"Вилла Бель-Летра" - читать интересную книгу автора (Черчесов Алан)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ (Шут)

Ночь прошла на редкость спокойно. Наверное, оттого, что все ее слышали.

За завтраком Жан-Марк Расьоль откровенно зевал, Дарси выложил перед ними на скатерть свой каменный бюст, экономя на каждом движении, Суворов пытался заставить себя отнестись уважительно к утру и не слишком презрительно щуриться на пронзительный свет из окна.

Турера чуть-чуть запоздала. Вопреки ожиданиям она не спустилась к ним из своей комнаты, а подъехала к фасаду на автомобиле в сопровождении Гертруды. Через зарешеченное стекло писатели видели, как женщины тащат, держа с двух сторон за плетеные дужки, большую корзину с фруктами.

— Где удалось вам собрать такой натюрморт? — спросил, приняв груз, изумленный Расьоль.

— Съездили в Тутцинг на рынок. Угощайтесь.

Элит была свежа, будто только что бегала босиком по росе, и на вчерашнюю себя почти не походила.

— Волосы, — пробормотал Суворов. — Они распущены.

— Ну и что? — она удивленно вскинула брови. — Ах да, вы про это!.. Лень было закалывать. Я и не думала, что сяду за руль. А потом посмотрела, как Гертруда влезает в машину, и захотелось помочь. Она водитель не очень… Этот виноград, Жан-Марк, я отбирала под цвет ваших глаз. Но теперь вижу, что не получилось. Ваши глаза невозможно подделать ничем.

— Разве что разукрасить… — у Суворова вырвалось. Ему стало совестно. «Что со мной? — подумал он в раздражении. — Я тупею. Осталось лишь предложить им развлечься групповым снимком на память, чтобы исподтишка выставить рожки».

— Иногда, Георгий, мне кажется, вы страдаете комплексом неполноценности. — Француз аккуратно ввинтил чашку в блюдце. — Не случалось ли вам в детстве испытывать нестерпимые унижения? Скажем, не клевал ли вас бешеный гусь в причинное место на виду у прыщавых девиц? Или, может, вам приходилось при звуках союзного гимна публично обделаться в приветливых яслях советской страны? Покопайтесь в причинах своей неприкаянной злости. Да поможет вам психоанализ!

— Вы зашли чересчур далеко. Причем оба!

Она даже прикрикнула. Суворову надобно было смолчать. Было трудно.

Дарси ожил, задвигал плечами, подобрал из корзины яблоко, повертел бильярдным шаром в тонких цепких руках, прибавил к нему трех собратьев, отошел поближе к дверям, поднял взгляд к потолку, прицелился и, подбросив их связкой рассыпчатых бус, взялся жонглировать.

— Браво, Оскар! — Элит засмеялась.

Расьоль колотил, словно в бубен, в поднос. Гертруда стояла в проходе, обхватив за могучие локти частицу себя, и, пока фрукты летали по воздуху, сохраняла привычное хладнокровие. Но стоило Дарси раскланяться и наградить каждого зрителя яблоком, кухарка вдруг сделала книксен, изобразила руками объятие и, зардевшись, выпорхнула в коридор летающим розовым слоником. Раздались аплодисменты. Едва они смолкли, Суворов сказал:

— А вы парень душевный, коллега. Не ожидал.

— Старый трюк. Помогает, когда слова больше вредят, даже если не сказаны вслух.

— Разумно, дружище, — внес свою лепту Расьоль. — Георгий, сейчас, по-моему, самый момент, а?

Суворов кивнул, подал руку французу.

— Вот и славно! — Турера светилась. — Я вас очень люблю, господа!

Господа улыбались, потупясь.

Если номер Дарси прошел на «ура!», то выступление Расьоля, назначенное на вечер, вызывало у самого солиста опасения. Он долго не мог решить, какой отрывок из рукописи предпочесть для презентации перед не в меру взыскательной публикой. Сперва подумал было, что лучше зачитать начало. Потом отбросил эту мысль (начало никогда не бывает готово, пока у рассказа нету конца), уговорив себя ограничиться эпизодом, описывавшим ночь, когда Гектор Фабьен насладился любовью фон Реттау. Однако, пробежав глазами страницы, Расьоль занервничал: впервые они показались ему какими-то пресными, слишком сухими. Не похабными, нет! Но как-то докучливо неучтивыми, немного развязными даже, что вступало в противоречие уже хотя бы с нарядом исполнителя: на ужин Расьоль облачился в костюм, повязав к нему жемчужную бабочку. В конце концов он схватил из кожаной папки главу, где речь шла о том, как Лира фон Реттау покинула виллу.

Аудитория собралась в гостиной. Для удобства оратора сдвинули ближе к окну бюро, приладив к нему настольную лампу с пушистым сиреневым абажуром. Поставили рядом бутылку вина и фужер. Под фужером белела салфетка. Зрители расположились в перенесенных из комнаты отдыха креслах в трех шагах от бюро.

Жан-Марк плеснул в стакан вина, отхлебнул, расправил ладонью листы, прокашлялся, слегка подбоченился и стартовал:

— Поэма о стойкости заблуждений…

Пока Расьоль читал, Дарси сидел, прикрыв глаза и опустив на руки голову, Суворов смотрел в потолок, а Турера не сводила с француза тревожного взгляда. Время от времени Жан-Марк припадал к фужеру с вином, делал глоток и двигался дальше. Все в той же иронической интонации, ни разу не сбившись с принятого ритма издевательского стиха, он продолжал вещать о том, как Лира фон Реттау добирается на велосипеде до железнодорожной станции в Берг-ам-Зее, покупает билет и направляется для начала в Мюнхен, где снимает комнатку в ветхом трактире подальше от центра и пережидает несколько дней, выходя на улицу лишь затем, чтобы скупить газеты; как она их листает, обводя все подробности собственной смерти карандашом; как берет в руки ножницы, вырезает отрывки, собирая их в портфолио; как, увлекшись поставленной пьесой, красит волосы в липкую паклю в тазу; как затем вдруг меняет решение и кромсает их на корню, а потом, прикупив в магазине неброский костюмчик, обращается в юношу, маскируя свой облик очками и тростью (баловаться мужеским платьем она научилась давно: в дневниках она сообщает, что любила стоять перед зеркалом в облачении пажа, находя, что наряд ей ужасно к лицу); как едет в почтовой пролетке в Ауслебен, где под ночь проникает в свой каменный дом, потрошит секретер, разбивает о стену бутылку с шампанским и, пуская семейный корабль пожаром на дно, поджигает ковры; как сбегает, чтоб утром отправиться поездом в Вену, а из Вены — словно хочет рассечь пополам, точно в сабельный шрам, континент, едет в жаркий Мадрид, а потом — в Лиссабон, а оттуда, добавив к спектаклю, как специи к блюду, щепотку опасного риска, доплывает до Лондона (ей известно, что Мартин Пенроуз уж там!), чтоб затем первым классом, почти не таясь, взять курс на Нью-Йорк (потребность сменить декорации), где легко затеряться и сгинуть в голосистой и щедрой на ротозейство толпе; как она, развлекаясь ролями, вступает на палубу то в траурном платье вдовы (смерть в трагедии надо оплакать), то в смокинге и с папироской (скромная дань водевилю); как никто из двухсот пассажиров сотни с лишним кают не умеет увидеть в ней Лиру, ведь для всех ее попросту нет; как ее больше нет для бедняги Фабьена, потому что и он уже впал в заблужденье, и он уже ищет в подробных кошмарах ее ускользнувшую тень; как за несколько месяцев крепнет от слухов легенда, и легенда твердит, что Лира фон Реттау утопла, а вокруг шепотком раздается: подлым образом умерщвлена; как с тех пор год за годом — пусть уже без участия главной актрисы, но по-прежнему по ее режиссуре — ставят пьесу под броским названием: «Смерть на проклятой вилле», утверждая тем самым графиню в комфортном бессмертье…

Расьоль закончил, вылил остатки вина в фужер и уселся на стул. Он был возбужден и заметно вспотел. Ему похлопали, снисходительно поулыбались, безжалостно помолчали. Чутье ему подсказало, что расстояние в три шага, отделявшее его от слушателей, увеличилось на три упрямых «нет».

— Спасибо, Жан-Марк. Вы, как всегда, выступили ярко и, не скупясь, делились с нами своим остроумием, — молвил вежливый Дарси.

— А как насчет убедительности? — задал Расьоль вопрос в лоб.

— Тоже вполне как всегда, — отозвался Суворов. — Тираж вашему опусу обеспечен.

Турера покуда не произнесла и слова. Расьоль в упор посмотрел на нее. Наконец, она предложила:

— Давайте обсудим.

Суворов сказал:

— Да мы уж делились с коллегами. Полагаю, каждый остался стоять на своем. Дарси считает, что хозяйку убили. Я склоняюсь к тому, что она решила покончить с собой. Что до Расьоля — хоть во французском я не силен, все же смог лишний раз удостовериться в его точке зрения: утверждая, будто она всех околпачила, роль убийцы фон Реттау Жан-Марк предпочел сохранить за собой. У вас нет ощущения, что на наших глазах свершилось насилие?

— Насилие? Да ведь вы сами ее давно схоронили! — взорвался француз.

— Пусть так, но я не сторонник некрофилии. У меня сложилось странное чувство, Жан-Марк, что вас неудержимо влечет к ее трупу. Все эти пассажи про ночь и про то, как доблестно с ней обошелся Фабьен… Вы не дуйтесь, коллега. Объясните-ка лучше, для чего ей нужна была та треклятая ночь, если в планы ее входило лишь всех одурачить? По-моему, если б она вообще ни к кому не пришла, это бы только добавило перцу. Вообразите: три знаменитых писателя, и каждый из них в неистовой ревности подозревает другого, а то и обоих за раз. Чем не забава для той охальной проказницы, портрет которой вы нам столь вдохновенно обрисовали?

— А тем, мой угодливый друг, что ей нужен был хотя бы один «отщепенец». Тот, кто был из всей этой братии самым опытным, наторелым и, если хотите, циничным в вопросах любви. Своего рода творческая сверхзадача для амбициозного постановщика: заставить неуязвимого до сей поры ловеласа поверить, что он напрямую причастен к ее таинственной гибели. Вызвать муки совести в том, кто никогда этих мук и не знал…

— Позвольте, Жан-Марк, — вступил негромко Дарси. — Насчет цинизма Мартин Пенроуз мог дать вашему Гектору фору, притом немалую. Нелишне также напомнить, что сразу по получении разрешения на выезд Фабьен поспешил к любовнице во Флоренцию. Несколько необычный способ потрафлять мукам совести, вам не кажется?

— Ничуть. Что ж ему, по-вашему, нужно было сидеть у кромки Вальдзее и вздыхать, ожидая, когда фон Реттау восстанет из озера наглотавшейся тины фурией и похлопает его дружески по плечу? Фабьен был мужчина, Дарси, настоящий мужчина, который привык находить в объятьях прекрасного пола не только удовольствие, но и приют. В данном случае Гектору требовалось утешение. Вдобавок, если вы не забыли, во Флоренции за пару недель до того у Фабьена родился единственный сын…

— Сейчас он станет канючить про архетипы и эстафетную палочку, которую смерть сует в пеленки новой жизни. Только не надо намеков на инкарнацию души приснопамятной Лиры во фабьеновского младенца… — Суворов был раздражен. — Ваш хваленый Гектор был похабный болтун, вот и все! Для него роль Лиры фон Реттау замыкалась постелью да гонораром в тридцать тысяч марок. А когда он понял, что постель его она не согрела, он решил отомстить, укусив двух других. Жеребец!

— Вы зарываетесь, Суворов. Второй раз за сегодня.

— В самом деле, Георгий. Бог с ним, с Фабьеном, — сказала Турера, и только сейчас собеседники поняли, что за все это время она не проронила ни звука. — Речь ведь должна идти не о нем, а о Лире. Все вы, похоже, убеждены, будто она выдавала себя не за ту, кем являлась в действительности. Иными словами, считаете, что она приехала на виллу лишь затем, чтобы с кем-то из них переспать. По-моему, несправедливо.

— Вот как? — завелся Расьоль. — А что же тогда означали ее слова про 15 число и тот выбор, что ей предстоял?

— Не знаю, — сказала Элит. В глазах ее блеснула влага. — Возможно, она лишь хотела им как-то помочь… Всем троим.

— В одну ночь? Ну, знаете, это уж слишком… Оскар, я сильно успел покраснеть?

Дарси ему не ответил. Он смотрел на Туреру и силился что-то понять. Суворов сказал:

— Элит, вы романтик. Но ваше предположение прозвучало… немного двусмысленно. Растолкуйте, пожалуйста, что вы имели в виду?

Она промолчала. Расьоль недовольно захмыкал, посопел, потом, не выдержав неожиданных слез, сорвался со стула и шагнул, чтоб подать ей салфетку. Элит благодарно кивнула, промокнула глаза и испуганно вскрикнула:

— Что это?..

На развороте салфетки было изображено пунктиром кольцо, а по его периметру нацарапаны карандашом по-английски слова: «Вокруг да около да невпопад». Посреди пунктира зияла, кроваво выведенная фломастером, знакомая фраза: «Altyt Waek Saem».

— Ну и шуточки у вас, господа! — Расьоль сердито посмотрел из-под очков сперва на Суворова, потом на Дарси. — И что вы хотели сказать, подложив эту мерзость мне под бокал?

— Будь это я, Жан-Марк, там бы было другое. К примеру, Фабьен и рога. Чего мне с вами миндальничать? Бьюсь об заклад, это Оскар.

— Ошиблись, коллега. Я никогда не умел рисовать.

Как-то вмиг Дарси сделался холоден, неприятно прям спиною и всем своим видом воплощал джентльмена, размышляющего, кому бы отвесить пощечину. Спорить с ним никто почему-то не стал.

Вечер закончился хуже, чем начался.

Уже за полночь, страдая бессонницей, Суворов вышел к себе на балкон. Звезды сказали, что день завтра будет душнее и жарче. Потом он прислушался. Здравый смысл возразил, что это не может быть правдой. Чтобы проверить, он вернулся, пересек кабинет, надавил осторожно на ручку входной двери, подошел на цыпочках к комнате, где два дня назад разместилась Турера, и приложил ухо к панели. Так и есть: за дверью о чем-то переговаривались два женских голоса — вроде бы по-немецки — и время от времени тихо смеялись. «Стало быть, она не немая», — заключил Суворов и, обуреваемый внезапной тоской, побрел к себе в номер. Оставалось включить телевизор и прощелкать каналы. Нет. Ничего похожего на услышанные голоса. Получается, записку Расьолю писала кухарка. А попросила ее об этом Элит. Но зачем???

Выходит, нынче ночью, как он и предвидел, духи правят свой бал. Значит, сюжета не три, а четыре. И четвертый прописан заранее.

Хорошо бы узнать его авторство. Пока несомненно одно: исполнен он женской рукой. Возможно, женщиною и придуман. Варианты — как в картах: вопрос упирается в масть. Сотворен ли блондинкой — сейчас или брюнеткой — но сто лет назад? Между прочим, чту у нас козырь? На что делать ставки: на сердце или на пику? Выбрать ромб или крест?

Неплохо уж то, что теперь стало ясно: играем мы в дурака. Подходящее амплуа для прозаиков, чьи персонажи вдруг ожили и, как верно подметил Расьоль, взялись своевольничать, разрушая мотивы и схемы. Место действия — жесткий любовный квадрат. Все участники партии разошлись до утра по углам.

Да, завтра день будет жарче…

Перед сном Суворов тщательно снаряжает свой челн и гребет прочь с острова. С робинзонадой покончено. Пора выходить в океан. Единственный способ спастись — это выплыть за буй.

Из-за двери раздается тихонько ликующий смех. Какую для них одиссею он пишет?..

И в последнем окне гаснет свет.

На вилле Бель-Летра темно. Благодатное время для духов…