"Иприт" - читать интересную книгу автора (Иванов Всеволод Вячеславович, Шкловский...)

ГЛАВА 2 О том, как Пашка Словохотов ехал в землю с хорошим названием, что он пел по дороге, и о том, ПОЧЕМУ ОН НЕ ДОЕХАЛ. Здесь же рассказывается о неустрашимости нашего героя и его верного спутника — Рокамболя. Глава эта с пользой будет прочитана каждым порядочным гражданином

Нева была полна водой до краев. Дул морской ветер, вода реки упиралась во встречные волны залива и поворачивалась обратно к мостам.

Набережные города, казалось, сейчас зачерпнут воду своей гранитной оградой, как бортом, и город потонет, как перегруженный паро́м.

— Прощайте, братишки, — закричал кто-то из лодки, прицепленной к корме буксира, — отдай конец.

— Катись колбаской, — ответили с парохода, и расстояние между ним и отвязанной лодкой начало быстро увеличиваться.

Буксир повернул направо, в Большую Невку, а лодка пошла прямо в ту сторону, где протягивал над водой свою стальную руку подъемный кран Балтийского завода.

Матрос греб спокойно и сильно, но ветер дул ему в спину так сильно, забрасывая воротник на голову и треща шелковыми трепещущими лентами, что лодка едва подвигалась.

у Нового Адмиралтейства лодку окликнули с берега:

— Эй, кто гребет?

— Свой, — отвечал матрос, опуская весла, и, приложив руки рупором ко рту, прибавил, — с капустой. — И тут же снова начал грести, очевидно, считая разговор исчерпанным.

Часовой тоже удовольствовался деловым ответом.

В каналах порта, под прикрытием больших пароходов, скрипящих у берега причалами, ехать было легче, и через 15 минут лодка причалила к лесной пристани, счастливо избегнув столкновения с тысячью шмыгающих по порту моторных катеров.

Матрос небрежно привязал лодку и, крякнув, взвалил себе на плечо большой мешок, лежавший у его ног на дне лодки.

Мешок, казалось, тоже крякнул и изогнулся по-живому. Но Пашка перехватил его и выбросил на берег.

Между стандартами брусов, горами фанеры и ящиками с клепкой — ветра почти не было.

Пашка сел на мешок, снял фуражку, достал из нее махорку и кусок газеты, свернул козью ножку и уже приготовился закурить.

Но тщетно руки Словохотова полезли сперва в карман, потом ощупали голенища и пазуху. Зажигалки не было, — может, в лодке уронил. Пашка цыкнул на мешок: «лежи» — и бросился к лодке.

Увы! Наспех привязанная лодка отвязалась, и течение относило ее.

— Пропала лодка, — сказал Словохотов. — Одно утешение, что краденая. Одним словом, отступление у нас отрезано, корабли сожжены и закуривать нечем.

Белокурый, совсем молодой матросик в шапке с помпоном остановился, глядя на Словохотова и думая, что тот его окликнул.

— Закурить бы, земляк? — спросил Пашка, указывая на свою цигарку.

Матросик улыбнулся, засунул руку в карман и протянул Пашке коробок, сказав:

— Русски спички.

Пашка умел разговаривать даже с медведями, а если он, например, англичан не понимал, то только потому, что они на своем языке, вероятно, говорят неправильно.

Через 5 минут он уже разговаривал с белобрысым матросиком, как со старым знакомым.

Матросик был с большого парохода, везущего русские спички и спичечную солому в Южную Африку, и спички у него были из груза, так сказать, премией. Спичечную солому делают из осины, и поэтому СССР является почти единственным поставщиком ее на весь мир.

Правда, иностранцы настаивают все время на том, чтобы мы продали осину прямо кругляками, но так как нам нужно развивать свою химическую промышленность, то мы круглой осины не выпускаем, а предлагаем господам иностранцам готовые спички или, в крайнем случае, спичечную соломку, и идут наши спички до самой Австралии.

— А пассажиры у вас на пароходе есть?

— Обычно не берем, а в этот раз едет с нами компания на мыс Доброй Надежды, потому что мы идем с одной только остановкой, и им не стоит неделю ждать пассажирского парохода. Богатые люди едут, товарищ, — продолжал матросик, — сундуки везут, как дома; у одного сундук несло четыре человека, и, говорят, в том сундуке одни его брюки, и все новые. Не то, что у нас, — у нас одно и есть — выпить… Лучше скажи мне, русский, где у вас пьют.

Пашка ответил сейчас же, с готовностью, но так тихо, что услыхал его только сосед.

Матросик ушел мгновенно: его как ветром сдуло, и Пашка остался один.

— Мыс Доброй Надежды, — сказал он, — хорошее название для безработного. И не первый раз слышу. Живут там буры. И буров знаю, это:

— Хорошо поехать в знакомые места. А здесь не будет добра потому, что мы аэроплан об лес разбили и лодку чужую аннексировали. Решено, едем в Добрую Надежду. Согласен? Дороги 22 дня.

Мешок зарычал одобрительно, встал дыбом и двинулся. Пашка едва сбил его подножкой, взвалил на плечо и зашагал вдоль стандартов.

Через два дня охрана у ворот порта была удивлена тем, что грузчики леса, работающие у 121 пакгауза, вышли с работы все в новых брюках.

Это были ослепительные брюки — в полоску, белые для лаун-тенниса, замшевые рейтузы для верховой езды, специальные для гольфа, совсем другие для крокета — и все новые и со складкой.

Грузчики шли в синих блузах, покрытых смолой и опилками, взявшись за руки, широким рядом. Штаны их сверкали, как модный магазин на Кузнецком.

— Что за штанная демократия? — спросил сторож.

— Подарок империалистов, — ответила ему шеренга и с хохотом прошла дальше.

Так как хищений в порту не было, то сверкающие штаны были пропущены беспрепятственно.

В это время, погрузив спички и взяв на борт всех пассажиров с их багажом, пароход «Ботт» уже прошел с лоцманом Морской канал, миновал Ревель, прошел в виду шведского берега и, не заходя в Копенгаген, прошел через Кильский канал в Северное море.

Море было все время спокойно, пассажиры весь день проводили на палубе, лежа на полотняных лонгшезах и загорая коричневым морским загаром от весеннего солнца.

Пароход «Ботт» не был специально приспособлен для пассажиров, и поэтому они не имели на нем ни танцевального зала, ни даже кинематографа. Но это придавало путешествию своеобразную прелесть: путешественникам казалось, что они настоящие моряки, живущие суровой матросской жизнью.

Им не хватало только приключений: пароход шел так спокойно, что можно было играть даже на бильярде.

— А знаете, — сказал молодой лорд Г., едущий вокруг света с целью осмотреть все места подвигов своих предков, бывший уже в Архангельске, где его отец при оккупации города завоевал два самоедских племени, и сейчас направляющийся в Южную Африку, чтобы осмотреть место сражения своего деда с бурами, оттуда в Индию, в которой прадед был убит при восстании сипаев, и в Новую Зеландию, где маори съели его прапрадеда. — Знаете, — сказал лорд, — я, кажется, открыл на этом пароходе тайну.

— Какую тайну, лорд? — спросил собеседник, рослый молодой человек, печального вида, представитель южноафриканского футбольного клуба, только что проигравший соединенной команде Ленинград-Волховстрой матч 3 против 11. — Какую тайну может иметь этот пароход, набитый деревянными палочками? Здесь тайна есть только у нас, двенадцати футболистов, — мы боимся, что дамы, едущие на пароходе, узнают о нашем поражении.

— Моя тайна романтичнее, — ответил лорд. — Вы знаете, из отдушины трюма слышен звериный вой!

— Вой собаки!

— Нет, крупного хищника. Я думаю, что эти русские дикари упаковали свои дурацкие спички, не отсортировав от них медведей, которыми усыпана, как перцем, их дурацкая страна. Хотите послушать?

И молодые люди отправились в сторону капитанской рубки.

Действительно, из изогнутой горловины отдушины доносился сдавленный рев или вой.

— Вы знаете, лорд, — сказал футболист, — по-моему, там в трюме два зверя — один ревет, другой воет: прямо русская музыка. Доложим капитану.

— Капитан занят, — возразил лорд, — он все время говорит по радио со своей любовницей. Кажется, разговор интересный, я пробовал подслушивать своим приемным аппаратом: он сплетничает ей о пассажирах, а она — о своем муже. В промежутках они играют в шахматы. Я проверяю их ходы по своей доске, но мне это уже надоело.

— Мы ничего не расскажем капитану, — у нас должно быть свое развлечение на 20 оставшихся дней пути.

— Я берусь выследить зверя; мое ружье для охоты со мной, и, клянусь филейной частью моего сжаренного маорисами прапрадеда, я первый в мире убью медведя в спичечных зарослях.

— Итак, до ночи.

Друзья разошлись.

Пароход между тем уже был в середине Ла-Манша.

Ночь на этот раз наступила раньше захода солнца: внезапно на воду упал туман — так густо, что с середины палубы не было видно борта. Пароход пошел тише, крича сиренами и звоня в колокол.

Где-то справа и слева кричали и звонили другие пароходы. Туман был бледно-серого цвета, цвета морской воды.

Казалось, море встало вокруг парохода и обернуло его кругом своею серою пеленою, как бумагой. Помощник капитана приказал остановить два турбогенератора, и пароход пошел, имея всего одну машину.

Туман все густел, на палубе все притихли: говорили вполголоса и нехотя.

— Отчего мы не остановимся? — спросил футболист.

— Нас несет течение, — ответил ему из тумана голос, по которому он узнал лорда, — и, кроме того, нам все равно стоять или идти — опасность одинакова. Идемте в бильярдную, там нет тумана, и я покажу вам русскую партию. А тут смотреть нечего, ясно, что ничего не увидим.

— Господин лейтенант, — подошел к помощнику капитана, находящемуся на палубе, молодой матрос, — разрешите доложить, в трюме кто-то воет и ревет.

— Идите к чертям, Джон, — ответил лейтенант, — не лезьте с пустяками.

На сердце бедного офицера было неспокойно, — вести судно в такой туман очень ответственно, а капитан все еще не выходил на рубку.

Судя по скорости хода, пароход уже выходил из Ла-Манша.

Но в трюме об этом не знали.

Сундук, который Словохотов в ночь перед погрузкой освободил от брюк, выбросив их на склады пробсов, был огромный. Но медведю и человеку в нем было тесно.

Рокамболю было легче: он привык спать во всех положениях и во всякое время, но и он принимался выть несколько раз, а Пашке, живому по характеру, в трюме было очень тяжело. Едва только люк трюма был закрыт Словохотов спиной начал поднимать спинку сундука.

Не тут-то было. Словохотовский сундук попал на самое дно трюма, и на нем, вероятно, лежало несколько тонн багажа.

— Амба, — сказал Словохотов, — заклеились. Пропали мы с тобой, Рокамболь.

Медведь проснулся, лизнул Пашку в лицо — изо рта его пахло зловонно.

— Научил бы я тебя на Доброй Надежде зубы чистить, — сказал Словохотов, — а теперь пропадешь зверюгой. Ну, поцелуемся, земляк, на прощание.

Пашка зажег карманный электрический фонарик и поцеловал Рокамболя в его карие глаза.

Воздух в сундуке становился все тяжелее. Хотелось спать.

Пашка потянулся и стукнул каблуком в стенку сундука. Звук был глухой.

Но, охваченный какой-то новой идеей, Словохотов начал выстукивать оклеенные кожей стенки своей тюрьмы, как доктор больного.

Тук… тук… тук… тук… тук…

— Левая сторона свободна, — произнес он наконец. — Конечно, риск есть, может быть, там зазор только в два вершка шириной, но все-таки воздух достанем.

И в то время, когда пассажиры, спокойно лежа на длинных креслах, лениво следили за полетом чаек, Словохотов прилежно, как взломщик, своим карманным ножом начал взрезывать кожу и фанеру сундука.

Надрезав четырехугольник, матрос уперся в противоположную стену сундука плечом, напрягся и прорвал, ругаясь. Затрещала, лопаясь, парусина наружной обивки, воздух трюма, показавшийся Пашке воздухом воли, ворвался в сундук.

Оставалось проверить, куда идет это отверстие. Словохотов затаил дыхание, укусил губу и протянул руку.

Рука встретила стенку другого сундука в четверти аршина расстояния.

Словохотов выругался.

— Плохое дело, Рокамболь, — сказал он, — сдохнем мы с тобой до Доброй Надежды… Не пить нам чай в Трансваале под деревом.

Тут-то он и запел:

А лорду показалась эта песня волчьей. Но каким образом русский матрос вздумал бежать из Союза, да еще с медведем? Для объяснения этого невероятного события мы должны повернуть наше изложение назад и сперва рассказать, что именно произошло несколько дней тому назад под Актюбинском.