— Хочу закончить это, — проговорила она в паузе между щелканьем педали, и я присел на низкую скамеечку у противоположной стены. Комната была заставлена так же тесно, как моя; тут кроме самого станка помещались прялка, чесальная машина, котелок, где она красила ткань, сложенные в кипы лоскуты материи, мотки пряжи, стол для раскройки и прочие принадлежности. Через приоткрытую дверь, ведущую в заднюю комнату, было видно кресло с разложенным на нем платьем.

На самой девушке было легкое темно-зеленое платье, которого я еще не видел. Только лицо и растрепанные волосы имели домашний вид. В целом же Наттана держалась подтянуто и одета была аккуратно и строго.

Наконец станок остановился, и она повернулась ко мне:

— Надо было закончить.

— Этот глубокий коричневый цвет очень красив, Наттана.

— Да? Вам нравится? — Ее голос даже зазвенел от удовольствия.

— И цвет вашего платья тоже. Он идет к вашим волосам.

— У меня очень долго не получался такой оттенок.

— Вы и ткете и красите здесь?

— Да, конечно! Но тут совсем не так, как в моей прежней мастерской. Здесь не особенно развернешься. А мне хочется работать, Джонланг! — Она рассмеялась, но при этом отвела взгляд.

— Вы замечательно выглядите, Наттана.

Девушка отвернулась к окну, и меня вновь поразил соразмерный и безупречный рисунок ее профиля.

— Я знаю, но мне хотелось бы, чтобы ущелье Лор было подальше.

Вспомнив о племенах горцев, я задумался, говорить ли Наттане о предложении Дона.

— Зимой можно не бояться, — сказал я.

— Но ведь зима не круглый год. Наш дом первый на их пути… Но давайте лучше не будем об этом.

— Да, да, конечно… Знаете, Наттана, вы сейчас красивее, чем я когда-либо мог представить.

Взгляды наши встретились. В зеленых глазах Наттаны промелькнул вопрос. Она рассмеялась:

— Давайте и об этом лучше не будем. Расскажите, как вы добрались. Как Файны и… Ларнел? И про себя тоже, Джонланг.

— А как Фэк, Эк и Атт? Как поживает Наттана?

Я не упомянул одного лишь имени, но Наттана сделала это за меня:

— У Неттеры родился ребенок вскоре после моего отъезда от Файнов. Девочка.

— Как она?

— У нее были небольшие неприятности. Но дней десять назад, кажется, все уладилось. Новости доходят до нас нечасто. Мне хотелось бы повидать ее… Так как же вы добрались?

Но только я начал рассказывать, как девушка встала, сказав, что пора накрывать стол к ленчу.

Из моей комнаты донесся звук воды, выливаемой из ванны. Я хотел было сам попросить об этом Наттану.

Еда действительно оказалась самая простая: мясо с горохом, хлеб, а на десерт — яблоки и шоколад, причем последний подавался специально в честь моего приезда, как сказала Эттера. Эка и Атта не было: они строили новую конюшню и взяли еду с собой.

— Они почти всегда делают, — сказала Эттера. — Меньше хлопот.

— И меньше уходит провизии, — добавила Наттана, — но вы не беспокойтесь. Гороха у нас хватит на целую армию, и урожай яблок в этом году был отличный.

Перекусив с хозяйками, я отправился поприветствовать хозяев. Теперь я понял, что имела в виду Наттана, когда говорила о том, что в Верхней усадьбе «тесно». Массивы Островной горы, Брондера и Дорингклорна, во всем своем величии, нависали тяжелыми острыми пиками, сияющими в небесной синеве и казавшимися очень близкими из-за разреженного воздуха. В запертой со всех концов долине не было видно горизонта.

Амбар представлял собой просторное помещение, однако запыленный сеновал был наполовину пуст, и многие из протянувшихся несколькими рядами стойл тоже пустовали. В дальнем конце стояли лошади Хисов и несколько коров с бычками. Среди лошадей я увидел и Фэка, укрытого попоной и вполне ухоженного. Часть длинного хлева была отгорожена под мастерскую. Поверх обычной одежды на Эке с братом были робы из грубого холста, запорошенные известкой. За окнами виднелись новые конюшни, под прямым углом к амбару. Сегодня стоял слишком сильный мороз, чтобы работать на улице, и поэтому братья обтесывали камни, большая куча которых, привезенная на телеге из соседнего карьера, лежала у дверей.

Меня снабдили «комбинезоном», и я принялся за работу вместе с братьями. Наши деревянные молотки и холодная сталь зубил, позвякивавших о камень, звучали то разнобоем, то в унисон, складываясь в своеобразную мелодию. Временами мы прерывались — перекинуться парой слов. Эк и Атт, полные планов и довольные судьбой, глядели веселей и раскованней, чем в Нижней. Я чувствовал себя с ними как дома — что могло быть лучше?

Вскоре после наступления темноты, проверив лошадей и скот, мы пошли домой. Дышать было тяжело, студеный неподвижный воздух мерцал. Мы прошли через сарай, где были сложены дрова, потом через кухню. Эттера, раскрасневшаяся и мрачная, собирала ужин, вихрем носясь по комнате. Наттана входила и выходила неторопливой походкой, накрывая на стол небрежно и рассеянно — непривычная к подобным хлопотам хозяйка в отсутствие прислуги? Я задержался в столовой — рассказать ей, как провел день.

— Только не думайте, что вы должны участвовать в нашей жизни в ущерб своим привычкам, — ответила Наттана, обходя вокруг стола. — Боюсь, я слишком часто упоминала про нашу бедность. Мы хотим, чтобы вы были счастливы с нами.

— Я буду счастливейшим из смертных, если смогу войти в вашу жизнь, Наттана.

— Разумеется сможете, — рассеянно сказала она. — Скоро все будет готово.

Я понял намек и удалился.

Вечер прошел быстро. Всем хотелось спать. Когда посуда была убрана и вымыта, мы еще посидели в гостиной, лишь изредка кто-нибудь нарушал тишину, и даже вечно любопытный Атт молчал. Я чувствовал, что и он, и Эк, и обе девушки снова отдаляются от меня.

Наутро меня никто не разбудил, и, открыв глаза, я понял по яркому свету в комнате, что день уже давно наступил. Я скорее угадал, чем услышал шум станка, это значило, что все уже позавтракали и Наттана принялась за работу. На умывальнике стоял высокий медный сосуд с горячей водой, укутанный полотенцем, чтобы вода не остывала. Должно быть, Эттера или Наттана принесли и оставили его, потихоньку, чтобы не разбудить меня… Надо вести себя так, подумалось мне, чтобы не стать для них обузой. Решено, впредь буду вставать вместе со всеми.

В доме царила тишина, нарушаемая лишь ритмичным перестуком станка. Страстное и нежное чувство переполняло меня.

Побрившись и одевшись, я вышел в зал. Дверь мастерской была закрыта.

Я легко постучал в нее, Наттана отозвалась, и я вошел. Девушка сидела перед тяжелой деревянной рамой с вертикально натянутыми нитями, как арфистка за своим инструментом. Она подняла на меня глаза и улыбнулась. Два раза челнок пробежал сквозь основу, рамы щелкнули, задребезжали; руки девушки двигались с привычным проворством и изяществом. Остановив станок, она повернулась ко мне:

— Не стесняйтесь заходить и когда я работаю. Да проходите же!

Зажав руки между коленей, она глядела вверх.

— Как спалось на новом месте, Джонланг?

— Чудесно, Наттана.

Я сделал шаг вперед. Наттана видела это, однако не пошевелилась. Одних слов приветствия мне было явно недостаточно.

— А как вы спали? — спросил я.

— О, очень хорошо. Я всегда хорошо сплю.

Я подошел совсем близко. Девушка сидела не шелохнувшись. Я поймал ее взгляд; слова, теории, мысли — мигом исчезли куда-то, и оба мы снова оказались лицом к лицу с нашей запутанной ситуацией.

Я наклонился к Наттане, обнял ее за плечи. Она чуть повернула голову, подставила мне горячую шелковистую щеку, прижавшись ею к моим губам… Потом еле заметно, но решительно отодвинулась, как бы давая понять, что намерена ограничиться этим дружеским поцелуем.

— Вы же не завтракали, — сказала она. — Эттера пошла к Эккли. Я принесу вам завтрак.

Она поднялась, кусая губы. Сердце отчаянно заколотилось у меня в груди при виде ее стиснутых рук и боли во взгляде.

— Наттана!

— Пожалуйста, не надо! — быстро проговорила она и, избегая моих объятий, шагнула к двери. Я последовал за быстрым звуком ее шагов вниз по лестнице. Внезапно происходящее представилось мне в новом свете: мое присутствие доставляло Наттане боль, я же думал лишь о собственном удовольствии; если бы я действительно дорожил ее душевным покоем, мне не стоило приезжать.

Но, войдя в кухню, она обернула ко мне столь безмятежно улыбающееся лицо, что я задумался, а вправду ли я причинил ей боль.

— Простите, что постоянно причиняю вам беспокойство, — сказал я.

— Не стоит. Я ему рада.

Она поставила передо мной кружку с подогретым молоком, положила несколько намазанных медом ломтей хлеба и яблоко.

— Сегодня днем можно сходить посмотреть окрестности, — предложила девушка, — конечно, если вам хочется, или еще что-нибудь придумать вместе.

Я сказал, что с удовольствием принимаю предложение, а пока, наверное, пойду поработаю с Эком и Аттом. Бросив на меня взгляд через плечо, Наттана ушла обратно в мастерскую.

Да, вести хозяйство здесь было нелегко, и я должен был помочь своим друзьям. Поэтому, перед тем как выйти, я вымыл за собой посуду.

Поднявшись наверх за плащом, я увидел, что постель моя уже убрана.

Деловито постукивал станок. Я заглянул к Наттане сказать «до свидания», она кивнула, не прерывая работы.

Длинные перистые облака скользили над равниной со стороны Островной, холодный свет солнца сеялся сквозь их белые пряди.

Эк и Атт вернулись к ленчу, они собирались съездить на ферму Самера, расположенную в нижней части долины; у Самера была кузница, и, узнав, что мы с Наттаной тоже хотим проехаться верхом, братья предложили составить им компанию. Эттера в свою очередь предложила заодно отвезти хозяевам котел, который она одалживала у жены Дона, Эльвины, а если платье, которое шьет для нее Наттана, готово — а оно должно быть готово, — мы можем прихватить и его. На все эти предложения Наттана отвечала уклончиво: ни да, ни нет. У меня не было никаких особенных соображений, кроме того, что мне хотелось быть с нею, и, по возможности, наедине. Я вскользь упомянул о коньках, лыжах, о верховой или пешей прогулке, следя за реакцией Наттаны. Словом, разговоров было много, но, когда все встали, из-за стола, ничего так и не было решено.

Братья отправились к амбару, Эттера удалилась на кухню. Наттана принялась вытирать стол.

— Если мы решим поехать с ними, Наттана, — сказал я, — надо их предупредить.

— А вам хочется? — спросила она, выходя на кухню со стопкой тарелок в руках.

— Хочется, если этого хочется вам, — таков был мой ответ, когда она вернулась.

— А мне хочется, как вам.

И снова она ушла на кухню с тарелками.

— Я хочу того же, что и вы, — сказал я, когда Наттана явилась вновь.

— И я тоже…

— Я с удовольствием поеду с ними, если вы этого хотите.

Что я еще мог сказать? Время между тем шло.

— Если вы так ничего и не ответите, Наттана, скоро будет поздно.

— Я уже ответила: если вы хотите — едем.

— Но вам и вправду хочется?

Наттана вышла, прихватив последние тарелки.

— Если вам с Эттерой нужна моя помощь — буду рад помочь, — сказал я ей вслед.

— Ах нет, в другой раз, — ответила она с порога.

Наш зашедший в тупик разговор заразил меня неприятным предчувствием надвигающейся ссоры. Больше в столовой оставаться не имело смысла, и я прошел в гостиную, где в очаге дотлевали угли.

В окно я увидел удаляющиеся фигуры Эка и Атта.

Прошло довольно много времени, пока наконец не вошла Наттана.

— А я все гадала, поехали вы или нет, — сказала она.

Это уж граничило с оскорблением. Завидев ее, я встал. Наттана прошла мимо, не глядя на меня, носком подтолкнула полено и остановилась, устремив взгляд на вновь занявшиеся языки пламени.

— Они уже уехали, — сказал я.

— Правда?

— Можно спуститься к озеру, — предложил я. — Под снегом лед должен быть прочным, мы могли бы попробовать прокатиться на коньках. Вдруг вам понравится.

— Если вы этого хотите.

— Хочу, если вам нравится моя мысль.

— А вам?

— Конечно, лишь бы она нравилась вам, Наттана.

Девушка ничего не ответила.

Потом я предложил прокатиться на лыжах, потом — проехаться верхом, и все — с одинаковым результатом: не признаваясь, чего хочет сама, девушка упрямо отвечала, что сделает все, чего захочу я.

Казалось уже, что мы так ни к чему и не придем, и я почувствовал, как во мне закипает гнев. К тому же она ни разу даже не взглянула на меня.

— Вы так и не сказали, чего вы хотите, — промолвила Наттана. — Скажите, и я сделаю это.

— Это должно быть что-то, чего вам тоже хочется.

— Так и будет, если этого хочется вам.

— Но я хочу, чтобы вам хотелось этого же, а не ради собственного удовольствия.

— Скажите, чего вам действительно хочется. — Голос Наттаны угрожающе задрожал.

Я желал только одного. Даже гнев не мог погасить мое желание. Можно было уладить дело и другим путем, без помощи слов. Сев рядом, я обнял Наттану за плечи и взял ее руку в свою:

— Вы хотите знать, чего мне действительно хочется… Так вот, мне хочется этого.

— А мне нет! — крикнула девушка и, вырвавшись, подошла к очагу и обернулась ко мне с затравленным видом, глубоко дыша и выставив перед собой руки.

— Лучше я пойду в мастерскую, — сказала она (глубокая морщина прорезала ее лоб), — нужно закончить тот коричневый холст.

— Простите меня! — воскликнул я, одновременно рассерженный и удивленный столь резким отпором.

— В чем вы просите прощения?

— Простите, что я позволил так вести себя.

— Ах, вы не понимаете!

Она вдруг отвернулась, и вид у нее стал жалкий: понуренная голова, по-детски круглый затылок и косы.

— Простите, — повторил я как можно ласковее.

— Если вы будете и дальше извиняться, я не знаю, что я сделаю! — сказала она с яростью.

— Хорошо, я не стану извиняться, но… мне жаль, что я повел себя неправильно.

Наттана резко повернулась, сердито глядя на меня:

— Чего вы от меня хотите, Джонланг? Я не понимаю. Вы никогда ничего не объясняете.

— Я не хочу делать вам больно.

Глаза ее широко раскрылись, взгляд смягчился, но голос по-прежнему звучал сердито.

— Вот только что… ведь вы хотели меня поцеловать, правда?

— Да, Наттана.

— Как тогда на мельнице у Файнов?

— Я был тогда счастлив, Наттана.

— Я тоже! Но… ах, Джонланг! И… я говорю уже о другом: вы хотели того, чего хотелось мне, поехать ли с Эком и Аттом, или к Донам, или пойти на озеро, но все — только если мне этого хочется, то есть чтобы сделать мне приятное!

— Да, именно.

— А я хотела сделать приятное вам. Наши желания разминулись. И вы все больше и больше сердились. Я поняла это по голосу. И тогда я тоже рассердилась.

— Что вы имеете в виду под Разминувшимися Желаниями?

Девушка взглянула на меня с удивлением:

— Но… если я хочу чего-то потому, что этого хочется вам, а вы хотите того же, если этого хочется мне, и каждый из нас готов поступить так-то или так-то только затем, чтобы сделать другому приятное, — значит, наши желания не совпадают. И если мы оба настроены так, мы наверняка не решимся ни на что! Вы ведь не говорили, что хотите сделать что-то просто потому, что вам этого хочется.

— Вы тоже.

— Однако я думала, что в одном мы с вами согласны. Думала… пока не рассердилась.

— Мне хотелось пойти куда-нибудь вместе с вами, Наттана, все равно куда.

— Мне тоже! Я полагала, что смогу решить, что мы будем делать, и, наверное, мне и следовало решать, ведь вы мой гость… Но, Джонланг, вы просто не представляете, что творилось у меня в голове!

— Что же, Наттана? — спросил я, поднимаясь и подходя к ней.

— Ах, все то же.

Она отступила, воскликнув:

— Если вы поцелуете меня, я закричу, но вовсе не потому, что мне этого не хочется.

Я воспользовался первым, что пришло в голову, чтобы хоть как-то разрядить обстановку.

— Давайте все же на что-то решимся. Я хочу пойти к озеру, попробовать коньки. Пойдете со мной?

— С удовольствием.

— Но рано или поздно я поцелую вас, Наттана.

Она отшатнулась, прижавшись к полке над очагом, словно я собирался ударить ее.

— Чего вы от меня хотите? — воскликнула она. — Скажите наконец! Ах, я не могу… Вы хотели приехать, вы настаивали, я знаю. И вы хотите поцеловать меня. Значит, именно этого вы хотите на самом деле?

— Я хочу этого… — начал я, запинаясь.

— Давайте выясним все до конца. Когда-нибудь так или иначе придется. Это все, чего вы хотите?

Как было вымолвить? Все цвета в комнате словно потускнели.

— Я хочу вас, и уже давно.

Девушка нахмурилась, закусила губу:

— И я хочу вас.

Снежный наст за окном холодно белел в бледных лучах солнца.

— Что же нам делать, Джонланг? Теперь вы понимаете, почему не должны целовать меня? Для меня это невыносимо. По-моему, либо все, либо ничего. Но если даже ничего, я все равно надеюсь остаться вашим другом. Но что думаете вы? Достаточно ли вам будет, если когда-нибудь вы поцелуете меня?

Неужели моя страсть была не так сильна, как ее?

— Если большее невозможно, я хочу хотя бы поцеловать вас.

Она хотела было что-то сказать, но побледнела и промолчала. Потом повернулась и пошла к дверям.

— Куда вы, Наттана?

— Мы идем на озеро.

Похоже, после бури мы наконец оказались в тихих водах, измотанные, несколько растерянные и все же счастливые. Перья облаков стали плотнее, гуще, и бледный свет едва сочился сквозь них. По прогнозам Наттаны, должен был пойти снег — тогда потеплеет. Она надела гетры, бриджи и накидку из плотной ткани, напоминавшую куртку лесоруба, но с капюшоном, который она изредка поднимала. Словом, экипировка у нее была больше по погоде, чем моя.

Спускающийся к озеру обрыв был буквально в двух шагах. Ровная белоснежная поверхность простиралась на пять миль к востоку — туда, где высился скальный портал, отмечавший начало обитаемой части долины. Скалы эти никогда не терялись из виду, черные, неизменные, огромные даже на расстоянии в десять миль.

Спустившись к эллингу, мы ступили на лед озера. К югу, востоку и северу тянулись великолепные, густые леса.

Я вспомнил, как, катаясь летом по озеру, подумал, что это место могло бы превратиться в замечательный летний курорт, однако сейчас не решился повторить свои соображения вслух, чтобы не напоминать Наттане о чем бы то ни было, связанном с Америкой. И все же наши бесконечные мучения — мучения, уже наполовину не столь болезненные, ибо мы знали теперь, что хотим одного и того же, — могли разрешиться только в одном случае: если бы Наттана изменила свое отношение к американской жизни и стала моей женой. Но мне не хотелось говорить об этом сейчас, потому что нам было так хорошо вместе. Мы любили, и любовь наша была взаимной.

Прочный наст скрывал скованную льдом поверхность озера, мы шли, на каждом шагу проваливаясь в снег дюймов на пять, но даже если бы лед и удалось расчистить, для катания на коньках он явно не годился. Но Наттана не сдавалась: лед мог временами оттаивать, сказала она, а потом вновь замерзать у более теплого южного берега, хотя остальная часть и находилась под снежным покровом всю зиму. К этому-то берегу, находившемуся в двух милях, мы и направились. Снег хрустел и проваливался под ногами, сохраняя, однако, определенную упругость, отчего идти было легко. Казалось, мы плывем по морю в штиль.

Лицо Наттаны снова обрело безмятежное выражение, и, хотя ее щеки и нос покраснели от мороза, я любил ее не меньше. Это была истинная любовь, ведь глубже всего она проявлялась в самых простых вещах.

Путь был неблизкий, но Наттана оказалась мужественным спутником, и, когда мы наконец достигли крутого берега, поросшего деревьями, ветви которых свешивались к самой воде, мы нашли то, что искали. Верным ли было предположение Наттаны, или сильные восточные ветры сдували снежный покров, но вдоль скалистой кромки берега протянулась полоса чистого темного льда, достаточно прочного и гладкого, чтобы служить катком.

Пока я надевал коньки, Наттана наблюдала за мной, по-турецки сидя на снегу. Коньки были не совсем точно подогнаны, но после первых неуклюжих шагов я вскоре освоился, услышал знакомый звон металла об лед, ощутил, как врезаются в него острые кромки, поймал ритм и, раскатившись, продемонстрировал, собрав все свое умение, несколько фигур: восьмерку, двойную дорожку и кораблик, больше всего развеселивший Наттану. Потом я подкатил к ней и сам надел ей коньки, крепко держа ее за лодыжки.

Такая ловкая и сноровистая во всем, Наттана, едва выехав на лед, превратилась в неуклюжую, то и дело готовую свалиться куклу, ноги у нее то и дело разъезжались… Я подталкивал ее, показывал, как держать равновесие. Она снова и снова падала и тянула меня за собой.

Тем не менее приноровилась она быстро, и вряд ли можно было представить себе более очаровательную ученицу… Она была упрямой, не жаловалась на синяки, не теряла веселого расположения духа, а энергии у нее хватило бы на троих. Я же всегда любил кататься на коньках.

Тени стали длиннее, и снег, окаймлявший наш маленький каток, поголубел, но прежде, чем настало время возвращаться, Наттана уже уверенно стояла на коньках, училась разворотам, мечтая наконец исполнить восьмерку, понравившуюся ей больше других фигур, а когда мы катили вместе, держа руки крест-накрест, ей удавалось порой даже поймать ритм.

Врожденное чувство времени не подвело ее. В какой-то момент она сказала, что пора возвращаться. Я помог ей снять коньки.

Наттана сообщила, что «ходить ногами» гораздо легче, чем кататься на коньках, и что она наставила себе синяков, но, добавила она: «Я уверена, что полюблю это занятие и потом буду всю жизнь вас благодарить».

Мы пошли к дому. Далекий берег, на котором стояла усадьба, быстро скрывался во мгле, снег на озере бледно мерцал. Огонек мелькнул вверху, над берегом.

— Должно быть, Эттера поставила на окно лампу, чтобы мы не заблудились, — сказала Наттана.

— Вы устали?

— Чуть-чуть.

Я взял ее под руку, она не противилась, и теперь рука ее лежала опираясь на мою, легкая, но уверенная… Мы шли молча. Я был полон каким-то новым, радостным чувством. Больно ранящее сознание нашего положения уступало радости оттого, что теперь я знал про чувства Наттаны.

Неожиданно до нас донесся слабый, похожий на барабанную дробь звук; мы одновременно остановились, сердце мое замерло. Наттана теснее прижалась ко мне. Звук затих, потом послышался снова, уже громче.

— Похоже, кто-то скачет, — сказал я.

— Да, но кто?

— Скачут по озеру, к нам…

— Я их вижу! — пронзительно воскликнула Наттана, схватившись за меня обеими руками. Несколько фигур, как тени, отделившись от темного берега, двигались в нашу сторону.

Дыхание у меня перехватило.

— Пересечь ущелье верхом в это время года невозможно, — сказал я.

— Они могли взять наших лошадей.

Я обнял девушку за плечи, и она еще теснее прижалась ко мне.

— Конечно, это могут быть Эк и Атт, они могли поехать встречать нас, но мне страшно, Джон.

— Они, наверное, видят нас.

Я понимал, что если это набег, то спастись нам не удастся, что я не вооружен, что за себя я бы вообще не беспокоился, будь Наттана в безопасности, и что, наконец, все эти страхи скорей всего ребяческие и пустые.

Мы стояли не шевелясь; прошло несколько томительно долгих мгновений…

— Пойдемте, — сказала Наттана. — Если это Эк и Атт, они удивятся, отчего мы стоим обнявшись.

Мы двинулись навстречу незнакомцам. Теперь было ясно видно, что это верховые… Наттана держалась мужественно.

— Я вижу Фэка! — громко крикнула она. — Да, это он — он другой масти. Его ведут в поводу. — Она неожиданно звонко рассмеялась: — Ну и глупые же мы, Джонланг!

Но я думал сейчас о предложении Дона, о том, что мне придется очутиться под его руководством и что в свое время я обязательно расскажу об этом Наттане. Ее страхи придавали рассуждениям Дона еще больший вес.

Всадниками оказались Эк и Атт. Эттера видела, как мы с Наттаной направились к другому берегу. Испугавшись, что сестра, катаясь на коньках, может расшибиться, она попросила братьев по дороге от Самеров захватить лошадей и подвезти нас.

Как приятно было видеть их теперь, когда все страхи остались позади, хотя в первые минуты они, такие знакомые, выглядели чужими, почти как враги. Наттана радостно уселась в седло Фэка.

Все вчетвером мы подъехали к конюшням и, как обычно, через кухню вошли в дом; Наттана на ходу рассказывала Эку, что за прелесть коньки.

Эттера ждала нас.

— Все в порядке, Наттана? — первым делом спросила она.

— Абсолютно… всего пару раз упала.

Эттера издала звук, в котором слились сестринская ласка, неодобрение и злорадство при мысли о том, что Наттана все же ушиблась — и поделом.