"Роман лорда Байрона" - читать интересную книгу автора (Краули Джон)

Глава десятая О Зрелищах и Пантомимах — а также о Судьбе, диковинной и мрачной

Миссис Енох Уайтхед и в самом деле нечасто появлялась в городе. Коридон-холл был для нее всем — обязанностью и очарованием — целым миром, а внутри него пребывал мир меньший, хотя в то же время и больший: Детская, где безраздельно властвовал наследник обоих семейств — и властвовал деспотически, хотя и унаследовал неотразимую прелесть Матери. Обитала здесь и мать Сюзанны — она сохранила на лице неизменную улыбку, но во многом отстранилась от мирского, словно уже приобщилась к Ангелам, на которых всегда походила, и долистывала последние страницы земной жизни; рядом были и братья Сюзанны, вытянувшиеся и возмужавшие — столь непохожие и вместе с тем будто бы двойники покойного старшего брата, так что порой Сюзанна не знала, плакать ей или смеяться, когда она наблюдала за ними во время Стрельбы по мишени или за игрой в чехарду.

Мистер Уайтхед, напротив, редко бывал дома — что, надо сказать, ничуть не умерило пристрастия его супруги к домоседству. Сделавшись Владельцем и Господином поместий Коридонов, он поочередно перепробовал все деревенские удовольствия — ловил лососей и охотился на лис; стрелял фазанов; распланировал новый Парк — однако вскоре выбросил из головы, почему, собственно, он обязан предаваться этим занятиям, и мало-помалу вернулся к более определенным развлечениям, которым предавался раньше, — хотя (как ни странно) в городских беседах частенько распространялся о своих Поместьях, собранном Урожае и задуманных Улучшениях Хозяйства.

Впрочем, в одну пору года супруга мистера Уайтхеда также стремилась попасть в Лондон — а именно, когда в театрах ставились новые пьесы. Как случилось, что столь чистое и бесхитростное сердце, каким обладала Сюзанна, могло пристраститься к сценической фальши, к виду нарумяненных и увенчанных париками мужчин и женщин, декламирующих стихотворные излияния; к развязке запутанных сюжетов посредством меча, изобретенной хитроумным автором только ради того, чтобы покончить с «представленьем двухчасовым»? Объяснения этой страсти не находилось, разве что следовало приписать ее особой шишке на изящной головке. Супруг Сюзанны, опять-таки в противоположность ей, театром скорее тяготился — речей со сцены он почти не слышал, понимал из услышанного едва ли половину и уж совсем немногое одобрял. Доставив супругу в ложу и дождавшись окончания краткой вступительной пьесы, мистер Уайтхед зачастую ускользал из театра к другим городским соблазнам — созерцать иные сцены. Итак, Сюзанна нередко оставалась в одиночестве — или же с Компаньонкой, клевавшей носом после изрядного обеда, — смотрела и слушала, критически сравнивая нынешних Греков и Римлян, Баронов и Монахов, Арлекинов и Шутов с прошлогодними. И то и дело забывала обо всем — плакала — и смеялась — была взволнована и далеко уносилась воображением.

Захваченная перипетиями на сцене, Сюзанна, бывало, подавалась вперед, ухватившись нежной рукой за бархатный край ложи, — тогда-то Али и увидел ее со своего места. Так долго и безнадежно блуждал взгляд Али по каждому людскому Сборищу, так часто разочаровывался он, принимая за нее других, что сперва глаза скользнули мимо (Зрение — благороднейшее из наших чувств, но и ввести в обман его легче всего) — потом вернулись — и словно бы превратились в огромный телескоп, заполненный одной только ею, будто новой Планетой. Али со всех ног бросился из своей ложи — ошибкой попал в чужую, выскочил оттуда с извинениями — и наконец нашел нужную. Трепеща, отодвинул занавеску и увидел очертания Сюзанны, освещенной снизу огнями рампы, — увидел, что она одна, если не считать дремлющего Аргуса, — и тихонько ступил внутрь. Али, однако, не сразу обнаружил свое присутствие — и Сюзанна не оборачивалась, поглощенная видом картин и звуками голосов, взрывами Смеха и гулом музыкальных Инструментов: все это сделало его появление незаметным. Али не отрывал от нее взгляда — а Сюзанна, не подозревая о его появлении, смотрела на представление, приоткрыв рот, сияющими глазами, в которых отражалось множество огней, — Али хотелось стоять так вечно, чтобы в ней ничего не менялось, — или, напротив, насытившись, тайком улизнуть незамеченным — но он уже понял, что утолить жажду ему не дано, — и, наконец, источаемый им Животный Магнетизм (если это не выдумка) — заставил Сюзанну обернуться.

«Али!» — «Сюзанна!» — Что тут добавить? Минутное замешательство — и оба заговорили разом, стремясь поведать свою Историю, готовые с легкостью простить то, что другой должен был считать непростительным, и в то же время не упомянуть об этой вине ни словом и отвергнуть все, что так долго занимало их мысли. «Во всем, что случилось… Это я… я…» — настаивает Али, но прежде чем успевает продолжить, Сюзанна тихо вскрикивает: «Нет-нет, ты не виноват — даже не думай — но я…» Разговор ведется шепотом, однако — внезапная тишина может нас пробудить, как и внезапный шорох, — Компаньонка открывает глаза, хотя спала мертвецким сном, не слыша ни грома оркестра, ни выкриков публики. Теперь Али необходимо представить — он ближайший друг покойного Брата Сюзанны, и явился единственно для того, чтобы почтить дорогую Память, — Компаньонка выказывает живейший интерес, жаждет узнать побольше, в чем собеседники ей нисколько не отказывают, перебивая друг друга. Веера раскрыты и пущены в дело. Спектакль, меж тем, продолжается — правда, Али с Сюзанной, не сводя глаз со сцены, плохо понимают, что там к чему, — разыгрывается новая Пантомима (насколько могут быть новыми одинаковые события, изображаемые на тот же лад). Госпожа Венера как раз завершает «Сцену Метаморфозы», в которой юные любовники становятся Арлекином и Коломбиной, ревнивый старик-отец — Панталоне, а сонная дуэнья — Шутом.

«Я некоторое время был за границей», — натянуто сообщает Али, и Сюзанна не может удержаться от смеха: эта история ей, как и всему свету, хорошо известна.

«Как ваша матушка и братья?» — спрашивает Али. Он сидит позади Сюзанны, чтобы зрители не заметили его присутствия в ложе.

«Хорошо, — отвечает Сюзанна. — У них все хорошо».

Так и продолжается — разговор можно назвать «светским» — однако на деле он полон смыслом куда более значительным — Али выражает надежду нанести визит — Сюзанна уверяет, что ее супруг нечасто устраивает приемы, — однако замечает, что в Городе им арендован Дом, — советует Али следить за представлениями — Клоуну далеко до Гримальди — и Али не может понять, продвинулся он или отступил, — однако же куда и откуда?

Но вот гремят суровые аккорды, и занавес раздвигается, чтобы явить взгляду «Мрачную Сцену» — так называют ее актеры: Кладбище, Руины, Надгробия и Пещера, где томится, подвергаясь испытаниям, несчастный Арлекин, пока мудрая и добросердечная Госпожа Венера не возвратит все к началу — сцене Жизни — той самой, на которой мы каждодневно играем свои роли. Однако еще до развязки, когда ничего не разрешено, а Нетопыри и Призраки на проволоках терзают беднягу Арлекина, Сюзанна со вздохом извещает, что вот-вот появится мистер Уайтхед — по обыкновению, к Финалу, — и Али (хоть он и не сразу понимает намек) делает шаг к двери, невнятно бормоча слова Прощания сначала Сюзанне, а потом ее зоркой Подруге — которая в свое время (хоть он о том не подозревает) станет и его подругой. И вот его уже нет.

Али не заметил как, но Сюзанна Уайтхед выведала у него и запомнила адрес Дома, где он обосновался, — и там, у себя, совсем скоро после того вечера, он находит Письмо — и адрес написан столь знакомым почерком: послание словно призвали неотступные мысли о Сюзанне меж тем часом и этим. Письмо довольно короткое — рада встрече, хотелось бы расспросить подробней, — но содержит указания, как прислать ответ через посредника — ту самую Подругу! — вложив письмо внутрь письма, адресованного той, — впрочем, в наставлениях подобного рода мало кто нуждается. «Напишите скорее — и я непременно отвечу» — от этих слов сердце Али взмывает ввысь с дурацкой легкостью, словно бумажный змей, — но только с тем, чтобы упасть на землю, как только дернется веревка: он понимает, о чем он должен написать первым делом, но не знает как: почему, неведомо каким образом, он обрек семейство Сюзанны на плавание без руля и без ветрил, приведшее к безотрадной гавани.

«Это я, я, — писал Али, — повинен в смерти вашего брата — не заблуждайтесь на этот счет — и это я устроил так, чтобы вам не оставалось ничего иного, как только выйти замуж за того, кого вы презираете, — все это дело моих рук — это я завлек вас обоих в паутину зла, куда угодил и сам — и в которой ПРЕБЫВАЮ — завлек из себялюбия — лишь бы не оказаться там одному — вы должны питать ко мне ненависть, иного выбора у вас нет, и я с радостью приму вашу ненависть, как и должно тому, кто получает награду по заслугам».

«Не думайте так ни секунды, — ответ Сюзанны пришел со скоростью мысли — во всяком случае, так быстро, как это возможно для Письма, отправленного почтой. — Не только глупо, но и самонадеянно приписывать собственной воле то, что уготовили Судьба или Случай, — вы здесь ни при чем. Стоит ли казнить себя раскаянием за поступки, которые никакими людскими стараниями нельзя было предотвратить, а ныне невозможно исправить? Боюсь, что эти ваши слова будут держать вас в отдалении от меня — а это изо всех лишений, какие только могут выпасть мне на долю, сейчас для меня самое страшное. О мой дорогой Али — ты спрашиваешь, почему я тебя не искала — не написала ни строки, хотя и слышала, что ты вернулся, — но ты не знаешь, как я ловила новости о тебе — о твоем исчезновении — о возвращении в ореоле славы — не говори, будто мне было все равно, — и все же я страшилась встречи — но страшилась не тебя, а себя самой — я должна умолкнуть — я чувствую себя осажденной крепостью, в стенах которой укрылись предатели, — не пиши мне больше. О нет, не переставай писать — и думай обо мне всегда — как буду думать о тебе я — не знаю, как и подписаться — разве что СЮЗАННА».

На это письмо Али отвечал, словно охваченный лихорадкой: его перо скользило по бумаге, не поспевая за мыслями, а мысли не в силах были угнаться за биением сердца, которое металось между Надеждой и Отчаянием — ибо та, кого он когда-то любил и считал потерянной, не была, как выяснилось, потеряна — и все же была, причем бесповоротно. Мой юный Герой, обладавший всеми благородными свойствами, какие только приличествуют герою, не имел мирского опыта, который бы подсказал, что из обыденного затруднения, им переживаемого, существует столь же обыкновенный выход, — однако Али уже был на пути к уразумению — Почтовая Доставка стала надежным проводником его упований, а то, что он получал через ее посредство, служило хорошим наставлением к дальнейшим шагам. «Прилагаю, по вашей просьбе, прядь своих волос — не знаю, для чего она вам, — но, ломая голову над этой загадкой, начинаю думать, что ваш локон доставил бы мне немалое утешение. Хотел бы, чтобы вы установили правила для наших сношений — лишь бы мне не выйти за рамки и не задеть ваши чувства — это ужасает меня больше, нежели пребывание на месте, — хотя изрядно страшусь и этого, если сидеть придется где-нибудь далеко от вас! Разгони мои страхи, Сюзанна! Скажи, о чем мне можно просить — и о чем нельзя!»

Было время, когда каждое сердечное излияние сохранялось втайне, предназначенное только для другой пары глаз, и переправлял его крылатый Меркурий, прижимавший палец к губам. Теперь со всякого небезынтересного письма снимается копия, едва ли не всегда самой Отправительницей (ведь если слабый пол и не завладел этим занятием всецело, то, во всяком случае, держит контрольный пакет), — дабы при желании передавать копию из рук в руки, если она того заслуживает. Недалекая дуэнья, которой Али должен был адресовать послания, предназначенные для Сюзанны, отнюдь не полагала несовместимым с вверенными ей обязанностями — прежде чем заменить обертку письма — предварительно снять копию, чтобы на досуге предаться над нею размышлениям.

Может показаться странным — а возможно, и нет, — что, если на протяжении многих месяцев (чуть ли не целого года и дольше) Али и Сюзанна ни разу не встречались, теперь редко выпадала неделя — да что там, порой и дня не проходило — без того, чтобы они где-то не оказались вместе, и не на короткое время. Подобное обстоятельство — уж точно не авторский прием (хотя течение Повести и зависит от воли Автора), но безотчетная женская мудрость, вечно способная поражать Мужчин, которые, как правило, склонны приписывать нечаянное столкновение с предметом своей страсти чудесной игре Случая. Итак, однажды Али с Сюзанной, как недвусмысленно выражаются англичане, очутились в бильярдной — великолепном зале, со стен которого смотрели портреты рыцарей в доспехах и дам в шелках. Беседа между ними носила самый светский характер — за исключением тех случаев, когда направляемые ими три шара сталкивались, повинуясь Ньютону — угол падения равен углу отражения, — тогда замечания касательно Победы иди Поражения, которыми оба игрока обменивались, имели двойной смысл, скрытый от чужаков. Тем временем в зале не прекращался разговор, обрывки которого долетали и до их ушей.

«Вы слышали? Буонапарте бежал с Эльбы, Париж взят!»

«Что, опять? Думаю, это событие станет ежегодным — как лето, так брать Париж, — впрочем, сожалею, да»,

Али — Сюзанне: «Третий шар только глаза мозолит. Если его убрать, партия пошла бы на лад».

«Но разве суть игры не в том, чтобы он присутствовал?»

«Мне он не нужен. Охотно отправил бы его в угол, чтобы этим двум было удобней вместе». В этот момент Али случайно поднял глаза и, оцепенев от ужаса, увидел, что мистер Енох Уайтхед — тот самый, о ком он рассуждал (правда, иносказательно), — остановился не далее чем в двух ярдах от них — и Али, пораженный, перевел взгляд на Сюзанну.

«Он ничего не слышит, — тихо произнесла Сюзанна, — или почти ничего. Вам нечего бояться». И беззаботно принялась натирать кий мелом. Однако Али, горевшему от стыда, вспомнился его последний разговор с отцом — также у бильярдного стола! — вспомнились отцовские слова о мистере Уайтхеде: дескать, он туговат на ухо и мало что заметит, а потому супруга сможет делать все, что ей заблагорассудится, — так уж в мире заведено. Стыд — ужас — но не раскаяние — ибо теперь изъян мистера Уайтхеда был принят Али в расчеты, какие всегда ведет знатный Арифметик, Beнерино дитя, и без которых земля перестала бы вращаться. Игра продолжалась, и длился негромкий разговор, шары катились по сукну, но теперь игроки не боялись рисковать.

Между этими тремя общественными молекулами произошло немало сходных столкновений (и отклонений, еще более мучительных), пока Али совершенно не удалился от Светской Жизни, уединившись в своем жилище, и в поисках мудрости не взялся за чтение античных авторов — засиживался за книгами далеко за полночь, когда уже начинали тяжелеть веки, и набирался сурового здравомыслия, однако наше повествование — не учебные прописи, и повторять эти истины мы здесь не станем. Однажды пасмурным утром Почта доставила Али письмо — но не от Сюзанны, а от мисс Катарины Делоне. Письмо, как это было свойственно и самой юной леди, отличалось прочувствованностью и точностью выражений — речь шла об их недавних встречах, которые, как оказалось, обладали куда большей важностью, нежели Али (чьи мысли зачастую витали где-то далеко) себе это представлял. «Я не принадлежу к тем, кто способен изобразить чувство, которого на самом деле не испытывает, — писала мисс Делоне. — Я на собственном горьком опыте убедилась, что не всегда выказываю свои действительные чувства, чем ввергаю близких, кому более всего желала бы открыть всю душу, в некоторое замешательство — это может отвратить их от меня — что было бы для меня истинным горем. Помню, что в наших беседах я рассуждала об Идеале Мужчины, над качествами которого размышляла долго, — и составленный мною образ, полагаю, являет полное совершенство во всех отношениях — однако я отнюдь не имела в виду утверждать, будто завоевать мое расположение способен только тот, кто соответствует Идеалу до последней черточки — а уж никому из живущих незачем на это и надеяться! Что ж — дорогой Друг — надеюсь, я всегда смогу называть вас так — на этом умолкаю, дабы не выразиться как-нибудь неточно — Недостаток, с которым я постоянно борюсь!»

Пока Али пробегал глазами строки с выражением самых утонченных чувств, делавших честь их автору, и заключавшие письмо сердечные пожелания, в голове у него зародилась некая мысль — подобная яйцу, которое ему предстояло высидеть.

«А почему бы мне и не жениться? — раздумывал Али. — Одним ударом расправлюсь со всеми заботами. Стану кораблем, идущим в порт, — спущу наконец паруса и брошу якорь. Эта леди, кажется, считает меня достойным ее руки — если я верно угадал смысл письма — возможно, она не так уж неправа — и, во всяком случае, сейчас она думает так — а если я ничем ее не разочарую, так она будет думать и дальше. Если я лягу в постель с любящей женщиной, навязчивые сны перестанут меня преследовать. Не буду больше бродить во сне — если со мной это было. Женщина, обладающая доброй душой, способна воссоединить двойников!»

Размышления Али прервал камердинер: он явился доложить, что внизу дожидается юный джентльмен, не назвавший своего имени, — прикажете впустить? «Что это за юный джентльмен?» — спросил Али. «Военный, — сообщил камердинер. — Молодой офицер, насколько можно судить по мундиру под плащом». Али в знак согласия рассеянно махнул камердинеру — и вернулся к раздумьям, мысленно взвешивая возможности. «И все же — все же… — Он крепко обхватил себя руками, скрестил ноги и с досадой уставился в камин. — И все же…»

Когда дверь распахнулась, Али встал с кресла и, обернувшись к вошедшему, увидел перед собой — призрак! Перед ним стоял юный лорд Коридон — точно такой, каким был всегда, — в мундире — с плащом, прикрывавшим низ лица, — темно-синие глаза лучились смехом — никакой не призрак, а существо из плоти и крови, как и сам Али!

Морок мгновенно рассеялся — Али, пошатнувшись, оперся о спинку кресла — офицер отбросил плащ, и Али убедился, что это не покойный юноша redivivus[29], а Сюзанна, его сестра. Коротко стриженные волосы падали мягкими локонами, как у брата, щеки были такими же нежными, какими оставались у него, — Сюзанна вытянулась в струнку и по-солдатски браво отдала Али честь, улыбаясь, однако, неуверенно и с сомнением.

«Это… его мундир?» — спросил Али.

«Этот мундир он никогда не носил — чересчур заужен. — Сюзанна сделала шаг вперед — один только шаг. — Али! Я шла по людным улицам — никто не обернулся — твой камердинер меня не узнал и принял за того, кем я прикинулась».

«Человека делает одежда», — сказал Али — при этих словах юный корнет, просияв от радости, кинулся ему в объятия — и мог ли Али устоять? Сейчас Сюзанна не была рассудительной супругой в шелках — ту особу она оставила у себя в гардеробной, а здесь предстала совершенно иной — смелой — открытой; высвободившись из объятий Али, она с вызовом подбоченилась и устремила на Али дерзкий взгляд, словно желая спросить: Ну и как тебе ЭТО? — и Али, видя эту Сцену Метаморфозы, тоже рассмеялся.

«Скоро ли вам возвращаться в полк из побывки, юный сэр? Или можете немного повременить?»

«Я в отпуске, — парировала Сюзанна, — и, как всякий офицер, могу делать все, что мне заблагорассудится».

Нет нужды уточнять, как они провели тот день: ясно, что не за занятиями, свойственными Воинскому Сословию, — не курили Черуты, не гоготали над анекдотами, не превращали себя в подобие бочек для вливания кавалерийского пунша — все эти удовольствия были ими отвергнуты. Скажу, что Али плакал, вспоминая Корадона, своего Друга — плакал, чего прежде, негодуя и ужасаясь, не делал! — Плакала и Сюзанна — плакала над утратой того, что принесла в жертву, — и разве не проливаем мы слез над потерей Чести, с каким бы хладнокровным расчетом ни замышляли от нее избавиться? И, поплакав, они вновь смеялись — как, бывало, делали это втроем, когда вместе бродили по зеленым тропам и кто-то нес восхитительную чепуху единственно ради удовольствия увидеть веселье на лицах спутников, от смеха закидывавших голову назад. Любовь — как просто она приходит к каждому — как быстро и легко даруются ее радости — как редок и долговечен смех влюбленных, величайший дар нещедрых Богов!

Но вот спустился вечер — молодую Воительницу хватятся, если она промешкает дольше, — однако успевает догореть еще одна свеча, прежде чем она натянет на себя штаны из буйволовой кожи и пристегнет на алом мундире аксельбанты — и даже когда стоит уже на пороге, ее пальцы все еще переплетены с пальцами Али, а глаза устремлены на него — оторвать взгляд труднее всего!

И так Али и Сюзанна вступили на плачевную стезю отношений, столь привычных в Обществе, а равно и в Романах — отношений, которые в идеале невидимы, но в то же время и очевидны — никто не может наблюдать прегрешение, однако все до единого испытывают досаду, ежели слухи не достигают их ушей; во избежание этого, вдохновенных говорунов охотно привечают в каждом доме, хотя in absentia[30] и отзываются о них пренебрежительно. Если бы эта пара не была столь дорога моему сердцу и я не желал им всего того, к чему сами они страстно (и, надо признаться, зачастую слепо) стремились, подробный рассказ навеял бы на меня толику ennui, и мне пришлось бы просить разрешения избавить меня от пространного описания — как Сюзанна и Али полагали себя неуязвимыми для сплетен — хотя о них судачили на каждом углу — им одним было неведомо, сколь общеизвестны все их свидания и расставания, — и единственным, кто даже не подозревал ни о чем, оставался Супруг. Достопочтенный Питер Пайпер горой стоял за друга; уж он-то всеми мерами старался пресекать возмутительно фривольные толки, превознося прекрасный дружеский союз Али и покойного лорда Коридона — и сочувственно отзываясь о желании миссис Уайтхед поддерживать Общение, благодаря которому сохранялись живыми воспоминания о Брате, — указывал он и на обоюдное пристрастие лорда Сэйна и миссис Уайтхед к сценическим Представлениям — и проч., и проч. — что в совокупности производило действие, прямо противоположное желаемому.

В лансье, где танцующие образуют длинную Вереницу — именно этот танец светское Общество и напоминает более всего своими amours[31], — наиболее смелые из галопирующих мужчин и женщин меняются партнерами и порой вновь оказываются в объятиях своих ошеломленных Половин, которые, оттанцевав поодаль, только-только вернулись на прежнее место, — и вот тут-то важнее всего не соблюдать постоянства, а быть готовым мгновенно разнять руки и вихрем умчаться в сторону. Однако, как уже замечалось, Али был скорее приверженцем Постоянства, нежели поклонником Разнообразия — жизненный путь он считал предначертанным Судьбой, и сердце его было целокупным. Если какой-нибудь другой актер на этой ярко освещенной сцене, видя, как стремительно приближается он к катастрофической Развязке и как терпение Общества, будто резина, растянутая до предела, вот-вот лопнет, мог бы настрочить изящное письмецо и отправиться на время за границу — или же согласиться с предметом своих воздыханий, что лучшее, так или иначе, позади и что на дне сладостной чаши остался лишь Осадок, который предпочтительней выплеснуть и на том покончить; мог бы на прощание снабдить неугодную Любовницу подарком, точно подсчитав его нужную стоимость, — словом, избрать любой из этих и многих других способов, которые как будто изложены в книге, всеми прочитанной, — но Али не мог и не хотел так поступать — ни за какие блага! Посему, коль скоро нельзя было разорвать affaire[32], следовало порвать со всем прочим.

«Почему бы нам не бежать вместе? Что нас здесь удерживает? — с этими вопросами обращается Али к Сюзанне, сидя с ней вдвоем на диване в Библиотеке знатного дома, куда оба они умудрились получить приглашение, и разглядывая в альбоме едва различимые виды городов, где им не довелось побывать. — Какая разница, где мы будем, если будем вместе? Что нам до Мнения Света, до прочих пересудов? Поверь мне, в этом краю меня ничто не держит — кроме тебя, Сюзанна, и того клочка земли, где похоронен он, — ничто другое!»

При этих словах Сюзанна поднимает глаза и, не дослушав, зажимает рот Али рукой: «Али, мой дорогой Али! — Подумай, о чем ты говоришь — ты прав, тебя ничто здесь не удерживает — но меня — мое сердце, моя любовь принадлежат не тебе одному!»

«Забудь о нем, — вырывается у Али. — Он силой захватил твою руку — купил тебя, точно рабыню!»

«О нем я могу забыть, о моих крошках — нет: о сыне, о дочери. С ними я не могу расстаться — не могу».

Долго не отрывал Али глаз от лица Сюзанны, озаренного Чистосердечием и Состраданием. Потом встал, отошел и повернулся к огню. «Что такое мать — я не знаю, — проговорил он. — Ничего не знаю о материнской заботе, о нерушимой преданности — что ж. Говорят, на свете нет ничего драгоценней, и человек, лишенный этого, проходит по жизни, будто раненый. По собственному опыту я бы этого не сказал. Но не сомневаюсь, что твоим детям до конца дней твоя любовь будет приносить благо».

«Ты слишком рассудителен».

«Рассудителен? Ничуть! — Али шагнул к Сюзанне и опустился перед ней на колени. — Но задумайся все же над тем, как я должен поступить. Нет — нет — не бери меня за руку! Если нам нельзя бежать, то мы, Сюзанна, должны расстаться — расстаться, прежде чем тебя постигнет бесчестье — быть может, развод — ты лишишься детей и ничего не приобретешь взамен. Разве тебе это непонятно?»

«Ты убиваешь меня этими словами. Мне не под силу такое выговорить».

«Нет — не убиваю — только не тебя. Это невозможно. Ты будешь жить. Должна — иначе все ни к чему». Али произнес это с уверенностью — так звучал бы голос человека, который стоит на разбитой палубе тонущего корабля — однако видит, как шлюпка уносит к берегу тех, кто дорог его сердцу, — и этого для него довольно! Любовь предъявляет свои требования, великие и справедливые, — но не может требовать все, доводя до Гибели: так думают умудренные опытом, которых нельзя путать с робкими, — скорее это те, кому понятно, как ничтожно мало выпадает счастья на протяжении всей жизни, — стоит потребовать всё, и мы на пути к полной обездоленности.

«Что же тогда — что тогда?» — повторяла Сюзанна.

«Я уеду, — сказал Али. — Не могу оставаться в одном Городе с тобой — как бы ни был он велик. Уеду — и постараюсь узнать, смогу ли жить без тебя дальше».

«Куда ты уедешь? Только не навсегда — не произноси этого слова!»

«Куда, неважно. Быть может, пущусь в долгое путешествие. Не знаю. Прошу лишь одного — Сюзанна! Избегай тех мест, где мы можем нечаянно встретиться».

«Как! Отринуть все наше дружество — все добрые чувства? Не говори так — я этого не допущу».

«Нет — мы ни от чего не откажемся — если ты так хочешь — и я готов взять это на себя — рассчитывай на мою дружбу — и на все мое, что тебе понадобится, — всегда!»

Так они решили — такую принесли клятву — и точно так же ее преступили… О! Что сильнее Отречения способно пришпорить наши нежные чувства? Мы говорим: нам надо расстаться — и не сводим глаз друг с друга — осознаем все причины, почему нам нельзя расставаться, испытывая при этом нечто вроде облегчения, вызванного нашей решимостью, — видим перед собой унылую пустыню Будущего, которое предстоит прожить в одиночестве, ведь никто другой не сможет… Нет-нет, никогда! И, в стремлении утешить, мы сливаемся в тесном объятии, шепча «надо проститься» — и не прощаемся! Как долго Али с Сюзанной не размыкали трепетных губ, пребывая в неуверенности, позже они и сами не смогли бы сказать — и до сих пор оставались бы там, если бы не послышались грузные шаги и кто-то не толкнул дверь Библиотеки: тогда они «вздрогнули, как грешные творенья» — и отпрянули друг от друга!

Образ жизни того, кто удалился от Общества — впал в апатию — едва утруждает себя одеванием и едой (да и то как придется) — лишь изредка покидает ложе ради вечера в дружеской Компании, где воды Леты пьет в таких количествах, что целая ночь проходит почти бесследно (не считая головной боли, содовой воды и утреннего похмелья, причины которого позабыты) — повторю такой образ жизни, возможно, достоин запечатления — но предпочтительней о нем умолчать.

В один из таких дней, ничем не отличный от прочих, Али случайно увидел издали мисс Делоне — она садилась в карету с приличествующей важностью, однако волей-неволей дозволяя прохожему лицезреть крохотную ножку и стройную лодыжку. Али продолжил путь, погруженный в размышления — если это можно было назвать размышлениями — и, вернувшись к себе, сел за стол и написал письмо, строки которого весь день не выходили у него из головы:

Тут Али остановился и замер с пером над листом бумаги, будто зажал себе рот, чтобы не сказать лишнего. В голове у него теснилось множество напастей, которые он мог бы, при желании, перечислить в списке пережитого, — но делать этого не стал. А вместо того поспешил завершить послание: Али чувствовал, что попутный ветер, столь стремительно и далеко завлекший его барк, замирает, и желал — до того, как окажется во власти штиля — поскорее достичь гавани прощальных Пожеланий и Подписи. Окончив письмо (последние его строки нетрудно вообразить, поскольку ни новизной, ни своеобычностью они не отличались), Али промокнул лист, сложил его вдвое, бросил на стол и устремил на него долгий недвижный взгляд — не озаботясь его отправлением — вообще не шевелясь. Около полуночи — о ней возвестило мяуканье кота, взывавшего к своей возлюбленной в конюшне на задворках, — Али встрепенулся, кинул письмо в Огонь и написал второе, иному адресату:

Это послание, не снабженное никаким приветствием, Али незамедлительно отправил Пособнице, к чьим добрым услугам неоднократно прибегал, — к женщине, которой, надо сказать, уделял в мыслях не больше внимания, нежели безликим Почтальонам, обеспечивающим надежную доставку писем по всему свету. И принялся ждать — что для иных натур невыразимо болезненно: минуты падают подобно каплям в той китайской пытке, на которую мы привычно ссылаемся для сравнения, хотя никому из нас, думаю, не доводилось ей подвергаться — мне, во всяком случае, нет, однако я пытаюсь ее вообразить примерно так: «Вероятно, эта пытка схожа с ожиданием Письма, несущего Жизнь либо Смерть, когда слышно одно лишь тиканье часов», — а впрочем, может, и несхожа. Ответа не было — когда же и Надежда разуверилась в его получении, Али почувствовал, что не в силах больше переносить свои комнаты — улицы вокруг — сам Город, Ton, Monde[33] — и призадумался, где бы подыскать убежище — возможно, и навсегда: в вигваме среди краснокожих или в краале у готтентотов! И в ту же минуту Почта принесла — нет, не Сюзаннин ответ, но письмо от лейтенанта Апворда — того самого Военного Хирурга, который некогда — в другой стране и на другой Планете, как теперь казалось Али, — отнесся к нему по-дружески. Военному хирургу, как выяснилось, необычайно повезло в житейских делах, столь досаждавших Али: он женился на доброй женщине, причем плодовитой — и горячо расхваливал Али брачное состояние, как поступают все, кто обрел счастье в сей Державе и желал бы расширить ее границы, пока они не охватят обе половины Человечества. Дом лейтенанта на побережье Уэльса благословен целым выводком малюток Апвордов, лепечущих по-валлийски, и лейтенант приглашал Али приехать и разделить его блаженство. Али обратной почтой ответил, что будет рад повидаться с ним и всеми его домочадцами и что покинет Лондон, как только сможет, — Бог весть, вернется ли снова — впрочем, эту оговорку он доверил только своему израненному, тоскующему Сердцу. Так или иначе, но Али принес торжественную клятву — хотя и сам не знал, каким Богам или Силам, — в том, что пребудет вдалеке от тех мест, где можно встретить Сюзанну Уайтхед, либо ее супруга, детей ее, и вола ее, и осла ее, и все, что есть у нее, — пока это Сердце вновь не окрепнет настолько, чтобы дать согласие на возвращение и перестанет наливаться жаркой скорбью при одной только мысли об этом.

Военный хирург радушно приветствовал того, кто был некогда (хотя и недолго) его Товарищем по оружию, в кругу своего новоиспеченного Семейства, состоявшего, как было уже оповещено, из полнотелой Супруги и двух пухлых детишек: все трое так сходствовали меж собой и столь же радовали глаз, что и три крупных румяных Яблока на Блюде. В камине пылал огонь, на столе была заготовлена чаша для Пунша — и все вокруг дышало теплотой материнского Лона. Али не остался нечувствительным к прелестям и Утехам этого домашнего очага; поначалу он, оказавшись в средоточии заботливого внимания и шумной суматохи, испытывал скованность, но постепенно его охватила непринужденность, какой он не знавал со времен — со времен… — но тут вторгалось воспоминание о Коридон-холле и он забывал об игре, где нужно было подбирать бирюльки и вести оловянных солдатиков в атаку. Однако улыбавшийся Сынишка Апворда и Дочурка, дергавшая Али за рукав, вновь возвращали его к действительности.

Свыше недели Али сохранял верность данной им клятве — не думать о Сюзанне, — но часы и дни выдались на удивление растяжимыми, готовыми заполнить целую Вечность, — ведь хорошо известно, что если запретить себе думать о чем-то, то самый этот запрет сведется всего лишь к очередной мысли о запретном — и мрачное море не приносило Али ни малейшего утешения, никакой Определенности, хотя он дважды в день бросался почти нагишом в его холодные объятия с надеждой набраться мудрости — и все было напрасно: очень скоро им всецело завладело Отчаяние. Желанным счастьем казалось ему кинуться в волны, заплыть так далеко, чтобы нельзя было вернуться, — сладостно погрузиться в пучину и ничего не знать больше ни о Сюзанне, ни о Любви — и, о да! об Али тоже! И однако в Бездну, к Забытью влекла его та же сила, с которой он не мог порвать: она требовала от него приникать к Жизни и к Надежде — Парадокс самый пошлый, хотя от этого он ранит не менее мучительно.

Али и взаправду не однажды намеревался привести в исполнение заявленную им решимость «вооружиться против моря бед» и «противоборством покончить с ними». Али подолгу стоял на краю обрыва, где волны внизу катились и разбивались о камни, на которые он сам готов был броситься, — вечно изменчивые валы вечно возвращались назад, но он не вернется никогда! Или же, взяв Пистолет, Али стискивал его в руке, будто руку единственного друга, — или разглядывал остро наточенную Бритву, одного взмаха которой довольно, чтобы дать волю крови, бьющейся в сонной артерии. И вот — что не удивит всякого, кому знакомы превратности Меланхолии, — однажды ночью Али почувствовал, что мятущаяся его душа готова чуть ли не по собственной воле ступить за грань, отделяющую наш мир от печального царства Мертвых — но внезапно его сковал сон, а по пробуждении Али встал с ложа безмятежным, будто морская гладь после шторма, — и с удивлением и легким стыдом обнаружил, что не собирается умирать, а намерен жить: принять Ванну и сесть за Завтрак.

«Как я и предвидел, — глубокомысленно заключил военный хирург: ответственность его возросла, а врачебная Практика расширилась, так что держался он теперь с приличествующей степенностью. — Морской воздух, как того и следовало ожидать от сил Природы и Божества ее, подействовал на вас благотворно — щеки у вас цветут точно девичьи, а глаза смотрят ясно, будто — будто — словом, яснее некуда. Неделька-другая, и вы будете спать сном младенца, да и аппетитом ему не уступите».

«Прошу меня извинить, — возразил Али, — но прописанный курс лечения необходимо сократить — я оставил все свои дела в полном беспорядке — по правде говоря, и не рассчитывал к ним вернуться. Не могли бы вы засвидетельствовать мое глубочайшее почтение вашей милой супруге и прелестным детям? А вот это примите в подарок — взгляните, отличная вещь — изготовлена самим Джо Ментоном: видите резную надпись на рукоятке? Нет-нет — возьмите — теперь мне хочется держать эту штуку подальше от себя — надеюсь, что она уже не пригодится!»

Али, однако, промедлил с возвращением в Город еще неделю, а по возвращении не спешил с выбором новой жизненной колеи (хотя и чувствовал себя на распутье), пока одним роковым днем — как назовет его Али позже — ему не доложили о Визитере.

«Это дама, — сообщил камердинер с оттенком неудовольствия, поскольку названные существа, являясь поодиночке, неизбежно добавляли ему забот. — Просит с ней побеседовать».

«Вы ее знаете?»

«Леди под вуалью».

Под неодобрительным взором слуги Али терзался сомнениями. Сюзанна — не отослать ли ее прочь? Разве не отправила она его на тот свет — вернее, и отправила бы, если бы у него достало чуть больше решимости — и не проронила ни слова, чтобы вернуть его обратно? Не сам ли он поклялся — поклялся перед собственной душой — не он ли обещал Сюзанне никогда не подвергать ее угрозе позора? Никогда! Никогда! «Впустите леди, — произнес Али, а когда негодный слуга притворился, будто не расслышал, и приложил к уху большую волосатую ладонь, повторил: — Впустите ее!»

Однако же, когда дама переступила порог и приподняла плотную вуаль, Али увидел перед собой не Сюзанну, а мисс Катарину Делоне. Она была бледна, будто прошла Долиною смертной Тени, но держалась уверенно и, вскинув голову, взглянула прямо в глаза Али.

«Мисс Делоне… Катарина! — пробормотал он и шагнул ей навстречу. — Э-э… здравствуйте!»

«Милорд, — произнесла мисс Делоне ледяным тоном, ей несвойственным (хотя Али и не слишком удивило, что она способна к таковому прибегнуть), который вселит в его сердце странные опасения и еще более необычное сочувствие. — Я пришла известить вас, что наша последняя встреча осталась не без последствий».

«Не без последствий? — переспросил Али. — Каких последствий? И о какой встрече вы говорите? Чашечку чая — или бокал вина? Вы пришли так неожиданно — надеюсь, не случилось ничего такого, что может сильно вас расстроить?»

При этих словах гостья внезапно задрожала от волнения — вызванного то ли гневом, то ли обидой, то ли отвращением, но мгновение казалось, будто она готова взорваться, как только что брошенная ручная граната. Затем — ужасный вид? — она овладела собой и заговорила прежним ледяным голосом. «Не без последствий, — повторила она. — Если я выражаюсь недостаточно ясно, то скажу прямо: у меня будет ребенок».

Комичная, но неоспоримо присущая мужчинам черта: заслышав из уст женщины подобное сообщение, они мгновенно проникаются участливостью, вместе с тем всполошившись сверх всякого разумения — приволакивают кресло и насильно в него усаживают — готовы исполнить любое желание — голос приобретает мягкость; все это мужчина проделывает обычно, за исключением одного-единственного обстоятельства: когда у него рождается подозрение, что ему собираются предъявить привилегию отцовства, которое он намерен отвергнуть; в этом случае не найти существа бессердечней и безжалостней. Али уловил, что претензия адресована ему — причем от лица той, чью прямоту, чистосердечие и правдивость он никогда не ставил под сомнение, но тем не менее ни малейшего основания для такой претензии он не в состоянии был допустить — и даже вообразить. А потому застыл на месте, одолеваемый то озабоченностью, то отчуждением, не в силах молвить ни слова. «Я не понимаю, — выговорил он наконец, — о чем вы говорите».

«А, так теперь вы меня прогоните? — Голос Катарины казался острее ножа. — Не верю, что вы так поступите: вы не могли настолько перемениться».

«Вы должны меня простить, — сказал Али. — Мне неизвестно, что вы подразумеваете — я понятия об этом не имею».

«Не смейтесь надо мной, — жалобно воскликнула Катарина, и холодная невозмутимость, которую она до того старалась сохранять, разом спала с нее, как расстегнутое одеяние. — Не смейтесь! Если вы сейчас от меня откажетесь, я не знаю, куда мне деться — собственно, и некуда — мне нет места в этой стране — на этой земле! Клянусь вам, что не останусь на ней — и не из-за позора, хотя это и достаточная причина, а из-за того, что вы меня отвергаете — это слишком чудовищно!» Катарина упала к ногам Али и, словно отчаявшийся ребенок, униженно обхватила его колени. «Нет-нет! — вскричал Али. — Нет, не делайте этого!» Он опустился рядом с Катариной, чтобы поднять ее с пола, однако она настолько ослабла, что не могла стоять даже с его помощью, и ему пришлось устроиться на ковре рядом, точно они были дети, занятые игрой. Али ладонями обхватил щеки Катарины, залитые слезами, и, глядя ей в глаза, попытался умерить ее смятение — столь невероятное для той, кому, как он считал, ни разу в жизни не доводилось плакать — и уж конечно, не переживать такого взрыва горя! «Скажите мне, — проговорил он, — что, по-вашему, случилось — скажите все, поскольку вас наверняка кто-то обманул, и поверьте, я сделаю все, что смогу, лишь бы вам помочь и выяснить истину — большее мне не под силу».

«Я пришла к вам потому, что вы меня позвали», — ответила мисс Делоне и вынула из ридикюля сложенный лист, который Али узнал еще до того, как она развернула его наполовину, хотя бумагу, потертую от многократного перечитывания, испещряли следы слез: это было то самое письмо, отправленное им Сюзанне — отчаянное послание, на которое та не ответила; ответом служило, как он полагал, ее молчание. Теперь Катарина прочитала вслух: «Я был неправ, думая, что могу жить без тебя — и не стану, если ты мне это предпишешь» — и еще: «Где и когда мы увидимся, решать тебе» — и так далее. При этих словах в глазах у Али помутилось, и он почувствовал, будто меч рассекает его надвое — но не на две половины, а на два отдельных существа. «Ответьте мне, разве это не ваша рука? — продолжала Катарина, протягивая ему письмо. — Вы не скажете "нет", не можете сказать!»

«Кто доставил вам это письмо? Оно пришло по почте? Каков был адрес?»

«Не по почте — его принес мне посыльный: он настаивал, что должен вручить его лично, и ему было приказано, по его словам, дождаться ответа».

«Я никого к вам не посылал, — произнес Али. В голосе его слышалась не уверенность человека, непричастного к делу и отстаивающего свою правоту, но безмерная ошеломленность происшедшим, полнейшая растерянность перед коллизией, не подлежащей разрешению: он походил скорее на безвольную вещь под напором неодолимой силы. — И что вы ответили?»

Катарина взглянула на него как на помешанного. «Вы знаете, что я ответила! — вскричала она. — Знаете! Что мой визит к вам не причинит мне зла — что вины за собой я не почувствую: не помню, какими словами я это изложила — столь же бессвязными, как и ваши, обращенные ко мне, — написала, что не знаю, где мы могли бы встретиться, помимо общественных мест. На следующий вечер мне принесли новую записку: в ней стояло только название улицы и номер дома — и указан час, довольно поздний, — О Господи, прости мне!»

Туда, рассказывала Катарина, она и направилась, с одной лишь верной служанкой: их впустили, служанке было велено дожидаться ее возвращения. Катарину провели в полутемную спальню — с опущенными шторами — свет не был зажжен — и там она ожидала Али, трепеща от страха и надежды!

Али онемел — понимая, что может вмешаться и перебить рассказчицу вопросами не более чем зритель, следящий за театральным действием с напряженным волнением, затаив дыхание, в то время как участники драмы разыгрывают на сцене свои предрешенные судьбы; не более чем наши непорочные души, скрытые в телесном обиталище, наблюдают за произносимыми нами роковыми словами и за поступками, которых нельзя воротить.

Скоро кто-то вошел в комнату — как и откуда, Катарина не уловила, словно это был некий призрак или маг, и простерся рядом с ней. Вошедший только назвал ее имя, но Катарина не сомневалась — а почему, она и сама не знала, — что это был Али: так слепой пес узнает своего хозяина; так птица, несомая вихрем, находит путь к родному гнезду! Катарина предполагала поговорить с Али — напомнить о высоких жизненных целях; о неизмеримой ценности, придаваемой каждой душе ее Творцом и Судией; о том, что отчаяние — это временное помрачение разума, наваждение, от которого предстоит непременно очнуться; о том, что Разум и Соразмерность вернут ему обладание собой; все это и многое другое Катарина намеревалась сказать и репетировала этот монолог про себя, как неуверенный актер свою роль, по пути в этот дом и пока ожидала Али, но он только нежно приложил палец к ее губам, а потом встретился с ними своими губами — и все было тотчас забыто. Однако он нарушил молчание еще трижды: «Fide in Sane»[34] — и «Без тебя я ничто». И наконец — когда все преграды пали, все уступки были сделаны — «Помни Психею».

Все это Катарина пересказала теперь Али — обрывками фраз, как если бы обо всем этом ему было известно и он нуждался только в намеке и кратком напоминании, однако Али не знал решительно ни о чем и смотрел на нее, разинув рот и тараща глаза, будто пойманная в сеть форель, и Катарина в конце концов отступила от него — побледнев, охваченная ужасом. «Не смотрите на меня так! — воскликнула она. — Что вы этим хотите дать понять? Не станете же отрицать все это… О, мне надо было зажечь тогда лампу вопреки вашему приказанию — заставить вас признаться, что это вы!» Тут Катарина в порыве чувств бросилась Али в объятия, умоляя сказать, что после всего ею отданного, а им взятого, он ее никогда не покинет и не станет презирать, что он ее любит — и все произошедшее проистекает именно из этого источника.

«Катарина, — проговорил Али, отстранившись от нее, насколько она это позволила… — Вы должны знать, что немецкий доктор, меня осмотревший, полагает свойственным мне такое состояние — столь же редкое, сколь и необычное, — при котором я могу, погруженный как бы в сон и не отдавая себе в этом отчета (то есть сознавая, что я — это я, что я нахожусь там-то и там-то и что меня окружает то-то и то-то), могу при этом совершать действия, о которых сам не имею понятия. Хочу сказать, что это для меня возможно — вероятно — не знаю, впрочем — не уверен — и все же… может статься…»

Пока Али говорил, Катарина не отрывала от него глаз: Али казалось, будто он смотрит на слабый неверный огонек, который вот-вот то ли угаснет, то ли разгорится; он гадал, отпрянет ли она от него в ужасе и сердце ее разорвется — или же вспыхнет от гнева, а то и любви! Кому неизвестно, обладал он девушкой или нет, — тому воистину ничего не известно! «Али! — выдохнула Катарина. — Бог мой! Так ты меня не любишь? Скажи, был ли вызван любовью твой поступок — я готова поклясться, что это так!»

Для нашего героя оставался только один путь: героям, по большей части, предстоит избрать единственный путь — и они его избирают. Катарина Делоне верила, что он — именно тот, кто лег с ней в постель в доме без огней, на темной улице, и оставил ее с ребенком — но совершил все это во имя любви. Али этого не совершал — или, что гораздо ужасней, может быть, совершил, но во сне или в ослеплении; однако теперь, в трезвом рассудке, он один должен понести вину — и никто другой. Теперь, если он примет Катарину — посчитав или нет действительными ту ночь, свой поступок, — это должно быть приписано только любви, иначе Катарина его отвергнет. И потому он произнес: «Я и вправду люблю тебя, Катарина. Я люблю тебя, и если тебя это не пугает — ибо я сам не знаю, кто я и на что способен, раз совершил такое, — я жажду и твоей любви — отныне и навсегда».

«Так ты меня любишь!»

«Да, готов это повторить». По правде, ничего другого Али сказать не мог: его честное сердце наполняли жалость и благоговение перед тем, на что Катарина решилась ради него (хотя он знал об этом только с ее слов) — и решилась, откликнувшись на его бурное излияние отчаяния и страсти (хотя это излияние и было обращено к другой); и, обладая теперь тем, что она могла дать ему лишь однажды, Али уверился — был почти убежден — посчитал несомненным, — что все произошло именно так.