Кришан Чандар Утро

День обещал быть чудесным. Чуть забрезжил рассвет. По всему небу над холодными, темными вершинами гор неслись вереницы облаков. На западе облака сгущались и девственно-белые вершины прятались в их черные шапки, как белоснежная грудь девушки скрывается под черным лифчиком. С севера они тянулись длинной цепью далеко на восток и там обрывались, багровея в первых лучах восходящего солнца. Заря чуть занималась и была похожа на пламя свечи. Но ночь еще спала, разбросав свои черные локоны по склонам гор.

Заря разгоралась. Орошенные росой уста горных вершин оторвались от облаков с таким трудом, как будто они хотели, чтобы этот поцелуй длился вечно. Потом на небе заиграла нежнозолотистая зорька. Это ночь улыбалась во сне легкой веселой улыбкой. Вот откуда-то донесся крик птицы: ку-ку, ку-ку, ку-ку. В нем еще чувствовалась сладкая истома ночи, как в первых звуках, произносимых ребенком, когда его будят. Тихо пролетела стая журавлей, похожая на гигантские ножницы, и вдруг со всех сторон зазвучал разноголосый птичий хор: каркала ворона, пел соловей, слышалось фырчание куропатки, раздавался резкий, как хлопок в ладоши, крик удода. Хор все ширился и звучал все громче и громче. Разгоравшийся на востоке свет наступал на ночь, и она бежала к западу, все охотнее уступая ему свои владения. Сразу заметно посветлело. Но солнце еще не взошло.

Это был свет лучей, возвещавших восход солнца, когда ночь прячется от света, а рассвет мягкими шагами подходит к постели и застенчиво смотрит на еще не проснувшийся день. Его огромные глаза блуждали по всему небу и по всей земле, а его мягкая усмешка наполняла весь мир. В этот предрассветный час небо было чистое, нежно-голубое и прозрачное, как стекло. Это голубое стекло дрожало в лучах, и казалось, вот-вот упадет на землю, ожидавшую этого. И хотя оно не падало, но было таким тонким, что становилось страшно за то, что его могут пробить острые клювы журавлей, ворон и голубей. Тогда бы иссякли эти сверкающие лучи, пролившись в сделанные птицами отверстия. Прошло немного времени, и эта голубая завеса слегка приподнялась. Яркожелтая полоса пролегла по вершинам гор, как будто цветы шафрана распустились в светлых предрассветных лучах. Она разрасталась и скоро окрасила весь горизонт.

Село еще спало. Монотонно журчал источник, падая из деревянного желоба на камни бассейна. Туман плотно окутывал кусты и деревья. Капли росы, сливаясь друг с другом, ползли вниз по стволам, омывая на своем пути голубые камни, лежащие у подножья деревьев. Земля, утоптанная многочисленными животными, была влажной и наслаждалась покоем в ожидании трудового дня. Она дышала полной грудью, и это дыхание чувствовалось в воздухе, наполненном предрассветным туманом. Спал и дом. За домом, на ветвях кедра, был сделан навес из травы, под которым помещался скот. Оттуда не доносилось ни звука. Во дворе на кровати спала под одеялом бабушка. Когда наступило время утренней молитвы и удод начал кричать в персиковых деревьях перед домом, бабушка повернулась набок и закашляла.

– Бахтиар! Бахтиар, сынок! Уже утро.

– Сейчас, встаю, – завозился кто-то на постели, и снова послышался храп.

– Какой странный сон, – бормотала бабушка. – Мне снилось, как будто весь скот умирал от голода, а в доме все спали. Бахтиар! Бахтиар! Вставай, сынок, утро наступило!

– Папа! – позвал кто-то спросонья.

– Бегаман! Бегаман, вставай сейчас же!

– Сейчас. Встаю, – зашевелилась в своей постели Бегаман и прижала к груди ребенка, спавшего с ней.

Ребенок так сладко начал сосать ее грудь, что глубокий сон снова окутал ее.

– Марджана, дочка! Фикро, поднимайся! Эй, встал кто-нибудь?

Марджана спала с открытой головой. Рот ее тоже был открыт. А в глубоком вырезе рубашки была видна ослепительно белая красивая ложбинка между высокими грудями. Она поражала своей красотой, как солнце на небе, и это солнце Марджана прятала у себя под рубашкой. Она спала, спокойно раскинув руки, не сознавая своей молодости и красоты. Бабушка долго смотрела на нее, а потом сердито шлепнула. Марджана испуганно открыла глаза.

– Что случилось? В чем дело?

– Как ты спишь? Даже рубашку не можешь как следует натянуть, лентяйка. Совсем раскрылась, бесстыдница.

– А что я могу сделать, бабушка? – сказала Марджана, прикрывая руками грудь, выглядывающую сквозь рваную рубашку.

– Вставай! Вымой горшок и подои корову.

Марджана медленно встала. Браслеты на ее руках зазвенели. Стеклянные бусинки на голове ударялись друг о друга, и их звон смешивался в воздухе с ее смехом.

– О бабушка. Ты очень рано меня разбудила, а я видела такой хороший сон.

– Сон видела? Нужно меньше кушать вечером. Вот съела бы только несколько кусочков хлеба с маслом, тогда бы сны и не снились и никаких ангелов бы тогда не видела.

Марджана взяла кувшин и пошла доить корову. По дороге она споткнулась о столб, и кувшин вывалился у нее из рук. Она обернулась к бабушке и, притворно плача, сказала:

– Бабушка, кувшин разбился!

– Я это вижу. Бог тебя еще накажет за это, и ты умрешь за пряжей. Но тебя никакая смерть не берет. Иди возьми другой кувшин.

Марджана побежала в хлев, что-то бормоча себе под нос. Бабушка начала кашлять изо всей силы, но никто в доме не встал, только грудной ребенок заплакал, испугавшись этого скрипучего кашля. Бегаман ласково успокоила его и продолжала кормить.

– Когда же ты, наконец, накормишь этот кусок своего сердца, – закричала на нее бабушка. – Наверное, солнце зажжет огонь в доме. Ах, Бегаман, я в твоем возрасте…

Бегаман, прижимая ребенка к груди, вышла из дома.

– О! На самом деле уже рассвело, – произнесла она, пораженная ярким рассветом, – сейчас и солнце покажется. Возьми ребенка, мама! Я схожу за водой к источнику.

Она подняла кувшин и побежала со двора.

– Эй! Не беги. После родов еще и двух месяцев не прошло, а ты бегаешь. Иди медленно, – кричала гневно бабушка.

Бегаман, рассмеявшись, замедлила шаги.

– Аллах поймет теперешних женщин. У нее уже пятый ребенок, а ума все еще нет. Один аллах знает, когда он появится. Бай, бай, спи, мой малышка, спи, сынок маленького Бахтиара.

А маленький Бахтиар, которому было не меньше сорока лет, до сих пор еще храпел на кровати. Край одеяла закрывал его рот и шевелился от дыхания. Когда Бахтиар выдыхал воздух, то одеяло оттопыривалось, а когда вдыхал, оно втягивалось в рот. Бабушка долго стояла, убаюкивая ребенка и смотря на своего сына Бахтиара. Густая борода скрывала его впалые щеки. В уголках глаз начинались лучики морщинок. На лбу морщины были глубокими. Но в этот момент он казался бабушке маленьким ребенком. Она вспоминала его невинные детские шалости, юношеские проделки, его свадьбу, его сильные руки, которые вытащили ее, когда она упала в канал.

– Вставай, сынок, – нежно тронула она его плечо.

– Сейчас, – повернулся он на бок.

– Встанешь ли ты, наконец, – тормошила она его.

Бахтиар вздохнул с такой силой, что край одеяла очутился глубоко у него во рту. Потом зевнул несколько раз подряд и начал протирать глаза. Бабушка положила ребенка на кровать и, взяв 'метлу, пошла подметать двор. Две курицы, кудахча, подбежали к ней. Она замахнулась метлой и прогнала их со двора. Их встретил петух и стал допрашивать.

– Что вы там делали у порога? Ведь ты же знаешь, что туда нельзя ходить, – клевал он старую курицу. Она вырвалась и побежала, за ней побежала молодая курица, и петух тоже важно последовал за ними. Подбежав к диким сливам, они начали клевать их.

Ребенок сначала сосал кольцо, а потом так горько заплакал, как будто на него обрушилась целая гора несчастий.

– Бабушка, успокой его, – проснулся Фикро.

– Нет, пускай кричит, а то ты будешь спать, пока солнце не взойдет. Вставай, уже пора. Вот лентяй. Говорит, что работает целый день, а в доме ничего не прибавляется. Да и как прибавится? Аллах видит, – солнце уже взошло, а ты еще сны досматриваешь. Так тебе бог не пошлет счастья. Вот когда, спасибо аллаху, был жив твой отец, то он вставал в три часа утра по первому крику петуха, брал плуг и шел работать на поле. А когда приходила пора сажать рис, он по колено в холодной воде, согнувшись, возился с рассадой. А ты! И толку от тебя никакого и смерть тебя не берет.

Фикро встал, слушая брань бабушки, потянулся всем телом и беспечно улыбнулся. Имя Фикро означало «здравый смысл», но нигде еще не видели такого легкомысленного крестьянина. Его родители умерли в детстве, и бабушка воспитала его как собственного сына. Высокого роста, хорошо сложенный, с сильными руками и ногами, широкой могучей грудью, крепкой челюстью, он был опорой этого дома. Работал за десятерых, пел, танцевал, смеялся и снова брался за работу.

Бахтиар поднял плуг и вышел во двор.

– Здравствуй, мама, – приветливо сказал он и посмотрел на Фикро.

– Иди, – махнул Фикро рукой, – а я возьму упряжь для буйволов, накормлю скотину и приду. Я сегодня заспался.

– Я тебе тысячу раз говорила, чтобы ел поменьше. Ведь в доме есть зерно и земля тоже есть, она же никуда не денется. А ты вчера, как голодающий, кусков десять хлеба съел, как будто бы хлеба никогда не видел.

– Я вчера очень проголодался, бабушка, – ответил Фикро.

– Иди, иди работай.

Фикро встал, поглаживая свой крепкий подбородок, вышел со двора и присел под грушевыми деревьями за нуждой.

– Эй! А ну иди оттуда! Аллах тебя накажет. Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты там не присаживался. Деревья-то плодоносят. Вставай! Уходи оттуда, а то все деревья погибнут. И вот так каждый день.

Фикро сразу встал и пошел в кусты сандала. Он вышел оттуда, улыбаясь, полил себе на руки воды из кувшина и умылся.

– Бабушка, дай немного хлеба, а то я сильно проголодался от твоей брани.

– Сейчас Бегаман принесет воды. Подожди, пока придет, тогда дам хлеба и воду с молоком. Иди пока работай. И как только там одна Марджана справится со всем скотом!

Ребенок опять заплакал. Бегаман с кувшином на голове шла к дому. Она сохранила в своих движениях все очарование молодости, несмотря на то что у нее уже было пятеро детей. Стройная, как лесной олень, она не нуждалась в румянах и каджале, глаза у нее и без того были большими и темными. Ее упругая и высокая грудь была похожа на горную вершину. Услышав плач ребенка, она сердито поджала губы. Вода выплескивалась из кувшина на голову и стекала по щекам. От гнева она раскраснелась и часто дышала. А ребенок захлебывался от плача, лежа одиноко на кровати. Бабушка в это время будила других детей, поднимала их за уши с постели, раздавала направо и налево подзатыльники, стаскивала с них одеяла. Дети кричали, плакали, смеялись, вертелись вокруг нее. Кукарекал петух, блеяли козы, мычали коровы.

Бегаман вошла в дом, сняла кувшин с головы и, взяв плачущего ребенка на руки, прижала его к груди. Дети, поплясав вокруг бабушки, выбежали во двор. Бегаман, пылая гневом, смотрела на мать:

– Ребенок был один.

– Да, – зло ответила бабушка.

– Плакал на кровати один, и никто не слышал?

– Я слышала, – ответила бабушка.

– А если бы его кто-нибудь унес?

– Да, как же. Именно за ним волк придет.

– Волк не за ним придет, а за такой старухой, за такой дрянью, как ты, – кричала в ответ Бегаман.

– Это я-то старуха, я дрянь, да?! А ты очень молодая. У тебя пятеро детей, а ты как шестнадцатилетняя девушка заигрываешь со всеми. И смотришь на каждого так, как будто все село по тебе умирает. А о чем ты сегодня говорила с Джафар Али у источника?

– Мама! Как тебе не стыдно, что ты врешь! Ведь Джафар Али столько же лет, сколько и тебе. Он спрашивал меня о детях. Какое у тебя грязное сердце, мама.

– У меня грязное сердце! Я старуха, дрянь! А ты, наверное, пери, гурия, хорошо ведешь себя. Я кормлю твоих детей, бужу их, смотрю за твоим домом, подметаю двор, готовлю на всех, и после этого у меня грязное сердце, да! – Бабушка начала плакать.

На глазах Бегаман тоже навернулись слезы.

– Но ведь ты первая начала ругаться. Я только увидела, что ребенок плачет, и сказала тебе про это. Он плакал так громко, что я издали его слышала.

– А что я могу поделать? Разбудила весь дом, подмела двор, подняла твоих детей и должна была накормить их всех, а ты такую бурю подняла. И когда только будет конец этому, – плача, жаловалась бабушка.

Ребенок опять расплакался. Бабушка взяла его у Бегаман и, плача, тихо запела, чтобы он успокоился. Бегаман невольно улыбнулась. Эта улыбка сквозь слезы сверкала, как луч солнца в бурном водовороте.

– Иди приготовь все, – сказала бабушка и пошла к кедрам, растущим за домом.

В хлеву было темно. Едкий дым горящей в печке сухой травы резал глаза. Марджана облегченно вздохнула, очутившись в тепле нагретого воздуха. Потом она поставила кувшин на широкую полку и начала кормить скот. Накормила коров, погладила телят, покормила буйволов, приласкала буйволят, а потом пошла к загородке, за которой были козы, и почесала им головы. Ей очень нравился маленький козленок. Она взяла его к себе на колени и долго ласкала, затем, вспомнив, что ей нужно доить коров, сняла кувшин с полки, отдала козленка матери-козе и присела около вымени старой коровы. Едва только первая капля молока ударилась о дно кувшина, он весь наполнился приятным звоном. Дхур-дхур, дхан-дхан, дхур-дхур, дхан-дхан, – стекало парное молоко тоненькими струйками в кувшин. Когда кувшин наполнился больше, чем наполовину, Марджана подставила свой рот под эти струйки. В этот момент кто-то обнял ее сзади. Молоко уже попадало не в рот, а на глаза и растекалось по лицу. Она крепче сжала коленями кувшин с молоком и, не оборачиваясь, сказала:

– Пусти, Фикро.

– Я тоже хочу молока, – ответил Фикро.

– Ну и пей. Вон сколько коров и буйволиц стоят, пожалуйста, пей. Зачем ты меня трогаешь?

– Нет, я хочу молока от этой коровы.

– На, – сказала Марджана, отойдя от коровы и поставив кувшин на полку. Фикро приблизился к ней. По левой щеке Марджаны до сих пор еще текла струйка молока. Фикро поцеловал эту щеку.

– Какая сладкая, – улыбнулся он.

– Грубиян, нахал, – ударила его Марджана.

С быстротой молнии Фикро схватил ее, прижал к себе и начал целовать с такой силой, что голова ее запрокинулась назад, волосы коснулись пола, а шея изогнулась, как ручка кувшина. Ее руки беспомощно заскользили по телу Фикро и безжизненно повисли. Потом Фикро резко отстранил ее от себя, и она, бессильно падая, еще не овладев своим голосом, зашептала:

– Я… Я… сейчас… сейчас… бабушку… маму позову.

– Ради бога, – испугался Фикро, – ради бога не надо.

– Нет, позову. Бабушка!

Фикро быстро закрыл ее рот ладонью:

– Клянусь…

– Хорошо, только обещай, что больше никогда не будешь.

– Обещаю, больше никогда не буду.

– И что купишь мне на ярмарке ожерелье?

– Обещаю, что куплю тебе на ярмарке…

– А что купишь? – спросила она, недоверчиво глядя на Фикро. – Уже забыл, да?

– Ну это самое… ожерелье куплю.

– Вот, правильно, – успокоилась Марджана. – Идем, я тебя напою молоком старой коровы. Но смотри, – погрозила она ему пальцем, – если будешь еще баловаться, то быть тебе битым.

Марджана долго доила корову в рот Фикро, а потом он доил ей в рот. Они смеялись, разговаривали и долго не замечали бабушку, стоявшую в дверях и наблюдавшую за ними. Хмельные от радости и счастья, они и не подозревали о ее присутствии. Наконец, бабушка сердито закричала на них:

– Сначала нужно свадьбу справить, а потом… – и отвернулась от них, ругаясь себе под нос. Но они взглянули на нее только раз. Марджана побежала в другой конец хлева и начала снова доить буйволицу в рот Фикро, который уже был там и, наклоняя голову, ловил струйку молока. Бабушка продолжала ругаться, но в ее брани уже не было ни гнева, ни злости, В ней даже чувствовалась нежность. В воздухе внезапно, как начинает бить фонтан, зазвучала какая-то красивая мелодия, и на глазах бабушки появились слезы. Она подняла своего внука и медленно пошла за сарай, чтобы скрыть их.

Взглянув глазами, полными слез, на небо, Она вдруг увидела сверкание восходящего солнца. Вся деревня проснулась, проснулась и земля. Нежные и щедрые лучи поднимающегося на востоке солнца зажгли все вокруг своим ярким светом.