"Лев" - читать интересную книгу автора (Кессель Жозеф)

XII

В настоятельном приглашении Сибиллы Буллит на чашку вечернего чая меня привлекало лишь одно: возможность еще раз увидеть Патрицию. Однако когда я пришел в бунгало, девочки „там еще не было.

– Сейчас еще светло, а Патрицию, пока солнце не сядет, домой не загонишь… она у нас девочка с поэтическим настроем, – сказала Сибилла, издав короткий нервный смешок.

Она надела шелковое цветастое платье, открытое на груди и на спине, туфли на высоких каблуках, жемчужное ожерелье. Немного чересчур торжественно одетая по столь незначительному поводу, она была и накрашена и надушена тоже немного чересчур.

Такие же изменения произошли и в ее голосе, в ее манере держаться. Не то чтобы они стали какими-нибудь фальшивыми или деланными. Но в них появилась какая-то немного напускная живость, какая-то обязательная веселость, и голос стал чуть выше, а жесты обрели некоторую поспешность, то есть были все признаки того, что хозяйка дома заранее решила блистать сама и заставить блистать других.

Столько стараний, столько приготовлений в честь какого-то, можно сказать, прохожего, в честь совершенно незнакомого человека! Надо полагать, потребность в обществе обострилась у нее в уединении до такой степени, что уже сам факт моего присутствия придал взгляду Сибиллы (черные очки исчезли) лихорадочный блеск.

Буллит надел белый полотняный костюм, тщательно отутюженный и накрахмаленный. Галстук был в полоску. Смоченные, причесанные, плотно облегающие массивный череп рыжие волосы резко подчеркивали суровость и тяжеловесность его лица. Он казался чем-то раздраженным и угрюмым.

– Не беспокойтесь, малышка придет вовремя, – сказал он мне.

Я даже не произнес имени Патриции и ничем не выдал своего разочарования, вызванного ее отсутствием. А они стали говорить о ней, оба, причем сразу друг за другом. Такое было ощущение, что они продолжали, через меня, диалог, начатый до моего прихода.

– Как бы то ни было, но мы не станем ждать нашу покорительницу бруссы, чтобы начать пить чай.

И она опять рассмеялась тем же немного напряженным смехом, которым встретила меня, когда я вошел.

Из гостиной мы перешли в столовую. Там присутствовали все атрибуты, необходимые для церемониального чая в чтущем славные традиции английском доме: чайник из старинного серебра, такие же кипятильник и кувшинчики; старинный фарфоровый сервиз; кружевная скатерть и вышитые салфетки; молоко, лимон, поджаренные ломтики хлеба, кексы, апельсиновый мармелад, клубничное варенье, маленькие бутерброды с честерским сыром и многое другое, чего и не упомнишь…

А в хрустальной жардиньерке посреди стола стояли гвоздика, анютины глазки, анемоны, короче, как раз те слабенькие и бледненькие европейские цветы, которым утром поверяла свою тоску Сибилла.

Я сказал молодой женщине:

– Я просто даже и не знаю, как мне благодарить вас за такой прием.

Она воскликнула:

– О! Ну что вы, что вы! Мне так приятно, что появилась, наконец, возможность извлечь на свет божий те несколько приличных вещей, которые у нас есть. Ну а что касается сладостей, то с банками это просто.

Сибилла опять засмеялась все тем же смехом, который она, очевидно, считала наиболее подходящим для нашей встречи, но тут заметила, что я смотрю на жардиньерку, и остановилась.

– А! Вы имеете в виду мои цветы, – медленно произнесла она.

Голос ее впервые стал тихим, глубоким, искренним, а в глазах, избавленных от парадного блеска, я вновь увидел то милое выражение, которое временами возникало в них утром.

– Можно бы уже садиться за стол, – сказал Буллит.

Двое черных лакеев в белых, стянутых у щиколоток шароварах и в таких же белых длинных туниках, подпоясанных малиновыми-кушаками, пододвинули стулья. Один из стульев пустовал.

Голова Сибиллы повернулась к окну и возвратилась в положение настолько стремительно, что я даже, скорее всего, и не заметил бы этого движения, если бы Буллит не произнес со всей нежностью, на которую только был способен:

– Ну полно, милая, ты же видишь: еще совсем светло.

– Уже не совсем, – прошептала Сибилла.

– Дорогая, – произнес Буллит с коротким смешком, – возможно, наш гость с удовольствием выпил бы чашечку чая.

Сибилла встрепенулась, выпрямилась, дотронулась, сама того не сознавая, до своего жемчужного ожерелья и улыбнулась:

– Сколько кусочков? С молоком? С лимоном? – спросила она.

И снова голос ее прозвучал как-то не так и улыбка была менее непринужденной. Сибилла вернулась к своей роли, и вроде бы она все еще нравилась ей.

– Кекс у меня великолепный, – говорила она. – Мне присылают его из Лондона, и мармелад тоже. Угощайтесь, угощайтесь. Ужин ведь у вас наверняка будет скромный. Я же знаю, как это обычно бывает, когда мужчины путешествуют одни.

Наливая чай Буллиту, а потом себе, молодая женщина продолжала все в том же духе. Затем, дабы соблюсти в беседе любезное равновесие и выделить мне в ней причитающуюся мне часть, она спросила о том, какое у меня осталось впечатление от прогулки по Королевскому заповеднику.

– Пейзажи просто великолепны, – сказал я. – И я видел очень много животных… издалека.

Я покосился на Буллита, но он в этот момент смотрел в окно, наблюдая, как сгущаются за окном сумеречные тени.

– Животные как раз издалека смотрятся лучше всего! – воскликнула Сибилла. – Особенно газели. Вы знаете, у нас есть одна газель, прирученная, такая крохотная, ну просто прелесть.

– С Цимбелиной я уже познакомился. Мы очень подружились.

– Джон, – сказала Сибилла Буллиту, – ты бы рассказал…

Она не закончила, потому что Буллит по-прежнему сидел, глядя в сторону окна. Сибилла что-то отрывисто приказала лакеям. Один из них принялся задергивать шторы. Другой нажал на кнопку и…

– Нет, нет! – закричала Сибилла.

Она подняла вверх руку, словно собираясь надеть очки, спохватилась, что очков нет, и вместо них прикрыла глаза пальцами, раздвинутыми в виде веера.

– Свечи, Джон, прошу тебя, – сказала она нетерпеливо.

На круглом столе стояли два больших серебряных подсвечника, явно старинных. Буллит зажег свечи. И на отполированном временем серебре, на прозрачном фарфоре, на слабеньких цветах, на голубоватых шторах заиграл радостный, успокаивающий свет.

Неужели возможно, неужели это было правдой, что прямо за порогом этой вот комнаты, уединенной как убежище или как иллюзия, начиналась брусса, брусса людей и диких зверей?

Мне вспомнились старый Ол Калу и моран Ориунга.

– К моей хижине сегодня подходили два масая, – сказал я. – Мне они показались просто великолепными. Особенно юноша. Он был…

– О! Нет, я вас умоляю, не надо о них, – воскликнула Сибилла.

Она уже не думала о своей роли. В ее голосе появилась истерическая нотка. Казалось, я вдруг впустил воинов-варваров в комнату с голубоватыми шторами, освещенную мягким пламенем свечей.

– Я знаю их, – продолжила Сибилла, поднося Руки к вискам. – Я их знаю даже больше, чем хотелось бы. Эти тела, голые, как у змей, эти шевелюры, эти глаза, как у сумасшедших… И они опять пришли сюда!

Несмотря на то что все окна снизу доверху были зашторены, Сибилла бросила на них отчаянный взгляд и прошептала:

– Что со мной будет… Это и так уже ад для меня.

Буллит резко встал. Что он собирался делать? Он и сам не знал. Он стоял посреди комнаты, неподвижный, немой, громадный, неловкий в своей праздничной, плохо пригнанной к его костям и мускулатуре одежде, словно скованный ее крахмалом. На его лице под влажными, приглаженными волосами застыло поразительное выражение человека, который чувствует себя безнадежно провинившимся, но не понимает, в чем же состоит его вина.

Сибилла увидела, в каком он находится состоянии, и ее любовь пересилила все остальное. Она быстро обогнула стул, взяла руку Буллита и сказала:

– Милый, прости меня, это нервы. Я ведь только из-за Патриции. Но я прекрасно понимаю, что другая жизнь для тебя невозможна.

Буллит снова сел, словно избавленный от наваждения. Сибилла тоже вернулась на свое место. Внешне все, казалось, пришло в норму. Игра в прием могла и должна была продолжаться.

– Джон, – сказала Сибилла тем тоном, который предписывала ей эта игра, – почему бы тебе не рассказать нашему гостю какие-нибудь случаи из твоей охотничьей практики? Я убеждена, что они его очень заинтересуют.

– Ну разумеется, сейчас расскажу, – сказал Буллит.

Он сделал бы что угодно ради Сибиллы после того, что Сибилла минутой назад сделала для него. Однако внезапная радость может нарушить ход мыслей с таким же успехом, как и страдание. Буллит потянулся было рукой к волосам, потрепать их, но почувствовал, что они влажные, отдернул руку, как от огня, и сказал:

– Я вот думаю, с чего бы начать.

– Знаешь, – посоветовала Сибилла, – расскажи, например, историю, которую ты мне рассказал в тот день, когда мы с тобой познакомились.

– Конечно, конечно! Прекрасно! – воскликнул Буллит.

Он повернулся ко мне и сказал:

– Это случилось в Серенгетти лет десять назад. Дальше все пошло как по маслу. Речь шла о том, как он воевал со стаей львов-людоедов, отличавшихся невероятной хитростью и дьявольской свирепостью. Буллит рассказывал хорошо и просто. Кроме того, в его рассказе присутствовала какая-то особая вибрация оттого, что, обращаясь ко мне, он по сути говорил для Сибиллы. Сначала она, как и положено гостеприимной хозяйке дома, думала лишь о том, какое впечатление производит рассказ на меня. Однако" вскоре ее внимание отвлеклось от меня. Ее руки и ее лицо успокоились. Во взгляде появилось то лучезарное простодушие, которое делало ее глаза еще более красивыми. Сибилла слушала и видела не Буллита, развлекающего ненароком на один вечер заглянувшего гостя. Она видела того Буллита, каким он был десять лет назад, более легкого телом, более тонкого и задорного лицом, без хрипоты в голосе, без красных прожилок в глазах. Только что встреченного впервые Буллита, застенчивого великана с запахом бруссы на одежде и ореолом опасностей над челом, Буллита, белого охотника в блеске его славы. Ну а он рассказывал свою историю для только что приехавшей из Европы юной девушки, простодушной, восторженной и жизнерадостной, которая слушала его на утопающей в цветах веранде отеля «Норфолк», в баре ресторана «Сиднэй», в салонах «Мутайга-клуба», слушала так, как никто и никогда его не слушал, смотрела так, как никто на него никогда не смотрел.

Иногда Сибилла шепотом напоминала Буллиту, что он пропустил какую-то деталь или чересчур сжато рассказал какой-то эпизод. Во всех случаях эта деталь или этот эпизод подчеркивали мощь, свирепость, сообразительность хищников, а следовательно – неустрашимость и ловкость Буллита. И вот, ведомый и вдохновляемый молодой женщиной, он опять обретал вкус крови, он снова ходил по бруссе, снова был великим истребителем животных. Но при этом сам рассказ об этих опасностях и утомительных переходах, о погонях в непроходимых колючих зарослях, об обмене мнениями с голыми черными следопытами, об изнурительных и рискованных засадах звучал для Сибиллы и Буллита как сладостные признания в любви, которая и не думает умирать.

Внезапно Буллит резко замолчал посреди фразы, а Сибилла привстала на стуле, и лицо ее побледнело, сделалось серо-восковым. Где-то в бруссе – очень далеко? совсем близко? – раздался вопль, протяжный и страшный, похожий одновременно и на грозное рычание, и на жалобный стон; он возник и все звучал, звучал в этой комнате с закрытыми окнами. И пока он не иссяк, никто из нас не шевелился. Но как только он смолк, Сибилла бросилась к окну, раздвинула шторы. Солнце уже село. На землю спустились сумерки, которые в тропиках длятся одно мгновение. Тени густели.

– Джон! Джон! – сказала Сибилла. – Уже темно.

– Ну еще не совсем, милая, еще не совсем, – ответил Буллит, подойдя к жене.

– Никогда, еще никогда Патриция не задерживалась в лесу так долго, – сказала Сибилла. – А ночь наступает, ночь…

Сибилла резко отвернулась от окна. Ей было невыносимо наблюдать, как темнота с каждой секундой усиливалась, густела, словно какой-то черный дым. В открытое окно залетел первый вечерний ветерок. Пламя свечей заколебалось.

– Джон! Ну сделай же что-нибудь! – воскликнула Сибилла. – Возьми с собой боев, рейнджеров и найди Патрицию.

В этот момент послышалось и повисло в воздухе все то же рычание, которое мы только что слышали, более слабое на этот раз, приглушенное, но все же отчетливое и по-прежнему грозное. Сибилла прижала ладони к ушам. Буллит задернул шторы, отгораживаясь от надвигающейся темноты.

– Джон! Джон! – закричала Сибилла.

– Иду, – сказал Буллит.

Но тут дверь как бы сама собой распахнулась и в комнате появился Кихоро, черный, переломленный в пояснице, испещренный шрамами, одноглазый, сделал один шаг и остановился. Не говоря ни слова, он мигнул Буллиту своим единственным глазом, обозначил беззубым ртом некое подобие улыбки и исчез.

Сибилла с криком радости, таким протяжным, что он похож был скорее на стон, упала в кресло. Широкая ладонь Буллита коснулась ее лица, где не осталось ни единой кровинки.

– Ну вот видишь, дорогая, – произнес он очень тихо, – все в порядке.

– Конечно, – прошептала Сибилла, глядя поблекшими, опустошенными глазами.

Она окинула взглядом стол, кружевную скатерть, вышитые салфетки, старинный фарфоровый сервиз, серебряный чайник, где продолжала кипеть вода. К ней вернулись силы. Она сказала:

– Джон, будь добр, сходи за Патрицией. Девочке пора попить чаю.