"Заметки о Ленине. Сборник" - читать интересную книгу автора (Коллектив авторов)

Предварительные замечания

Прежде всего о слове «словарь». Под этим словом в быту мы чаще всего разумеем «лексикон, сборник слов, речений какого-либо языка» (Даль). «Словарь» при этом оказывается безразличной по функциям статической массой слов с различными делениями — словарь языка, наречий, диалектов; словарь класса; словарь технический; словарь индивидуальный. Это — один ряд.

Другой ряд — «пользование словарем»; те или иные словарные элементы используются в той или другой конструкции, несут на себе те или иные функции; один и тот же словарный элемент будет иметь разную функцию, разное назначение в разных речевых конструкциях.

Каждая конструкция имеет свои законы; поэтому безразличное само по себе слово оборачивается на ней своей новой конструктивной стороной. Обычное газетное слово, нами в газете почти незамечаемое (несущее в газетном языке определенные функции) — в стихе может быть необычайно свежим (нести другую функцию); обычное разговорное слово, примелькавшееся в бытовой речи, — в ораторской речи оборачивается особой стороной. И наоборот. На этом основана и эволюция словарного материала внутри этих конструктивных рядов; «словарь» в смысле «собрания слов» — эволюционирует внутри каждого конструктивного ряда, отбираясь по своему назначению в этих рядах, по своей функции. Пример — литературный язык, стиховой язык.

В начале XIX века Катенин употребил в высокой поэзии слова «сволочь», «плешивый». Это вызвало бурю, хотя слово «плешивый» в прозе употреблялось. Так же необычно выглядело в стихах Некрасова слово «проститутка», — вообще в литературе употребительное. Так же необычен словарь Маяковского, — но необычен только конструктивно, — вне конструкции и в другого рода конструкциях — он будет «выглядеть» по иному — будет функционально иной. Настоящая статья рассматривает не словарь Ленина-индивида, а словарь Ленина-оратора и политического писателя. С точки зрения функционального использования словаря, в слове интересны главным образом: 1) отношение к «основному признаку» значения слова; 2) отношение к «второстепенным признакам» значения слова; 3) отношение к «лексической окраске» слова; 4) то или иное использование отношения слова и вещи.

Если мы проанализируем ряд словоупотреблений какого-нибудь одного слова, — мы натолкнемся на одно явление. Это — лексическое единство. Возьмем ряд словоупотреблений слова «голова»:

1. Голова — часть тела.

2. За это головой ручаюсь.

3. Много ль голов скота держите?

4. «Гуляй казацкая голова». (Гоголь).

5. Это голова, каких мало!

6. Забрать себе что в голову.

7. Выкинуть что из головы.

8. В первую голову.

9. Голова делу.

10. «Сельский голова» (Гоголь) «городской голова».

В этом ряду — перед нами разные значения одного «слова» в разных словоупотреблениях. Такое слово как голова — в значении «городской голова», «сельский голова» как бы совершенно даже отделилось от ряда, что и подчеркивается изменением рода. Это доказывается, напр., — возможностью каламбура:

Бондарь приглашается набить обруч на голову № 1, а вспрыснуть батогами голову № 10.

И все-же, даже в этом значении не совсем стерлось единство со всем рядом. Ср. речь Каленика из той же «Майской ночи» о том же — голове:

— Ну, голова, голова. Я сам себе голова.

Здесь в слове голова — сельский голова подчеркивается оттенок значения, уже явно входящий во весь ряд, здесь это слово приведено к единству с другими словоупотреблениями; здесь в нем обнаружено наличие категории «лексического единства». Возьмем такую фразу:

— Какую голову с плеч снести!

Здесь «голова» — одновременно и в значении 1-ом и в значении 5-ом. Так, признак лексического единства позволяет совмещать в одном словоупотреблении разные, — и, казалось бы, несоединимые значения: голова часть тела и голова — ум. Такое же, собственно, совмещение в приемах 6-ом и 7-ом: «забрать себе что в голову» и «выкинуть что из головы» это одновременно и значение: «голова — часть тела и значение: голова ум».[47]

Совмещение это становится возможным из-за наличия признака лексического единства, который назовем основным признаком значения.

В примере № 2 и № 8: «за это головой ручаюсь», «в первую голову», значение слова сильно стерто; здесь слово порабощено группой, фразой, осознаваемой, как единица, как целое; здесь основной признак сильно затуманен, лексическое единство затушевано фразовым единством. И все ж таки возможны такие условия, которые обнаруживают и в этих случаях наличие лексического единства.

Если мы будем, например, отправляться от значения № 1, если это значение будет нам задано, как некоторый тон, — то и в таких «бесцветных» значениях, как в № 2 и № 8 — обнаружится их связь с № 1, — а отсюда и со всем лексическим рядом. Поэтому в группе «головой ручаться» на военном языке или в такой исторической повести, где фигурирует плаха — значение слова «голова» будет отнесено к примеру № 1 — именно потому, что мы от него отправляемся, что оно дано как основное, — что мы двигаемся в определенном лексическом плане.

Значение лексического плана хорошо видно на следующем примере. Слово «земля» в таком соединении, как «черная, жирная земля», с одной стороны, и «бежать по земле, упасть на землю», с другой стороны, — будет иметь, конечно, разное значение. Можно бежать по песку, по глине, по любой почве — и все-таки бежать «по земле».

С другой стороны, ясно, что такая пара как «Земля и Марс» — нечто третье, ни то и ни другое. «Земля» в такой паре и пишется-то с большой буквы — и обозначает нашу планету, а никак не почву и не «низ».

И все-таки, если дело идет о том, что люди взлетели на Марс, то мы не можем, не рискуя быть комичными, говорить о марсианской почве — «земля», — или «спуститься на землю» (т. е. спуститься вниз, на Марс). И когда Ал. Толстой, развертывая действие на Марсе («Аэлита») пишет:

«Вот он (воздухоплавательный аппарат марсианина. Ю. Т.) нырнул и пошел у самой земли» (т. е. марсианской. Ю. Т.) и дальше действие идет все на том же Марсе: «Но когда Лось и Гусев двинулись к нему (марсианину. Ю. Т.), он живо вскочил в седло… и сейчас же опять сел на землю», (Красная Новь, книга 6. стр. 125.), — то это производит комическое впечатление, которое не входило в расчет автора.

Таким образом основной признак значения позволяет слову разноситься по лексическому плану. Мы видели, как лексический план не безразличен для значения слова: он придает значению, в котором употреблено слово в данном случае — признаки, которые идут от других значений слова. Условно назовем их второстепенными.

Проанализируем теперь, отчего неудачно словоупотребление у Ал. Толстого, отчего оно не удалось. Это словоупотребление — оказывается равнодействующим двух рядов: 1) фразового единства, 2) лексического плана.

В фразе: «пошел у самой земли» — слово «земля» имеет (вернее должно иметь) примерное значение: «у самого низа». Фраза подчиняет отдельное слово, она предопределяет значение; мы иногда можем свободно пропустить нужное слово, и однако ж все его сразу угадают. — Так оно подсказывается фразой, фразовым единством.

На этом основано явление, которое Вундт называет «сгущением понятия через синтактическую ассоциацию» (Begriffs verdichtung durch syntaktische Assoziation), — одно слово приобретает значение группы. Напр. «Наловчась подхватывали однозубой вилкой кубик колбасы, столь издававшей, что спасала лишь пролезшая в беседку сирень» (Ил. Эренбург. Жизнь и гибель Николая Курбова, стр. 36). Здесь группа «издавать запах» так тесно связала, ассоциировала оба члена, что один из них «издавать» вполне уж заменяет целую группу.

На этом основано и частное явление того же рода «заражение» (contagion — термин Бреаля): слово «заражается» общим смыслом фразы и взамен собственного значения приобретает общее фразовое значение. Примеры Бреаля: (Breal, M. Essai de semantique стр. 205):

Слова: passum, point — получили из общего негативного (отрицательного) значения фразы, по связи, по ассоциации со словом ne — значение слов отрицания. На этом основано и превращение группы фразы — в группу с общим слитным значением для всех членов группы, где уже потеряно отдельное значение каждого из членов; иногда такие группы, такие слитные речения превращаются в слова (что ни будь = что-нибудь).

Любопытный пример «заражения» отдельного слова общим смыслом фразы в слове «оглашенный». Это слово — бранное, и употребляется в смысле, примерно: «бешеный», «неуемный».

Между тем слово «оглашенный» на церк. — слав. языке (так же как и на литературном русском) — значит «упомянутый», «объявленный», «названный», «огласить — церковный термин, — объявить».

Бранный смысл слова родился из фразы, которой предписывалось непосвященным, еще не принявшим христианства, — покинуть церковь: «Оглашенные, изыдите».

Общий смысл фразы, хотя и не бранный, но все-же «укоризненный», указывающий на то, что непосвященные не имеют права оставаться при делах, касающихся только посвященных. Вне живого применения, — фраза получала уже не «укоризненный» характер, а порицательный, бранный. Этот общий смысл фразы окрасил отдельное слово так сильно, что затемнил в нем основной признак; слово «оглашенный» не соединено ассоциативными связями даже с таким значением слова «огласиться», как: «его дурной поступок огласился». (Этой потере основного признака способствовало между прочим и сознание иноязычности, данной в формальной части слова: оглашенный, что еще больше отделяло его от родственных слов). Слово выпало из лексического единства, потеряло основной признак — и взамен этого получило значение от общего смысла фразы.

Эта власть фразы над значением отдельного слова в приведенных случаях — совершенно затемняет его основной признак, прерывает его связь с лексическим единством, т. е. затемняет слово, как лексическое единство.

Напротив, в примере из Ал. Толстого лексический план так определенен, что фразовый смысл столкнулся с ним, — и фраза не удалась.

Лексический план — это пункты, в которых проникают в данное значение — те или иные значения из объема лексического единства. Эти опорные пункты, отправные пункты могут так или иначе окрасить слово, так или иначе повернуть, распланировать основной признак; лексический план — это тот рычаг, который обнаруживает в слове то ту, то другую связь с объемом лексического единства.

Таким образом, — для того чтобы обнаружить в слове — конкретный объем лексического единства, — мы должны каждый раз:

1) выяснить наличие основного признака, связывающего конкретные специфические значения слова в однолексическое единство,

2) выяснить затуманивающую основной признак власть фразы,

3) выяснить отклоняющее деформирующее действие лексического плана.

Крайне важен в слове еще один признак — лексическая окраска.

Каждая нация, каждый класс, каждая среда в широком смысле слова — окрашивают слова для нее характерные. Каждая среда имеет свои особые условия, особые деятельности, и, в зависимости от этого, то или иное слово характерно или не характерно для нее.

Каждое слово имеет, поэтому, свою своеобразную лексическую окраску, но эта лексическая окраска сознается как таковая только вне самой среды, для которой она характерна.

Таково языковое ощущение иностранных языков, диалектов и т. д.

Это использовано у Гоголя, как комический эффект.

Комизм здесь основан на том, что лексическую окраску, которую «французский» язык имеет в русском (т. е. вне своей среды) действующее лицо переносит в самую среду, т. е. туда, где этой окраски быть не может[48].

Велика сила лексической окраски слова в любой речевой конструкции ср. осознание в литературе XVIII в. диалектизмов, как комического элемента, роль античных имен в стихах Пушкина, роль «францужения» в «Евгении Онегине» и т. д.

Благодаря лексической окраске, — любая тема выносится из безразличной речевой среды и окрашивается наиболее для нее характерной лексической средой. Назвать Англию, Францию — «фирмой» — это значит не только уподобить ее деятельность существенным чертам фирмы, как торговли и т. д., не только снизить масштаб и конкретизировать, — но и окрасить все, что о них говорится в особый цвет: слово «фирма» — сугубо классовое, буржуазное, — и оно опутывает образ целой прочной сетью ассоциаций в данном направлении. Говорить образно о «рычагах» революции — значит не только употребить известный образ (кстати довольно стершийся), — а незаметным образом окрасить фразу в цвет известной лексической среды, — известной деятельности производственного процесса.

Здесь, в этом отношении, в каждой речевой конструкции образ и сравнение, — может быть мотивировкой, оправданием ввода нужной лексической окраски.

Но лексическая окраска дается, конечно, и помимо образа, помимо сравнения, — и иногда в самых маловажных, второстепенных по значительности словах и словечках. Эти слова и словечки иногда могут производить впечатление чего-то бессодержательного или второстепенного в семантическом отношении, — и вместе с тем они являются очень важными лексическими рычагами, переводящими всю речь в определенную лексическую среду.

Когда деревенские ораторы употребляют непонятные ни для себя, ни для слушающих иностранные слова, — они делают установку на город, на революционную городскую речь. И в таких непонятных словах, — не только слабость, но и сила и смысл бессмысленных речей деревенских ораторов.

Ввиду сказанного, отношение вещи и слова представляется не прямым; вещь не покрывает слова, слово не покрывает вещи. Самое конкретное обозначение вещи — жест, на нее указывающий, — будет самым неконкретным в языковом отношении. От каждого слова идут нити по объему лексического единства; каждое слово в той или иной мере подчиняется общему фразовому значению, оно окрашено широкой лексической средой, для которой оно характерно.

В этом смысле самое конкретное слово, слово, связанное с массой ассоциаций, — будет наименее конкретно для обозначения совершенно определенной, конкретной вещи.

Во-первых, отвлекающее от вещи — влияние ассоциаций с широким объемом лексического единства; чем шире объем лексического единства слова, чем крепче в слове основной признак, — тем больше ассоциаций с разными значениями одного слова, тем больше возможность «многосмыслия» (ср. приведенный выше пример: «Какую голову с плеч снести» и «Сердце, золото мое»), тем насыщеннее слово и беднее обозначение.

Затем — влияние фразы; фраза в известной мере подчиняет значение отдельного слова; фраза сама может быть единицей, с общим значением для всех членов; для того чтобы вышелушить значение отдельного слова из этой группы, которая поглотила это отдельное значение — нужны особые приемы. И, наконец, лексическая окраска, которая, подобно рычагу большой силы, переводит всю речь в известную лексическую среду. «Авторитетность» лексической среды может сделать авторитетным и любое слово. И наоборот, без расчета на нее может получиться неожиданный результат: самое точное обозначение может быть окрашено в неподходящий цвет — и не удасться.

Приведу один пример, когда узость объема лексического единства и неподходящая лексическая окраска совершенно парализуют значение слов, лишают слова динамики.

Казалось бы — есть средство отделаться от ассоциаций, даваемых широким объемом лексического единства (и тем сделать слово обозначением, оконкретить вещь): точное слово — термин, связывающееся только в данной связи с данным понятием, — слово, у которого лексическое единство ограничено одной связью, у которого основной признак прикреплен к вещи.

Предположим, что перед оратором тысячная толпа. Оратор призывает ее к немедленным активным действиям следующими словами:

— Экспроприируйте экспроприаторов!

Предположим далее, что вся толпа, до единого человека, точно понимает значение этих слов.

Слово «экспроприатор», «экспроприировать» — слова с узким объемом лексического единства; они однозначны[49], в этом смысле они должны были быть конкретными. И все же эти-то слова как раз и окажутся не конкретными в плане языка, а потому и не динамичными, не повелительными.

Основной признак, который усложняет значение слова, делает его неадэкватным вещи, — связывает слово крепкой ассоциативной связью с многими значениями, ведет его множеством ассоциативных нитей сразу ко многим опорным пунктам лексического единства — по лексическому плану, — делает самое слово вещью быта.

Слово-термин, пусть оно даже и понятно для всех, пусть оно однозначно и в этом смысле точно, — при узком объеме лексического единства — лишено этих ассоциативных нитей; поэтому оно хрупко держится в сознании, оно отъединено, — и к быту не апеллирует, не ведет. Вся толпа может понимать лозунг, — и вместе с тем ничего не сделать.

Кроме того: в приведенном лозунге сильная лексическая окраска, здесь дана установка на «науку», на «книгу», на «газету», наконец, на «иностранное», — и эта лексическая окраска также отрывает слова от быта, от условий настоящего времени и места, выводит их из конкретного ряда и делает их отвлеченными; этот рычаг переводит весь призыв в самую неподходящую лексическую среду. Все это лишает его силы, динамики.

Предположим, что оратор говорит взамен этой фразы такую:

— Грабьте награбленное (грабителей).

Основной признак «грабить» ведет к нескольким значениям: сгребать что в одну кучу, отнимать силою, хватать руками («сграбь руками»).

Перед нами не слово-термин; в нем не дана точно подчеркнутая социальная сторона значения, как это имеет место в специальном слове «экспроприация», — и все же эти слова динамичнее, повелительнее, активнее. Лексический объем шире; основной признак связывает значение, в котором употреблено слово (отымать силой) с другими, оказывающимися более конкретными (хватать руками), — основной признак укореняет слово ассоциативными связями; лексическая окраска — быт, и быт массовый. В результате повелительность словаря, его динамичность[50].

Другое сильное средство уточнения, собственно, унификации обозначения единичной вещи — это называние, производимое таким образом, что основной признак слова, его лексическое единство, точно ограничено данным конкретным вещным применением. Такова точность сокращенных названий: совнархоз, совнарком, госиздат. В этом смысле сокращенные названия обладают большой конкретизирующей вещь силой. Так, слово госиздат, — мужского рода, — несомненно выдвинуто из ряда «издательство»; поэтому «госиздатель» (nomen agentis) — возможно только как пародия, соотношение между «издательство» и «издатель» прервано. Госиздат — совершенно точное обозначение данного единичного по характеру учреждения. В таких случаях перед нами средство унификации слова, подведения его под данную вещь. Но это средство оказывается применимым только тогда, когда называют вещь единичную; если мы назовем сокращенно не единичную, не однорядную вещь, а вещь многих рядов, — сокращение будет конкретно не больше и не меньше, чем обычное слово. Так случилось со словом «нэп». Вначале было слово «нэпо», обозначавшее «новая экономическая политика»; затем слово изменилось в «нэп», т. е. приобрело формальную принадлежность (мужской род)[51]. Теперь мы читаем: «духовный нэп», «борьба с нэпом», «нэпман», «нэпач» и т. д. Мы, разумеется, не подставляем в сокращение — слов «новая экономическая политика», мы о политике даже и не мыслим, — слово нэп, обозначавшее политику, было сразу же перенесено в соседний ряд — на конкретные результаты политики, на конкретные явления, явления же эти многосторонни, а не единичны.

Таково изменение значения слова нэп. (Кроме того оно обросло специфическим эмоциональным «ореолом»). Если мы присмотримся теперь ко всем оттенкам значения слова «нэп», во втором измененном значении, — мы увидим, что у него широкий лексический объем, что слово нэп — в этом смысле не более и не менее конкретно, нежели любое несокращенное слово языка: оно уже конкретно в языковом смысле, оно уже неточно, т. е. неадэкватно вещи.

Слово неадэкватно вещи не только потому, что значение эволюционирует, но и потому, что вещь эволюционирует, а слово за нею «не поспевает». Так, — в названиях процессов «революция», напр., слово употребляющееся о всех фазисах революции и вместе с тем прикрепленное к одному или нескольким из них.

Кроме того, слово может объединить вещи по признаку, который в данном случае, в конкретном применении — нехарактерен для вещей, а между тем значимость слова может гипнотизировать, объединяя в одно вещи конкретно разные, необъединимые.