"Рассказы-путешествия" - читать интересную книгу автора (Гофф Инна Анатольевна)

Инна Гофф Рассказы-путешествия

Как одеты гондольеры?

4 октября мы спустились – сошли – в Рим с небес. Мы – это группа советских писателей, многие из нас в Италии, как и я, впервые.

Мы погрузились в римское небо, черное и теплое по-южному, несмотря на октябрь. Наверху, там, где летел наш самолет, были еще сумерки. Мы погрузились в темноту, – она клубилась под нами клочьями сажи, – и она была римским ночным небом. Почему-то это особенно запомнилось – что мы вошли в римскую ночь сверху, опустились в нее.

* * *

«Я… не записываю своих сладостных воспоминаний, я заметил, что это нарушает их прелесть».

Стендаль Собр. соч., т. 14, с. 191

Правильно замечено. Но в то же время все, что не записано, исчезает без следа. Как же сохранить сладость воспоминаний? Как? Нарушает, убивает сладость и живую радость воспоминаний прилежная запись летописца. Протокол впечатлений и чувств. Поэтому я запишу только то, что мелькает в памяти в виде калейдоскопа.

* * *

Чувством Италии проникаешься постепенно, не сразу. Не так, как чувством Франции. Меня это чувство по-настоящему пронизало на второй день, вечером, на закате солнца, когда мы стояли на холме Джаниколо, и по обе стороны площади Гарибальди внизу простирался Рим, его купола и крыши.

Была теплая, мягкая погода, гаснущая голубизна, красный диск солнца сквозь темное кружево старой пинии, нагретые солнцем каменные скамьи и старые платаны. Потом откуда-то возник бродячий кукольный театр, и все, кто гуляли с детьми, – детей было очень много – стоя смотрели веселый спектакль и слушали кукольные голоса Пьеро и Арлекина. Потом Арлекин и Коломбина танцевали твист. Человек совсем не артистический, худой и низкорослый (разве что «неореалистический»), собирал деньги, обходя зрителей с небрежной улыбкой. Но главная выручка сыпалась из детских рук прямо в ведерко, спущенное на веревке куклами. А вокруг памятника катали детей на тележке с впряженным пони. Рядом с упряжкой шли возница и мать пассажира.

Яркие краски сувенирных лотков, сладости, жареные каштаны и орехи – их калили тут же, на жаровне. А потом – прогулка на автобусе по старой Аппиевой дороге уже почти в темноте, узкий коридор этой главной дороги древнего Рима, дороги Спартака. Аристократические виллы по сторонам, ресторанчики, траттории. Название одной – «Здесь не умирают!». Пинии, пустыри, развалины, которые модны сейчас и у тех, кто не силен в истории.

* * *

В римской архитектуре самое сильное впечатление на меня произвел Колизей. В его разрушенности – торжество незавершенности, и это рождает мысли о труде, о мускульной энергии тех, кто строил эти стеньг. О камне, поднятом на высоту и скрепленном с другим камнем, о смуглых голых спинах рабов… Не это ли незаконченные «Рабы» Микеланджело из Флорентийской академии? В чем сила незавершенного в искусстве?

Стендаль приводит анекдот о том, как друг Леонардо да Винчи советовал ему оставить незаконченной фигуру Христа в «Тайной вечере», потому что иначе она проиграет рядом с фигурой св. Иакова, являющей собой шедевр законченности. Интересная мысль – выше шедевра может быть только незавершенный шедевр?!

А вот колокольня Джотто и собор Санта-Мария дель Фьоре во Флоренции, это чудо из зеленого, розового и белого мрамора, далеко уводят от мыслей о тяжести камня и мускульной силе. Кажется, что этот собор и колокольня существовали вечно, так совершенство их слитно с природой. Они уже отрешены от своих созидателей, ограждены от них своим совершенством и законченностью. И в этом, по-моему, венец и цель творца.

Рим

Мы жили в Риме в районе Оперы, недалеко от вокзала Термини. В первый вечер мы долго бродили по темноватым, скромно освещенным улицам вблизи от нашей виа Виминале. На площади стояли фиакры со счетчиками, как в такси, и лошадь жевала арбуз, так как рядом была фруктовая лавочка. Арбузы продавались в ней внарез, ломтями. Как вывеска висели нанизанные фанерные муляжи – красные ломти арбуза с черными нарисованными косточками. В теплом вечернем воздухе смешались запахи арбуза, жареных каштанов. Мангалы продавцов каштанов стояли тут же прямо на мостовой, красно тлели угли, и красноватый отблеск был на всем городе – то ли от реклам, то ли от где-то еще гаснущего заката. В красках Рима – вечерних – есть что-то тревожное. Да и весь Рим – нервный, напряженный, летящий куда-то, словно с горы, – он не успокаивает, а возбуждает, как итальянское кофе-капучино, кофе со взбитыми сливками. Знатоки утверждают, что после итальянского кофе невозможно пить нигде.

Наш отель «Имперо» на виа Виминале, старомодное здание с базарными пейзажами Рима на рыжих, скверно отлакированных деревянных дверях. У нас на двери был изображен собор св. Петра. Окно во двор. Зеленые ставни.

Когда я выглянула в первое утро, я близко увидела окна соседнего дома с наглухо опущенными жалюзи. Впрочем, одно жалюзи было поднято до половины, по комнате ходили мужчина и женщина, торопливо собираясь уходить. Они были видны наполовину, и я могла только вообразить, как выглядят их лица. На женщине было пестрое платьице. Сумочка лежала на окне, под жалюзи. Мужчина подошел к окну, поднял рывком жалюзи. Оно уехало вверх. Наши глаза встретились, и я еле удержалась, чтобы не поздороваться.

* * *

Недалеко от нас – уличный ресторанчик с красными фонариками, протянутыми над столиками в зелени листвы. Рядом книжный развал – целая улица. И конечно – фонтан. В Риме любят фонтаны. Есть очень красивые. И есть улица Четырех фонтанов – Катрафонтана – с перекрестком, где четыре фонтана по углам домов изображают четыре возлежащие фигуры, символы времен года. Если идти по улице Четырех фонтанов до Корсо и дальше, можно прийти к площади Испании – моей любимой площади в Риме. Вечерами мы долго сидели тут на ступеньках, наверху лестницы, под двуглавой церковью, постелив под себя газету, на которой кто-то до нас уже сидел.

Площадь Испании

Это площадь бездельников, влюбленных и философов. Здесь подолгу сидят молча, погрузившись в бездумное созерцание. Сидели так и мы. Рядом полулежала на ступеньках какая-то парочка. Как выяснилось – англичане. У них была сумка с покупками, но они не спешили домой. Откуда-то вынырнул мальчишка-битник лет шестнадцати, босой, в куртке с надписью во всю спину: (Битник).

Он подошел к компании молодежи, по виду студентов. Они схватили его за руки и за ноги и принялись раскачивать. Все это носило чисто дружеский характер. Мальчишка извивался, как уж, продолжая улыбаться.

По бокам лестницы сидели на каменных выступах женственные юноши с длинными кудрями до плеч и мрачные ультрамужчины, заросшие бородами, в ярких свитерах, иногда с нарочитыми заплатами. Звезды горели над площадью в темном небе. По обе стороны лестницы в домах цвета потемневшей охры загорался свет. Виднелись книги на полке в чьей-то библиотеке. Потом женщина опустила жалюзи, оградившись ими от любопытных зевак.

В воскресенье, в день нашего отъезда из Рима во Флоренцию, мы снова пришли сюда. У пожилого продавца цветов спросили улицу Кондотти. Оказалось, что она напротив лестницы. Мы прошлись по ней, заглянули в кафе «Эль Греко», где любил бывать Гоголь. На виа Кондотти много магазинчиков художественных ремесел – венецианское стекло из Мурано, глина, живопись. Мы прошлись по виа Бабуино, заглядывая во дворики с фонтанами и статуями, кариатидами и плитами, устилающими землю. Дома громоздились друг над другом, карабкаясь на холмы Пинчо, там, позади церкви Санта-Тринита деи Монти. Дома разных эпох. И, как над ущельем, в проеме среди этих нагромождений царило белье, трепыхаясь на веревке, и таз украшал балкон. И все это было там, наверху, у голубого небесного купола, и мы видели это из классического дворика со дна ущелья. По улице Бабуино мы дошли до Пьяцца дель Пополо – Народной площади – и вернулись на площадь Испании. Купили красную гвоздику у пожилого продавца, что торгует у подножья лестницы, и сидели на холодных, еще не нагретых солнцем каменных выступах. Смуглый человек лет двадцати семи сидел здесь уже довольно давно. Он заметил нас, и мы его. Увидев, что мы опять вернулись сюда спустя полчаа, он улыбнулся нам, как старым знакомым. И я подумала: на этой площади многие давно знают друг друга, по крайней мере в лицо. Ведь и у нас уже были «знакомые» – кое-кто из вчерашних битников и кудрявых молодых людей.

Было солнечное воскресенье. На площади встречались влюбленные, двух подружек фотографировал их приятель. Девушки смущенно улыбались. Компании встречались здесь, отправляясь кутить или на прогулку. Под лестницей в фонтанчике в форме лодки плескались дети, и вода была бирюзовая. Как любят воду на юге! Мраморная доска справа от лестницы гласила, что в этом доме с зелеными жалюзи и цветами, увившими балкончик, умер великий английский поэт Джон Ките. Битник сидел спиной к публике. На спине его желтой куртки была надпись. И дальше – его программа жизни: «Виски, любовь, спорт». Он повернулся к нам лицом. На его лице было написано и того меньше.

Музеи Рима

Здесь надо прежде всего сказать о Сикстинской капелле, создании Микеланджело. Потолок и алтарная стена. На последней – «Страшный суд». Для того чтобы написать такого Христа, надо было самому родиться гигантом. Эти бицепсы, этот жест, посылающий в геенну огненную грешников. Это Гулливер среди лилипутов. Интересно, что его лицо – постаревшее, пережившее распятие, лицо Адама из потолочной фрески «Сотворение Адама». Видимо, позировал тот же натурщик. Случайно ли это совпадение? Или в этом было какое-то значение: первый человек и Христос – одно? Я ни у кого не читала об этом. Когда смотришь на Христа Микеланджело, то невольно является мысль: как он дал распять себя?

* * *

Бельведерский дворик в Ватиканском музее. Аполлон Бельведерский, его астенический в сравнении с Давидом торс и надменная красота. Лаокоон, деревца, ванны из терм Каракаллы и саркофаги, похожие на ванны.

А за окнами музея – неприкосновенная территория Ватиканского государства, аллеи, кусты цветущих еще и теперь олеандров, пинии, платаны, беседки, жилые дома, машины. И удивительное безлюдье после гула площади св. Петра, собора и музея. Только шлепают капуцины в сандалиях на босу ногу, иезуиты, монашки. Рабочие что-то строят, чинят. Птицы поют в кустах под голубым небом.

* * *

Вилла Боргезе. Зал с возлежащей на примятом ложе Полиной Бонапарт, сестрой Наполеона, работы Кановы. Легкомысленная и прелестная скульптура. Пальцы, пухлая узкая рука.

Бернини – «Аполлон и Дафна» (превращение в дерево), «Плутон и Прозерпина». Рука Плутона – прекрасная, мужская. Вмятины на бедре Прозерпины от его пальцев, впившихся в ее тело.

У нас с мрамором связано понятие холода. Мрамор Бернини, Кановы – мягкий, живой, почти теплый. Податливый, как воск.

И снова музеи. Скульптура. Из собора в собор, и всюду: вошел – задирай голову. Вскоре начинает болеть затылок. Чувствуешь себя мухой, которая ползает по потолку.

* * *

Вид на Форум с балкона мэрии, на Капитолии. Жарко. Рабочий варит смолу во дворе, за балконом. Сквозь дрожащее марево раскаленного воздуха виднеется Форум, остатки руин и колонн, к которым воображение должно пристроить слишком много. Ступени, на которых умирал Цезарь, успев воскликнуть: «И ты, Брут!» Узкие улочки. Тесно поставленные храмы. Но горьковатый запах кипящей смолы, которую не спеша помешивал рабочий, оживлял картину, добавлял ей что-то, какой-то небольшой, но необходимый привкус, как привкус какой-нибудь душистой травки в некоторых южных блюдах.

– Синьора, перфаворе… (будьте добры), – говорим мы в Италии.

– Месье, сильвупле (пожалуйста)… – говорим мы во Франции.

А дальше начинается «Марсель Марсо».

* * *

В Пантеоне, где погребен Рафаэль, мы слушали «Аве Мария». Играл на органе кто-то невидимый. Мы словно отслужили мессу по Рафаэлю. Купол Пантеона открыт, не застеклен, и в дождь вода стекает по каменному полу. Должно быть, там красиво и в снегопад, когда снежинки летают под высоким куполом. А луч солнца, падая сквозь отверстие в куполе весь день, в солнечную погоду передвигается по стенам, иногда образуя форму креста.

Рим не только Ватикан, Колизей и Капитолий. Рим – это Трастевере, район бедноты, ставший «модным» туристским районом после неореалистического кино. Здесь живут герои фильмов «Самая красивая», «Похитители велосипедов», «Мечты на дорогах».

Герои «Сладкой жизни» живут на виа Венето и в доме Орсини – где модерн вмонтирован в древность. «Ночи Кабирии» снимались в ЭУРе, новом Риме по дороге в Остию, бывшем выставочном районе. Это яркий современный город – порождение второй половины 20-го века. Разноцветные балконы и чувство необжитости, как во всех Черемушках мира. Голо и солнечно. Ресторан наверху водонапорной башни, который содержит известный певец Марио дель Монако. Дорога на пляжи Лидо.

* * *

Не знаю, когда я полюбила Рим. Но я полюбила Рим.

* * *

Это в Риме, в день отъезда, гуляя по городу, мы видели две свадьбы в двух соседних церквах на площади Венеции, напротив Виктора-Эммануила. В первую церковь мы даже вошли, не зная, что всех посторонних уже попросили удалиться. Нас никто не задержал. Должно быть, решили, что мы родственники молодых. Причем родня жениха думала, что мы родственники невесты. А родня невесты – что мы родичи жениха. У жениха – высокого, худого, с кадыком, носатенького – был вид суетливый и взвинченный, как у человека, перенесшего крушение. Невеста – черноволосая, смуглая, румяная и круглолицая – держалась куда уверенней. Потом молодых фотографировали на ступенях церкви.

* * *

Это в Риме мы сидели за столиком в кафе «Розатти», на виа Венета, наблюдая парад американских, английских, немецких и прочих лиц «высшей» породы. В этот поздний час они совершают променад по улице, где отели и даже стакан кока-колы – самые дорогие. Собаки у этих людей тоже высшей породы. Собаки маленькие, комфортабельные, удобные для путешествия. Портативные собачки. Преобладают английская и немецкая речь. Меховые накидки. Изысканность туалетов. Белый, «дневной» свет над виа Венета как белая ночь. Столики стоят у стен домов и вдоль края тротуара в несколько рядов. Рядом с «Розатти» американский бар. А позади виа Венета остатки городской стены, темнота, луна над развалинами, как будто там, за стеной, за ее руинами – кончается свет. А ведь свет, жизнь там только и начинается.

* * *

Это в Риме нам посчастливилось впервые увидеть новый фильм Федерико Феллини «Джульетта и духи» с Мазиной в главной роли. Нам показали его еще до выхода на экран в Италии. Это цветной фильм. Фильм-фреска, фильм-вакханалия.

Содержание его таково: Джульетта слышит, как муж во сне зовет другую женщину – «Габриэлла!» – и, пытаясь найти соперницу, узнать правду, ударяется в спиритизм. Впечатлительная женщина сходит с ума, и лишь к концу картины, несмотря на то, что мужа не удалось удержать – он уходит, – она выздоравливает. Исчезают страшные видения; солнце, ветер и лепечущий голос: «Твои друзья любят тебя! Твои друзья любят тебя!» – обещают жизнь и счастье.

К сожалению, мы смотрели фильм почти без перевода. Но Феллини всегда велик, хотя фильм многих разочаровал. Говорили, что он повторил «Сладкую жизнь» и «Восемь с половиной». Но повторил он, между прочим, себя и остался самим собой. Это фильм-фантазия, фильм – дурной сон, но приснился он все-таки гиганту.

Феллини приближает к нам эпоху Возрождения, потому что сам приближается к ней. В искусстве Италии – современном – только одна исполинская фигура Федерико Феллини заставляет нас поверить, что возможны на земле в прошлом и в будущем гиганты, подобные Леонардо и Буонаротти.

* * *

Это в Риме мы видели фашистские листовки. Улица возле Санта-Мария Маджиоре была густо устелена ими, они прилипли к тротуару, затоптанные гордыми каблуками римлян, и ни одна рука не протянулась, чтобы поднять их с земли.

Это в Риме черствые булочки с грохотом сыпались в фаянсовую миску из бумажного мешка. Официант Рафаэль сказал, что булочки черствые, потому что бастуют булочники.

Три дня в Риме мы ели черствые булочки и, когда поутру раздавался знакомый грохот черствых булочек, с улыбкой переглядывались:

– А ребята-то бастуют!

* * *

В нашем посольстве канделябры, портьеры, ковры и зеркала старой усадьбы. Прекрасный ночной сад за окнами, звон цикад.

Посол сказал, что главные встречи и приемы происходят в летней резиденции. Мы были в зимней. Здороваясь, он говорил каждому:

– Ваш посол!

Он рассказал нам о положении в стране, о кризисе и перепроизводстве, о вторжении иностранного, американского главным образом, капитала. Когда такие вещи читаешь в газетах, это звучит сухо. Возможно, виноват и тот специфический газетный стиль, где каждый оборот угадываешь заранее.

Теперь, когда мы сами видели безлюдные магазины, заваленные дешевым товаром, развал вдоль тротуаров, где в ящиках свалена обувь любого размера и фасона – в одну цену любая пара; когда мы видели названия американских банков, нефтяных компаний, баров и самих американцев – каждый из них похож на мешок с долларами, – слова о кризисе, перепроизводстве и американских капиталах понятны и ощутимы.

Политика, как и искусство, особенно волнует, когда сталкиваешься с ней лицом к лицу.

От посольства до Клуба вез нас родной московский автобус. Зал в Клубе посольства был уже полон, впереди, между сценой и рядами, гуляла чья-то большая овчарка. Выступали поэты – Симонов, Алигер, Сурков, Ваншенкин, молдавский писатель Истру, Роберт Рождественский. Переводчик Левик читал из Готье: «Я зван в посольство, – но пойду ли?»

Больше всего меня тронули молодые посольские семьи со спящими детьми на руках. Почему-то при взгляде на них мне вспомнилось мое раннее детство, и как меня отец нес из гостей, и это покачивание сквозь сон при каждом шаге, которое я смутно помню до сих пор…

Флоренция

От Рима до Флоренции триста километров по холмистой равнине, пустынной, далеко открывшейся глазу. Города на холмах, обнесенные крепостными стенами, виноградники с лозами, привязанными к фруктовым деревцам. Желтые фонари апельсинов на апельсиновых деревьях. Деревеньки, огородики. Пересекаем гряду Апеннин, автострада пробита в горах, шоссе исчезает во мраке туннеля, и мы из дня попадаем в ночь и вновь обретаем день, выйдя из темной трубы на свет. Туннели разные – короткие и длинные. Пересекаем Тибр. В зеленых берегах он как-то поэтичней, чем в Риме. Там его вода густа и желтовата, здесь – зеленоватого оттенка. Но она совсем не повторяет цвет неба и как-то независима от него в отличие от других рек. Города на холмах за крепостными стенами кажутся мертвыми, отрезанными от мира. Тополя, кипарисы по горизонту, пинии. Чем ближе к северу, тем меньше пиний. И вскоре их характерный силуэт совсем исчезает, уступив тополю и кипарису. Ивы по берегам Тибра. Лодочка с рыбаком. Рыбаки.

Остановка у заправочных станций и «Еззо». И опять дорога. Вот уже смеркается, и по обочинам автострады зажигаются знаки, нанесенные светящейся краской – желтой и красной.

Во Флоренции долго ищем свой отель «Астор». Наконец наш шофер Чезаре находит его. Это далеко от центра, на тихой улице имени поэта Мильтона, за русской церковью.

Приятный пансион домашнего типа. Тесненький, после римского, номер. Зеркало над умывальником. Жалюзи. За окном, вдоль улицы – канава, через нее мостики, и та, другая часть улицы – словно другой берег. Фойе с репродукцией Модильяни и телевизором. Маленький ресторан для своих – табльдот. Обслуживают нас женщина, крупная, черноглазая, с очень белым лицом, и приветливый мужчина лет пятидесяти. Кормят вкусно. Какие-то травки во всем: в цыплятах, в жареной картошке, в супе. По-домашнему, с любовью. Делают даже пиццу. Это особый знак внимания. Пицца – одно из любимых кушаний в Италии. Есть даже пиццерии вроде наших чебуречных. Пицца – это блин из теста с закусками, разложенными на нем. Все это засыпано сыром, залито яйцом и запечено в духовке.

В честь дня рождения Маргариты Алигер нам накрыли банкетный стол, усыпанный гвоздикой. Цветы были разложены по всей скатерти. Чезаре и Роберто праздновали с нами. Потом, когда часть людей разошлась, Чезаре сказал, что повезет нас гулять по ночной Флоренции. Нас было человек пять-шесть вместе с Роберто, представителем фирмы «Колосэум». Мы ехали не спеша. Роберто взял микрофон и напевал что-то по-итальянски. Автобус скользил по улицам, как рыба в ночной реке. Остановились на площади Синьории. Пели и приплясывали. Подошли полицейские, и, узнав, что здесь русские, один из них спросил – можно ли новорожденную дочку назвать Алеша. Мы объяснили ему, что это имя для мальчика. Но уже вслед ему я крикнула, что есть имя Алена. Не знаю, понял ли он, но повторил.

* * *

Над площадью Синьории висела огромная луна. В ее свете все статуи были особенно белыми и нагими. Давид прекрасен, когда он стоит на площади. Глядя на него, думаешь о том, что искусство должно выйти из музеев, шагнуть к народу. Эта площадь-музей производит очень сильное впечатление. Она прекрасна в любое время дня и, наверно, очень хороша на рассвете. Но пустынная ночью, она необычайна и таинственна. Как будто статуи сами пришли сюда на свой праздник.

* * *

Понте Веккио, что в переводе означает «старый мост». Мост через Арно, застроенный с обеих сторон лавками. Это очень странный мост. Когда смотришь на него издали, похоже, что товарный поезд проходит над рекой. Лавки – как вагоны. И этот желтоватый цвет потускневшей охры – цвет, господствующий во Флоренции вместе с черепицей. Рыжеватый, меченный солнцем город.

На мосту с четырнадцатого века торгуют ювелиры. Сверкают в электрическом освещении брильянты, рубины, сапфиры. Жемчужные колье, алмазные крестики, браслеты. Сверкает весь мост, а под ним расплавленное золото вечерней реки. И темные дома вдоль набережной, в которых уже загораются огни. И статуя Бенвенуто Челлини на мосту, сооруженная на средства ювелиров. Зеленовато-розовое небо на западе…

Хотелось купить что-нибудь на этом мосту себе на память. Но бриллианты были нам не по карману. И мы решили, что возьмем с собой весь этот мост, со всем его блеском, и с рекой, и темным силуэтом птицы над ней…

* * *

Был один душный вечер во Флоренции. Подул теплый ветер, поднялась пыль. Мы долго бродили по улицам, заглядывали в узкие улочки. Это было накануне отъезда в Венецию. Мы гуляли по мосту, потом возле собора Санта-Мария дель Фьоре. Мне запомнилась лавочка, где продавали певчих птиц. Был вечер, закат, и птицы в клетках, вывешенных на улице, заливались на все голоса. Напротив собора, в узкой щели, увешанной сувенирами, сидел продавец. В этом магазинчике-щели может, кроме продавца, поместиться только один покупатель. И еще мне запомнился старый темный дом с резным балконом на соборной площади. Такой темный и старый дом, что было странно, когда в нем зажглись огни. Казалось, в нем все давно уже умерли.

* * *

Но самое прекрасное и дорогое воспоминание о Флоренции – это Фьезоле. Если человек побывал во Фьезоле, он уже имеет представление о том, как выглядит рай.

* * *

Фьезоле – старинное поселение этрусков, в нескольких километрах от Флоренции. Дорога уходит круто вверх, вьется вокруг холма спиралью. Дача Анатоля Франса. Холм, на котором Леонардо да Винчи испытывал летательный аппарат. Мимо, мимо. Наверх. Еще выше. И вот мы над Флоренцией. Отсюда она видна не так, как с площади Микеланджело. Там она как на цветной открытке. Здесь все живое. Флоренция лежит внизу, на равнине между холмами, рыжая в золотистой дымке. Эта дымка и там вдали, над холмами, как на картинах мастеров школы Возрождения. Оттуда, из-за холмов, должен вот-вот явиться Иисус Христос. («Явление Христа народу» Иванова.)

Город, ржавый от черепицы, полоска Арно, сады – все это, подернутое золотистой дымкой, так прекрасно. А само Фьезоле – его желтые охряные домики, крошка мэрия, памятник перед мэрией – два встретившихся всадника-гарибальдийца или сам Гарибальди и король Виктор-Эммануил, сидя на конях, пожимают друг другу руки. И яркие сувениры из раскрашенной флорентийской соломы. И восточные сласти. И маленький ресторан с летней верандой и садиком над обрывом. И вдруг могила двух карабинеров, спасших жизнь десяти заложникам в последней войне.

И опять дорога к монастырю, все в гору, в гору. Чей-то дворик – виноградные лозы, апельсиновое дерево в оранжевых плодах, олеандры. Травка между плитами камней, черепичная крыша сарая. А вот и хозяйка! У лавочки, в воротах дворика, пожилая темноглазая женщина, бывшая красавица лет за пятьдесят, торгует цветной соломой.

И наконец – сам монастырь. Запах увядающих цветов, сумеречный свет с неожиданной яркой голубизной в прямоугольнике входной двери. Веранда и внутренний дворик. Теперь квадрат синевы – над головой. Поют канарейки, фонтанчик журчит. Яркие цветы, герань. Все игрушечное, неземное. И вдруг фигурка на стене, терракота – подарок дочери Альберта Эйнштейна.

В монастыре – кельи. Теперь это музей. Кельи пусты, словно старый опустевший улей. Скамьи, на которых спали монахи, кое-где посыпаны травой. Молитвенник. А в узких оконцах – голубизна, Флоренция в дымке, жизнь и мечта о жизни.

* * *

В Санта-Кроче мы пришли после Фьезоле. Уже смеркалось. Мне особенно хотелось постоять у могилы Микеланджело, у его плохонького надгробия. Что поделать! Когда умирает великий скульптор, над его прахом бездарность справляет свое торжество. Гробницы Галилея, Россини, Макиавелли…

Нет, нельзя великим людям ни жить вместе, ни лежать рядом в могилах. Это противоестественно и мешает глубине переживания. Вот в Пантеоне, когда заиграли «Аве, Мария», мы думали только о Рафаэле, ибо он один «стоит мессы».

Возле церкви Санта-Кроче на площади бегала ребятня, дралась с мальчишками толстая смуглая девочка с маленькими сережками в ушах и резким голосом. Настоящая маленькая итальянка с огненным сердитым взглядом, заводила среди детей.

Это типично итальянская площадь, закрытая со всех сторон тесно поставленными домами. На скамейках сидели старики, женщины с детьми. Тут же, слева от Санта-Кроче, магазин-мастерская итальянской майолики.

Ночью был ветер, и постукивало жалюзи за нашим окном, как постукивало оно за всеми окнами этого чудесного города. Жалюзи в нем поднимают, как парус, теми же движениями, перехватывая ремень поочередно двумя руками.

Утром, солнечным, ясным, ветреным, мы поговорили с Москвой (вечером ждали разговора, но линия была повреждена). Потом гуляли вдоль канавы, шурша опавшими листьями. Завтрак был ранний, и сразу после завтрака отъезд в Венецию.

* * *

Черные и белые халатики школьников делают мальчиков и девочек похожими. Родители провожали в школу детей. Завтраки в чемоданчиках. Милые невыспавшиеся и оживленные лица…

* * *

Сначала я опишу Милан, а потом Венецию. Не знаю почему. Просто так хочется. Потому что Милан для меня стал самым нетуристским городом в Италии. Я знаю, что и Хемингуэй любил Милан. Это настоящий, реальный город. Город, где можно жить.

Милан

От Вероны до Милана мы ехали в кромешном молоке тумана. Ехали только потому, что это была автострада, где движение упорядочено. У Чезаре долго потом ломило виски и болели глаза от напряжения. Роберто сидел рядом и тоже напряженно вглядывался в белесую пелену. И вот – Милан. Первые красавцы полицейские. Огромные парни-гвардейцы в касках, с добрыми лицами великанов. Первые проститутки вышли на перекрестки в поисках работы, Роберто крикнул одной: «Желаю удачи!»

* * *

Наш «Альберто делла Национи», как все наши отели, возле вокзала. Хороший отель, собственность авиакомпании. Даже на коврике в ванной – что-то авиационное.

Прохладный номер. Ничего лишнего. Здесь не задерживаются надолго. Кормят нас в квартале от отеля, в «Валентине» – скверном ресторанчике. При самом отеле – только завтраки.

* * *

Туманный, серенький октябрьский день. Очертания небоскреба Пирелли, высокого и плоского, как плитка шоколада. Трудно представить себе, что внутри этой плитки – комнаты, лифты. А в общем, красивое и необычное здание.

С утра – музеи. Миланский собор с его готическими сосульками. Я не очень люблю чистую готику. Понравилась мне площадь собора с голубиной метелью и полоса на полу собора, по которой ложится в мрачном полумраке солнечный луч. Витражи, их желто-красно-лиловый рисунок.

Кастелло Сфорцеско – суровый замок, окруженный рвами и подъемными мостами.

«Пьета Ронданини» – последняя «Пьета» Микеланджело. Христос и Мария. Можно сказать, что Микеланджело умер, работая над этой вещью. Марию он всюду изображал молодой. Я думаю, что и в этой работе, закончи он ее, она тоже была бы молодой, хотя многие считают, что здесь он хотел сделать ее старой.

В этой работе, где всего две фигуры, трудно сказать, что еще хотел добавить или, верней, убрать Микеланджело. А может быть, он разбил бы ее своим молотком?

Но самое главное, что есть в Милане, – это «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи. Фреска на алтарной стене трапезной монастыря делле Грация.

Простая, строгая зала, без всяких художеств и украшений. Американская бомба, разрушив всю трапезную прямым попаданием, чудом сохранила эту стену.

Длинный стол, ученики, в середине – Иисус Христос. За его спиной в окнах – голубое небо, пейзаж… И в пасмурном Милане мы угадываем: там, за окнами, нарисованными на стене и отодвинувшими стену, – Флоренция. Это ее краски. Все фигуры за столом живы и выразительны. Они живы в будничном смысле и приближаются к героям наших дней и книг.

«Последняя трапеза». Так называют ее в Италии.

Христос пирует с друзьями. И вдруг – предчувствие и страшные в своей жестокой правде слова: «Один из вас предаст меня». И – реакция на эти слова каждого, кто сидит за столом. Таков сюжет картины.

Поза Христа, этот жест – обе руки лежат на столе, одна – левая – повернута ладонью вверх. Можно ли найти более сильное выражение беззащитности перед лицом предательства?

Стендаль пишет об этом так:

«Душа созерцает одно из великих бедствий человечества – предательство под видом дружбы».

Стендаль очень хорошо описывает и истолковывает эту картину. Жаль, что экскурсоводы не заглядывают в Стендаля.

Да, горько думать, что фреска погибнет от времени, а предательство в дружбе существует и будет вечно, пока на земле есть люди. В большей или меньшей степени каждый хоть раз в жизни столкнется с этим.

* * *

Вторая половина дня 16 октября принадлежала нам, и мы просто так, без всякой цели, пошли по длинным миланским улицам, смутно очерченным в тумане. Влажно блестела желтоватая миланская брусчатка. Из тумана, как сыворотка из творога, падали отдельные мелкие капельки дождя. Мы прошлись по рынку, протянувшемуся вдоль улицы, потолкались в его тесных рядах, между фруктовых, овощных, посудных ларьков и прилавков. Хозяйки не спеша торговались, в манерах, более спокойных, чувствовался север. Мужчина катил кресло с миловидной женой. Она держала сумку, приценивалась, покупала, сидя в кресле. Видимо, паралич или последствия полиомиелита. Это деловая часть Милана, туристов здесь не бывает. Люди делают покупки на бегу, между домом и работой.

Мы шли по Лазаретной улице, мимо больницы, где собралась кучка людей, и все целовались – пришли за выздоровевшим родственником. Многие были с цветами. В окна госпиталя смотрели больные. Шли по улице Моско#769;ва (Московской) и вышли на Пьяцца Сан Анжела. Собственно, это даже не площадь, а перекресток. Там нас ожидала встреча с фонтаном Франческо. Высокий монах, в рясе, с клобуком, упавшим на плечи, стоит на земле рядом с круглым водоемом, наполненным до краев водой.

Вода спокойна и неподвижна, лишь в середине бьет ключом, как будто оттуда вот-вот явится чудо. Поза монаха – само внимание, глаза неотрывны от волнующейся середины фонтана, рука поднята предупреждающе: «Вот, сейчас оно явится…»

Для нас таким явившимся чудом был сам этот фонтан, встреча с ним окрасила день в Милане какой-то особенной прелестью.

Рядом был скверик, бегали мальчишки и стреляли в прохожих из трубочки жеваной бумагой. Шуршали листья. Большой забор оградил какую-то стройку. На заборе – афиши, как и у нас.

Потом мы сидели на скамейке в садике на площади Республики. Уже смеркалось, неопавшая зелень казалась черной, а опавшая – серой. Какой-то пьяненький на соседней скамейке приставал с разговорами к женщине.

Еще раньше, на виа Лазарето, мы видели, как на улице, просто на матраце, под одеялом спал бродяга. Спал среди бела дня, и это никого, кроме нас, не удивляло. Нас особенно удивил комфорт, с которым это было обставлено, и равнодушие прохожих к этой, видимо, привычной сцене.

Вечером мы никуда не пошли. На другой день нам предстоял вылет в Париж, а там еще три дня Парижа, и – Москва. Но за этот туманный серенький день я успела очень много: я полюбила Милан.

* * *

Италия между Феррарой и Падуей похожа на Украину, может быть юг Украины, или даже Молдавию.

Равнина, тополя, яблоневые сады, деревья гнутся под тяжестью красных яблок. Между фруктовыми деревьями крестьянские дома, виноградники, школьники и крестьянки на велосипедах. Оливковые рощицы. Рабочие ремонтируют дорогу. Крестьяне возятся в садах. Такая обыкновенная проселочная дорога расскажет больше, чем автострада, пробитая в горах.

После Падуи кто-то сказал:

– Всё. Теперь сосредоточимся. Впереди – Венеция!

* * *

О Венеции писать страшно. Словно держишь в руках хрустальную чашу, которой сотня веков и которой касались губами великие мира сего. Тебе и в руках ее держать страшно, а предлагают отпить из нее глоток.

Венеция

Грустно, что множество людей никогда не увидит Венецию. Не пройдут по горбатым мостикам над каналами, не вдохнут ее сырой влаги, где смешались запах зеленой тины и гнилого дерева. Не увидят ее рыбного рынка, его серебряных и розовых тонов, его прыгающего, извивающегося, шевелящего клешнями товара, и его мастеров – торговцев рыбой, этих хирургов и ювелиров, выкладывающих это розовое и серебристо-голубое на зеленых виноградных листьях.

Мы жили в отеле «Конкордия», на площади св. Марка. Наши окна выходили на соседнюю улочку, узкую, как все улочки Венеции. Внизу – цветные столики какой-то ресторации. Напротив – окна с жалюзи, как наши. Цветы по окнам. В Венеции цветы «растут» на стенах домов, увивают балконы, подоконники. На земле для них нет места. Венеция – город, по которому ходят пешком. Все машины остаются у входа в город, на большой площади.

Машины оставляют у входа в этот город, как обувь у входа в храм.

* * *

Когда мы впервые сели в гондолу и она, качнув черной лакированной шейкой, поплыла по Большому каналу – Канале Гранде, – у меня было такое чувство, что все это я уже видела когда-то в своем воображении. Именно в воображении, а не в реальной жизни. Дворцы с высокими стрельчатыми окнами, всех оттенков: розовые, белые, серые, зеленоватые, теснящиеся один к другому, дома, похожие на дворцы, ступени которых омывает вода канала. Возле подъездов – полосатые столбы, сваи – красные с желтыми полосами, и синие тоже с желтым, и просто серые колья свай. К этим столбам привязывают гондолы.

Голубой, необыкновенно чистый воздух, размытое золото красок, всплеск воды от весла гондольера – смуглого, похожего на мавра, с круглым добрым лицом и щелью между передними зубами. На нем – темно-синяя, матросского вида, рубашка и такие же синие брюки. Он перекликается с другими гондольерами. Кто-то улавливает фразу: «Русских везу! Русских». Сенсация на Канале Гранде. В одном окне пожилой мужчина. Улыбается нам, наклоняет голову – здоровается…

Полно, не во сне ли это? Когда я все это увидела так отчетливо, как сейчас?

И память подсказывает: Андерсен, сказка «Оле-Лукойе». Я не перечитывала ее с тех пор. Помнится, она мне тогда, в детстве, казалась самой волшебной и чем-то меня пугала. Но там, в этой сказке, было одно место, которое вызвало в воображении то, что происходило со мной сейчас. Там была река (или канал), дворцы, и в одном из окон – старая няня, кормилица, которую мальчик, герой сказки, не помнит уже, а ведь она его так любила…

Вернувшись в Москву, я сразу стала искать Андерсена, нашла его у дочки и открыла сказку «Оле-Лукойе», главу «Вторник»:

«Над комодом висела большая картина в золоченой раме. На ней была изображена красивая местность: высокие старые деревья, трава, цветы и широкая река, убегавшая мимо роскошных дворцов куда-то далеко в лес, в безбрежное море.

Оле-Лукойе прикоснулся… к картине, и вот нарисованные птицы запели, ветви деревьев зашевелились, а облака поплыли по небу; видно было даже, как скользили по картине их тени.

Затем Оле приподнял Яльмара до уровня рамы, и мальчик ступил прямо в высокую траву. Освещенный солнышком, сиявшим сквозь листву деревьев, он уселся в маленькую лодку, которая покачивалась на воде у берега…»

И дальше:

«На берегах реки возвышались большие хрустальные и мраморные замки, а на балконах этих дворцов стояли принцессы…»

Так вот, значит, где я побывала в своем воображении в те далекие годы детства – в Венеции!

Тут стоит подумать о силе детской фантазии, о том, что эта способность воображать себе то, что слышишь, или то, о чем читаешь, с годами приобретает совсем другие краски и лишается волшебства. Мы живем в реальном мире, и он делает из нас реалистов, в лучшем случае – романтиков (ох, как затрепали это слово!). А вот – волшебство жизни! Оно есть на земле, пока на ней есть Венеция.

* * *

Ко многим венецианским улочкам почти не подходит понятие «ширина». Это скорей глубокие улочки, солнце никогда не заглядывает в них, только наверху, над ними, как ручей, голубеет, вьется узкое небо.

У А. Блока и у Томаса Манна гондолы вызывают одинаковое впечатление, и они сравнивают их с гробами.

Холодный ветер от лагуны, Гондол безмолвные гроба… А. Блок. «Итальянские стихи»

«Удивительное суденышко… и такое черное, каким из всех вещей на свете бывают только гробы…»

Томас Манн. «Смерть в Венеции». Собр. соч., т. 7, с. 467

Голуби ночуют на решетках тюрьмы Дворца Дожей и на крыше св. Марка, среди белых статуй. На рассвете площадь св. Марка пуста. Потом появляется мальчик лет семи, он катит сумку на колесах с кормом для голубей. Время от времени он запускает руку в сумку и разбрасывает корм по площади. И сизая туча голубей спускается сверху. Эта туча кружится над ним, потом, расплескавшись по площади, течет вокруг тачки с кормом, следуя за ней и опережая ее, обтекая со всех сторон. Мальчик разбрасывает корм, отмахивается от назойливых птиц. Он серьезен и деловит, и эта серьезность делает его похожим на лилипута. Он садится на ступени новой прокурации, облепленный голубями, высыпает остатки корма и, поймав одного из голубей, кормит его с руки.

* * *

В Венеции много детей зарабатывает себе на хлеб. Мальчик-толстяк лет двенадцати – в баре. Кудрявая девочка-разносчица, относившая в отель выглаженные платья прямо на деревянных «плечиках». Ей вряд ли больше тринадцати лет. Все эти дети очень серьезны и самостоятельны.

* * *

По утрам Венеция поет, как птица. Поет девушка, накрывая столики уличного кафе. Поет разносчик, несущий на голове деревянный ящик с овощами. Поет портье, протягивая ключи от номера постояльцу. Это поет настоящая, трудовая Венеция, как поет, охорашиваясь поутру, всякая птаха.

Она поет не так, как наемные певцы в гондолах с немецкими туристами. За тех почему-то немножко стыдно…

Бронзовый Гольдони в Венеции – это живой, веселый человек, эпикуреец, типичный венецианец. Думаю, что и он напевал что-нибудь, проснувшись поутру.

Он с тростью, в шляпе с полями, сдвинутой на затылок. От сырости бронза потемнела, позеленела. Он как будто продолжает весело шагать по своему городу.

* * *

У Пастернака:

…Я был разбужен спозаранку Щелчком оконного стекла…

Раньше мне казалось не очень точным слово «щелчком». Но теперь, вспоминая наш длинный, как гондола, номер в отеле «Конкордия», и окно напротив двери, и тот звук, который оно издавало на сквозняке, я думаю, что слово найдено точно. Это был именно «щелчок», а не стук, и не звон. Тот щелчок, которым проверяют целость хрустальной рюмки, ее певучесть:

Я был разбужен спозаранку Щелчком оконного стекла. Размокшей каменной баранкой В воде Венеция плыла… * * *

Можно ли все же рассказать Венецию? Можно ли рассказать музыку?

* * *

Как одеты гондольеры?

Синяя роба, тельняшка, иногда белая рубаха поверх тельняшки, соломенная шляпа с красной лентой, кушак. Есть и другие, частные гондолы. Мы видели такую с гондольером в белой форме, стройным, как бог. Он вез старика, хозяина гондолы, с молодой красивой женщиной, созданной для гондольера…

А за Понте Риальто над узкими улочками висит на веревках белье. Из окон спускают корзинки для подъема провизии. Разносчик кладет в корзину заказанную в лавке провизию: овощи, молоко, мясо – и корзинка плывет наверх. Для этого существует система блоков.

Старушки, да и вообще венецианки, любят смотреть в окна. И многие из этих лиц в оправе окна просятся на эмаль.

В Венеции мы ели суп из мидий. Приносят глубокую тарелку с грудой черных продолговатых ракушек, какие во множестве встречаются у нас на реках. Мы разнимали их руками и доставали вилкой оранжевого моллюска. Было довольно вкусно.

* * *

Площадь Святого Марка – это как бы и не площадь, а зал для танцев под открытым небом. Со всех сторон она замкнута: старые и новые прокурации, колоннада Наполеона и напротив нее собор Сан. Марка. Вымощенная, гладкая, строгая и величественная, эта площадь одна из красивейших в мире. Сходство с танцевальным залом придает ей музыка – два оркестра играют на ней по вечерам. Смолкает один, и тут же вступает другой. Впрочем, никто не танцует. Все слушают музыку и переходят от одного оркестра к другому, как загипнотизированные. По этой площади, прихрамывая, прогуливался Байрон; задумчивый, стоял над лагуной Александр Блок; здесь, щурясь от солнца, сидел на мраморных ступенях возле фонаря молодой Антон Чехов. И Вагнер сочинял свою музыку за столиком этого кафе – теперь оно называется Вагнеровское, и оркестр в красных камзолах играет у входа в кафе – Вагнеровский оркестр.

Эта площадь возбуждала мрачную романтическую фантазию Томаса Манна и будила в Хемингуэе грустные философские мысли – мечты о прожитой жизни.

В толпе иностранцев можно увидеть местных жителей, из той, настоящей Венеции, за Понте Риальто. Я видела старика с двумя юношами, они пришли послушать музыку. Особенно запомнился один из юношей, в красном свитере, с бледным тонким лицом. Он был поглощен музыкой, и мне казалось, что ради него одного они и пришли сюда, эти трое.

* * *

Вечером на набережной Скьявона и на молу у лагуны пустынно, темно. Постукивают и всплескивают на привязи гондолы, качаясь на легкой зыби и задирая высокие черные носы. Горит огонек у Мадонны гондольеров, в маленьком резном притворе, на свае, вбитой у причала. Изредка окликают гондольеры, предлагая прокатиться по ночной лагуне, по Канале Гранде. Ослепительно мигают в темноте, обжигая лицо мгновенным светом, вспышки уличных фотографов. И вот в руках бумажка с планом города и адресом фотографии, где вы можете получить снимок через два часа и не позже следующего дня. Сначала это забавляет, потом начинает сердить. Мы пытаемся увернуться, закрываем лицо руками. А они уже подстерегают новую жертву.

По пустынной набережной бродят собаки, большие венецианские псы, а не туристки-болонки и туристы-бульдоги.

Девочка с характером сердито кричит двум парням:

– Баста!

В витринах волшебно светится розовое, дымчатое, зеленое и голубое стекло фабрики острова Мурано. Особенно таинственно светится оно по вечерам, когда еще не опущены жалюзи на витрине магазина.

* * *

Но, наверное, нет ничего красивее овощной лавки, ее сочного, живого, красочного богатства в эти теплые дни итальянской осени. По рынку идешь, как по выставке фламандских натюрмортов, – лиловые лакированные баклажаны, красные помидоры, цветная капуста, связки белого лука, сельдерей, какие-то незнакомые нам плоды и фрукты.

* * *

Я так и не научилась фотографировать. Приходится делать для себя мгновенные снимки просто так, взглядом. Кое-что удается сохранить.

Так взглядом «сняла» я ту улочку, что выходит на набережную на другом берегу, за Понте Риальто, затемненную впереди, ближе к нам, и светлую вдали. Белые флаги простынь высоко на веревках, протянутых над улочкой от окна к окну.

И по этой улочке из светлого в тень идет элегантная женщина с коричневой собакой.

Движения гондольеров, как они упираются ногой в стенку канала, как бы притормаживая. Как они очищают щеткой бока и дно гондолы от водорослей.

* * *

В Венеции, да и в других городах (во Флоренции) много окон, составленных как бы из бутылочных донышек. Это толстое, непрозрачное стекло, должно быть, известное тут с самых давних времен.

Продавец на рыбном рынке с лицом молодого Ван Гога.

Мужчина в сером костюме и серой шляпе – служащий, прибывший на катере с островов за лагуной. Интеллигент, венецианец.

Сердитый продавец сувениров на набережной Скьявона. Лица, лица, лица…

* * *

А у статуй там, наверху собора Сан Марко, своя жизнь. Кто-то улыбается кому-то, и кто-то о ком-то грустит, вслушиваясь в ночной перезвон кампаниллы, где мавры поочередно бьют в колокол.

Если нет этой своей жизни у статуй, для чего они тут? Ведь люди их почти не видят, не замечают. Статуи улыбаются друг другу, а не нам, людям. Многие, мне кажется, поставлены так, что разглядеть их могли только зодчие, строившие собор.

* * *

Запах в гостиницах, магазинах – запах старинных вещей, как в бабушкином комоде. Этот запах старой Европы часто будил во мне воспоминания детства. Мы все начинали заново. После войны ничего старинного во многих домах не осталось…

* * *

Вот как будто и подходят к концу эти заметки. Какие-то мелкие детали еще долго будут вспоминаться. Иногда самая мелкая деталь вызывает целую бурю живых впечатлений. Считается, что мелочи, подробности легко забываются. А мне кажется, мелочи, подробности остаются в памяти дольше, а вот это ощущение счастья, приподнятости, которое испытываешь в иные минуты, – оно улетучивается, исчезает. И вот для чего нужны детали. Они материальны. Они дают возможность поверить в то, что все это действительно было. И не с кем-нибудь, а именно с тобой.

1967