"Современный Румынский детектив" - читать интересную книгу автора (Зинкэ Хараламб, Сэлкудяну Петре, Штефэнеску...)

10

Поварэ в кабинете нет, но под телефоном я нахожу записку от него:

До чего же обязательный молодой человек, этот Поварэ! Одно он забыл мне сообщить: куда он смылся и где я мог бы при необходимости его отыскать. Вдруг он мне понадобится? Однако в благодарность за номер телефона Петронелы Ставру я готов проявить снисходительность. Более того, я прощаю его. Я поднимаю трубку, набираю ее номер и не без интереса жду, что будет дальше. Мне отвечает, однако, вполне мужской голос, что несколько сбивает меня с толку. Но я тут же делаю ответный ход:

— Квартира Радована?

— Минутку, пожалуйста! — уклоняется от ответа мужчина, а через некоторое время в трубке раздается уже женский голос, несколько, как мне показалось, растерянный:

— Что вам угодно?

— Мадам, — прикидываюсь я дурачком — товарищ Радован вернулся из-за границы?

— Кто это говорит?

— Майореску, старинный его приятель. Я тоже только что вернулся из чужих краев, — вру я без зазрения совести.

— Нет, еще не вернулся.

— А когда должен вернуться, вы не знаете?

— Никак не раньше, чем месяца через три.

Я прошу прощения за то, что обеспокоил, и кладу трубку на рычаг. «Значит, она дома. Можно нанести визит… И безотлагательно». Я уж и позабыл, что умираю от голода, позабыл, что мне непременно надо позвонить маме, не говоря уж о невесте… Заказываю у диспетчера управления машину и, к величайшему моему удивлению, тут же получаю ее.

Еще и пяти нет. Я называю шоферу адрес.

— Это по соседству с моим домом! — радуется он такому совпадению.

— Тем более! Жми на всю! — тороплю я его, памятуя о народной мудрости: «куй железо, пока горячо!»

Шофер, кажется, только и ждал этого, чтобы рвануть с места на полной скорости. Я закрываю глаза, мне не хочется думать ни о чем, кроме Петронелы Ставру. Благодаря портрету, написанному ее бывшим возлюбленным, мне нетрудно представить ее себе — красивую, обаятельную. А голос, который я услышал только что по телефону, был какой-то тусклый, усталый, это был голос человека, обессиленного страданием…

Впрочем, подумал я, может быть, у нее вообще такая манера разговаривать по телефону; я знаю многих женщин, которые усвоили себе раз и навсегда вот такой тон вечного страдания и усталости от жизни. А может, она просто-напросто больна… Если же я застану там сейчас еще и мужчину, который поднял трубку, когда я позвонил, — считай, что я одним выстрелом двух зайцев убил.

Машина резко тормозит. Водитель ворчит — мы вынуждены пристроиться в хвост автобусу, который еле-еле ползет.

— Что будет дальше, если уже сейчас такое движение в городе?! — риторически вопрошает мой шофер.

Но мысли мои далеки от этой проблемы. Перед моими глазами стоит портрет Петронелы Ставру. Захочет ли она поехать со мной на квартиру ее бывшего возлюбленного?

Опять резко тормозим. Я чуть не прошибаю головой лобовое стекло. Но водителя не в чем упрекать — ведь это я же и велел ему гнать, невзирая на все запрещающие знаки. Вот он и гонит в полное свое удовольствие.

Через пять минут я стою перед домом, а еще через две — перед дверью квартиры, которую снимает Петронела Ставру. Этой моей сногсшибательной оперативностью я обязан в равной степени и точности адреса, который раздобыл Поварэ, и виртуозности шофера. В тусклом свете лампочки на лестничной площадке я едва различаю под кнопкой электрического звонка фамилию той, которую ищу. Нажимаю на кнопку, из-за двери раздается мелодичный звонок. Я стою так, чтобы меня не было видно через дверной глазок. За дверью никакого движения. Звоню еще раз. И вновь ни ответа ни привета. Я смотрю на часы — после нашего телефонного разговора прошло не более десяти минут. Вновь звоню, уже решительнее и дольше. И тут за дверью раздается ее голос:

— Кто там?

Ко мне мигом возвращается хорошее настроение.

— Будьте любезны, мне нужна госпожа Петронела Ставру.

За дверью наступает ничем не объяснимое долгое молчание, будто своей просьбой я кого-то смертельно обидел.

— Вы, вы мне нужны, госпожа Ставру! — настаиваю без обиняков, будто мне отсюда видно, что это именно она стоит за дверью.

Мне удается ее убедить. Она неуверенно и боязливо отпирает дверь. Я узнаю ее с первого взгляда, хоть меня и поражает ее бледность, ее глубоко запавшие, в темных кругах глаза, преисполненные страдания… «Она плакала! — догадываюсь я. — Значит, знает уже… Кто ой сказал?» Обессилевшим голосом она спрашивает:

— Что вам нужно?

Она не собирается приглашать меня в комнату. Это ее право — откуда ей знать, кто я такой. Я называю себя, показываю свое удостоверение. Глаза ее расширяются от испуга.

— Мне хотелось бы с вали побеседовать.

Моя просьба и вовсе сбивает ее с толку, в ответ она бормочет что-то невразумительное. Потом, словно вспомнив о чем-то, оглядывает себя, давая мне этим понять, что она не в том виде, чтобы принимать гостей: на ней домашний халат, под которым нет ничего, кроме ночной рубашки.

— Вам придется подождать несколько минут…

Что ж, ничего не поделаешь. Я жду около входной двери на площадке. Дом, по-видимому, коридорной системы — по правую и левую сторону длиннющего кулуара выстроились двери в однокомнатные квартиры — «гарсоньерки». На лестнице кричат во всю глотку ребятишки. Не хотел бы я получить квартиру в этаком спичечном коробке…

Наконец Петронела Ставру вновь открывает передо мной дверь. Собственно, она лишь надела другой халат, только-то. Разве что не такой прозрачный, как прежний.

Она приглашает меня в комнату. Я вхожу, вполне уверенный, что застану там мужчину, с которым говорил по телефону. Но я ошибся — в квартире нет никого, кроме девушки. Может быть, ее новый возлюбленный еще не живет с вей под одной крышей.

Я пришел явно не вовремя: постель еще даже не убрана. Рядом с нею на полу стоит пепельница, полная окурков. Кресло около двери. В него-то меня и приглашают сесть, а сама Петронела садится на краешек постели.

Я хочу начать все с самого начала, но Петронела Ставру меня опережает.

— Я знаю, зачем вы пришли, — вздыхает она с белью, и глаза ее наполняются слезами. Она утирает их мятым платочком. — Я уже знаю!..

Я чувствую себя довольно-таки глупо. Я не могу отвести от нее глаз — хоть она и моложе меня, я думаю, лет на двенадцать, хотя жизненного опыта мне не занимать, но что касается отношений чисто личных, будничных… как это ни смешно, по в этих вопросах я совершенно теряюсь, чего уж тут скрывать. Я сижу перед нею и тушуюсь и не знаю, что ей сказать, как ее утешить… В итоге я жду, пока она выплачется, может быть, именно это ей сейчас больше всего и надо. Между тем я внимательно оглядываю комнату. Стандартная мебель, с грехом пополам размещенная на не более чем восемнадцати квадратных метрах. Слева дверь, ведущая, по-видимому, на балкон. Па стене справа, выше полок с книгами, висит выполненный углем, несомненно, рукою того же Кристиана Лукача портрет Петронелы. В отличие от того, что был найден в папке на чердаке Лукача, на этом модель схвачена в другом ракурсе. Здесь он уловил смущенный, потупившийся взгляд своей возлюбленной, глаза, опущенные долу, длинные волосы черной волной скрывают наполовину лицо… На этажерке, стоящей у противоположной стены, я замечаю врачебную сумку с красным крестом в белом круге и сразу вспоминаю о коробке со шприцем, найденной в водосточном желобе.

Я прерываю молчание, спрашиваю ее негромко:

— Когда вы узнали обо всем?

Я стараюсь говорить так, чтобы не нарушить душевного состояния хозяйки, преисполненной горя. Петронела поднимает на меня глаза, и теперь я вижу совсем близко ее чуть удлиненное прекрасное лицо — оно и то же, и вовсе не то, что на портрете.

— Часа три или четыре назад… — У нее заплаканные, покрасневшие глаза. — Ко мне пришел в университет его двоюродный брат и сообщил… — Подносит к глазам платок и шепчет: — Я не могу в это поверить, господи!..

— Вы узнали о случившемся от Тудорела Паскару? Она вздрагивает — по-видимому, не ожидала от меня такой осведомленности.

— Вы его знаете? Да, от него. Правда, что он не оставил никакого письма?..

Я подтверждаю это, прошу позволения закурить. Петронела Ставру встает — она высокого роста, стройна, — берет с пола пепельницу, извиняется и выходит то ли на кухню, то ли в ванную, мне отсюда не видать: в комнате светло, а в холле, куда она вышла, темновато. Она тут же возвращается с пустой пепельницей, ставит ее на подлокотник моего кресла, снова садится на край постели. Я предлагаю ей сигарету:

— Курите?

— Нет, я не курю.

«Так, стало быть, не курит, — отмечаю я по привычке про себя. — В таком случае, кто же оставил после себя столько окурков сигарет «Кент»? Долго же надо было пробыть здесь этому курильщику, чтобы наполнить пепельницу до краев! Конечно же, это был не кто иной, как ее новый дружок, о котором говорил мне художник Братеш».

— Вы любили Кристиана Лукача? — спрашиваю я ее напрямик и неожиданно для самого себя вовсе не о том, о чем собирался, обдумывая эту нашу беседу. Более дурацкого вопроса нельзя придумать, но теперь уже сказанного не воротишь.

Ее ответ, однако, застает меня врасплох — видно, девушка вовсе не так уж смущена моей прямотой.

— Простите, пожалуйста, ради этого вопроса вы и пришли сюда?

Она смотрит мне прямо в лицо сквозь табачный дым, и не думаю, чтобы у нее сложилось обо мне благоприятное впечатление.

— Да, — тем не менее подтверждаю я.

— Зачем вам это?

«Так-так… — думаю я про себя, — девица не только хороша собой, но и не лыком шита. Не так-то просто она позволит мне говорить с ней на интимные темы, хоть я и капитан милиции!»

— Затем, что Кристиан Лукач не оставил никакого письма, которое бы объяснило его самоубийство.

И на каком основании вы ждете, что я вам это объясню?

Честно говоря, я не ждал от нее такой твердости. К тому же в ее голосе не осталось уже и следа бессилия или опустошенности. Я даже несколько растерялся. Собственно говоря, с правовой точки зрения я действительно не имею никакого права прийти к ней в дом и задавать подобные вопросы. Лишь прокурор обладает таким правом, да и то, если бы факт самоубийства был установлен с несомненностью. Что же до меня, то мне еще предстоит распутать «двусмысленное» это дело, где еще бабка надвое сказала — самоубийство это или убийство. Я говорю с Петронелой о самоубийстве, но ведь на самом-то деле я предполагаю, что Кристиан Лукач стал жертвой преступления. Говорить об убийстве я не могу, пока не узнаю результатов исследования коробки со шприцем. Вот почему и мой визит сюда, и мои вопросы носят до известной степени частный, неофициальный характер, и я вынужден это признать вслух:

— Видите ли, я был там, в мансарде, и нашел в папке ваш портрет, нарисованный Кристианом Лукачем, и… — Я замолкаю, словно бы смутившись. Собственно говоря, и я и она преследуем сейчас одну и ту же цель: прощупать друг друга…

Она предлагает неожиданно:

— Не хотите ли выпить? Коньяк? Мартини?

Судя по ее тону, она примирилась с неизбежностью беседы со мной. Я выбираю коньяк. Бар тут же, под рукой, он вмонтирован в книжные полки. Я усаживаюсь повольготнее в кресле и наблюдаю за Петронелой Ставру в роля гостеприимной хозяйки. Краем глаза я успеваю заметить, что бар забит до отказа бутылками с иностранными этикетками, такая выпивка далеко не каждому по карману: «Метакса», «Джонни Уокер», «Мартини», «Лонг Джон». Любой бы на моем месте удивился столь разнообразному ассортименту. Я тоже несколько ошарашен и в силу профессиональной обязанности тут же задаю себе вопрос: «Откуда у этой студентки вкус к дорогим и труднодоступным напиткам? И откуда к тому же немалые деньги, которых все это стоит? Либо же и этот бар, и разномастные бутылки — собственность товарища Радована, по долгу службы частенько посещающего разные заграницы?..»

Студентка налила коньяк в две рюмки, поставила их на металлический поднос, а сам поднос, пренебрегши условностями, — на пол рядом с моим креслом. Видно, такие уж порядки в этом доме. Я беру с подноса рюмку, по запаху чую — отличный коньяк.

— Что ж, пейте, — приглашает она. Пригубливаю рюмку. Коньяк что надо. По тому, как юная хозяйка подносит рюмку ко рту и медленно, глоток за глотком, прихлебывает из нее, я вижу, что она понимает толк в этом деле.

— И все же я теряюсь в догадках, что вам от меня нужно, — говорит она, глядя на свет сквозь рюмку с коньяком, которую она с какою-то даже нежностью держит в руке. — Да и что я вам могу сказать? Ведь уже скоро год, как мы с ним расстались.

Вот теперь ее голос вполне соответствует ее облику — молодой, красивой, полной сил женщины.

— Отчего вы расстались?

Она отзывается не сразу. Выпивает до дна коньяк, задумывается, взгляд ее устремлен в пространство. Кристиан Лукач наверняка не раз пытался закрепить в рисунке это ее отсутствующее выражение… И вообще — у нее лицо, которое само просится па бумагу, на холст.

— У любой вещи на свете есть начало и есть конец. Наша любовь не была исключением из этого всеобщего правила, — говорит она, и я понимаю, что этим и ограничится ее объяснение.

Она по-прежнему не глядит на меня. Ждет, что я отвечу. Я пытаюсь говорить с ней как можно более дружески, тепло, избегая официального тона.

— Речь идет о любви, стало быть, не о вещах, а о чувствах…

— Не придирайтесь к словам.

— И все же это не объясняет, отчего вы расстались. И расстались ли вы друзьями или… или чужими людьми. — У меня едва не сорвалось с языка «врагами».

Но она догадалась и резко оборвала меня:

— Вы слишком далеко заходите!

Ни следа недавней ее растерянности и печали!

— Хорошо. Давайте в таком случае не выходить за пределы вполне конкретного факта: Кристиан Лукач, один из лучших студентов в институте и ваш… ваш возлюбленный, покончил жизнь самоубийством.

— А ведь я могу вам указать и на дверь, — перебивает она меня раздраженно.

«Она недалека от истины, — соглашаюсь я про себя. — Это ее законное право — выставить меня вон. И мне ничего не останется, как убраться. Мне нечего ей возразить».

Она встает, вновь подходит к бару, возвращается с бутылкой коньяка в руке. Наполняет наши рюмки — стало быть, раздумала гнать меня взашей. Свою рюмку она выпивает одним духом.

— Ну что ж, товарищ, если вы так уж настаиваете… Мы расстались с Кристи потому, что в один прекрасный день я поняла, что не люблю его. Ведь и такое пока случается в нашей жизни, не так ли?

Алкоголь заметно ее возбудил. Это меня беспокоит: потом она сможет сказать в свою защиту, что, дескать, не помнит, что говорила прежде, поскольку выпила лишнего… Я ловлю себя на том, что именно так и подумал про себя: «в свою защиту…» С какой стати? В чем она виновата, и в чем я могу ее обвинить?!

Я соглашаюсь с ней:

— Да, вы нравы. В жизни бывает и так.

Взгляд Петронелы теперь холоден, далек, словно между нею и мною непреодолимая преграда.

«Милая барышня, — говорю я ей мысленно, — если вы думаете, что этот ваш взгляд заставит меня отступить, вы ошибаетесь».

— И все же, как именно вы расстались?

— У него дома, в постели, после ночи любви. Вам нужны и подробности?!

С каким удовольствием я влепил бы ей сейчас затрещину и никогда бы, что бы со мной ни случилось потом, не пожалел об этом. Но увы, это не в моих правилах, я не могу себе этого позволить.

Я подчеркиваю еще тверже прежнего:

— Молодой человек, который был вашим возлюбленным, покончил с собой! Неужто вы не в состоянии это понять?! Повесился!

Но не по моей вине! — кричит она мне в лицо. — Если бы он решился на это из-за того, что мы расстались, то он бы сделал это восемь месяцев назад, когда понял, что ему не вернуть меня!

— По чьей же вине он это сделал? — повышаю и я голос.

— Не знаю! Откуда мне знать? — говорит она уже спокойнее. — Или же вы думаете, что он не оставил ни какого письма только потому, что ему некого было винить в своей смерти?!

«Вот еще одна точка зрения, — отмечаю я про себя, — которая стоит того, чтобы и ее принять в расчет».

— Кристи был до болезненности самолюбив, — разговорилась вдруг Петронела без того, чтобы я ее понукал вопросами. — Я не ханжа. Когда я поняла, что не люблю его, я ему об этом сказала прямо, как и водится между настоящими друзьями. Ведь мы не только не были женаты, но даже и не помолвлены. Я отдавала себе отчет в жестокости того, что делаю, но я твердо знаю, что, если бы я осталась с ним без любви, это было бы еще бесчеловечнее. Я знала, что это ранит его самолюбие, но у меня не было выбора… Впрочем, Кристи меня понял и, хотя поначалу и пытался вернуть, потом уже не настаивал на этом. Он был слишком горд, чтобы выпрашивать милости. Он понимал, что пути назад нет. Я любила другого, и он знал это.

Внимательно слушая ее исповедь, я спрашиваю себя: «Может быть, мне на этом и сосредоточиться?.. Какого рожна я вновь и вновь бьюсь лбом об эту версию о самоубийстве, когда с каждым часом становится все яснее, что речь идет о преступлении? К тому же о преступлении, совершенном с хладнокровием и изобретательностью?..» Но тут я, преспокойненько сидя в кресле с рюмкой в руке, вдруг замечаю под неприбранной постелью пару мужских домашних шлепанцев.

Но спрашиваю я совсем о другом:

— Вы еще встречались?

— Нет. Время от времени он звонил мне, узнавал, как я живу, сдала ли экзамены…

— Стало быть, критический момент был уже позади? Мне нравится, что она не уходит от ответа:

— Не знаю. Собственно, меня это уже не волновало. Я, правда, будущий врач, но почему я должна играть еще и роль чьей-то сестры милосердия?.. Я эгоистка и не скрываю этого ни от кого, это знал и Кристи с первого дня нашей любви. Теперь это узнали и вы. Если кому не подходит мой характер — скатертью дорога!

Смелая девица! — знаю я таких, подобных ей, которые ни разу в жизни даже не заподозрили в себе каких-либо недостатков! Наверняка единственная дочка у мамочки, выкормленная не материнским, а птичьим молоком. Да и папаша у нее, видимо, какая-нибудь шишка на ровном месте.

А вот мы сейчас это проверим:

— У вас есть сестры, братья?

— Этот вопрос не имеет никакого отношения к цели вашего визита!

Н-да… впрочем, она только подтвердила мою догадку. Не сводя взгляда с шлепанцев под кроватью, я спрашиваю ее:

— Ко времени, когда вы расстались с Кристианом Лукачем, в вашей жизни уже появился другой мужчина?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос! — Она нагибается, берет с пола бутылку с коньяком, длинные прямые волосы падают ей на лицо, скрывая его от меня. — Выпьете еще?

Я отказываюсь. Но не могу удержаться от назидательного вопроса:

— Не слишком ли много вы пьете?

— А милиции дела нет, сколько я пью, где и с кем! Ох уж эти мне отпрыски, появившиеся на свет божий на верхних ступеньках общественной лестницы, с колыбели принимающие все жизненные блага как нечто само собой разумеющееся! Дитяти, убежденные, что им все дозволено.

Она вновь наполняет свою рюмку, отхлебывает из нее, говорит, уже не скрывая своего раздражения:

— Вам еще что-нибудь нужно от меня?

Но это меня не сбивает с толку, я продолжаю как ни в чем не бывало:

— Да. Когда вы виделись с Кристианом Лукачем в последний раз?

— Я вам уже сказала: со дня вашего объяснения мы больше не встречались.

— Вы, конечно, знаете Лукрецию Будеску. Так вот, она показала, что и после этого видела вас вместе.

На ее прекрасном лице появляется презрительная улыбка.

— Лукреция Будеску?! — восклицает она пренебрежительно. — Эта домработница?.. Невропатка. Вечно в кого-нибудь влюблена… Она и в Кристи была влюблена, как кошка, и, сколько бы раз я ни приходила к нему, она подглядывала в замочную скважину, чем мы занимаемся!.. И эта сумасшедшая еще дает показания?! Замечательно! Просто замечательно!.. Плевать мне на ее показания. Оказывается, и половые психопаты имеют право давать показания! — Она допивает залпом коньяк, глядит на меня насмешливо, и я замечаю, какие у нее длинные, пушистые ресницы. — Не помешало бы, дорогой товарищ, прежде чем брать у нее показания, подвергнуть ее психиатрической экспертизе!

Все, что она мне говорит, имеет отношение к делу. В частности, диагноз, который она поставила Лукреции Будеску. Я ничуть в нем не сомневаюсь. Тут не о чем и спорить — она права. Но мне нельзя отклоняться от главной моей цели.

— И все-таки вы не уточнили, когда именно вы виделись в последний раз с Кристианом Лукачем. Не посещали ли вы его и после?

Петронела отвечает мне не колеблясь:

— Нет, не посещала. Это был отрезанный ломоть. А я не люблю грызть черствый хлеб! Бывало, мы встречались случайно на улице. — Поглядев на свою пустую рюмку, добавляет: — Я делала все возможное, чтоб не бередить его рану, пыталась щадить его самолюбие.

Она меняет позу в кресле, теперь сидит, положив ногу на ногу, и я еще раз убеждаюсь, какие у нее красивые, легкие ноги.

— В папке с рисунками Кристиана Лукача я нашел ваш портрет. Он его писал с натуры? Когда именно?

Кажется, этот вопрос ей льстит.

— Такой же, как этот, который висит у меня здесь?

— Нет.

— Я ему позировала один-единственный раз, и портрет, как видите, сохранила, вот он. Может быть, тот, о котором вы говорите, он сделал по памяти. У Кристи в этом смысле была замечательная память, он часто работал именно так.

Я закуриваю новую сигарету. Упорно и терпеливо я направляю беседу в определенное русло. Я еще не знаю, что из этого получится, но не сдаюсь.

— Вы его знали более чем близко, вы единственная из окружавших его людей, кто может объяснить, что толкнуло его на такой шаг.

— Не знаю… Я не менее вашего потрясена его поступком. Несмотря на всю свою ранимость, Кристи был всегда оптимистом — оптимистом до полнейшей наивности, если хотите. Я совершенно убеждена, что ни при каких обстоятельствах он не покончил бы с собой из-за меня. Наши отношения были ясны с самого начала. В первую же нашу ночь я ему сказала, что рано или поздно придет день, когда я его разлюблю, и тогда я уйду от него… в чтобы он был к этому готов.

— Вы знали о том, что отец лишил его наследства?

— Нет. Отец его умер уже после того, как мы расстались. Вы полагаете, что лишение наследства могло заставить его покончить с собой?

В ожидании она не сводит с меня взгляда.

— Не исключено.

— Не думаю, — не соглашается она. — Кристи презирал и скупость своего отца, и богатство, которое благодаря этой скупости тот накопил. Он не хотел начинать свою жизнь художника с денег отца или с его коллекции картин. Он хотел всего добиться собственными силами, с нуля, он так и поступил и не безуспешно… Жаль!.. — вздыхает она и снова наполняет свою рюмку. — А теперь его двоюродный братец, это полное ничтожество, получит все богатство старика…

— Не болел ли чем-нибудь Кристиан Лукач?

— Почками… У него были камни в почках.

Теперь я приблизился к чрезвычайно деликатному пункту расследования и опасаюсь приняться за него решительно. Но деваться некуда, и я приступаю к штурму:

— За время вашей дружбы с ним случались у него приступы?

— Два раза.

— Вы помогали ему каким-нибудь образом?

— Не понимаю! — поднимает она на меня свои большие карие глаза, чуть подведенные тушью.

— Ну хотя бы в том смысле, в каком может помочь больному будущий врач…

— Да. Я вызывала «скорую». Но она приезжала, как всегда, часа через три. У него были страшные боли, они прекращались только после того, как врач делал ему укол морфия.

И опять я оказался в тупике. Мне ничего не остается, как отступить на исходную позицию и попытаться подойти к цели с другой стороны. Я пытаюсь ухватиться за противоречие между показаниями Лукреции Будеску и тем, что мне только что сказала Петронела Ставру.

— Вы убеждены, что Лукреция Будеску — невропатка?

— Я не ставлю диагноза. Но с первого взгляда ясно, что у нее эротическая навязчивая идея. К Кристи она испытывала какую-то болезненную страсть. Меня это выводило из себя, а Кристи оставался спокойным. Когда я с ним говорила об этом, он оправдывал поведение «несчастной Лукреции» всегда одной и той же фразой: «Она никому не приносит вреда».

Я вспоминаю об исчезновении магнитофона и спрашиваю, как она может это объяснить. В ответ она лишь насмешливо улыбается:

— Спросите об этом у Лукреции!

— Почему?

— Потому что ей нравилось слушать его. Однажды она его даже сломала.

Я изображаю па лице удивление и недоверие:

— Как, вы подозреваете Лукрецию?

— Кого же еще!..

Моя собеседница несколько расслабилась, может быть, коньяк тому причина, а может, просто наша беседа изменила направление, отклонившись от обсуждения интимных отношений с Кристианом Лукачем.

— Мог ли он его кому-нибудь одолжить?

— Едва ли.

— У него не было друзей?

— Они у него были бы, не будь он сам так поглощен своим искусством. Он поставил себе за правило: «искусство — это труд, труд и еще раз труд». Честно говоря, теперь я уже не понимаю, как он нашел время влюбиться в меня…

Н-да-а… Разговор себя исчерпал. У меня еще есть в запасе несколько вопросов, но уж больно они интимные, даже как бы и не относящиеся прямо к существу дела. Особенно один из них, который можно было бы сформулировать примерно так: «Кто ваш новый возлюбленный?»

Задай я ей этот вопрос, и у нее были бы все основания выставить меня вон. Я изучаю ее исподтишка — она сидит, покачивая ногой, пола халата соскользнула с колена, обнажив белую длинную ногу безупречной формы… Она почувствовала мой взгляд, коротким, решительным жестом запахнула халат и покосилась на меня так, словно предупреждала раз и навсегда: «Не про тебя!» Потом посмотрела на золотые наручные часики и заявила без обиняков:

— Я не располагаю больше временем!

Не давая ей опомниться, я перевожу взгляд на медицинскую сумку, стоящую на этажерке, и предельно вежливо прошу показать мне ее.

Она вскакивает с места, словно ужаленная. На сей раз моя настойчивость ее не столько возмутила, сколько, по-видимому, напугала.

— По какому праву?..

Ее вопрос снова затрагивает весьма уязвимую правовую сторону моего визита в ее дом: прав у меня, честно говоря, нет никаких. Я развожу руками:

— Вы можете мне отказать в этом, ничего страшного! И хотя я вижу, что эти мои слова и вовсе сбивают ее с панталыку, но она стоит на своем:

— Ваше требование оскорбительно и выходит за какие бы то ни было рамки!..

Я поднимаюсь, пытаясь скрыть огорчение от того, что моя попытка не увенчалась успехом. Не имеет смысла настаивать, закон, несомненно, па ее стороне. Но к величайшему моему удивлению, Петронела Ставру меняет решение, хватает с этажерки сумку и чуть ли не сует ее мне под нос:

— Пожалуйста! Удовлетворите свою подозрительность! Я будущий гинеколог, вероятно, именно это вызывает ваше любопытство!

Вон куда она клонит!.. Вот уж не ожидал от нее такого оборота!.. Сумка пока у нее в руках, у меня еще есть время обидеться и уйти, хлопнув дверью. Но профессиональный инстинкт и на этот раз оказывается сильнее всего прочего. Я беру у нее из рук сумку и открываю ее. Не знаю, заметила ли Петронела, как я вздрогнул, сразу увидев то, что ожидал. Справившись с собой, я спрашиваю:

— Не пропало ли что-нибудь из сумки?

Она часто мигает своими пушистыми ресницами.

— Пропало. Шприц, — признается она.

Но мой интерес к исчезнувшему предмету не настораживает ее.

— Где он?

Она глядит на меня сквозь дымок сигареты и отвечает с поразительным спокойствием:

— У меня его украли.

— Каким образом? — изображаю я крайнее удивление. — Когда?

— Дня три назад.

— Где?

— К сожалению, не могу вам этого сказать. То ли на факультете, то ли в клинике… или еще где-нибудь. Я знаю только, что позавчера вечером соседка попросила меня сделать укол ее ребенку и именно тогда я обнаружила, что шприц исчез.

— Разве в последнее время вы не пользовались этой сумкой?

— Пользовалась, конечно… — И тут не выдержала, закричала на меня: — Что вам от меня нужно? Хватит! Довольно! До сих пор я терпеливо вас слушала… а вы меня… вы меня раздевали глазами! А теперь еще этот шприц… Я прошу вас!

Она направляется к двери. Надо понимать — собирается выгнать меня вон. Ну и попал же я в положеньице, ничего не скажешь!.. Будем справедливы — на мгновение я действительно как бы раздел ее глазами… а она, с ее инстинктом привыкшей к мужскому вожделению женщины, тут же и почувствовала этот мой мгновенный взгляд. В этой ситуации оправдываться или же настаивать на своих вопросах было бы и вовсе глупо. Я покорно иду за ней к двери. Но прежде, чем выйти в холл, я останавливаюсь и, вежливо поблагодарив ее за терпеливость и искренность, говорю, смотря на часы:

— Сейчас четверть седьмого… Я вполне официально приглашаю вас зайти между половиной восьмого и восемью в городское управление милиции на Каля Викторией, с тем чтобы дать некоторые показания. — Вынимаю из кармана визитную карточку, протягиваю ей: — Вам будет выписан пропуск.

— С какой целью? — теряет она свое надменное спокойствие.

— Чтобы опознать предмет, который вам будет предъявлен.

Я чувствую, как она вся напрягается.

— Что за предмет?

— Шприц.

— Не думаете ли вы, что это мой шприц?!

— Я ничего не утверждаю.

— Но намекаете…

Я ничего ей не отвечаю. В холле темно, он освещен лишь светом, проникающим из комнаты. Я не стал бы этого утверждать под присягой, но мне показалось, что какая-то из дверей — то ли на кухню, то ли в ванную — бесшумно притворилась. То есть кто-то ее притворил. Петронела первой подходит к входной двери, распахивает ее передо мной. Я спотыкаюсь о ковер, чуть не падаю и, стараясь удержать равновесие, натыкаюсь в темноте на Петронелу. Прошу у нее прощения и откланиваюсь. Голос Петронелы стал вновь такой же бесцветный и обессиленный, каким был в начале моего визита.

Дверь за мною захлопывается.

На улице не видать ни зги, так бывает лишь ненастны ми осенними вечерами. Машина, о которой я и позабыл, терпеливо дожидается. Водитель заметил меня и махает рукой. Я машу ему в ответ, но направляюсь не к машине, а к ближайшему телефону-автомату. Мне не дает покоя одна мысль, и я должен во что бы то ни было проверить ее. Я набираю телефон Петронелы Ставру, и после нескольких гудков мне отвечает мужской голос. Я заготовил на этот случай вопрос:

— Это квартира доктора Влада?

— Вы ошиблись номером.

Так… Моя интуиция не обманула меня. Во все время моей беседы с бывшей возлюбленной Кристиана Лукача в квартире находился еще кто-то третий. Хозяин домашних шлепанцев, курильщик, заполнивший пепельницу окурками «Кента», любовник Петронелы Ставру, Тот самый, о котором рассказал мне художник Валериан Братеш.

Я до чрезвычайности собою доволен. Мой визит оказался отнюдь не безрезультатным. Версия несчастного случая, чтоб не сказать преступления, вырисовывается все более четко. Естественно, что черту под всеми гипотезами могут подвести только отпечатки пальцев на шприце и коробке, в которой он был найден.

Шофер, распахивая мне дверцу, сообщает, что, пока я отсутствовал, меня разыскивал по телефону капитан Поварэ.

— Куда теперь? — спрашивает он.

— В контору.

На ходу вызываю по телефону Поварэ.

— Ну наконец-то отыскался! — облегченно вздыхает мой боевой соратник. — Где ты находишься? В районе проспекта Друмул Таберей?

— Что за срочность?

— Тебя ищет повсюду прокурор Бериндей, он очень обеспокоен чем-то…

— Не моей ли судьбой?

— Напротив. Судьбой Лукреции Будеску. Она исчезла! Не вернулась домой. Все соседи просто сходят с ума. И Григорашу тоже надо тебе что-то сообщить. Не говоря уж о том, что тебе дважды звонила Лили.

— Все в порядке. Через десять минут я буду. Попроси прокурора заехать к нам.

Исчезновение Лукреции Будеску невольно вызывает в моей памяти то, что говорила о ней Петронела Ставру. Болезненное чувство, которое испытывала Лукреция к покойному студенту, не подлежит никакому сомнению. Типичная навязчивая идея, страсть старой девы. Куда она могла деться?.. По словам соседей, она пошла помолиться в церковь. Отчего же она не вернулась? И все же, не знаю почему, не эти вопросы меня тревожат. Я уверен, что рано или поздно Лукреция Будеску отыщется. А нет, так мы ее найдем, на то мы и милиция.

Закуриваю. Угощаю сигаретой и шофера. Глубоко затягиваюсь. Мне кажется, теперь я на верном пути к разгадке «двузначности» этого дела. Мне нужно непременно переговорить с Григорашем до двадцати часов, когда назначена встреча с Петронелой Ставру. Как я полагаю, Кристиан Лукач, мучаясь болями во время приступа, позвонил в отчаянии Петронеле и попросил ее помочь ему. Девушка не решилась отказать и сделала ему инъекцию морфия, ошибившись при этом в дозе. Но тут я наталкиваюсь на другую загадку: кто и каким образом приобрел ампулу с морфием? На черном рынке? Или же ее держал про запас сам Кристиан Лукач? Либо же ее достала ему Петронела?..

«Дачия» делает резкий, эффектный вираж, шины визгливо тормозят по асфальту прямо как в американском кино. Этот вираж повернул в другую сторону и мои мысли — Лили… Искала меня, бедняжка. Вот вечер уже, она меня ищет, она любит меня, а я даже не вспомнил о ней… У нее все основания раз и навсегда порвать со мной, не спорю. Но с другой стороны, что я-то могу поделать?! Сменить профессию? Увы, скорее мне остается другой выход… Но нет, нет, от Лили я не отступлюсь, что бы там ни было!..