"Современный Румынский детектив" - читать интересную книгу автора (Зинкэ Хараламб, Сэлкудяну Петре, Штефэнеску...)

7

Я никогда не бросаю слов на ветер и ровно через четверть часа уже стою перед домом Милудэ Паскару на улице Антим. Я прошелся пешком — я вообще люблю ходить пешком, так мне и думается лучше. Не то чтобы я забывал обо всем на свете и размышлял исключительно о своих профессиональных делах. Ничего подобного, я замечаю все, что делается вокруг, запоминаю каждую мелочь — улицу, лица встречных, витрины — и в то же время сосредоточиваюсь на своих мыслях.

Никогда еще мне не доводилось выполнять более тягостной обязанности, чем эта. Прийти в незнакомый дом, к людям, которых никогда прежде и в лицо не видал, и сообщить им с порога: «Знаете ли, уважаемые, племянник-то ваш того…» А выдержит ли сердце у этого самого Паскару, у которого, судя по нашему телефонному разговору, и своих неприятностей хватает?.. Не говоря уж о его жене. Ее-то сердце не сдаст? Да еще свалятся на их голову и заботы о похоронах… А если они откажутся?.. Нет, лучше бы уж это дело осталось на совести прокурора Бериндея!

Именно об этом я размышлял, пересекая площадь Сената, проходя мимо гостиницы и ресторана «Букур», который я, кстати говоря, не посетил пи разу в жизни, и сворачивая на улицу Аитим. Не ошибся ли полковник Донеа в своей уверенности, что Паскару с радостью возьмет на себя похороны?..

Дай-то бог, только я вообще не думаю, чтобы на целом свете нашелся хоть кто-нибудь, кого могли радовать похоронные заботы. «Заметь, капитан, — вспомнил я слова полковника, — ведь со смертью Кристиана Лукача сын Милуцэ Паскару остается единственным наследником всего богатства лугожского дяди!»

Наследство! Богатство!.. Отчего старик Лукач так решительно лишил своего сына права на наследство? Единственного!.. И с другой стороны, можно ли себе представить, чтобы в наши дни человек, к тому же молодой, покончил с собой только потому, что родитель лишил его наследства?! В чем согрешил Кристиан Лукач перед своим отцом? Законный вопрос, но однобокий — разве не бывает, что и родители виноваты перед собственными детьми?..

И все эти мысли — на ходу, почти на бегу. Но вот и дом Милуцэ Паскару. А перед глазами у меня возникает чердак Кристиана Лукача, с такой любовью превращенный им в обитель уюта и искусства. Как тщательно он все там устроил. А какой порядок и чистоту навел! Все это, несомненно, доказывает, что хозяин чердака был человеком более чем уравновешенным… «А с чего ты взял, — опровергаю я самого себя, — что уравновешенные люди не способны на роковой поступок? Мало ли исключений из правил?..» И еще стоит у меня перед глазами эта ампула с морфием. Вот и деталь, которая одним махом сводит на нет кажущуюся уравновешенность образа жизни Кристиана Лукача. Не будь этой ампулы, черта с два это был бы случай двузначный, двусмысленный, а не будь он именно таковым, черта с два я бы торчал сейчас перед дверью Милуцэ Паскару с погребальной миссией.

Дом Паскару похож на крепость. По-видимому, когда-то эта цитадель была окружена ухоженным садом. Теперь же сад в полном запустении. Прежде чем войти в калитку, я замечаю на фронтоне здания вензель из переплетенных «М» и «П». Под инициалами — год окончания строительства: 1920. Покосившиеся чугунные воротца открыты настежь. Вхожу во двор и останавливаюсь перед дверью, ведущей в дом. Я не успеваю даже потянуться к звонку, как дверь мигом распахивается.

— Вы из милиции?

Этот вопрос мне задал невысокий, худощавый и лысый мужчина лет этак за шестьдесят. Бросаются в глаза его крючковатый нос, тонкие губы и запавшие щеки, покрытые синеватой болезненной бледностью.

Я протягиваю ему свое удостоверение — он разглядывает его внимательно, видать, ему уже доводилось держать в руках подобные служебные документы. Он приглашает меня в дом. Мы входим в гостиную, обставленную старой мебелью в стиле двадцатых годов. Нетрудно догадаться, что этот человек был некогда куда более упитанным, чтобы не сказать толстым, — старые брюки болтаются па нем, как на вешалке.

Он подает мне стул. Мы молча усаживаемся за овальный стол, покрытый вязаной скатертью, похожей на рыбачью сеть. Сидим друг против друга, как на дипломатических переговорах. Над буфетом висит старая семейная фотография: жених и невеста. Невеста — крупная, грудастая девица в фате. Жених — низкорослый, с энергичным лицом, в смокинге, смотрит с некой угрозой прямо в объектив фотоаппарата.

Хозяин беззастенчиво изучает меня. Он с трудом подавляет нервное возбуждение — я вижу, как судорожно ходит вверх и вниз его кадык, а на лысине выступили крупные бисеринки пота.

— Вы позволите закурить? — спрашиваю я разрешения.

Вместо ответа он подвигает ко мне хрустальную пепельницу. Я умышленно оттягиваю разговор, мне хочется, чтобы Паскару успокоился, расслабился. Весть, которую я ему принес, сама по себе достаточно тяжела. Как бы с ним чего-нибудь не стряслось! Я достаю из кармана сигареты, зажигалку, прикуриваю, а он в это время говорит мне своим низким, хрипловатым голосом:

— Вы сказали по телефону, что речь идет о моем племяннике…

— Да, о Кристиане Лукаче.

Мы не сводим друг с друга испытующих, внимательных глаз. В конце концов он не выдерживает молчания и спрашивает:

— Что-нибудь связанное с политикой?.. Такой поворот мне не приходил в голову!..

— Это на него похоже? — задаю я встречный вопрос. Он пожимает пренебрежительно плечами:

— От этих художников можно всего ожидать…

Хоть он уже и мало чем напоминает жениха с фотографии над буфетом, но глаза у него все те же — жесткие и таящие в глубине невысказанную угрозу.

— Товарищ Паскару… — приходится называть его товарищем, хотя мне за версту видно, что никакой он мне не товарищ, — я потревожил вас но другой причине… Я звонил в Лугож и узнал, что отец студента Кристиана Лукача скончался некоторое время назад. — Я начинаю издалека, чтобы подготовить его к печальной вести. Но, судя по тому, как все еще ходит вверх-вниз его кадык, едва ли мне это удастся. А отступать некуда. — Нам стало также известно, что его мать парализована и совершенно беспомощна.

Хозяин с трудом проглатывает слюну и бормочет: — Что поделаешь? Старость не радость…

— С вашим племянником стряслась беда… — Я и сам порядком волнуюсь и, чтобы скрыть это, затягиваюсь глубоко сигаретой. — Он умер.

— Умер?! — едва слышно восклицает Паскару, и лицо его искажается гримасой неподдельной боли.

— Покончил с собой.

Это известие приводит его в ужас. В его искренности нельзя усомниться: щеки и лысина налились кровью, губы мертвенно побледнели. Я с беспокойством молча наблюдаю за ним. Так проходит несколько минут. Но Милуцэ Паскару оказывается на поверку куда более сильным человеком, чем я предполагал. Он берет себя в руки и только повторяет сквозь стиснутые зубы:

— Кристинел умер… Кристинел умер… покончил с собой!.. Господи боже мой! Когда? Как? И отчего?!

Он вскакивает со стула, ему кажется, что так, стоя, ему будет легче выразить то, что мучает его сейчас. Но тут же падает без сил обратно па стул.

— Ужасно! Ужасно!.. Кристинел убил себя!..

Я не спускаю с него глаз. Постепенно он приходит в себя, и я облегченно вздыхаю. Самое страшное уже позади. Я коротко рассказываю ему, как был обнаружен труп его племянника. Паскару слушает меня, не сводя взгляда со своих маленьких, в синих набухших венах рук, которые он судорожно сжимает от волнения.

— В этой ситуации я счел своим долгом посоветоваться с вами, как лучше поступить: отослать ли нам тело в Лугож либо же оставить здесь, с тем чтобы вы…

— Почему он это сделал, господи, почему?! — прерывает он меня в отчаянии. — Такой добрый мальчик, такой способный. — Говоря, он все никак не может отвести глаз от своих дрожащих рук.

— Мы пока не знаем этого…

Мой ответ заставляет его вскинуть голову, и я вижу его блекло-голубые глаза все с той же скрытой на дне угрозой.

— Что вы этим хотите сказать?

— Он не оставил никакого письма, ничего не объяснил…

— Господи! — вскрикивает он и опять замолкает. Мне кажется, что он хочет сказать мне нечто очень важное, и мне надо как-то ободрить его, чтоб он нашел для этого силы.

— Я вас понимаю…

Голос его и вовсе едва слышен:

— Я не могу этому поверить! Вы хорошо искали? Как следует? Знаете, он был влюблен в девушку, которая бросила его…

Это ли он хотел мне сказать?.. Я заверяю его, что мы искали предсмертное письмо повсюду, но безуспешно.

— Вы знали эту девушку?

Он медлит с ответом. Вновь обозначились тонкими ниточками его губы. От рождения ли он так зол, или же путаная жизнь озлобила его?.. Но это не имеет прямого отношения к делу.

— Кристинел приводил ее однажды ко мне в дом… — решается оннаконец. — Когда они только встретились, в самом начале. Он хотел познакомить ее со мною. Они пообедали у меня… Я очень был привязан кплемяннику!

Он говорит об этом с болью. Но лицо его сохраняет все то же угрожающее, злое выражение.

— Это я ему уступил под жилье мансарду… она принадлежит мне. — II вдруг резко меняет направление мысли: — Я понимаю, чего вы ждете от меня — чтобы я занялся похоронами.

Я вспоминаю слова полковника: «Он с радостью возьмет на себя все заботы». Выходит дело, шеф был прав. Но я хочу еще раз уточнить, как отнесется Милуцэ Паскару к этой стороне дела:

— Мы, собственно, хотели лишь посоветоваться с вами. Мы звонили в Лугож и выяснили, что там у Кристиана нет никаких родственников, с которыми мы могли бы связаться. Вот я вас и спрашиваю: как нам лучше поступить?

— Я понял, господин капитан, я вас понял. Где он теперь?

— В морге.

— Мы — его семья, — вдруг заявляет он твердо. — Оставьте его нам. Кто же его, кроме нас, похоронит?..

Такое говорится в подобных обстоятельствах с великой болью и печалью. Но Милуцэ Паскару — исключение, он говорит об этом деловито и буднично, а ведь в наше время похороны — как и все остальное, впрочем, — хлопотливое дело. Приходится согласиться с предположением полковника Донеа. И как бы спеша подтвердить правоту моего шефа, Паскару сообщает, что на кладбище Генча-Чивил у их семьи имеется приобретенное заранее место.

— Сложнее будет с отпеванием… — Он облизывает кончиком языка губы и добавляет: — Скажите, какие еще формальности я должен совершить?

Я терпеливо и спокойно объясняю, что нужно ему сделать. Я тяну время в надежде, что этим я его подвигну сообщить мне еще что-нибудь. Но он возвращается к заданному мне в самом начале вопросу:

— Отчего он это сделал?..

— Мы не знаем, поверьте. И прокуратура, и мы весьма удивлены тем, что он не оставил никакого письма.

Имея в виду интересы предстоящего следствия, я не упомянул ему ни об ампуле, ни о других белых пятнах в расследовании обстоятельств смерти его племянника.

— Вы — его дядя, что именно, по-вашему, могло толкнуть Кристиана на такой шаг?

Он не знает, что ответить на мой вопрос, это легко прочесть на его лице. Если бы я сейчас заговорил о наследстве, наша беседа круто изменила бы направление. Но я предпочитаю пока прикинуться ничего не подозревающим об этой стороне дела, и результат не заставляет себя ждать: Милуцэ Паскару становится красноречивее.

— У меня это не укладывается в голове… Я отказываюсь это понимать! Он был молод, любил жизнь… Добрый, серьезный, трудолюбивый мальчик… Он так гордился собою, когда поступил в этот институт, — провинциал, а добился успеха там, где десятки столичных ребят провалились! Сделал ли он это из-за несчастливой любви?.. Но он свое будущее, свое искусство любил еще больше, он не мог настолько потерять голову из-за женщины, чтобы… Мне его девушка, честно говоря, не понравилась…

— Когда вы его видели в последний раз?

— Месяца два назад, мельком, на улице.

— Вы не заметили в нем никаких перемен?

— Нет… Он мне с увлечением рассказывал о своей дипломной работе, о практике, которую он проходил, уж не помню, где именно… Он очень верил в свое будущее. Я пригласил его к нам на обед, но он отказался.

— Отчего?

— Он не очень-то ладил с моим сыном.

— У вас есть сын? — изображаю я удивление.

Он бормочет про себя что-то нечленораздельное. Я не хочу заронить в нем подозрения и потому не настаиваю на том, чтобы он меня посвятил в отношения между своим сыном и племянником. И все же стараюсь не слишком отдалиться от этой темы:

— Они не дружили?

— Поначалу водой было их не разлить, но потом…

Кристинел сам по себе, Тудорел сам по себе… Вы еще не говорили с этой девушкой? — неожиданно он сам задает вопрос.

— А вы полагаете, это плело бы смысл? Поскольку они давно уже расстались…

Но он не принимает этот пас. Нарочно или нет, не пойму. Ограничивается тем, что пожимает плечами, дескать, откуда мне знать? Затем, как бы вспомнив о цели моего визита к нему, вздыхает в первый раз за все время:

— Бедный мальчнк!.. Не представляю, как я скажу об этом жене!.. — поднимается и, словно забыв о минутной своей слабости, говорит деловым тоном: — Сразу как вы уйдете, я займусь похоронами. Вы хотите еще что-нибудь мне сказать?

Мне не нравится деловитость Милуцэ Паскару. Но деваться некуда, приходится тоже встать и распрощаться. Я бы еще кое о чем потолковал с ним, да уж отступления пот. Только и остается, что попросить его:

— Я вам оставлю номер своего телефона, чтобы вы сообщили, па какой день и час будут назначены похороны. — Не ожидая его ответа, вынимаю из бумажника визитную карточку и протягиваю ему. — Тут и домашний, и служебный, как вы сочтете удобнее для себя…

Провожая меня к двери, он заверяет, что непременно поставит меня обо всем в известность.

— Вы мепя извините, но на меня сейчас свалилось столько хлопот…

— Что верно, то верно, — соглашаюсь я и, воспользовавшись представившимся предлогом, закидываю напоследок удочку — Хорошо, что у вас есть сын, он вам поможет.

Он даже не отзывается на мой ход. Молчит, словно воды в рот набрал, прощаясь со мной и пожимая мне руку своей маленькой, но сильной рукою с влажной от пота ладонью.

Собственно говоря, он меня выставил за дверь. Впрочем, мне не в чем его упрекнуть — я пришел к нему не с тем, чтобы засиживаться до бесконечности.

Должен сказать без ложной скромности, что я достаточно опытный сыщик. Я люблю свое ремесло хотя бы за то, что общение с теми, кто прямо пли косвенно проходит по тому или иному делу, дает мне массу наблюдений — социальных, психологических, нравственных… Еще недавно, не скрою, все это мне казалось важным и с несколько, может быть, странной точки зрения: я мечтал стать писателем. С этим дальним прицелом я даже вел дневник, записные книжки, картотеку, более того, посещал литобъединение при Доме культуры нашего министерства. Тогда мне это представлялось проще пареной репы — сесть за стол и сочинить роман, на меньшее я был не согласен. Глупее не придумаешь! Это все равно, что без подготовки и таланта, ни бельмеса не понимая в архитектуре и строительстве, решить построить собственными силами небоскреб!.. Но я вскоре отрезвел и бросил эту затею, однако дневник и всякие прочие заметки вести продолжаю, правда, при моей профессии это просто необходимо.

Я шагаю по улице и строю догадки: «Наверняка в свое время Паскару был владельцем какого-нибудь питейного заведения или же торговал зерном». Я роюсь в памяти в поисках каких-нибудь мелочей, подробностей, которые бы говорили о роде занятий дяди Кристиана Лукача. Я вспоминаю фотографию, висящую над буфетом, вензель на фронтоне дома…

«Да что ты привязался к этому типу?! — одергиваю я себя. — Ты пришел незваным в его дом, принес ему горестную весть и, кроме всего прочего, нагрузил его похоронными хлопотами».

Иногда у меня бывают приступы самокритики. Вот и сейчас, если бы я не прикинулся, что не знаю о существовании его сына, я бы мог завести речь о лишении Кристиана Лукача права на наследство. Вернее всего, Паскару и сам ждал, что я заговорю об этом, и потому так поспешно выставил меня за порог.

«Одно ясно, — говорю я себе, — Милуцэ Паскару знает, как надо разговаривать с представителями милиции. Отвечает строго на вопрос, и ни о чем другом — ни слова… Лишнего из него не вытянешь».

Проходя мимо телефона-автомата, я захожу в кабинку. Как это ни странно, телефон исправен и не заглатывает почем зря монеты. Набираю номер городского угрозыска. Мне отвечает сам Поварэ. Утверждает, что бесконечно рад услышать наконец мой голос.

— Где тебя носит? — осведомляется он.

— Да все с этим самоубийством…

— Ничего не прояснилось?

А черт его разберет… Слушай, ты нашел мою записку? Узнал, о чем я тебя просил?

— Да. Записывай.

— Погоди, достану ручку… — Я прижимаю телефонную трубку плечом, достаю из кармана ручку и записную книжку. — Я тебя слушаю, Поварэ!

— Ты удивишься, до чего я обязательный человек! — умиляется самому себе Поварэ. — Ставру Петронела действительно жила прежде в общежитии, но вот уже несколько месяцев, как она сняла на проспекте Друмул Таберий однокомнатную квартиру у некоего Радовану Михая, инженера-строителя, уехавшего в длительную командировку за границу.

Он диктует мне адрес: подъезд, этаж, квартира.

— Порядок, — благодарю его я. — Неужто ты навел справки и в Институте декоративного искусства?!

— Представь себе! Кристиан Лукач учился в классе художника Валериана Братеша. Профессора можно застать в институте до четырнадцати часов ежедневно.

— Ты не человек, а золото!

— Не хватает только, чтобы ты на мне пробу поставил!

— Еще один вопросик…

— Валяй, — соглашается на радостях Поварэ, — вопросик за вопросиком, глядишь, ты мне и какое-нибудь серьезное задание доверишь.

— Поинтересуйся у нас в угрозыске, в отделе борьбы со спекуляцией, нет ли у них в производстве какого-нибудь дела, по которому проходит некто Франчиск Могуряну и в связи с которым вызывался для дачи показаний Паскару Милуцэ, проживающий по адресу улица Антим, дом триста пять. Если такое дело имеется, узнай, в чем его суть. Записал? А я иду в институт и поговорю с Братешем…

— Есть! А если тебе будет звонить невеста, ей что сказать?

— Что я погибаю от тоски по ней!..