"Адская кухня" - читать интересную книгу автора (Дивер Джеффри)

14

Звезда может «открыть» фильм.

«Открыть».

Классический голливудский термин, внушающий благоговейное почтение, который означает: «добиться того, чтобы как можно больше людей потратили свои трудовые доллары и купили билеты на общенациональную премьеру, — чтобы на следующий день создателям фильма не пришлось объяснять своим женам, любовницам, руководству кинокомпании и журналистам, почему они потратили чужие миллионы на совершенно провальную ленту.»

Фильм может «открыть» раскрученная звезда.

Или сногсшибательный сценарий.

В наши дни успеха можно добиться даже только за счет спецэффектов, особенно если они включают в себя красочные взрывы.

Но ничто во всей вселенной не может «открыть» документальный фильм. Документальные ленты могут быть просветительными, трогательными и вдохновенными. Они могут представлять собой высшую форму кинематографического творчества. Но они не способны делать то, ради чего люди ходят в кино на художественные фильмы.

Документальные ленты не могут помочь бежать от действительности, на несколько часов забыть все и просто получить наслаждение.

Идя пешком по центральному Манхэттену навстречу мрачной ярмарке судов и тюрем, Пеллэм размышлял: он снял четыре независимых фильма, все четыре из которых стали культовой классикой, а два завоевали награды на престижных фестивалях. У него есть почетные дипломы Нью-Йоркского и Калифорнийского университетов, присужденные за достижения в области кинематографии. Он опубликовал десятки статей в «Кинематографисте» и «Независимом ежемесячном журнале о проблемах кино» и может на память повторить диалоги из большинства фильмов Хичкока. У него безукоризненная репутация в мире кино.

Во всех восемнадцати киностудиях и продюсерских компаниях, куда он обратился с предложением снять этот документальный фильм, ему ответили отказом.

О да, на словах все встречали идею «К западу от Восьмой авеню: устная история Адской кухни» с восторгом и одобрением. Но ни одна из крупных студий не выделила ни доллара в поддержку этого проекта.

Расписывая свой замысел, Пеллэм объяснял, что этот район предлагает восхитительную смесь преступлений, героизма, коррупции и красоты.

— Пеллэм, это все красивые, высокие слова, — объяснил ему хороший приятель, вице-президент отдела развития компании «Уорнер бразерс». — А сейчас красивые, высокие слова не превращаются в хорошие фильмы.

Один лишь Алан Лефтковиц проявил хоть какой-то интерес, но он не имел даже смутного представления, о чем будет фильм.

Тем не менее Пеллэм питал в отношении своей работы большие надежды и считал, что она заслужит номинации на премию «Оскар», — убежденность эта основывалась в значительной степени на одной встрече, произошедшей в прошлом июне на Тридцать шестой западной улице.

— Прошу прощения, — спросил Пеллэм, — вы живете в этом доме?

— Да, живу, молодой человек, — ответила пожилая чернокожая женщина.

В ее глазах блеснула спокойная уверенность, веселье. И ни тени тревоги.

Пеллэм посмотрел налево и направо.

— Похоже, это последний жилой дом в квартале.

— Когда-то здесь не было ничего, кроме жилых домов. Вот здесь стоял дом, в котором я прожила сорок лет. Видите пустырь? Вот тут? А в этом доме я живу уже, так, дайте-ка сообразить, уже лет пять или около того. Как вам это нравится? Почти полвека в одном и том же квартале. Черт возьми, подумать страшно!

— Ваша семья прожила в этом районе всю жизнь?

Негритянка поставила на тротуар тонкий полиэтиленовый пакет с двумя консервными банками, двумя апельсинами и полгаллонной банкой вина.

— А то как же. Мой дед Ледбеттер приехал сюда из Роли в 1862 году. Его поезд прибыл на вокзал в десять часов вечера. Дед вышел в город, увидел на улице несколько десятков мальчишек и воскликнул: «Господи, почему вы не дома?» А они ответили: «О чем это ты? Это и есть наш дом. Ступай своей дорогой, старик.» Дед так переживал за этих мальчишек. Про тех, кто ночевал на улице, говорили: «они носят знамя». Так приходилось жить тысячам подростков. У них не было никакого дома.

Она говорила без тени акцента, низким, мелодичным голосом, — голосом профессиональной певицы, как впоследствии выяснил Пеллэм.

— Красивое было здание? — спросил Пеллэм, глядя на пустырь, заросший сорняком, где, судя по всему, стоял дом, в котором пожилая негритянка жила раньше.

— То, в котором я жила? Та старая лачуга? — Женщина рассмеялась. — Она просто разваливалась! Знаете, однако, я должна рассказать вам кое-что интересное. По крайней мере, мне это показалось интересным. Когда дом сносили, тут собралась большая толпа тех, кто жаловался. Понимаете, люди устроили митинг протеста. «Не отнимайте у нас дом! — кричали они. — Не отнимайте у нас дом!» Я хорошо знаю тех, кто живет в нашем районе, но этих людей я не узнала. Думаю, это были студенты из Ист-Вилледжа, потому что от них пахло хорошим протестом. Вы меня понимаете? Профессиональные горлодраны. Так или иначе, только представьте себе, кого я там встретила? Одну женщину, с которой познакомилась давным-давно. Много-много лет назад. Ей было уже под девяносто. Она была замужем за мужчиной много старше ее, он содержал конюшни и поставлял лошадей в армию. Когда-то Адская кухня была конюшнями Нью-Йорка. Здесь до сих пор сохранились каретные сараи фиакров. В любом случае, эта женщина — она родилась в том самом доме, который сносили. Инида Джонс. Не Анита, как вы могли подумать. И-ни-да. Южное имя, из Каролины. Она прожила много лет в Гарлеме, затем вернулась назад в Адскую кухню. Всю жизнь была такой же бедной, как я. От колыбели до могилы, от колыбели до могилы. Послушайте, мистер, не подумайте, что я на вас обижаюсь, но все же почему вы улыбаетесь?

— Можно спросить, как вас зовут?

— Этти Вашингтон.

— Послушайте, миссис Вашингтон, меня зовут Джон Пеллэм. Как вы смотрите на то, чтобы сняться в кино?

— Я? В кино? Черт побери. Слушайте, а почему бы нам не подняться ко мне? Выпьем вина.

Интервью начались на следующей неделе. Пеллэм пешком поднимался на шестой этаж, включал видеокамеру и просто не мешал Этти Вашингтон говорить.

И она говорила. Рассказывала про свою семью, свое детство, свою жизнь.

В возрасте шести лет она сидела на обрывке украденного ковра у окна, слушая, как мама и бабушка по очереди рассказывают об Адской кухне начала века. Оуни Мэдден, «Крысы» — самая жестокая банда в городе.

— …Мой дед Ледбеттер, он употреблял в своей речи много жаргона, которого нахватался на улицах в молодости. Так, про полицейского он всегда говорил: «фараон». «Лохом» называли человека, которого легко обмануть, например, в карты. Джин именовался «голубой смертью». А «капуста» была деньгами. Мой брат Бен, бывало, смеялся и говорил: «Дед, сейчас такие слова уже никто не употребляет.» Но он ошибался. Дед всегда называл то место, где жил, «стойлом». Понимаешь, свой дом. И сейчас все говорят так же.

В десять лет Этти пошла работать: устроилась в мясную лавку подметать усыпанные опилками полы и заворачивать мясо.

Когда ей исполнилось четырнадцать, умерла бабушка Ледбеттер, которую Этти очень любила и страшно боялась. Она умерла летом, в жару, в воскресенье за неделю до своего девяностодевятилетия, сидя на кровати рядом с Этти.

В пятнадцать Этти наконец бросила школу и устроилась работать на целлюлозно-бумажную фабрику, затачивать ножи и резаки на длинных кожаных ремнях за двадцать центов в час. Одни рабочие доплачивали ей за усердную работу. Другие зазывали ее на склад и щупали ей грудь, предупреждая никому не говорить об этом. Один попытался было сунуть руку Этти между ног, но прежде чем он успел предупредить ее никому не говорить об этом, ему в бедро глубоко вонзился его же собственный нож. Его перебинтовали и дали оплачиваемый выходной. Этти выгнали.

В семнадцать лет она по вечерам бегала по клубам на Пятьдесят второй улице, чтобы послушать, как поет Бесси Смит.

— …В Адской кухне особых развлечений не было. Но если маме и папе удавалось откладывать доллар-другой, они отправлялись на улицу Бауэри в Ист-Сайд в один из так называемых «музеев», которые на самом деле были совсем не тем, что ты думаешь. Это были центры развлечений — варьете, паноптикумы, танцплощадки. Водевили. Если маме и папе хотелось чего-нибудь особенного, они шли в «Маршалл» на Пятьдесят третьей улице. Ты, наверное, никогда о таком не слышал — был такой ночной клуб для черных. Эх, какие были времена… В «Маршалле» пела Ада Овертон Уокер. И Уилли Диксон.

Когда Этти исполнилось тридцать восемь лет и за спиной у нее уже было целое десятилетие пения в кабаре, она оставила это занятие. Этти влюбилась в красивого ирландца Билли Дойла, дамского угодника, который, к тому же, судя по всему, имел криминальное прошлое (Пеллэм еще не потерял надежду услышать конец этой истории).

К тому времени, как Этти стукнуло сорок два, выяснилось, что ничего путного из брака не получится. Ей не сиделось на месте; она очень хотела петь. Билли тоже не сиделось на месте. Он хотел добиться успеха, найти свою нишу в жизни. В конце концов он заявил Этти, что отправляется искать лучшее место, а как только его найдет, сразу же позовет ее к себе. Разумеется, он так и не вернулся, и это разбило Этти сердце. Единственной весточкой, полученной от Билли, стала короткая записка, приложенная к свидетельству о разводе, полученному в штате Невада.[46]

В сорок четыре Этти вышла замуж за Гарольда Вашингтона, который через несколько лет пьяным утонул в Гудзоне. Во многих отношениях хороший мужчина, трудолюбивый и порядочный, он тем не менее все равно оставил слишком много долгов для человека, не игравшего на скачках.

Этими рассказами заполнялась одна видеокассета за другой. Пять часов, десять, двадцать.

— Не может быть, чтобы тебя интересовало все это, правда? — не раз спрашивала Пеллэма Этти.

— Продолжайте, Этти. Я снимаю.

Пеллэм уговаривал себя не зацикливаться на ней и поговорить и другими обитателями этого печально знаменитого района. Он и говорил — с некоторыми. И все же сердцем «К западу от Восточной авеню» оставалась Этти Вашингтон. Билли Дойл, семейство Ледбеттеров, семейство Уилксов, семейство Вашингтонов, «сухой закон», профсоюзы, гангстеры, эпидемии, Великая депрессия, Вторая мировая война, портовые склады, океанские лайнеры, жилые дома, домовладельцы.

Он снимал Этти. И съемки продолжались бесконечно.

До того, как ее арестовали по обвинению в поджоге, а затем и в убийстве.

И вот, в этот знойный полдень охранник в форме протянул Джону Пеллэму пропуск и провел его по затхлым коридорам, где приторный запах моющего средства соседствовал со зловонием мочи. Пройдя под аркой металлодетектора, Пеллэм зашел в комнату свиданий и стал ждать.

Сегодня в центре предварительного содержания под стражей царил полный хаос. Где-то далеко слышались крики. Кто-то выл, кто-то орал благим матом.

— Me duele la garganta![47]

— Ах ты, сука…

— Estoy enfermo![48]

— Ах ты, сука! Сейчас я приду и заткну твою поганую пасть!

Пять минут спустя стальная дверь, выкрашенная зеленой краской, открылась с полифоническим скрипом. Вошедшая охранница взглянула на Пеллэма.

— Вы ждете Вашингтон? Ее здесь нет.

Пеллэм спросил, где она.

— Поднимитесь на второй этаж.

— С ней все в порядке?

— На второй этаж.

— Вы мне не ответили.

Однако охранница уже вышла.

Поблуждав по тускло освещенным коридорам, Пеллэм наконец нашел темный закуток, который ему указали. Там царила такая же грязь, но было чуть тише и прохладнее. Взглянув на пропуск, охранница пропустила Пеллэма в следующую дверь. Войдя внутрь, Пеллэм с удивлением увидел Этти, сидевшую за столом со стиснутыми руками. Ее лицо было забинтовано.

— Этти, что стряслось? Почему вы здесь?

— Это изолятор, — прошептала пожилая негритянка. — Меня пытались убить.

— Кто?

— Женщины из камеры внизу. Они прознали о смерти мальчишки Торреса. Меня здорово провели. Я принимала их за своих друзей, а они с самого начала собирались меня убить. Луис добился разрешения перевести меня сюда. Мне повезло, охранницы вбежали как раз тогда, когда эти женщины собрались меня поджечь. Джон, они облили меня какой-то горючей гадостью и хотели поджечь мне лицо. У меня обожжено лицо.

— Как вы себя сейчас чувствуете?

Этти не ответила на этот вопрос.

— О, я даже подумать не могла, что мальчишка умрет, — сказала она. — Бедняжка. Он был таким милым крошкой. Если бы маленький Хуан остался у своего деда, как и собирался, он был бы жив… Я за него молилась. Честное слово, молилась! А ты меня знаешь — я не трачу время на религиозный бред.

Пеллэм накрыл ладонью здоровую руку Этти. Он подумал было о том, чтобы сказать: «Мальчик совсем не мучился» или «Все кончилось быстро», но, конечно же, он не имел понятия, какие мучения выпали на долю маленького Хуана и как долго продолжалась агония.

Наконец Этти посмотрела в его угрюмое лицо.

— Я видела тебя в суде. Когда ты услышал о том, что один раз меня уже арестовывали… Уверена, ты хочешь услышать об этом.

— Что тогда случилось?

— Помнишь то время, когда мы с Присциллой Кабот работали на швейной фабрике?

— Вас уволили. Это было несколько лет назад.

— Тогда для меня настали трудные времена, Джон. Я была на грани отчаяния. Как раз в то время заболела моя сестра. А у меня совсем не было денег. Я не находила себе места. А тут тот мужчина, который работал вместе с нами с Присциллой — нас выставили за ворота всех троих — так вот, ему пришла в голову мысль запугать руководство фабрики, чтобы нам что-нибудь заплатили. Понимаешь, мы решили, что фабрика осталась перед нами в долгу. Проклятие, я послушалась этих дураков. И напрасно. Если честно, я не хотела, но они меня уговорили. Короче говоря, мы позвонили владельцу фабрики и сказали, что если он нам не заплатит, пострадают грузовики, которые перевозят товар. На самом деле мы ничего не собирались делать. По крайней мере, я не собиралась. И я даже не знала, что Присцилла с тем мужчиной угрожали сжечь грузовики. Звонила не я; это сделали они, Присцилла и тот мужчина.

Так или иначе, хозяин согласился заплатить, но сам сообщил в полицию. Нас арестовали, а те двое сказали, что это была моя затея. В общем, полиция все-таки не поверила, что заводилой была я, но тем не менее меня арестовали, и я провела какое-то время за решеткой. Я этим нисколько не горжусь. Напротив, мне стыдно… Извини, Джон. Я не рассказала тебе всей правды, а должна была бы.

— Непонятно, почему вы должны рассказывать мне о себе все.

— Нет, Джон, ведь мы с тобой были друзьями. Я не должна была лгать тебе. И Луису надо было признаться во всем. Глядишь, в суде было бы легче.

Где-то совсем рядом кто-то истерически расхохотался. Звук становился все выше и выше, пока не перешел в затихающий визг. Затем наступила тишина.

— У вас свои тайны, у меня — свои, — сказал Пеллэм. — Я тоже умолчал кое о чем.

Этти пристально посмотрела на него. Жизнь в большом городе делает человека очень внимательным.

— О чем это ты, Джон?

Он колебался.

— Ты хочешь открыться мне, да? — настаивала Этти.

Наконец Пеллэм решился:

— Убийство.

— Что?

— Я отбывал срок за убийство.

Этти не отрываясь смотрела на него. У Пеллэма не было ни малейшего желания рассказывать об этом, облегчать свою душу. Но он посчитал очень важным поделиться с Этти этой черной тайной. И он ей все рассказал — о своем последнем художественном фильме, так и оставшемся незавершенным, — четыре жестяные коробки с отснятым материалом до сих пор валялись на чердаке его дома в Калифорнии. «Центральное поясное время». В главной роли снимался Томми Бернстайн, любвеобильный, сумасшедший, не умевший держать себя в руках. Оставалось доснять всего шесть сцен, всего четыре второсортных каскадерских трюка. Неделя съемок. Всего одна неделя. «Джон, достань мне совсем немного. Самую малость, чтобы я продержался.»

Но Пеллэм достал не самую малость. Он достал много, и Бернстайн двое суток подряд находился в сплошном кокаиновом угаре. Буянил, смеялся, пил, дрался. Он скончался от остановки сердца прямо на съемочной площадке. И окружной прокурор «Города ангелов»[49] вздумал наказать по-крупному Пеллэма, обвинив его в том, что именно он достал Бернстайну кокаин, который привел к его смерти. Прокурор обвинил Пеллэма в непреднамеренном убийстве, присяжные с ним согласились, и Пеллэм отбыл срок в тюрьме Сан-Квентин.

— Извини, Джон. — Этти рассмеялась. — Тебе не кажется, мы одним лыком шиты? Ты, я и Билли Дойл. Мы все трое сидели аз решеткой. — Она снова прищурилась. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Моего сына Джеймса.

Пеллэм видел фотографии молодого мужчины. Старшего сына Этти, ее единственного ребенка от Дойла. На снимке, сделанном, когда Джеймсу было лет двадцать с небольшим, он выглядел очень светлокожим — у Дойла была совершенно белая кожа — и красивым. Стройным. Несколько лет назад Джеймс бросил школу и подался на запад делать деньги. В последней весточке, которую получила Этти, он сообщал матери, что нашел работу «в сфере защиты окружающей среды».

Это было больше десяти лет назад.

Охранница взглянула на часы. Пеллэм торопливо зашептал:

— У нас осталось мало времени. Мне нужно задать вам несколько вопросов. Во-первых, страховая компания утверждает, что вы, покупая страховку, назвали номер своего банковского счета. Откуда кто-либо мог его узнать?

— Номер моего банковского счета? Понятия не имею. Я не знаю никого, кому он был бы известен.

— Вы в последнее время не теряли чеки?

— Нет.

— Кому вы выписывали чеки?

— Точно не могу сказать… Я оплачиваю свои счета как и все. Это привила мне мать. Она всегда говорила, что не нужно доводить дело до крайности. Я всегда плачу вовремя. Если есть деньги.

— За последнее время вы не выписывали чеки кому-нибудь тому, кому прежде не выписывали?

— Не могу вспомнить. О, подождите. Несколько месяцев назад мне пришлось заплатить какие-то деньги государству. Мне по ошибке выдали слишком много в службе социального обеспечения. На три с лишним сотни больше, чем я должна была получить. Я сразу об этом поняла, но все равно решила оставить деньги. Потом это обнаружили и попросили меня вернуть излишек. Вот для чего я наняла Луиса. Он занимался этим делом. В конце концов мне пришлось заплатить лишь половину того, что от меня требовали. Я выписала Луису чек, и он отослал его по почте вместе с запросом. Джон, а что если правительство вздумало со мной расправиться? Что если служба социального обеспечения и полиция действуют заодно?

Маниакальный разговор о заговорах встревожил Пеллэма. Однако он сделал для Этти небольшую скидку: в данных обстоятельствах пожилая негритянка должна была мучиться манией преследования.

— А как насчет образцов вашего почерка? Как они могли попасть в руки кого-либо постороннего?

— Не знаю.

— Вы в последнее время не писали писем кому-нибудь тому, кому прежде не писали?

— Письма? Не могу себе представить. Я переписываюсь только с Элизабет, да еще иногда посылаю открытки дочери сестры во Фресно. Присылаю им несколько долларов на дни рождения. Вот и все.

— К вам в квартиру никто не забирался?

— Нет. Я всегда запираю все окна и дверь. Это у меня на полном автомате. В Кухне приходится постоянно держать ухо востро. Этому учат с раннего детства.

Этти погладила гипсовую повязку, любуясь автографом Пеллэма. Все ответы были достаточно разумными, но они не приводили к однозначным выводам. Возможно, присяжные поверят Этти, а может быть, и не поверят. Впрочем, и сам Пеллэм, достаточно насмотревшийся на Адскую кухню, уже не знал, во что верить.

Убрав записную книжку в карман, Пеллэм сказал:

— Вы выполните одну мою просьбу?

— Все что угодно, Джон.

— Расскажите конец истории Билли Дойла.

— Какой истории? О том, как он сидел в тюрьме?

— Да.

— Ну хорошо. Бедный мой Билли. А случилось с ним вот что. Я тебе уже не раз говорила о том, что главной его целью в жизни было обзавестись собственным клочком земли. Представь себе, этот человек, одержимый тягой к странствиям, не мог пройти мимо здания или участка земли с объявлением о продаже без того, чтобы не разыскать владельца и не начать задавать ему разные вопросы.

У Этти загорелись глаза. Пеллэм подумал, что она полностью отдается этому: взвешивает воспоминания и сплетает на их основе свой рассказ. Он знал, как захватывающее повествование увлекает самого рассказчика: в конце концов, он снял несколько фильмов в качестве режиссера. Но только рассказы Этти не были вымыслом, и она не рассчитывала ничего с них получить. Ни похвалы критиков. Ни процента от прибыли.

— Помнишь, я рассказывала тебе о своем брате Бене? Они с Билли были приблизительно одних лет; Бен был на год или два моложе. Однажды Бен поделился с Билли планом, как можно раздобыть деньги, достаточные для того, чтобы заплатить за участок земли, но только для этого ему был нужен партнер. Ну, на самом деле никакой это был не план. А чистой воды мошенничество. У Бена были знакомые в руководстве профсоюза, он состряпал какие-то липовые контракты и подсунул их, когда начальства не было на месте. Бен наслушался рассказов дедушки Ледбеттера о «Крысах» и гангстерах. Он сам очень хотел стать гангстером, хотя в Адской кухне никогда не было чернокожих банд — ни тогда, ни сейчас. Но Бен очень гордился своей выдумкой.

Однако он не посвятил моего Билли в суть дела. Билли полагал, что это настоящие контракты на транспортировку и строительные работы, а они с Беном лишь получают посреднический процент. Он ходил по самому краю, мой Билли, но глупым он не был. Возможно, кого-то он и обманывал, но с профсоюзами он никогда не связывался. Не прошло много времени, как Лемми Коллинс, вице-президент профсоюза портовых грузчиков и рабочих, обнаружил пропажу денег. Он сразу же заподозрил Бена. Лемми знал, что Бен дружит с Билли, но он был уверен, что ни один ирландец никогда не украдет у своих, а вот негр обчистит ирландца без раздумий. Поэтому Лемми наведался к моему брату вместе с двумя людьми из профсоюза и бейсбольной битой.

Но в тот самый момент, когда они уже собрались избить Бена до смерти, им позвонили из штаб-квартиры профсоюза. Звонила полиция. Как оказалось, Билли сознался во всем. Якобы это была его затея. Поскольку в деле оказалась замешана полиция, Лемми уже не смог убить Бена, хотя ему очень это хотелось. Профсоюз получил деньги назад, а Билли провел год в тюрьме. Понимаешь, он был ирландцем, то есть, белым, и его жизни ничего не угрожало. А если бы попался Бен, его бы точно убили. Если не в Кухне, то в «Синг-синге».[50]

— Он взял на себя чужую вину, — заметил Пеллэм.

— Билли сделал это ради моего брата, — сказала Этти.

— Вы же понимаете, что он сделал это ради вас, — тихо возразил Пеллэм.

— Понимаю, — печально подтвердила Этти. — Однако, наверное, год за решеткой изменил Билли. Я спасла своего брата, но, вероятно, потеряла мужа. Где-то через год после того, как Билли вышел на свободу, я однажды вечером вернулась домой и обнаружила записку.

— Прошу прощения, сэр, — учтиво вмешалась охранница. — Боюсь, время свидания подошло к концу.

Пеллэм кивнул.

— Да-да, уже ухожу. Еще только одно слово. Эй, миссис Вашингтон, поднимите голову.

Послышался щелчок, тихо зажужжал маленький моторчик.

Этти заморгала, приходя в себя от яркой фотовспышки. Пеллэм убрал «Поляроид».

— Джон, что ты делаешь? Неужели ты хочешь запомнить меня такой? Дай мне хотя бы причесаться!

— Я сделал этот снимок не для себя, Этти. И не беспокойтесь, прическа у вас просто замечательная.