"Закат боярской республики в Новгороде" - читать интересную книгу автора (Алексеев Юрий Георгиевич)

Закат боярской республики в Новгороде

«К Москве хотим»

Юрий Георгиевич Алексеев

Необычного гостя ждали в Новгороде январским утром 1460 года. Из Москвы ехал сам Василий Васильевич, «благоверный князь великий Володимерский и Московский и Новогородский и всея Руси». Больше ста лет новгородцы не видели в своих стенах великого князя всея Руси, своего сюзерена,— с тех самых пор, как зимой 1346 года по их зову приезжал великий князь Семен Иванович Гордый. «Правнук храброго князя Александра», как почтительно называет его новгородский летописец, «седе в Новегороде на столе своем» и прожил в городе три недели. С того-то времени ни один великий князь и не бывал в городе святой Софии...

Трудные времена переживала Русская земля. Великий князь, номинальный глава сложной феодальной федерации русских земель и городов, далеко не всегда пользовался реальной властью. Отстаивая свой авторитет, ему приходилось бороться с Тверью и Рязанью, Нижним Новгородом и Суздалем. Ольгерд и Витовт, сильные, энергичные великие князья литовские, десятилетиями продвигались на восток, захватывая одну за другой коренные русские земли. На юго-западе расширялась польская экспансия. Черная Русь с Гродно л Берестьем, Белая Русь с Полоцком и Минском, Червонная Русь и Волынь с Галичем и Львовом, сам Киев, «матерь городов русских», Переяславль Южный, Чернигов и даже Смоленск шаг за шагом переходили под власть иноземных государств. Пережившая Батыево нашествие, разоренная, опустошенная, разграбленная Русская земля не могла оказать эффективного сопротивления грозной туче, наползавшей с запада.

Последние Десятилетия XIV века обозначили важные сдвиги в Политическом и социально-экономическом Строе Руси. На фоне растущего феодального землевладения п хозяйства впервые появились признаки преодоления вековой традиции раздробленности страны Когда-ТО, в далекие времена великой Древнерусской державы, в XI, XII, XIII веках, феодальное раздробление было прогрессивным процессом. На бескрайних просторах Русской земли возникали все новые и новые города с тянущимися к ним землями княжеских и боярских вотчин и черных крестьянских волостей. Росло феодальное землевладение и хозяйство, возрастал прибавочный продукт, создавались условия для обмена, для нового роста городов и развития ремесла, строительства замечательных храмов и дворцов, для подъема материальной и духовной культуры. Многие десятки городов, покрывавшие Русскую землю, становились для своей округи центрами хозяйственной и культурной жизни, превращались в столицы новых княжеств, размножавшихся с каждым поколением. Этот вековой процесс продолжался и после Батыева нашествия, но в новых, гораздо более трудных условиях. Ярлык на великое княжение давался теперь ханом, ордынские послы сажали очередного великого князя на владимирский стол. Экономическое развитие страны замедлялось непрерывными нашествиями, большими и малыми, и выплатами даней.

Время шло. Маленькие местные рынки раздробившихся княжеств становились слишком тесными для растущего производства. Слабые мелкие князья переставали быть надежной политической силой. Рост духовной культуры, приведший к замечательному феномену «русского Возрождения», поднимал национальное самосознание выше интересов маленьких княжеских, мирков. Великая победа на Куликовом поле, одержанная союзом русских земель во главе с Москвой, не привела к падению ордынского ига, но обозначила важнейший перелом в русско-ордынских отношениях — переход Руси от пассивной обороны к активной борьбе за свое освобождение. Эпоха Дмитрия Донского, правителя и полководца, на котором, по выражению Ключевского, лежит яркий отблеск славы Александра Невского, была переломной и во внутренних отношениях Руси, и в ее самосознании. Впереди был еще целый век раздробленности и ига, но страна уже выходила на новый путь. Постепенно складывалось политическое единство на новой основе —в форме централизованного феодального государства.

Великий князь Василий Васильевич, которого встречали новгородцы утром 20 января 1460 года, ехал в Новгород «мирно, якоже ему возлюбилося, к святей Софии... на поклон, и к честным гробам иже в святых, в святей Софии лежащих». Так, во всяком случае, представлял себе цели его поездки новгородский летописец.

Но так ли было на самом деле? За сто пятнадцать лет, протекших после того, как в Новгороде «седе на своем столе» Семен Иванович Гордый, многое изменилось в отношениях между Новгородом и великокняжеской властью.

Господин Великий Новгород не знал татарских ратей — хищные «царевичи» не грабили его земли. С тезе-пор как в 1259 году Александр Невский сумел предотвратить конфликт Новгорода с ордынскими послами, хан оставил Новгород в покое и не вмешивался в дела великого северного города. Не знала Новгородская земля и княжеских усобиц. Каждый князь, приезжавший на Новгородский стол, в обязательном порядке заключал договор с городской общиной и целовал крест, обязуясь «держати... Новгород по пошлине... Грамот... не лосужати... Мужа... без вины волости не Георгиевский собор Юрьева монастыря лишати... Без посадника... волости не раздавати, ни грамот даяти... Волостки... новгородских своими мужами не держати, но держати мужи новгородьскыми... Закладников... не приимати... ни сел... держати по Новгородьской волости... За Волок... своего мужа не слати, слати новгородца...».

По рукам и ногам, в мелочах и в существенном, опутывала князя новгородская, боярская конституция. Охотиться можно было не ближе чем" за 60 верст от города, «звери гонить»-—только летом на Взваде, на Русу ездить —раз в три зимы, на Ладогу — раз в три лета. Находясь у себя в «Суздальской земле», как новгородцы по старой традиции называли Владимир и другие города междуречья Волги иОки, великий князь терял всякую власть в Новгороде — он не мог здесь ни «рядити», ни «волостии... роздавати».

И Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского, и последующие великие князья заключали с Новгородом такие договоры, целовали крест «по любви, в правду, без всякого извета».

Сильно отличались новгородские порядки, новгородская «пошлина» (феодальная традиция) от суздальской. Приезжая на берег сурового, величавого Волхова, великий князь попадал в другой мир. Новгородские бояре, подлинные полновластные хозяева города, не зависели от воли и милости великого князя. В отличие от знаменитого Даниила Заточника, современного Ярославу Всеволодовичу мыслителя-резонера, новгородец не мог бы сказать: «Княже мои, господине! Вси напитаются от обилия дому твоего, аки потоком пищи твоея...»

Бояре, члены городской общины, плоть от плоти и кость от кости ее, сами щедро питали себя «от обилия» Господина Великого Новгорода. Не князь, а вече во главе с посадниками давало новгородским феодалам жалованные грамоты на землю. Еще внук Мономаха, великий князь Изяслав Мстиславич, не мог распорядиться селом Витославичами иначе, как «испрошавgt;: позволение «у Новгорода». Посадники и тысяцкие Великого Новгорода и его концов, руководя вечем, раздавали, земли боярам и монастырям, устанавливали границы феодальных вотчин («а обод тое земли по сей грамоте...»), гарантировали их неприкосновенность («а стоятй за ту землю... посадником, и тысяцким, и бо-яром, и житьим людем...»), определяли крестьянские повинности в пользу Господина Великого Новгорода («давати им поралье посадницы и тысяцкого»). Власть над землями и их податным населением была прочно в руках боярства. Этой властью оно дорожило больше всего — именно эта власть, опиравшаяся на вече, и делала бояр независимыми от далекого великого князя, служила гарантией и источником их собственного богатства, их влияния в самой городской общине, в концах и улицах великого города.

Бояре со своими дружинами с незапамятных времен ходили за данью в далекие северные края, богатые пушниной. Еще во времена Андрея Боголюбского дружина Даньслава Лазутинича билась здесь, за Волоком, с воинами знаменитого суздальского князя. Походы за данью становились все чаще. За Мезень и Печору, до Мурмана и Оби ходили новгородские промышленники, а Подвинье было прочно освоено боярами. По Двине и ее притокам среди богатейших лесных и рыбных угодий на сотни верст тянулись вотчины Селезневых и Лошинских, Горошковых и Онаньиных, Офонасовых и Степановых и других новгородских бояр, перемежаясь с землями зависимых от Господина Реликого Новгорода местных жителей во главе с их старостами. Эти-то вотчины и земли и были главными источниками богатств, стекавшихся в город святой Софии. По рекам и сухим путем нескончаемым потоком шли в Новгород продукты лесных промыслов и даней— ценнейшие экспортные товары. На берегах Волхова соболя и куницы, несметные «сорока» беличьих и горностаевых шкурок попадали в руки ганзейских купцов. Веками заморская торговля Новгорода шла через Ганзейский двор на Торговой стороне. Энергичные немецкие купцы, члены союза ста городов, держали и своих руках всю торговлю Северной Европы. По хмурым волнам Балтики в обмен на новгородскую пушнину шло серебро и золото, бочки дорогого вина, кипы сукна, драгоценности, изысканная утварь, скапливаясь в боярских усадьбах, в подвалах богатых новгородских церквей.

Из поколения в поколение богатело боярство. Уже давно важнейшие должности посадников стали наследственными в немногих боярских фамилиях. Бурлило и шумело новгородское вече, передавая посадничество из одних боярских рук в другие. Посадники сменяли друг друга, боярская власть крепла с каждым десятилетием.

Поход новгородцев на Двину. Миниатюра из Голицынского тома Лицевого летописного свода. Рукопись XVI в.

Не только в далекую Югру и Печору ходили за добычей дружины новгородских «молодцов». «Ездиша из Новаграда люди молодыи на Волгу... того же лета приехаша вси здрави в Новъгород»,— сообщает под 6874 (1365/66) г. новгородский летописец. О целях «поездки» он деликатно умалчивает, но считает нужным подчеркнуть, что она была совершена «без новго-родьчкого слова», т. е. без официального разрешения вечевых властей. По словам того же летописца, воеводами у «людей молодых» были «Есиф Валфромеевич, Василий Федорович, Олександр Обакунович» — хорошо известные в Новгороде представители боярских родов. Для посадников степенных и старых, стоящих у кормила Господина Великого Новгорода, экспедиция на Волгу едва ли была тайной.

Что же делали на Волге «молодыи» удальцы? Об этом можно узнать от другого летописца, московского. «Проидоша из Новагорода Волъгою из Великого полтораста ушкуев с разбоиникы новогородскыми, и изби-ша по Волзе множество татар и бесермен и ормен. И Новъгорад Нижний пограбиша, а суды их, кербаты и павозки, и лодьи, и учаны, и стругы, все изсекоша. И поидоша в Каму, и проидоша до Болгар, тако же творяще и въююще». Московский летописец называет вещи своими именами — в его глазах новгородские «люди молодыи» не более чем разбойники. С этим неделикатным определением трудно не согласиться. Жертвами ушкуйников стали мирные купцы с товарами — и татары, и «бесермены», и армяне. Разграбили они и город Нижний Новгород — форпост Русской земли в Поволжье. Наряду с «кербатами» иноземных купцов «молодцы» из Новгорода рубили и секли русские суда. Точно так же «молодцы» разграбили землю булгар, своего рода буферное государство между Русью и Ордой, и перенесли свои подвиги на Каму... Скупыми, но выразительными штрихами московский летописец нарисовал картину крупномасштабного феодального разбоя — картину, типичную для позднего средневековья и хорошо знакомую не только Русской земле. Теперь понятно, почему новгородский летописец пытается сделать вид, будто бояре не знали, куда это и зачем отправляется с лихими молодцами в полутораста ушкуев предприимчивый Есиф Варфоломеевич: уж очень не хотелось новгородской господе признать свою ответственность за разбой на Русской земле, которую и без того непрерывно разоряли то татары, то литва, то немцы, то шведы, то собственные князья в бесконечных феодальных распрях.

Поход Есифа Варфоломеевича и его «дружины» закончился успешно — разумеется, для новгородской господы, а не для русских купцов и их контрагентов и не для жителей Нижнего Новгорода. Боярская казна обогатилась товарами, захваченными на Волге.

Шел август 1375 года. Великий князь Дмитрий Иванович (которому вскоре предстояло стать Донским) со своими полками обложил Тверь — решался вековой спор о первенстве на Руси. И Ольгерд Литовский, и фактический правитель Орды Мамай поддерживали Михаила Тверского. А на стороне Дмитрия Московского была Русская земля и сами тверичи, которые «в злоблении» на своего не в меру честолюбивого князя послали к Дмитрию Ивановичу «с челобитьем, прося миру и даяся во всю волю великого князя». Победа Дмитрия была полной, бесспорной и бесповоротной, тем более что он, проявив редкое для средних веков великодушие (а также ценимые во все века здравый смысл и политическую дальновидность), «не въсхоте видети раззорение града и погыбели людскые и кровопролития християном», пощадил Михаила и заключил с ним мир. Теперь-то первенство Москвы было обеспечено, что и подтвердилось пять лет спустя на залитом кровью Куликовом поле.

Господин Великий Новгород признавал великого князя всея Руси своим сюзереном: по зову Дмитрия Ивановича новгородские полки отправились под Тверь «изводя честь своего князя». Правда, они подоспели к самому концу осады и стояли под городом всего четыре дня (а осада длилась месяц).

Но гораздо важнее было другое. В те же самые августовские дни снова «из Великого Новагорода идоша разбойницы в 70 ушкуев». Воеводами у них на этот раз были некий Прокоф и еще какой-то «смольянин», которого московский летописец не знает по имени. Первому удару подверглась Кострома — великокняжеский город, защищаемый воеводой Александром Плещеем, родным братом митрополита всея Руси Алексия. Подойдя к городу, ушкуйники высадились на берег. По словам московского летописца, у Плещея было более пяти тысяч воинов, включая сюда вооруженных костромских горожан, а ушкуйников — всего две тысячи. Но Прокоф — ушкуйник — оказался смелым и искусным полководцем, который сделал бы честь любому войску. Половину своих сил он пустил в обход, и они, обойдя костромичей лесом по можжевельнику, неожиданно ударили им о тыл. Как почти всегда в таких случаях, началась паника. Воевода Плещей проявил себя далеко не лучшим образом... Не отдав никакого распоряжения, «выдав рать свою и град покинув», он позорно «беже». Видя такой пример, побежали и его «людие». Разгром был полный. Одни были убиты на месте, другие «по лесом разбегошася», третьи же оказались в плену —ушкуйники их «имающе, повязаша».

Новгородцы подошли к беззащитному городу... И тут храбрый воевода .Прокоф и его «молодцы» показали себя с другой, значительно менее геройской стороны. Целую неделю шел беспощадный грабеж русского города. Кострома была обчищена дотла. «Вся сокровенная» и «всяк товар» были разделены на две части — «лучшее и легчайшие» ушкуйники взяли с собой, а все прочее — «в Волгу вметаша, а иное пожгоша». Но этого мало. Новгородские «молодцы» «множество народа христианского полониша». «Мужей и жен, и детей, отрок и девиц» повели они с собой, в дальнюю сторону...

Под Нижним Новгородом ушкуйники громили торговые караваны, секли «бесермен... а християн тако же», захватывали полон с женами и детьми, грабили товары... Вошли в Каму, грабили и там... Вернулись на Волгу, и тут, в царстве булгар, «полон христьянский весь попродаша». Освободившись от живого товара, ушкуи быстро бежали вниз по Волге, грабя, убивая и захватывая в плен всех по дороге. Так они весело домчались до самого устья, «до града Хазиторокана» (теперешней Астрахани). И тут подвигам бесшабашной вольницы пришел конец — «изби их лестью князь Хазитороканский, именем Салчей». По словам летописца, коварный князь обманом истребил ушкуйников всех до единого и захватил все их «именья».

В русской летописи трудно найти другую картину такого беспощадного разбоя, такого безбрежного, откровенного насилия и грабежа, не сдерживаемого никакими препонами — ни национальными, ни конфессиональными, ни моральными, ни политическими... На широкой Волге стоял стон от «подвигов» новгородской вольницы, шли ко дну и пылали суда с товарами и без товаров, разрушалась тонкая, хрупкая нить торговых связей, столь важная и для Русской земли, и для ее соседей, ручьями лилась кровь — и русская, и «бесерменская», и «бесерменские», и русские люди превращались в живой товар. Налет Прокофия и его дружины смело можно сравнить с ордынским нашествием среднего масштаба. А ведь от экспедиции Есифа Варфоломеевича этот налет отличался только в деталях — главным образом, своим финалом. Опьяненный кровью и победами, Прокоф вовремя не повернул обратно, в отличие от своего более предусмотрительного предшественника...

Мало было новгородским боярам и их «людям молодым» печорской пушнины, европейских сукон и вина. Хотелось еще большего богатства, еще большей силы, власти, славы. Походы по Волге и Каме интересовали их куда больше, чем стояние под Тверью под знаменами великого князя...

Едва ли можно удивляться, что Дмитрий Иванович, призывая своих новгородских вассалов в походы, видел и другую сторону политического лица Господина Великого Новгорода. Еще после набега Есифа Варфоломеевича на Нижний Новгород великий князь «розгневася и разверже мир с новгородци, а ркя тако: „за что есте ходиле на Волгу и гости моего пограбисте много"». Тогда новгородским послам удалось возобновить мир (очевидно, ценой извинений и уступок).

Но поход Прокофия был еще более разбойным. Это был удар по жизненно важным интересам Русской земли. И наступила расплата.

Под 6894 годом новгородский летописец отметил: «...тое же зимы приходи князь великий Дмитрий ратью к Новугораду... держа гнев про волжан на Новъгород». Московский летописец поясняет, «что взяли розбоем Кострому и Новъгород Нижний». 6 января 1387 года Дмитрий Донской во главе ополчения почти всей Русской земли встал в пятнадцати верстах от города. Начались переговоры. Туда и обратно ездили новгородские послы, архиепископ Алексий, архимандрит Юрьева монастыря с семью священниками и по житью человеку с каждого из пяти концов. Тем временем шла феодальная .война великого князя-сюзерена с его новгородским вассалом. Горели деревни, уводились в плен люди...

Наконец удалось заключить мир. Пришлось господе раскошелиться. Три тысячи рублей «вземше... новогородци с полатей у святые Софии» и послали великому князю, а еще 5 тысяч обязались собрать с Заволочской земли, «понеже бо и заволочане были на Волзе». Кроме того, Господин Великий Новгород вынужден был дать Дмитрию Ивановичу «черный бор» — согласиться на одноразовое обложение налогом в пользу великого князя. Так закончилось первое крупное «розмирье» новгородского боярства с его московским сюзереном.

Не только «лихость» и элементарная жадность гнали ушкуйников в их разбойные походы по русским рекам. В набегах на Волгу и Каму, в грабежах русских и «бесерменских» торговых караванов, в дерзких нападениях на русские города проявлялась одна из наиболее характерных, специфических черт феодального развития Новгородской земли — его экстенсивный характер. Огромная феодальная республика базировалась на сравнительно слабо развитом сельском хозяйстве. Бояре всегда имели возможность купить хлеб в соседних землях или собрать его в виде «издолья» со своих необъятных вотчин. Не хлебные оброки и зарождающееся барщинное хозяйство интересовали новгородских бояр, а в первую очередь — сокровища и импортные товары. Вот и не сиделось их «молодцам» в огромных, но малоплодородных вотчинах по Луге, Мете и Шело-ни, где среди дремучих лесов и болот шаг за шагом культивировали скудную пашню трудолюбивые, бесправные смерды, кормильцы Новгородской земли. «Кто смерд, а тот потянет в свой погост»,— гласила новгородская пошлина. Смердьи погосты несли все повинности в пользу Великого Новгорода, обеспечивая «молодцам» возможность ходить в дальние экспедиции за данью и грабить приречные русские города.

Бесправность смердьих общин, хищническое промысловое хозяйство в бескрайних северных лесах, ушкуйничество — не случайность, а специфика новгородского варианта развития русского феодализма. Суровые природные условия, малопригодные для сельского хозяйства, огромные, слабо заселенные пространства, поросшие холодными, угрюмыми лесами, относительная безопасность от Орды — все это обеспечивало условия для консервации архаических, раннефеодальных черт, давно изжитых в других русских землях. Господство вечевой городской общины над морем смердьих погостов, промысловый характер хозяйства сохранялись в Великом Новгороде и в XV веке, когда на всей Руси появились черты новой эпохи, эпохи более развитых, более интенсивных феодальных отношений и связей. Могучий северный вассал продолжал жить своей жизнью, по своей «пошлине», постепенно старея и все больше расходясь в интересах и вкусах со своим московским сюзереном, сплачивавшим вокруг себя русские земли.

В главенстве великого князя над Русской землей в Новгороде никто никогда не сомневался. Ей нужен был великий князь, но не слишком сильный, не слишком властный, который, сидя у себя «на Низу», не вмешивался бы в новгородские порядки. Стремясь обеспечить себе такого сюзерена, господа готова была на все. Весной 1353 года на Москве стоял плач — столицу посетила страшная «черная смерть», унесшая за один месяц и митрополита Феогноста, и великого князя Семена Гордого с его сыновьями. Мор был и в Новгороде. Но бояре воспрянули духом. Минуя Москву, они послали своего архиепископа Моисея в Константинополь, к императору Иоанну VI и патриарху с жалобами на только что умершего митрополита. А к «цесарю» в Орду отправился посол Семен Судоков, «прося великого княжения Константину князю Суздальскому»,— ничтожный суздальский князек на Владимирском великокняжеском столе устраивал новгородских бояр куда больше, чем сын Ивана Калиты. Защищенное от непосредственного контакта с «цесарем» авторитетом великокняжеской власти, отгороженное от Орды всей толщей многострадальной Русской земли, боярство не стеснялось плести интриги при «дворе» этого «цесаря».

Чем богаче и сильнее становилось боярство, тем больше стремилось оно к самостоятельности, к ослаблению своих связей с сюзереном. Умер грозный побе-дитель на Куликовом поле, и в первые же годы княжения его наследника новгородцы целовали между собой крест, «что к митрополиту не зватися им, на Москву о судех, а судити было владыце». Это означало фактическую независимость архиепископа Новгорода и Пскова от главы русской церкви в Москве. Произошло очередное «розмирье», и новгородцам пришлось капитулировать. Но через два года вопрос о церковном суде был поднят снова...

Великокняжеская власть, укрепляясь в Москве, наносила ответные удары. В 1397 году за Волок, на Двину, впервые приехали московские бояре. От имени великого князя они призвали двинян отложиться от Великого Новгорода: «А князь великыи от Новагорада хоцят вас боронити, а за вас хощет стояти». Умный и проницательный Василий Дмитриевич нанес удар в самое чувствительное место боярской республики. Удар был рассчитан верно. «И всей двиняне за великыи князь задалеся, а ко князю великому целоваша крест»,— признает новгородский летописец. Неполноправным двинянам не было никакого резона стоять за интересы новгородских бояр. На Двину прибыл великокняжеский наместник, появилась на свет Двинская уставная грамота — интереснейший законодательный памятник, содержащий, в частности, перечень льгот местному двинскому населению.

Но и в Новгороде понимали все значение новой великокняжеской акции: потеря Подвинья означала для боярства конец богатства, власти и могущества. Вот почему весной 1398 года новгородцы «ркоша своему господину отцю архиепископу владыце Ивану: не можем, господине отче, сего насилья терпети от своего князя великого Василья Дмитриевича...» И с благословения владыки «Новгород отпусти свою братью». Посадники и бояре, дети боярские и житьи люди, «купечкыи» дети «и вси их вой» пошли в поход на Двину «поискати святей Софеи пригородов и волостии».

Такие столкновения между сюзереном и вассалом не способствовали укреплению взаимного доверия. Они были характерны и симптоматичны. По мере усиления Москвы назревал коренной вопрос о дальнейших путях развития Русской земли. Великокняжеская Москва и боярский Новгород занимали в этом вопросе противоположные позиции. И когда после смерти Василия Дмитриевича на Руси вспыхнула феодальная война между претендентами на великокняжеский стол — юным Василием Васильевичем и его дядей, Юрием Дмитриевичем Звенигородским, тактическая линия новгородского боярства была однозначной

Когда 20 марта 1434 года Василий был разбит Юрием, он нашел временное пристанище в Великом Новгороде. А когда через несколько месяцев Василий Васильевич укрепился на Московском столе после скоропостижной смерти своего дяди, Новгород приютил и другого беглеца Василия Юрьевича, выступившего теперь претендентом на великое княжение...

На многие годы затянулась кровавая распря между внуками Дмитрия Донского. Как и их современники, потомки английского короля Эдварда III, они в борьбе за престол не стеснялись в средствах. На Руси, как и в Англии, где почти одновременно шла жестокая феодальная война под поэтическим названием — Алой и Белой розы, в ход пускалось все — обман и предательство, переход на сторону вчерашнего врага, клятвопреступление и жесточайшие расправы с близкими родственниками— соперниками, обращения к помощи иностранных государей... Рекой лилась русская кровь, пылали города и села. Шесть раз переходила Москва из рук в руки, дважды побывал Василий Васильевич в плену. В бою под Суздалем, 7 июля 1445 года, израненный, сбитый с коня, он оказался в руках казанских «царевичей» и вынужден был выплатить за себя огромный окуп, собранный, разумеется, с крестьян и горожан Русской земли. Но еще страшнее был второй плен. В феврале 1446 года на богомолье у Троицы в Сергиеве монастыре Василий Васильевич был изменнически захвачен своим двоюродным братом и вчерашним союзником — можайским князем. А Москву тем временем занял Дмитрий Шемяка — главный враг и тоже двоюродный брат Василия. Привезенный в Москву, Василий был ослеплен и потом заточен в Угличе.

Казалось, все было кончено. Шемяка мог торжествовать победу. Но не долгим было его торжество. Москва не приняла Дмитрия Юрьевича, как когда-то не приняла даже его отца, родного сына Дмитрия Донского. Чтобы удержаться у власти, Шемяке пришлось хитрить, идти на компромиссы, выпустить Василия, дать ему небольшой удел в далекой, холодной Вологде, близ новгородского рубежа. Все было напрасно. Незримая, но великая сила — «мнение народное» — была против Шемяки, за Василия. Победителем вступил он в столицу ровно через год после своего предательского ослеп-лейия. А Шемяке пришлось бежать сначала в Галич, а затем, когда в январе 1450 года его стольный город был взят великокняжескими войсками, в тот же гостеприимный Новгород...

Город святой Софии широко распахнул ворота перед беглецом. Уже с осени в Юрьеве монастыре были приняты в честь» его жена и сын. А теперь, «апреля во 2 день», и сам Дмитрий Юрьевич «челова крест к Великому Цовугороду, а Великий Новогород челова крест к великому князю Дмитрикг заедино».

На Руси оказалось два великих князя — один в Москве, другой в Новгороде. В боярском городе Шемяка продолжал войну. Не имея надежды на победу, он теперь всеми силами старался навредить великому князю, фактически же — Русской земле. Захватил Устюг, расправившись со сторонниками Москвы, нападал на Вологду... Только зимой 1452 года великокняжеские войска нанесли ему окончательное поражение. Потеряв Устюг, преследуемый московскими воеводами (с которыми в свой первый большой поход шел двенадцатилетний княжич Иван, будущий Иван III), Шемяка по зимним дорогам снова бежал в Новгород... Для новгородцев он все еще был великим князем. «Приеха... из За-волочья князь великий Дмитрий Юрьевич и стал на Городище»,— сообщает новгородский летописец. Но недолго на этот раз прожил Дмитрий Юрьевич в своей последней столице. «...Преставися князь великий Дмитрий Юрьевич в Великом Новегороде на Городище, месяца июли в 17 день, во вторник»,—записал тот же летописец.

Смутные слухи ходили об этом событии. Говорили, что мятежный князь отравлен по повелению своего победоносного соперника, называли, даже имена участников отравления, в том числе новгородского посадника Исаака Андреевича Борецкого. Все могло быть. Феодальные властители, далеко не' отличались щепетильностью. Прах энергичного, но незадачливого Шемяки перевезли через Волхов и погребли в Георгиевском соборе Юрьева монастыря.

Пятьсот Тридцать четыре года спустя, в 1987 году, медицинской экспертизе были подвергнуты мумифицированные останки, облаченные прежде в княжеские одежды. По заключению экспертов, среднего роста (168 сантиметров) рыжеватый мужчина лет сорока—сорока пяти был отравлен мышьяком. Картина смерти от такого отравления совпадает с летописным описанием последних дней Шемяки. Вполне вероятно, что это был он. Прах его был обнаружен в Софийском соборе,— туда он был перенесен в Смутное время, в годы оккупации Новгорода шведами. Правду, значит, писали летописцы...

Самая большая на Руси феодальная война окончилась. Но мир еще не наступил. Великий князь Василий не хотел, да и не мог простить новгородским боярам их измену. В январе 1456 года он двинулся со своими полками на неверного вассала.

На рассвете 2 февраля великокняжеская конница захватила Русу (Старая Русса). «Мноцо зла учиниша» московские воины ру.шанам. Обычаи и «правила» войны в средневековой Европе были одни и те же у русских и англичан, литовцев и французов: город, взятый на щит, подвергался обязательному разграблению.

Получив известие о разгроме Русы, новгородцы выступили в поход. Через Ильмень по льду перешел князь Насилий Суздальский, приглашенный в то время новгородцами, посадник Иван Лукинич Щока, тысяцкий Насилий Пантелеев, «не в мнози силе бояре и житьи люди, и молодых людей не много».

А князь Александр Васильевич Чарторыйский, зять Шемяки, выйдя из города с главными силами, не торопился в бой. У озера он расположился на ночлег.

Наутро во вторник, 4 февраля, «не пождав ни мало», двинулся Василий Суздальский к Русе. В городе начался бой. Новгородцы одолевали. По улицам и дворам они преследовали москвичей и их союзников-—вспомогательный отряд татарских вассалов. «А ини сшедши с конев и почаша снимати и с шестников (московских воинов, вооруженных бердышами — топорами на длинных шестах.— Ю. А.) и татаров битых ту платье и доспехы». Вот этатто чрезмерная любовь к «платью и доспехам» убитых (т. е. попросту склонность к мародерству, обычная у недисциплинированных ополченцев) и погубила новгородское воинство.

Увлеченные своим «делом», не заметили они, «что. рать иная идет из поля». Не знали новгородские ополченцы новых тактических приемов, отработанных москвичами в непрерывных боях с татарами на южных рубежах Русской земли. Засвистели московские стрелы, поражая коней под новгородскими всадниками в тяжелых доспехах. «Сзади и со стороне» ударили москвичи «и смутиша силу новгородчкую». И побежали новгородцы кто как мог. Бежал и князь Василий Суздальский, «видев... свое изнеможение и вздохнув от сердца», бежал раненый посадник Василий Казимир, сбитый с коня, но пересевший на другого, бежали рядовые новгородцы и княжеские дворяне, «кои куды поспел». На окровавленном глубоком снегу остались тела бояр Есифа Носова и Офонаса Богдановича, а посадник Михаил Туча, взятый в плен, предстал перед невидящими очами великого князя Василия. Князь Александр Чарторыйский, «услышав ту победу», воротился в город. Сделать это было ему нетрудно: князь со своими силами не ходил дальше Липны.

Впервые за сотни лет новгородцы подверглись такому страшному разгрому. Оставалось только просить мира. Вдова Шемяки, «видев ту скорбь Великого Новгорода, и убояся князя великого, побеже из Новгорода в Литву к сыну своему Ивану». А архиепископ Евфимий во главе новгородской делегации поехал к великому князю Василию «о миру».

В Яжелбицах, в центре одного из новгородских погостов, после нескольких дней переговоров был подписан мир — очередное соглашение между новгородской господой и ее сюзереном, великим князем всея Руси. Едва ли можно называть этот договор переломным в московско-новгородских отношениях, как это часто делается в литературе. Яжелбицкий мир повторил почти без изменений традиционные нормы «докончаний» между великим князем и новгородскими боярами. Новой была статья: «А вечным грамотам не быти». Обычно ее понимают как запрещение новгородскому вечу выдавать грамоты. Но если это так, то статья не соблюдалась — известны грамоты, выданные от имени веча и после Яжелбиц. Все, в сущности, оставалось по-старому, что и подчеркивается многократно в самом тексте Яжелбицких докончаний (они дошли до нас в двух грамотах— новгородской и московской, хранящихся ныне в Рукописном отделе Государственной публичной библиотеки в Ленинграде). И оформлялись соглашения по старой традиции: «князь великыи Василей Васйльевичь и князь великыи Иван Васйльевичь», с одной стороны, «посадник, и тысяцкый, и весь Великой Новъгород», с другой, должны были на этих грамотах целовать друг к другу «крест... по любви, в правду, безо всякой хитрости.

Хотя значение Яжелбицких докончаний, как тако-иых, не следует преувеличивать, важность февральских событий 1456 года недооценивать тоже никак нельзя. Господин Великий Новгород впервые продемонстриро-нал свое военное бессилие перед лицом новой военной организации, складывавшейся в Москве. Ядро московских войск составляла конница детей боярских — почти профессиональных воинов великого князя. Создание такой конницы стало возможным благодаря крупным успехам в развитии феодального землевладения и хозяйства— именно земельные владения (точнее, рента, получаемая с крестьян) служили материальной основой для служилого феодального ополчения. До такой организации боярскому Новгороду было далеко. Не было и навыка в ратном деле, который у московских воинов имелся в избытке,— ведь они ежегодно несли тяжелую и опасную службу на южном рубеже, на «Берегу» (Оки), отделявшем Русь от Дикого Поля, где кишели воинственные ордынские наездники.

Сражение под Русой и Яжелбицкий мир должны были заставить новгородскую господу задуматься над перспективами своей политики. Силы всей Русской земли постепенно стягивались к Москве, под знамена великого князя. Господин Великий Новгород должен был или смириться с властью своего сюзерена, или искать какие-то новые, более надежные пути обеспечения своих вассальных прав.

Таким путем могло быть прежде всего усиление связей с великим княжеством Литовским — грозным соперником Москвы. И в первые же годы после Яжелбиц-кого мира контакты боярского руководства с великим князем Казимиром (он же — король польский) действительно возрастают.

1 ноября 1458 года «приеха из Литвы от короля Казимира королевич в Великый Новъгород, и новгородци прияша его в честь». С королевичем приехал и посол, которого новгородцы отпустили к королю «добре почтивше и одаривше». Двоюродному брату короля Казимира, князю Юрию Семеновичу, бояре «даша... пригороды Новгородчкыи: Русу, Ладогу, Орешок, Корель-ской, Яму, пол Копорьи». Под контролем литовского князя оказались важнейшие стратегические позиции Новгородской земли. Приглашение литовского князя на пригороды формально не противоречило Яжелбицким соглашениям (по ним новгородцы обязывались только не принимать к себе беглых русских князей—«лиходеев»), но тем не менее свидетельствовало об определенной политической ориентации господы. Отношение ее к великому князю-сюзерену продолжало оставаться двусмысленным. Яжелбицкий договор не принес подлинного смягчения конфликта. Вот почему в январе 1460 года слепой великий князь Василий отправился в Господин Великий Новгород: ему, наверное, казалось, что личные переговоры с новгородскими властями принесут больше пользы, чем сношения через формальных послов.

Великий князь Василий был волевым и отважным человеком. В злосчастный день боя под Суздалем он смело сражался в самых первых рядах. Нельзя не подивиться неиссякаемой энергии, с которой он много лет вел борьбу за свои великокняжеские права. Не раз попадая в отчаянное положение, он снова и снова вступал в схватку со своими врагами. Потерявший зрение, физически беспомощный князь лично водил в походы свои полки, сам принимал важнейшие политические решения. Правда, в последние годы рядом с ним стоял его юный наследник Иван, тоже с титулом «великого князя». Иван уже самостоятельно ходил в походы, уже одержал первую крупную победу на Оке, закрыв путь на Русь очередному ордынскому набегу. Теперь он оставался в Москве, во главе великокняжеской администрации. А сам великий князь Василий с двумя младшими сыновьями приближался по зимней дороге к Великому Новгороду, своему могучему, гордому, непокорному вассалу. Великий князь Василий совершал, может быть, самый смелый поступок в своей жизни. Он клал голову в пасть льва.

«И архиепископ Иона Великого Новгорода и Пскова со своим священным собором, и с мужи Новгородстии стретоша его честне с кресты». Под колокольный звон древних новгородских храмов великий князь всея Руси ппервые за сто четырнадцать лет «вниде» в собор «святей Софии, и стояв святую литургию». После этого Василий Васильевич со своей свитой отправился на Городище, традиционную великокняжескую резиденцию, где еще совсем недавно жил его враг, Дмитрий Шемяка.

Ни новгородские, ни московские источники не сообщают, о чем именно шла речь на переговорах великого князя Василия с новгородской господой. Официальные им мятники той и другой стороны подчеркивают мирный, дружелюбный и торжественный характер пребывания Василия Васильевича в городе святой Софии. «Архиепископ, владыка Иона возда честь князю великому Василию Васильевичу всея Руси и сыном его, князю Юрию и князю Андрею, и их бояром, чтивше его по многи дни, и дары многы въздаст ему, и сыном его, к боляром его. Тако же и князь Василий Васильевич Новгородский (Суздальский, находившийся в Новгороде.— Ю. А.) воздал честь князю великому... По-тому же » степенный (посадник.— Ю. А.) Великого Новгорода и бояре и весь Великий Новгород честь велику воздаша... и дары многи»,—; утверждает новгородский летописец.

«Новгородцы... въездаша князю великому честь велику и сыновьям его»,—солидаризируется с ним московский.

Но близкая к митрополиту всея Руси Софийско-Львовская летопись сообщает, что после приезда великого князя новгородцы «удариша в вечье, и събрашеся к святей Софеи, свечашесе, все великого князя убити и с его детьми». По словам Ермолинской летописи, ког-да Федор Васильевич Басенок, боярин великого князя, возвращался ночью на Городище после пира у посадника^ на него «удариша шильники (на языке XX века— шпана.— Ю, А.) и убиша у него слугу, именем Илейку Усатого, рязанца». Сам же Басенок «едва уте-че на Городище и с товарищи». Летописец утверждает, что враги великого князя «приидоша всем Новгородом на великого князя к Городищу». Расходясь в деталях, обе названные летописи рисуют одну и ту же достаточно правдоподобную картину.

Не дремали противники московско-новгородского сближения, сторонники той части новгородского боярства, которая все больше поворачивалась спиной к Москве, возлагая свои надежды на великого князя Литовского. Вспоминались старые и новые обиды и жроз* мирья», активно и не безуспешно хлопотали агитаторы «литовской» партии. Приезд великого князя подлил масла в огонь. Как бурное море волновался Великий Новгород. Возбуждаемые противниками Москвы, нестройные толпы были готовы на самые крайние эксцессы.

Но этого не случилось. По словам митрополичьей летописи, владыка Иона держал речь на вече: «О безумнии людие! Аще вы великого князя убиете, что вы приобрящете? Но убо большую язву Новгороду доспег ете...» Недавно избранный в архиепископы, бывший игумен Никольского Отенского монастыря был, несомненно, умным человеком, хорошо понимавшим суть вещей. Архиепископу было ясно, что дело вовсе не в личности великого князя Василия. За спиной великого князя, живущего на Городище,— сама Москва. «Сын бо его большей, князь Иван, се послышит ваше злотворе-ние...» Убийство Василия Васильевича, даже любой акт насилия над ним и его людьми неминуемо и немедленно поведет за собой беспощадное, страшное возмездие. «А се часа того, рать испросивше у царя, и пойдет на вы, и вывоюет землю вашу». Иона знал, чем напугать новгородцев. Не видевшие никогда ордынских «ратей», они были хорошо наслышаны о них и боялись их больше всего (и с полным основанием). Умышленно или неумышленно архиепископ ошибался только в одном —г с «царем» (ордынским ханом) уже были далеко, не такие' отношения, чтобы просить у него «рать». Москва могла наказать новгородцев и без всяких ордынских «союзников». Но, во всяком случае, слова владыки оказали СВО^ воздействие: «оконнии възвратишася от злыя мысли своея».

Дело было, конечно, не только в красноречии архиепископа и даже не в страхе перед безжалостными ордынскими всадниками. Живший по своей феодальной традиции, имевший свои особенности и бережно лелеявший их, Господин Великий Нов/ород был частью единой Русской земли и в глубине своего сознания никогда не забывал об этом. Население великого города состояло не только из бесшабашных «шильников», всегда готовых на все, и не из одних сторонников великого князя Казимира и его родичей. В начале второй половины XV века в Новгороде, как и повсюду на Руси, развивалось и крепло сознание национального единства,, сознание общности коренных интересов всей Русской земли. И это сознание в конечном итоге оказалось сильнее воинственных призывов «литовской» партии.

С критическими днями пребывания Василия Васильевича в Новгороде связан интересный литературный памятник «Сказание об умершем отроке». Герой «Сказания» - Григорий Тумгень, постельник великого князя Василия. Выходец из Рязани (сын тамошнего боярина), Григорий стал одним из любимых слуг великого князя и сопровождал его в Великий Новгород. Здесь он тяжело заболел и был спасен от смерти только благодаря своим молитвам Варлааму Хутынскому. Оказывается, рязанец Григорий, служа московскому великому князю, был горячим почитателем новгородского святителя. Москва, Рязань, Новгород... Далеко отстоящие друг от друга края Русской земли связываются в «Сказании» внутренним единством. И не только в «Сказании», с его чудесным исцелением отрока Григория новгородским святым, прослеживается эта связь. В те же годы в Новгороде строится церковь во имя Сергия Радонежского— наиболее чтимого святого Московской земли, а в московском Кремле — церковь Варлаама Хутынского по повелению самого великого князя (в связи с исцелением его слуги). И в Новгороде, и на Москве наиболее дальновидные и прогрессивные силы все больше понимали общность коренных интересов Русской земли как целого.

Однако до политического единства Руси было еще далеко. Не добрые пожелания и прекрасные мечты, а реальные жизненные потребности и возможности управляют судьбами народов. Слишком несхожи были конкретные интересы новгородских бояр и великого князя на Москве. Подчинение власти своего сюзерена означало для боярства конец политических амбиций, потерю безраздельного влияния на новгородское вече, вполне возможно и даже вероятно — утрату меньшей или большей части земель и богатств. Подчинившись власти великого князя, новгородские бояре превращались в лучшем случае в его местных представителей, в ответственных исполнителей его воли. С вековой самобытностью, с вековой гордой самостоятельностью боярства было бы покончено навсегда. Могли ли пойти на это потомственные посадники, властные хозяева своих концов на Волхове, своих вотчин на далекой Двине?

А в глазах великого князя Василия Васильевича, победившего в многолетней кровавой борьбе всех своих феодальных противников, Господин Великий Новгород оставался последним из них — ненадежным, непокорным вассалом, опасным самим своим богатством и политическими традициями, своими связями со вчерашними врагами великого князя. В таких условиях надеяться на прочный мир было трудно.

Пробыв в Новгороде три недели, приняв «великую честь» и испытав смертельную опасность, одарен «многими дары*, «отъеха мирно» Василий Васильевич в обратный путь, в свою столицу. Коренные вопросы московско-новгородских отношений оставались, по-видимому, открытыми. Да и можно ли было решить их путем переговоров?

А вот отношения между великим князем и Господином Псковом, «младшим братом» Великого,Новгорода, изменились принципиально и бесповоротно. Еще недавно, в зимней кампании 1456 года, псковичи выступили на стороне своего «брата старейшего». Не так уж гладко, даже очень не гладко шли дела между двумя великими городами. Не раз новгородцы обижали свою «братью моловшую», а в августе 1394 года даже «при идоша ко Пъскову ратию в силе велице, и стояша у Пскова 8 днии». Но, получив призыв о. помощи, «правя крестное Целование», «не поминая, что псковичем новгородцы не помогали ни словом, ни делом, ни на кую же землю», Господин Псков послал двух своих посадников «с силою псковъскою в помощь Великому Нову-городу. Правда, до боев дело не дошло: архиепископ Евфимий уже вел в Яжелбицах переговоры о мире.

Новгородское боярство видело во псковском своего соцерника. Похожий по своему политическому строю на «старшего брата», Господин Псков, бывший «пригород» Новгорода, далеко уступал ему в силе и богатстве, в размерах территории и политических претензий. Расположенный в северо-западном углу Русской земли, он вынужден был изо дня в день вести борьбу с немецким натиском и литовской агрессией, все время опасливо оглядываясь на «старшего брата», который был не прочь использовать «младшего» как разменную монету в своих хитроумных политических' комбинациях. Уже давно для новгородского боярства главным врагом были не Литва и не Орден, а собственный сюзерен.

Господин Псков должен был считаться как с новгородскими амбициями, так и с растущей силой Москвы. Со времен Александра Невского, освободившего его от первой и единственной за семьсот лет вражеской оккупации, Псков поддерживал прямую связь с великим князем. Но великий князь бил далеко и не всегда мог оказать реальную помощь. Пренебрегать отношениями с другими князьями также отнюдь не приходилось. И когда в том же 1456 году новгородцы выгнали из своего города князя Александра Чарторыйского за его позорное и двусмысленное поведение в зимней кампании («перевет ли не вемь держал еси к низовцемь»), псковичи «прияша его с великою честию... посадиша его на" княжении во святей Троицы и даша ему княжю пошлину всю». На псковском столе оказался двоюродный брат Казимира Литовского, зять Шемяки, недвусмысленный враг Москвы

Но через три года началось очередное «розмирье» Пскова с немцами. Борьба шла с переменным успехом. То псковичи, «шедше в землю немецкую», много там «пожгоша», то, наоборот, немцы вторгались в «шнеках и в лодиях во Псковскую землю». Малой, но утомительной пограничной войне не было видно конца. И вот теперь, в январе 1460 года, «услышавше, что князь великий в Новегороде», псковичи срочно отрядили к нему посольство— двух посадников и бояр «изо всех концов». Вручив великому князю «дар» — 50 «рублев», послы должны были «бити челом господину и господарю князю великому Василию Васильевичу: „...господарь, князь великий... приобижены есмя от поганых немець..."». Псковичи просили, чтобы великий князь признал Александра Чарторыйского своим наместником и тем самым взял Псков под свою защиту.. Василий Bai, сильевич в свою очередь потребовал, чтобы князь Александр поцеловал ему крест, т. е. принес вассальную присягу. Но гордый внук Ольгерда категорически отказался: «не слуга де яз великому князю». Псковичи предпочли союз с великим князем Русской земли, а не с литовским выходцем. Со своей «кованой ратью» в триста человек боевых слуг («оприч кошовых») князь Александр поехал домой, в Литву. Было это 10 февраля 1460 года. В истории Господина Пскова открывалась новая страница.

Через две недели после отъезда Чарторыйского город встречал князя Юрия Васильевича — второго сына великого князя всея Руси. Он приехал не как наместник, а как полномочный представитель своего отца. Псковичи и встретили его как великого князя. Девятнадцатилетнего Юрия они посадили на княжеском столе в Троицком соборе и вручили ему свою святыню— Довмантов меч, память о храбром князе, любимом герое псковичей, защищавшем их и от немцев, и от Литвы в далеком XIII веке. Отныне только великий князь назначал сюда наместников. С самостоятельной внешней политикой Господина Пскова было покончено. Великий князь всея Руси становился подлинным, а не номинальным сюзереном республики.

И это сразу оценили в Новгороде. «Възбуяшася Пьсковици в нестройне уме, наша братия мнимая, по нашим грехом, задашася за великого князя... утаився, своего брата старейшаго, Великого Новагорода»,.— возмущенно писал новгородский летописец. Гнев и досаду новгородской господи понять нетрудно. Псков окончательно уходил из-под ее влияния, становился союзником великого князя.

Туго затягивался новгородский узел в начале 60-х годов. Сложные, если не сказать — враждебные, отношения с великим князем дополнились теперь разрывом с «младшим братом». Конфликт Пскова с Орденом вызвал в Новгороде однозначную и характерную реакцию. Готовые с мечом в руках отстаивать свои собственные интересы, новгородские бояре совсем по-другому отнеслись .к проблемам «младшего брата». В них неожиданно проснулось миролюбие. Когда псковичи стали их «звати на немець, на то же кровипролитие», новгородцы вдруг оказались «в ужасти и печали» н «устрашишася страхом». Очень уж не хотелось боярам идти на «кровопролитие», защищая Русскую землю. Не ссориться с Орденом из-за какого-то Пскова, а «мирно жити» со-своими торговыми и политическими партнерами хотело новгородское боярство. Интересы Русской земли занимали бояр куда меньше, чем собственных выгоды.

Внезапный прилив миролюбия объясняется, однако, не только экономическими причинами. Господа по-своему верно поняла политическую ситуацию — Псков стал теперь непосредственным вассалом и союзником великого князя, и защищать его было не только хлопотно и невыгодно, но и просто глупо. Сражаясь за Псков, бояре только усиливали бы позиции своего сюзерена — великого князя. А этого они как раз и не хотели ни в коем случае. Великий князь был для их власти, для их политического будущего гораздо опаснее, чем Орден, чем Литва.

Очень не сочувствовали в Новгороде ни псковичам, ни тем более великому князю. Но на прямой разрыв с ним не решались: еще жив был в памяти недавний разгром под Русой. Не желая выступать против немцев, господа тянула время.

Вооруженный конфликт е Орденом на этот раз длился недолго. И новгородцам действительно удалось уклониться от прямого участия в военных действиях.

В январе 1461 года приехали послы, заключили мир. Не новгородская кровь пролилась на полях сражений. Князь Ива.н Васильевич Стрига Оболенский, московский воевода и первый наместник великого князя во Пскове, во главе псковских и московских сил добыл победу и мир.

Неудивительно, что отношения с Псковом и Москвой продолжали ухудшаться. 7 января 1462 года а Новгород приехали послы великого князя: бояре Федор Михайлович Челядня и Федор Александрович Белеутов и с ними дьяк Степан Бородатый. Опытнейшие, наиболее близкие к великому князю деятели его администрации. Неизвестно, о чем именно шли переговоры. Но со слов новгородского летописца известно другое — великокняжеское посольство встретило в Новгороде враждебный прием. Шестнадцатидненые переговоры не привели ни к чему. «Людие одеша неправдою и нечестью, неправду на высоту глаголоша»,— философски замечает по этому поводу летописец. Кто же это -«неправду на высоту глаголоша»? Разумеется, великий князь, сюзерен Новгорода. Это от его «многа замышьления» «возмущахуся новгородци». Конкретных требований Василия Васильевича мы не знаем, но суть его «замышления» едва ли может вызывать сомнения. Опять, как два года назад, великий князь требовал от своего вассала соблюдения условий Яжелбицкого договора, требовал верности —в феодально-вассальном смысле этого слова. Ничего другого Василий Васильевич требовать и не мог: политические роли были прежними, конфликт между сюзереном и сильным непокорным вассалом продолжался.

Требования великого князя не могли не вызвать «возмущения» господы, положение которой было достаточно сложным. Отказываться в чем-либо существенном от своих позиций, идти на сколь-нибудь важные уступки великому князю она не хотела и не могла. Не хотела и не могла поступиться своей «стариной», неограниченной властью над городом и землями, несметными богатствами, политическим авторитетом на вече и в «пригородах». Века боярского владычества сделали свое дело. Власть господы была столь же полной, сколь и не 'гибкой, неспособной примениться к новым условиям, складывавшимся на Русской земле, принять новую политическую реальность — возросшую власть великого князя, пока еще только сюзерена, еще мыслящего привычными категориями удельных времен, но уже осознающего свою растущую силу. На существенные уступки господа идти не могла.

Но и на открытый конфликт с великим князем она тоже не решалась. Нужно было тянуть время, спорить о мелочах, создавать видимость готовности идти на переговоры. Нужно было сохранить с великим князем мир —пусть хотя бы худой мир, но не допустить повторения страшного зимнего похода 1456 года, свиста беспощадных московских стрел, трупов новгородских бояр на кровавом поле боя. Для переговоров с великим князем нужен был человек, в его глазах авторитетный, верный интересам господы, хороший дипломат. Таким человеком был архиепископ Иона, которому уже однажды удалось смягчить положение во время пребывания Василия Васильевича в Новгороде. Именно архиепископу «съвет» новгородцев (т. е., скорее всего, заседание господы, а может быть, и вече, утвердившее решение этого «совета») поручил «ехати... на Москву и утолити княжий съвет и гнев».

Выбор был, надо полагать, удачным в том смысле, что Иона был действительно хорошим дипломатом. Он умел лавировать между крайними позициями противников, умел остужать накал страстей. Прежде всего, он был лицом духовным, представителем церкви, пользовавшейся непререкаемым авторитетом. Лучшего посла в Москву найти было невозможно.

Но архиепископ в Москву не поехал. Как раз в это время, перед великим постом (в 1462 году он начинался 1 марта), ему «приспе ин путь» - «путь к десятине». Нужно было ездить по обширной новгородской епархии, собирая «десятины» с приходских церквей, судить владычный суд, решать многочисленные хозяйственные и административные вопросы.

Надо думать, что «путь к десятине» был только предлогом для умного и политичного владыки, чтобы спасти себя «от уст Львовых», на что довольно прозрачно намекает новгородский летописец. Переговоры со вспыльчивым и скорым на расправу великим князем Василием не сулили особого успеха. Он уже «нача... возмущатися от гнева на архиепископа Иону и на Великий Новгород».

Но недолго суждено было ему «возмущатися». В марте в Москве происходили лютые казни. Обнаружился заговор детей боярских серпуховского князя Василия Ярославича. Шурин великого князя, он когда-то был его верным и храбрым союзником, а теперь уже шестой год томился в углицкой темнице (где в свое время сидел под стражей сам Василий Васильевич, предательски захваченный Шемякой). Вина Василия Ярославича нам неизвестна, но его дети боярские вошли в соглашение с князьями, бежавшими в Литву.

Великокняжеский стол должен был перейти к Ивану Можайскому, предусматривался передал уделов. Дело шло фактически о возобновлении феодальной войны, кровавой усобицы, только что.преодоленной с такими жертвами, с таким трудом. Список договора, хранящийся сейчас в Публичной библиотеке в Ленинграде, попал в руки великого князя Василия.

...Виновных вешали, привязывали—к хвостам лошадей, топили подо льдом Москвы-реки. Рубили руки и ноги, отсекали головы... Затаив дыхание от ужаса, смотрели жители столицы на небывалые расправы. Только их правнуки при Иване IV увидели нечто подобное, хотя, конечно, в гораздо большем масштабе.

Новгородский летописец был всецело на стороне казненных. В них он видел лишь «друголюбивых» советников заточенного князя. Их подлинная вина, опасность усобицы его не интересовали. По его мнению, казни проиеходида только «княжим велением, а злаго диавала научением»,

Однако дни самого великого князя Василия были сочтены. В начале марта он заболел «сухотной болезнью», которая быстро свела его в могилу на сорок восьмом году жизни. «И от того времени нача княженье великое держати князь великый Иван Васильевич всея Руси в отца свего место»,— бесстрастно отметил новгородский летописец.

Снежные бури Проносились над Новгородом. Травы выросли только в начале июня. Этой запоздалой ветреной весной вся Русская земля стояла на пороге небывалых перемен. Старое, привычное время уходило в безвозвратную даль.

Тревожно было в старом городе. То тут, то там вспыхивали пожары. Летом «знамение страшно» случилось в Хутынском монастыре: над гробом его основателя Варлаама начался пожар от свечи. Загорелись иконы, запылали паволоки, сгорел жезл святого. На Прусской улице от двора Фефилата Захарьина погорели дома по обе стороны, «огорел» и храм архистратига Михаила. Горело и в Неревском конце — «от святаго Лазаря по обе стороны», и Зверин монастырь, а в монастыре святого Николы от жара расплавились колокола. И все «по нашим злым грехам и неправдам», как старательно и неизменно подчеркивает летописец.

Во всем этом, вообще говоря, не было ничего необычного. Пожар в средневековой Европе —повседневное явление. Скученные на, узких улочках с нерегулярной планировкой города давали пламени легкую и обильную пищу. Горела и деревянная средневековая Русь. Чуть не каждый год вспыхивали пожары в Москве, и сам Кремль не раз сгорал дотла. Но мрачные сентенции летописца придают пожарам в Великом Новгороде какой-то особый, зловещий смысл.

Отношения с сюзереном .оставались напряженными.

Новый Великий князь, двадцатидвухлетний Иван Васильевич» ..не торопился сказать свое слово. Без его участия новгородцам удалось заключить трехлетнее перемирие со шведами, - капавшими было на Орешек.

Только в конце декабря собралась наконец в Москву делегация — ответ на прошлогоднее,посольство. «О смирещи мира» ехал к новому великому князю Иона, а с ним трое посадников и два представителя житьих. Весь январь тянулись переговоры. Но хотя и сам великий князь. с братом Юрием, я митрополит всея Руси, суровый аскет Феодосии, «въздаша честь» послам Великого Новгорода, соглашения достичь не удалось: «о бланемь миру не успеша ничто же», по словам новгородского летописца. 

Жизнь шля своим чередом. Архиепископ Иона, вернувшись из Москвы, закладывал и освящал новые храму; в том числе и в память Евфимия, своего предшественника, причисленного к лику святых. Но на северо-западе Русской земли собиралась гроза. Переход Пскова под непосредственный патронат великого князя был важнейшим событием, существенно изменившим всю щритическую и стратегическую ситуацию. И когда в марте 1463 года орденские немцы напали на построенный псковичами Новый городок и «начаша пущичамн шибати» (стрелять из пушек) по этому городку, а псковские «исады» (рыболовйые угодья) «воёвати и жещи», великий, князь Шаи Васильевич отправил на помощь Пскову свою рать во 'главе с воеводой князем Федором Юрьевичем Шуйским.

Едва ли можно удивляться, что псковичи не остались равнодушны к этой прямой измене своего вчерашнего союзника и патрона.. В ответ на предательство господы они «отнята землю я воду «ладычню» и, по мнению, новгородцев, тем самым и «алый свой норов обнажиша. Архяенископ был теперь лишен всех доходов с псковской частн- Своей епархии. Фактически это был полный разрыв церковных (и политических) связей с Новгородом. И господа пошла яа этот разрыв. «Новгородцы же биша челом- немцем, Чтобы им пособили про-тиву псковичъ; и немцй ршисй (обещали.— Ю. А.) пособити»,— сообщает псковский летописец. Отказав р помощи русскому городу господа заключила союз против него с его врагами.

Поведение господы в конфликте с Орденом означало фактически разрыв с самим великим князем и со всей Русской землей. И бояре отлично понимали это. К королю Казимиру отправился посол Олферий Васильевич Слизин «о княжи возмущении еже на Великий на "Новъгород Ивана Васильевича». Посольство н зарубежному королю с жалобой на сюзерена — неслыханное нарушение феодальной верности, той самой- «старины», которую так чтили в Новгороде. Это был прямой, открытый призыв к интервенции, к вмешательству Казимира во внутренние дела Русской земли.

«..В Новгород Великий и во Пъсков, и во вся Новгородская и во Пъсковская места... королю и великому князю не вступатисе» обязывался Казимир, король Польский и великий князь Литовский, заключая договор с великим князем Василием Васильевичем в 1449 году. Посольство Олферия Слизина давало королю повод нарушить мирное докончание.

Но бояре не ограничились посольством к Казимиру. Другой посол, Микита Левонтъев, отправился в Литву к князьям-эмигрантам — Ивану Андреевичу Можайскому и. Ивану Дмитриевичу Шемячичу. Немало русской крови "пролилось из-за этих князей в долгие годы феодальной смуты. Это он, князь Иван Андреевич, февральским Днем 1446 года в Троицком соборе Сергиева монастыря указал боярину Никите Добрынскому на распростертого в молитве великого князя Василия: «Возьми его». Вчерашний союзник Василия, Иван Андреевич переметнулся теперь к Шемяке. И к этим-то князьям Обратилась новгородские бояре е призывом «побороть по Великом Невегороде от князя великого...» И князья обещали «побороть, кзко Бог изволи».

А ведь в Яжелбицком докончавни было сказано; «Великому Новугороду князя Ивана Андреевиче Можайского и его детей, и князя Ивана Дмитреевиче Шемякина 8 его "детей... не приимати». Где же торжественное целование креста «по любви-, в правду, безо всякой хитрости»?

Средние века любили, клятвы, придавали большое значение обетам, ценили честь, берегли традицию. Но все это отступало на задний план, когда вставал вопрос о реальных жизненных интересах, о том, «быть или не быть». Наши летописи говорят о клятвопреступлениях не меньше, чем королевские хроники Шекспира. Новгородские бояре не составляли исключения.

Однако летом 1463 года в новгородских посольствах шла речь не о борьбе за власть между претендентами и даже не о спасении жизни. Речь шла о неизмеримо большем —о судьбах Русской земли. Не прошло и десятка лет после кровавой феодальной смуты, а над многострадальной страной снова начали сгущаться тучи.

Польского короля и мятежных князей звали на Русь новгородские бояре, звали на борьбу с великим князем, на борьбу с подымающейся Москвой, вокруг которой сплачивались материальные и моральные силы русского народа.

Летом и осенью ll63 года Русская земля стояла на пороге большой Войны. Но вдруг все переменилось.

Войны не произошло. Напротив, из Новгорода в Москву отправилось представительное посольство: посадники Федор Яковлевич и Иван Афанасьевич и двое от житьих. Послы не грозят и не требуютг не исчисляют своя «обиды», а только жалуются великому князю на псковичей и почтительно просят дать воеводу на них того же князя Федора Юрьевича Шуйского. И великий князь не грозят" и не требует, но «хотячи Миру и тишине» меж-ду своими вассалами, только журит новгородцев, запрещает им воевать с псковичами и не дает им своего воеводу.

Явный поворот к миру новгородский летописец объяснил вмешательством небесных сил: «преподобнаго Варлаама молением за град наш... съхраняя нас,- яко зинишо ока».

Что же произошло в резальном плане? Чем объяснить это внезапное смягчение обстановки? Многое для, нае остается тайной. Наши источники, и главный из них — летописи, доносят до нас далеко не все важные факты.

О многом можно только строить гипотезы, более или менее вероятные.

Вероятно, например, что в Новгороде, как и в 1460 году, во время приезда великого князя Василия, боролись две партии — противников и сторонников мира. Далеко не все новгородцы готовы были пойти на разрыв с Русской землей, встать под покровительство чужеземного, чужеверного короля. В Новгородской земле жили русские люди, связанные со всей Русью и происхождением, и языком, и культурой. Сознание единства Русской земли, ее коренных интересов становилось все более ясным. Единство национальное совпадало с единством церковным — православная Русь была островком в католическом, мусульманском, языческом море. Совсем недавно, в 1439 году, православию фактически изменила Византия, согласившись на Флорентийскую унию. Уния стала распространяться и на русское православное население земель, захваченных Литвой и Польшей. Вотще понадеявшись на помощь католической Европы, гордый Константинополь пал под ударами османов, и над царственным храмом святой Софии взвилось зеленое знамя победоносного ислама. Теперь заветам православия оставалась верна только Москва. Нелегко было поднять новгородцев на борьбу против великого князя, против Москвы, против Русской земли.

И среди самой господы не могло быть полного единства. И в ее среде могли быть люди, сознающие интересы Русской земли. Были также и бояре, понимающие опасность борьбы с великим князем. Эти люди не могли не стремиться к компромиссу, к соглашению с Москвой. «Литовская» партия, сторонники разрыва с Москвой и подчинения Казимиру не могли не встречать отпора — и среди самих бояр, и на вече.

Это все предположения, хотя и достаточно правдоподобные. А вот достоверные факты.

Посольство за посольством слали псковичи к великому князю, «чтобы... жаловал псковичь, повелел... поставити владыку во Псков». Это была очень важная просьба. Церковная самостоятельность Пскова, получившего собственного епископа, «честного коего попа или игумена, человека пъсковитина», независимого от новгородского архиепископа, нанесла бы дому святой Софии непоправимый удар. Порвалась бы последняя связь Пскова с Новгородом, исчез бы последний остаток бывшей когда-то реальной зависимости «меньшего брата» от «старейшего». Усилились бы позиции великого князя во Пскове. Ослабело бы новгородское боярство. Почему бы, казалось, Ивану Васильевичу не вня\ь повторным челобитьям своей верной «вотчины, добровольных людей псковичь», как они сами себя называли. Новгородцы были бы наказаны за свою измену, за своп интриги, за свою, наглость. Они ведь даже псковских послов к великому князю не пропускали через свои земли. Какой удобный случай отомстить им.

Но Иван Васильевич решил совсем по-другому. «Не мощно быти во Пскове владыки, зане же искони не бывал, а не стол во Пскове»,— услышало очередное псковское посольство ответ великого князя. По словам другого летописца, ответ был более уклончивым, но не менее многозначительным: «...яз, князь великой, хощю о том слати своих послов в Великой Новъгород; та коже и к вам; во Псковъ, моей отчине из Новогорода будуть мои послы...» Так или иначе, псковичам в их просьбе было отказано. Для Господина Пскова было не очень большим утешением, что великий князь «подариша посла верблудом».

И суть, и формулировка ответа великого князя не оставляют сомнения в основном факте: зимой 1463/64 года он не хотел конфликта с Новгородом. Более того, он не хотел конфликта между Новгородом и Псковом. Он фактически не поддержал Псков в его церковной распре с Новгородом. И Псков вынужден был пойти на уступки новгородцам, вернуть владыке его владения. «Се вам вода и земля владычня»,— заявило в Новгороде псковское посольство. Эта позиция великого князя, несомненно, была одним из важнейших факторов умиротворения. Она усиливала позиции сторонников Москвы в Новгороде. Она ослабляла позиции их противников. Разрыва на этот раз удалось избежать. На Русской земле сохранялся мир.

Торжественно въезжал владыка Иона во Псков в октябре 1465 года. Псковичи встречали и провожали архиепископа «с великою честию». Казалось, конфликт улажен и между Новгородом и Псковом наконец-то восстановились дружеские, братские отношения. Но вот летом следующего года новгородский летописец делает характерную запись: «Месяца июня в 22, нощи, пожар бысть на Десятине от поварни владыцных келей». Казалось бы, дело обычное: «поварни»—частый источник пожаров. Но, оказывается, виноват был не беспечный владычный повар, а живший неподалеку в то время псковский посол. Это от их, псковичей, - огня произошло все несчастье. «Огореша... храм святей Богородице, храм святаго Иоанна Предтеце, и владычне кельи, и клети, и двореч огороднице», — аккуратно перечисляет летописец убытки. «И старечь у цернець згоре, и много зла учинилось». А все почему? «По Пьсковъскому невидению и неразумию, и по худому их величанию»,— твердо убежден новгородец.

Мирные отношения, сменившие острый конфликт начала 60-х годов, были хотя и желанными, но не прочными. Прочными они не могли быть именно потому, что псе оставалось по-старому. Коренные вопросы, назревшие к тому времени между Новгородом и Псковом, Новгородом и Москвой, ждали своего кардинального решения. Впрочем, «по-старому» все оставалось только внешне. По существу же на Русской земле менялось все или почти все.

Усиливался союз Москвы и Пскова, точнее—подчинение «добровольных людей пскович» своему «господину государю великому князю», как теперь они его именовали, называя себя при этом его «отчиной». Отношения сюзерена и вассала становились все более тесными, и в них все больше проявлялись новые, не традиционные черты. Усиливалась власть наместника, все активнее участвовал он в повседневной политике Господина Пскова. Самое главное — великое княжество Московское и Владимирское все больше превращалось из иерархической федерации князей в Русское государство. Исчезло независимое- Ярославское княжество — его князья и бояре стали служилыми людьми великого князя всея Руси. В Рязани и Ростове, в Верее и на Белом озере чувствовалось дыхание новой эпохи. Всюду проникали люди великого князя, новые порядки, заводимые на Москве. Вассалитет все больше уступал место подданству, привычные сеньериальные отношения все больше превращались в отношения государственные.

Два лета и две зимы шла большая война с казанским ханом. Русские войска во главе с воеводами великого князя совершали небывалые походы по рекам в гребных судах — насадах, по глухим зимним лесам в трескучие морозы. Борьба шла с переменным успехом. И наконец — победа, самая большая победа со времен Дмитрия Донского, первый крупный успех после Куликовской битвы. Столица грозных казанских ханов, потомков Чингисхана, еще недавно хищно грабивших нижегородские и владимирские, галицкие и костромские земли, впервые покорно склонилась перед знаменем Москвы. Тысячи русских пленников, ждавших отправки на восточные работорговые рынки, получили свободу. Победно возвращались в русскую столицу полки князя Юрия Васильевича. Именно перед его войсками капитулировал хан Ибрагим. Впервые великий князь не шел в поход впереди своих полков. Он руководил войсками на огромном театре войны, за сотни верст от полей сражений. От воевод в Москву мчались гонцы с донесениями, а обратно спешили посланцы великого князя с директивами и инструкциями. Впервые работало военное ведомство — будущий Разрядный приказ. Дыхание нового времени чувствовалось здесь, в Москве, сильнее всего,— ведь именно здесь складывались важнейшие правительственные учреждения рождающегося единого Русского государства. Здесь, в сердце Русской земли, вырабатывалась новая политическая доктрина, формировалась новая политическая традиция.

Медленнее всего шло время на берегах свинцового Волхова. По-прежнему собиралось вече, по-прежнему правили на нем посадники и бояре. По-прежнему в их руки рекой текло богатство. Герой легенды посадник Щил был богат настолько, что, давая деньги в рост купцам «не имуще кун» из ничтожного процента (полпроцента на год), сумел «на то кунное собрание воздвигнути церков и соградити монастырь». Правда, Щил был (согласно легенде) наказан за свое неблагочестие, но каков же должен был быть оборот его кредитных операций?

Но жизнь брала свое и здесь. Веками на вече собирались все свободные жители Новгорода — члены городской общины, жившие в своих концах и улицах. Давно уже выделились в особую группу бояре, постепенно сосредоточившие в своих руках всю политическую власть. Горожане стали делиться на старейших и меньших, вслед за боярами выделились житьи люди. В XIV веке выделяется еще одна социальная группа — «черные люди»— беднейшая часть новгородских общинников, живущая трудами рук своих. Но роль их в республике была невелика — они упоминаются далеко не во всех официальных актах Господина Великого Новгорода. От имени «Господина Государя Великого Новгорода», как он торжественно и пышно именовался в своих последних официальных документах, все больше выступали зажиточные слои новгородского общества — бояр и житьих. Беднейшая часть населения города, хоть и сохраняла свои формальные права, все меньше влияла на политические решения, все меньше интересовала подлинных руководителей феодальной республики. Городское вече окончательно превращалось в орган боярской власти. Процесс феодального расслоения все сильнее разлагал городскую общину. Все более сказывалось имущественное неравенство. Общество, в котором одни все время богатеют и усиливаются, а другие беднеют и слабеют, не может отличаться целостностью и прочностью. Все чаще привычные столкновения между концами и улицами приобретали социальную окраску. В 1418 году, например, жители Славенского конца грабили бояр на Софийской стороне, не пощадили и монастырь Николы на Поле: «зде житнице боярьекыи». Трещина, раскалывавшая перерождающуюся общину, становилась все глубже и шире.

Какая-то смутная тревога чувствовалась в городе. «Возмутившимся хрестьаном о неправды в Великом Новегороде, написаша грамоту и крест да ней целоваша»,— сообщает летописец под 1468/69 годом. Какая же это была грамота? В чем именно состояла «неправда»? Известно только, что новгородцы сами «в ту же неправду внидоша», как с горестной иронией замечает летописец.

Осенью 1468 года псковичи сделали еще одну попытку отложиться от новгородского владыки. Они составили на вече грамоту «о своих священнических крепостех и о церковных вещех». Ссылаясь на правила «Намаканона», т. е. Кормчей книги, содержавшей постановления церковных соборов и законы византийских императоров, псковичи «посадили» во главе своей церкви двух выборных попов. Архиепископ заявил категорический протест и потребовал отмены вечевого решения. Псковичи ответили не менее твердым отказом. Дело снова было перенесено в Москву, на суд великого князя и митрополита Филиппа. И снова Москва не поддержала псковичей. Скрепя сердце они вынуждены были «подрати» вечевую грамоту, положенную в «ларь у святой Троицы», хранилище актов Господина Пскова. Осенью 1469 года великий князь еще не хотел рвать отношения с Новгородом. Оставалась какая-то надежда на мир?

Наступил январь 1470 года. В минувшем году было «со всех сторон мирно и тишина велика»,— записал псковский летописец. Но это была предгрозовая тишина. Уже снова ползли по небу тяжелые, черные тучи.

Много обид накопилось у псковичей на новгородцев. Уже полгода у них в «порубе» (погребе) сидели пековские «гости»—купцы. А сам архиепископ начал взимать неправедные поборы («мзду») с псковских священников — «в коего по рублю, в коего полтора».

Обиженные псковичи слали в Новгород посольства, жаловались великому князю в Москву.

Король Казимир вдруг проявил интерес к порубежным делам с Русской землей. Впервые за двадцать с лишним лет он приехал в Полоцк и здесь принял псковских послов. Однако переговоров «о порубежных местех и о обидных делех» он с ними вести не стал, отложив все это на осень. Но и в сентябре, когда съехались" литовские паны и псковские послы во главе с князем-наместником Федором Юрьевичем Шуйским, из четырехдневных переговоров ничего не получилось, кроме «истомы» и убытков,— послы «разъехались розно, а управы не учинив ничему ни котороя». В Литве явно что-то замышляли, чего-то ждали, на что-то надеялись... На что?

Воскресенье, 5 ноября 1470 года. В это осеннее утро в Новгороде умер архиепископ Иона. А уже через три дня, в среду, 8 ноября, в Новгороде оказался новый князь, Михаил Олелькович. Он «приехал в Новгород на стол» «из королевы руки», испрошенный новгородцами у короля Казимира. Подчеркивая это, псковский летописец отмечает, что он взял с собой «на похвалу людей много силно». «И новгородци й (его. — Ю. А.) приаше честно».

Кто же такой Михаил Олелькович, князь «из королевы руки»? В исторической науке его фигура оценивается по-разному. Одни исследователи подчеркивают его династическую связь с Русью, другие — политические связи с Литвой. Кто же ближе к истине?

Его прадед Ольгерд — знаменитый великий князь Литовский, гроза Русской земли, подходивший к самой Москве, но трижды отраженный Дмитрием Донским. Владимир, пятый сын Ольгерда, был посажен отцом в захваченном еще раньше Киеве и стал литовским князем древней русской столицы. Александр (Олелько) Владимирович, старший из трех сыновей этого князя, был женат на княжне Анастасии, дочери великого князя Василия Дмитриевича. Их сыновья Семен и Михаил, «испрошенный» теперь новгородцами, приходились, таким образом, двоюродными братьями великому князю всея Руси Ивану Васильевичу. Но в Вильне и в Кракове сидел Казимир Ягеллончик, тоже внук Ольгерда и двоюродный дядя этих киевских князей.

Родство, династические связи очень ценились в феодальное время. Браки были важным дипломатическим средством в международных отношениях. Посредством браков заключались союзы и даже .унии между монархиями. Брак Ягайлы Ольгердовича, например, с дочерью короля Казимира Великого превратился в унию между Литвой и Польшей, на сотни лет предопределившей судьбы этих крупных государств. Поводом к Столетней войне послужили династические права Эдварда III Английского на французский престол, проистекавшие из брака его матери, дочери Филиппа IV Французского, с Эдвардом II, королем Англии.

Роль родственных уз отрицать не приходится. Но все же, как всегда в истории, решающее значение имеют не символы, а реалии. Жизненно важные интересы общественных групп, классов, народов, государств и в первую очередь, и в конечном счете определяют линию поведения того или иного конкретного деятеля, его фактические симпатии, его политическое лицо.

Михаил Олелькович, в отличие от своего двоюродного дяди и многих других Олыердовичей, был не католиком, а православным. Это стало большим политическим козырем в его руках и в руках его новгородских сторонников. Это, без сомнения, делало его кандидатуру на новгородский стол, в общем, приемлемой для широкого общественного мнения города святой Софии. И это, конечно, имело гораздо большее значение, чем родство с великим князем на Москве. Не как родственник великого князя, а как православный князь из Киева был приглашен («испрошен») Олелькович на Новгородский стол.

Но все было далеко не так просто. Флорентийская уния 1439 года расколола русскую православную церковь. Западная ее часть, на землях, захваченных Литвой и Польшей, признала унию. Москва ее категорически отвергла. Митрополит Исидор, ставленник константинопольского патриарха, вместе с ним принявший унию, вынужден был бежать из Москвы. В Киеве появился свой митрополит, униат Григорий.

Уния во Флоренции была делом далеко не только вероисповедным. Это был важнейший политический акт: православная Византия наконец-то признала первенство католического Рима. Первенство церковное в средние века с необходимостью вело к первенству политическому. Вот почему так обрадовались унии в Вильне и Кракове — в руках католического государя Польши и Литвы теперь оказалось мощное средство для подчинения православного населения на обширных землях, отторгнутых от Руси. Уния давала возможность проникнуть и в саму Русь, сохранившуюся под эгидой Москвы.

Вот почему православная Москва с такой настороженностью относилась к униатскому Киеву. «И ты бы ныне... того отступника, Исидорова ученика Григория, благословения не принимал... и писанием его и поучением не внимал»,— требовал от архиепископа Ионы митрополит Феодосии. И новгородский владыка был вполне солидарен: «Не обыче дом святые София волка вместо пастыре приимати... но держатися истинного пастыря... а не от Рима прелазящего».

Вопрос церковный — вопрос политический. И сам великий князь Иван Васильевич обратился с посланием к архиепископу Ионе: «...которыми делы... тот Григорей учнет ся подсылати которыми речьми или писа-ньем, и ты бы, мой богомолец, того также гораздо ся оберегал... ни поминков бы от него не приимал, ни к нему не слал».

А ведь Михаил Олелькович приехал из униатского Киева. И по всей вероятности, с благословения митрополита-униата. И без всякого сомнения, с ведома и согласия своего государя и сюзерена короля Польского и великого князя Литовского. Хотя это и отрицают некоторые исследователи, другую возможность трудно себе представить. Нет, не зря называют его русские современники «князем из королевы руки». Участие Казимира в политических комбинациях, приведших Михаила Олельковича на новгородский стол, едва ли не очевидно. По московским данным, к Казимиру было отправлено новгородское посольство в составе Панфила Селивантова и Кирилла Иванова, сына Макарьина, с богатыми «поминками», с просьбой взять Новгород под свою власть («чтобы еси... нашему Великому Новуго-роду и нам господин был»), поставить архиепископа от киевского митрополита и дать новгородцам князя «из своее державы». Король «приат дары их с любовью» и послал в Новгород Михаила Олельковича.

...Голова Олельковича упадет к ногам королевского палача. Вместе с другими русскими князьями он будет обвинен в заговоре в пользу Москвы. Правнук Дмитрия Донского прольет свою кровь за Русскую землю. Но это будет через десяток лет. За это время многое изменится на свете... А сейчас, осенью 1470 года, в Новгород, во главе реальной военной силы, приехал правнук Ольгерда, связавший свою судьбу с интересами и планами новгородского боярства и — сознательно или нет — с,замыслами и политической игрой своего двоюродного дяди, короля Казимира. И с прибытием Олельковича и его «людей многих», взятых им с собой, наверное далеко не только на «похвалу», в Новгороде значительно усилилось литовское влияние. «Князь желанный нашего добра», как новгородцы называли когда-то Василия Васильевича Гребенку Суздальского, много лет проведшего в их городе, отправился в далекое Заволочье. Готовить его к обороне на случай войны, как можно догадаться...

Умер архиепископ Иона, который умел умирять страсти. Умер умудренный опытом владыка, умевший лавировать между Москвой и Вильной и их сторонниками в Новгороде. Наверное, мало кто понимал, что вместе со старым архиепископом умерло для Новгорода старте время.

Бедный сирота, он был взят из милости в дом бояр Медоварцевых и отдан дьякону на обучение грамоте. Болезненный, тихий мальчик не принимал участия в шумных' мальчишеских забавах своих сверстников. Зато он еще в детстве поверил в предсказание юродивого: «Иванец... быти тебе в Великом Новеграде архиепископом». «И бысть же при его святительстве мир со всеми землями, и тишина, и гобзование (процветание.— 10. А.) плодом».

Каково было собственное политическое лицо Ионы? Трудно ответить на этот вопрос. Ясно, пожалуй, одно. Он действительно хотел мира для Новгорода. Он хотел избежать разрыва с Москвой. И за двенадцать лет его пребывания на кафедре этого разрыва не произошло, хотя натянутая струна не раз вот-вот была готова лопнуть. Мир удалось сохранить в 1460 году. Удалось сохранить и в 1463-м. Но прочным этот мир быть не мог, как не может быть прочной упряжка коней, скачущих в разные стороны.

Это, без сомнения, хорошо понимали в.Новгороде. Понимал, вероятно, и сам владыка. Ведь переговоры о приглашении Олельковича на Новгородский стол научались еще при его жизни и, конечно, с его ведома.

К чему стремилась господа, приглашая «князя из королевы руки»? В литературе существует мнение, что речь шла о создании своего рода буфера между Вильной и Москвой— «наместничества для православного магната». Такой план, если он и существовал в действительности, едва ли был реалистичным. «Наместничество» продержаться долго не могло — оно с неизбежностью должно было скоро качнуться или в сторону Москвы, или в сторону Вильны. На новгородском столе Михаил Олелькович должен был ориентироваться либо на великого князя всея Руси, либо на великого князя Литовского и короля Польского. Если приглашение Олельковича и было компромиссом между «литовской» и «московской» партиями, компромисс этот мог носить только временный, конъюнктурный характер, не решая основных, принципиальных вопросов.

Хоть и медленно текло в.ремя над городом святой Софии, но все же настал момент окончательного, решительного выбора: «быть или не быть».

«Быть или не быть» — новгородской старине и пошлине, могуществу бояр, буйному вечу, бесправию смердов, приниженности пригородов. Пушным факториям на Печоре и Мезени, лихим походам за данью в глухие северные леса, торговле с ганзейскими купцами, набитым золотом и серебром подвалам и полатям святой Софии. Гордой осанке бояр на переговорах с великим князем, самостоятельности владыки, власти господы над огромной территорией от Валдая до Белого моря,, от Ладоги до предгорьев Урала.

«Быть или не быть» — Руси и ее народу. Останется ли Русская земля слабо связанным конгломератом княжеств и городов, дрожащих перед Литвой и трепещущих перед ордынским ханом,? Сохранится ли русский народ на своей земле, или сама эта земля перестанет быть Русской и окончательно исчезнет, разделенная между соседями и превратится только в географическое понятие, вроде «Сарматии» или «Скифии», как величали нашу страну западноевропейские книжники? Через узкие шведские двери и литовские ставни, может быть, когда-нибудь и прольется свет на огромную равнину Северо-Восточной Европы, населенную полудикими племенами, поддаными короля и хана, «схизматиками», говорящими на непонятном для «просвещенных» европейцев наречии. И навсегда исчезнет русское имя, русское слово. Или появится, окрепнет новая сила — единое могучее государство, объединит Русь, свергнет ордынские оковы, вернет похищенные у нее земли и достойно войдет в семью великих народов мира?

Новгород. Кремль. Башни Княжая и Кокуй зимой.

Проще говоря, вопрос стоял так: боярская власть в Великом Новгороде или единство Русской земли. Третий вариант был исключен. И это по-своему хорошо понимали и в Новгороде, и в Москве.

Испросив на новгородский стол -«князя из королевы руки», господа сделала важный, едва ли обратимый шаг к разрыву с Москвой, со всей политической традицией, связывавшей «от отчич и дедич» Русскую землю в единое, пусть и раздробленное, целое под стягом великих князей. Прибытие Олельковича создавало новую политическую ситуацию, благоприятную для противников и неблагоприятную для сторонников Москвы на новгородском вече.

Но борьба между этими группировками была еще далеко не закончена.

15 ноября. Важнейший политический акт феодальной республики — выборы нового архиепископа. На площади перед святой Софией собирается вече — посадники, и тысяцкий, и «весь Великой Новъгород». Впрочем, эта площадь так мала, что на ней могут поместиться только представители концов и улиц, члены боярских кланов, «лучшие люди» Новгорода. На престол в Софийском соборе кладутся три жребия: «един — Варсонофьев, духовника владычня, а другой — Пуминов, ключника владычня, а третий — Фефилактов с Вежищи, протодиакона и ризника владычня». Это старая новгородская традиция. Так избирали в свое время Иону, а "перед ним — Евфимия и длинный ряд их предшественников. «Кои себе жребии избереть на престоле дом святого Софея, тоя всему Великому Новугороду преосвященный архиепископ». Архимандрит Юрьева монастыря по очереди вынимал жребии. Побеждал тот, чей жребий оставался на престоле. Затаив дыхание, ждала толпа на площади исхода древней, священной церемонии. «И осташе на престоле жребси Фефилактов, протодиакона и ризника владычня». «Весь Великой Новъгород» сразу пошел за ним в его монастырь, на Вежищи. «И възведше в владычень двор, на сени честно, и нарекше й (его. — Ю, А.) и лреосвящен-ным архиепископом». За триста лет это был двадцать первый по счету архиепископ Великого Новгорода и Пскова.

Но страсти разгорались все сильнее. Другой претендент на архиепископство, Пимен, был одним из самых близких людей покойного владыки. Он замещал его, когда тот уезжал из Новгорода. Как ключник, он ведал казной владыки. Пимен был хорошо известен в Новгороде: его «повелением и тщанием» расписывалась фресками церковь Николы на Островке. Об авторитете Пимена свидетельствует само выдвижение его кандидатуры, И вдруг «по неколикех днех» после выборов Великий Новгород поднялся на бывшего владычного ключника. «Великим, силным избеществовав бесчестием», Пимена заключили в крепость, подвергли пыткам («самого измучив»), «кажну вшу (казну всю.— Ю. А.) в него розграбили» и, наконец, оштрафовали на тысячу рублей. Как же это все могло произойти с доверенным лицом владыки Ионы, вчерашним кандидатом в архиепископы?

По объяснению псковской летописи, «инде на едином месте честь не стоит, в мудрости разумных ищет, а на гордых и безумных пребыти не может». При всей общей справедливости этого объяснения, оно несколько туманно. В чем проявились «гордость» и «безумие» владычного ключника?

Ответ на этот вопрос можно найти в памятнике с длинным названием, начало которого читается так: «Словеса избрана от святых писаний о правде, о смиренномудрии». «Словеса» подробно, но в церковном велеречивом и патетическом стиле рассказывают о новгородских событиях. Они были составлены, по-видимому, при митрополичьей кафедре и носили официальный, пропагандистский характер. Автор их не скрывает своего враждебного отношения к новгородцам, которые «ко тме приступиша невидения, рекше к Латыном отступающе прилепляхуся». Тем не менее, несмотря на тенденциозность «Словес», они содержат интересные и далеко не лишенные правдоподобия сведения.

Оказывается, Пимен («Помин») был одним из главных деятелей «литовской» партии. «Словеса» обвиняют его в том, что он но смерти Ионы разворовывал его казну («татьством из казны его себе выносил»)- Но еще хуже было, что «лукавый чернец Помин» хотел поставления на кафедру «от того Григория богоотметного», т. е. от униатствующего киевского митрополита. Если верить «Словесам», Пимена не смутило, что он «не приат бысть от людей православных на великую степень», т. е. не прошел на выборах. Он якобы прямо заявлял: «Хотя на Киев мя пошлите, и там на свое поставление еду».

Не каждому слову «Словес» можно безоговорочно верить, но в данном случае их сведения заслуживают внимания. Вполне возможно, что Пимен, раздосадованный результатами выборов, встал в оппозицию к новому владыке и пытался апеллировать к Григорию. Возможно и другое — Пимен и раньше был тесно связан с «литовской» партией и с митрополитом-униатом. Именно он мог быть ставленником сторонников сближения с Литвой. Во всяком случае, можно предполагать прямую связь между московскими и псковскими известиями. Они в совокупности рисуют одну и ту же картину, хотя и лишенную четких хронологических очертаний. Приверженность Пимена к «латинству», или, в более широком смысле, к крайним силам «литовской» партии, могла привести его к конфликту с общественным мнением, с большинством на вече и даже среди бояр, и повлечь за собой крупные неприятности для бывшего ключника, о которых рассказывает псковский летописец. Выступление против Пимена и наказание его — показатель того, что, несмотря на прибытие «князя из королевы руки», новгородцы в массе своей вовсе не были склонны к разрыву с великим князем, с Русской землей, к переходу под патронат киевского митрополита. Расправа над Пименом свидетельствовала о силе сторонников Москвы, сторонников традиционной политики единства с Русской землей. В лице Феофила к власти пришла, по-видимому, умеренная группировка, готовая продолжать политику Ионы — сохранять связи с Москвой, отстаивая вместе с тем свои привилегии.

Именно этим можно объяснить, что сразу после избрания нового архиепископа новгородские власти «послаша к великому князю посла своего Никиту Ларионова». Новгородцы били челом великому князю, чтобы он «пожаловал, велел быти к себе на Москву» «нареченному их черньцу Феофилу» и «поставити бы его повелел своему отцу Филиппу митрополиту на архиепископыо... яко же и преже сего было при предних " князех». Действительно, так оно всегда бывало и раньше— избранный («нареченный») новгородцами архиепископ приезжал к митрополиту, и тот, в присутствии других иерархов, торжественно посвящал его в сан.

Старина «от отчич и дедич» торжествовала. И великий князь «почтил» новгородского посла и отпустил его со словами: «Что отчина моя Великый Новъгород прислали ко мне бити челом... и яз их, князь великы. жалую, и... нареченного Феофила и велю ему быти к себе на Москву... без всяких зацепок, но по прежнему обычаю, как было при отце моем... и при деде, и при прадеде моем и при преже бывших всех великих князей, их же род есмы, Володимерьских и Новагорода Великого и всеа Руси». Иван Васильевич тоже хорошо знал «старину».

Но в Новгороде страсти бушевали все сильнее. Когда посол Никита Ларионов «сказывал» на вече «жалованье великого князя», произошел открытый раскол.

Феофил и его сторонники, услышав послание великого князя, «вельми о сем ради быша». Но дети покойного посадника Исаака Андреевича Борецкого и их мать Марфа «с прочими инеми изменники» стали кричать: «Не хотим за великого князя Московского, ни зватися отчиною его. Волныи есмы люди, Великы Новъгород. А Московский князь велики много обиды и неправду над нами чинит. Но хотим за короля Польского и великого князя Литовского Казимера».

Роковые слова были произнесены. За свою многовековую историю Великий Новгород не раз ссорился с великими князьями, не говоря уже о своих собственных, с которыми бояре не чинились, указывая им «путь» из города. Новгородцы пытались препираться со Всеволодом Большое Гнездо. Они обижались на самого Александра Невского, ставившего интересы Русской земли выше новгородских. Негладко складывались отношения с Михаилом Тверским и Иваном Калитой, с Семеном Гордым и Иваном Красным. Дмитрия Донского бояре боялись, а обиды на его сына вымещали на двинянах. Они вели мелочную, постоянную войну в Заволочье против устюжан, спорили с великим князем о Торжке и Вологде, о Бежецке и угодьях на Двине. Интриговали против Пскова, заигрывали с Орденом. Поддерживали Шемяку, приглашали на пригороды литовских князей. Поднимали на Русь Казимира Литовского, жалуясь ему на своего сюзерена. Но никогда еще Великий Новгород не заявлял устами своих бояр о желании выйти из состава Русской земли, порвать с вассалитетом по отношению к великому князю всея Руси и заложиться за чужеземного государя. Выступление на вече Борецких и их сторонников в ноябре 1470 года означало полный разрыв со старой общерусской традицией, с той «стариной», на которую опирался великий князь в своем послании к новгородцам.

«Литовская» партия не захотела быть «отчиной великого князя, противопоставляя этому тезис о своей «вольности». Слово «отчина», которым великий князь обозначал и Новгород, и Псков, и другие русские земли, означает, разумеется, не «вотчину» — наследственное частное земельное владение (что часто вводило в заблуждение историков XIX века, даже самого Ключевского). Термин «отчина» в его политическом смысле, а именно в этом смысле его употреблял великий князь, близок к однокоренному с ним понятию «отечество». В устах великого князя он означает исконную, наследственную связь, идущую «от отчич и дедич», преемственность политической власти и традиции, то, что в наше время историки называют «патримониальной» (идущей от отцов) властью. Феодальная монархия, основаная на патримониальном принципе,— наиболее типичная форма государственного устройства в средние века. В глазах средневекового человека, привыкшего к образному, конкретному мышлению, «государство» воплощалось в «государе». Недаром же дети французского короля назывались «детьми Франции». Быть «отчиной» великого князя всея Руси — значит быть частью Русской земли, признавать власть ее сюзерена. Заявление «литовской» партии — это больше, чем разрыв феодальной присяги, заключенной в Яжел-бицах. Это — разрыв с Русской землей, переход под власть иностранного государства.

Неудивительно, что после такого заявления «възмятеся» весь Новгород. Началась междоусобица. Новгородцы раскололись на два лагеря. «Овии же хотяху за великого князя по старине к Москве, а друзии за короля к Литве». Происходили открытые столкновения с применением силы (к чему, впрочем, новгородцы были издавна привычны). По словам московского летописца, сторонники «литовской» партии «начаша наи-мовати худых мужиков вечников», а наймиты и «ка-менье на тех метаху, которые за великого князя хотят».

Вот где сказалось расслоение новгородского общества. Опустившиеся в самый нижний социальный слой, свободные, но лишенные имущества, обездоленные люди действительно могли стать наймитами и продать свои услуги тому, кто дороже заплатит. Очень нуждались в их услугах Борецкие — много, должно быть, было тех, в кого приходилось метать каменья за их верность Русской земле.

«За короля хотим!», ,«К Москве хотим!» — под этими лозунгами разгоралась борьба на вече, на улицах и площадях Новгорода.

Партия умеренных, поддерживавшая Феофила, оказалась слишком слабой. Ей не удалось укрепить свою власть и, используя благоприятный момент, добиться отъезда Феофила в Москву, официального поставления его, реального соглашения с великим князем. Партия Борецких и их союзников становилась все сильнее. «Словеса избрана» ставят это в прямую связь с широкой организацией подкупов, с «множеством злата», полученного от того же Пимена. Но едва ли нужно преувеличивать роль этого злополучного и зловещего ключника. Борецкие и другие бояре, сторонники Казимира, были сами достаточно богаты, чтобы «наимовать худых мужиков вечников». Да и в самой господе, видимо, позиции их были сильны. И агитацию свою они вели достаточно умело. Фактическая власть в городе все больше переходила в руки «литовской» партии.

«Словеса избрана» подчеркивают лояльность Феофила. Он пытался бороться против агитации «литовской» партии, «повелеваше им, яко да престанут от такового злаго начинания». Но все это было, разумеется, тщетно. Феофил пытался даже сложить с себя сан и удалиться в монастырь. Но это было бы открытым проявлением кризиса, открытым разрывом с великим князем. Сторонники Казимира были к этому еще не вполне готовы.

«Словеса избрана» обливают Марфу Борецкую потоками грязи, не скупясь на эпитеты и сравнения. Удивляться этому не приходится: в средние века (да и не только в средние) борьба с политическими противниками велась не только оружием, но и языком. Едва ли Марфа планировала брак с литовским паном, чтобы вместе с ним «владети от короля всею Новугородцкою землею» (в чем ее обвиняют «Словеса»). Марфа была старухой, имевшей взрослых, уже далеко не юных сыновей. Шансы на замужество были у нее невелики, а политический смысл такой комбинации был весьма сомнителен. Вряд ли этот вариант понравился бы другим новгородским боярам, членам той же «литовской» партии. Но несомненно одно— политическая роль Марфы была действительно большой. Именно она была одним из главных действующих лиц в драматических событиях, развертывавшихся в старом городе.

Другим активным сторонником Казимира «Словеса» изображают Михаила Олельковича. Вполне вероятно, что во время своего пребывания в Новгороде Олелькович поддерживал «литовскую» партию и поддерживался ею. Но пребывание это было недолгим. Уже в марте 1471 года «князь из королевы руки» покинул Новгород и отправился в свой родной Киев.

Летописцы по-разному объясняют это событие. Одни считают, что причиной отъезда Олельковича было известие о смерти его старшего брата. Но Семен Олелькович умер еще осенью, и Михаил давно знал об этом. Более вероятно другое, объяснение: произошел разрыв между Олельковичем и руководством «литовской» партии. Не исключен и третий вариант: ввиду готовящегося разрыва между Новгородом и Москвой князь Михаил не хотел принимать активного участия в войне против великого князя всея Руси.

Как бы то ни было, «князь из королевы руки» сложил свои полномочия. Его пребывание в Новгороде было кратковременным эпизодом, имевшим тем не менее достаточно большое значение и последствия. Для сторонников Казимира приглашение Олельковича было, по-видимому, шагом к более тесным и широким контактам с королем. Олелькович был ширмой, за которой велись переговоры о гораздо более важных вещах.

15 марта князь Михаил выехал из Новгорода. За четыре месяца его пребывания «Новугороду было истомно сильно: корм, и вологою (питьем.— Ю. А.) и великими дарами». Еще бы — Михаил Олелькович прибыл ведь с «людьми многими», которых должны были содержать новгородцы.

Средневековый человек любил пророчества, предсказания, приметы. «Житие» Михаила Клопского, популярнейшего в то время в Новгороде старца Троицкого Клопского монастыря, причисленного к лику святых, передает апокрифический рассказ о беседе Михаила с посадником, посетившим монастырь. «Будет у нас князь велики на лето, да хочет воевать землю. А у нас есть князь Михайло литовский»,— сказал посадник. «И отвеща ему Михайло: То у вас не князь — грязь!» И тут же дал практический совет: «Разошлите послы к. великому князю, добивайте челом». По словам «Жития», Михаил в свое время предупреждал Шемяку: «Княже, досягнеши трехлокотного гроба!» И трижды повторил ему: «Княже, земля вопиет!»

Почитаемые средневековьем провидцы обладали способностью видеть суть вещей сквозь призму повседневности. Их устами говорил и огромный народный опыт, и тончайшая интуиция. Они чувствовали биение живого пульса жизни. Инок Троицкого Клопского монастыря не мог беседовать в 1471 году с посадником Немиром— он умер за много лет до этого. Но память о нем была жива в народном сознании. Пророчество, приписываемое Михаилу Клопскому, — образное выражение народных предчувствий и опасений, носившихся в воздухе.

Как когда-то Шемяка, так и новгородские посадники в роковые зимние месяцы 1471 года шли своим путем. «Литовская» партия решительно брала верх.

Князь Михайло, «приехав в Русу, оброки вся пограбив силою». А дальше, от Русы до рубежа, он ехал как через вражескую землю, «поспу и живот и головы войною великою пограбив», ведя с собою захваченных в плен. Михаил Олелькович по своей психологии оставался удельным князем с узким кругозором повелителя маленького мирка. Псковский летописец увидел в его поведении возмездие новгородцам за то, что они забыли «великих княжей своих государев старины, а помощи своя требуя от литовских князей и от короля».

Март 1471 года —новый рубеж в московско-новгородском конфликте. Великий князь и митрополит снова обратились с посланиями к новгородцам. Возможно, поводом для этого был отъезд Олельковича — в Москве могли возникнуть надежды на благоприятные перемены в новгородской политике. Через своего посла Ивана Федоровича Товаркова-Пушкина, потомка героя Невской битвы и предка великого поэта, Иван Васильевич разъяснял свою политическую платформу, свое понимание «старины». «Отчина есте моя, людие Новогородстин, изначала от дед и прадед... от великого князя Володимера, крестившего Русь, от правнука Рюрикова... от того Рюрика... до великого князя Дмитреа Юрьевича Всеволода Володимерьского... Мы владели вами и жалуем вас и бороним от всем. А и казнити волны же есмь, коли на нас не по старине смотрети начнете. А за королем ни за которым, ни за великим князем Литовским не бывали есте, как и земля ваша стала».

Итак, «старина» в том, что Новгород искони, от времен Рюрика, входит в состав Русской земли, управляемой великими князьями. Великий князь «боронит» Новгородскую землю от всех врагов, но волен и наказать за отступничество от «старины». Идея исконного единства Русской земли и преемственности ее политической традиции, передаваемой от Киева через Владимир в Москву, здесь впервые выражена предельно ясно.

Послание митрополита Филиппа также исходит из этой основной идеи, но обволакивает ее моральными сентенциями и' бесчисленными апелляциями к церковным авторитетам.

И светский глава Русской земли, и церковный ее пастырь обращались к новгородцам с призывом не отступать от «старины» и (как это выразил более красноречивый митрополит) смириться «под крепчюю руку... государя рускых земль, под своего господина под великого князя Ивана Васильевича всея Руси», Речь шла о сохранении единства Новгорода со всей Русской землей. «Старина» переплеталась с новым: впервые в официальном документе великий князь был назван государем всея Руси.

Но все было напрасно. Господа на этот раз твердо решила ориентироваться на Казимира. По-видимому, именно около этого времени с ним было достигнуто принципиальное соглашение.

Перед нами — копия договора с Казимиром, хранящаяся ныне в Публичной библиотеке в Ленинграде. Копия близка по врем.ени к подлиннику. Договор заключался королем с послами «от нареченного на владычество Феофила, и от посадника степенного Василья Максимовича, и от всего Великого Новагорода мужей волных»? Послы «посадник новогородцкии Офонас Ос-тафьевич, посадник Дмитрей Исаковичь, и Иван Куз-мин, сын посадничь, а от житьих Панфилеи Селифон-товичь, Кирило Ивановичь, Яким Яковличь, Яков Зи-новьевичь, Степан Григорьевичь», ответственные Представители Господина Великого Новгорода, заключили .самый страшный договор в истории своего города.

«А держати ти, честны король, Велики Новъгород на сей на крестной грамоте. А держати тобе, честному королю, своего наместника на Городище... А дворецкому твоему жити на Городище на дворце, по новогородцкой пошлине...»

Вся новгородская «старина» и пошлина, веками служившая основой договоров с великими князьями всея Руси,— вся она теперь переадресовывается «честному королю» и великому князю Литовскому.

Королевский наместник и королевский дворецкий — на Городище, в резиденции великих князей. Совместный суд наместника с посадником «во владычне дворе, на пошлом месте...». Совместный суд королевского тиуна «с новогородцкими приставы...». Судебные пошлины королевскому наместнику за «поле» (судебный поединок) между новгородцами... Длинный перечень новгородских волостей с указанием королевских доходов... Руса, Ладога, Ижора... Старые, знакомые имена. Когда-то здесь держали варницы, охотились и ловили рыбу на Александра Невского. Теперь, значит, будут держать варницы на Казимира Ягеллончика и платить «честному королю» пошлины за «проезжий суд». Пожни великокняжеские теперь «твои и твоих муж», гарантировали Казимиру новгородские бояре.

Молвятицы, Кунск, Стерж, Жабно... Эти волости и раньше упоминались в договорах Новгорода с Литвой: еще в 40-х годах Казимир получал с них доходы куницами, белками, рублями. Другое дело Волок и Торжок, спорные места с великим князем. Здесь теперь королю «тивун свои держати на своей чясти, а Новугороду на своей чясти посадника держати».

И по-прежнему «смерд потянеть в свои потуг к Новугороду, как пошло». Для смердов действительно все останется по-старому — они будут кормить Великий Новгород, теперь подвластный польскому королю, и нести все повинности «как пошло».

Надо отдать справедливость составителям договора. Они действительно предусмотрели все. Привилегии подлинных хозяев Великого Новгорода сохранялись и даже возрастали. Воспрещались королевские торговые пошлины: «от мыта кун не имати»—«мыт» оставался монополией новгородских властей. Наместник и дворецкий Казимира могли держать на Городище не более пятидесяти человек: боярству не нужна была - королевская сила в городе.

Король обязывался не посягать на православие — «веры греческий и православные нашей не отъимати». Это было, разумеется, необходимым условием приглашения католического короля: «римских церквей тебе, честны король... не ставити». Только при этом условии можно было надеяться, что новгородцы (или хотя бы их достаточно большая часть) примут «честного короля». Духовные и светские магнаты Новгорода сохраняли всю полноту власти над православной церковью в своей земле. «А где будет нам... любо... ту мы владыку поставим по своей воли», — откровенно писали составители документа. И вместе с тем деликатно умалчивали, кто же будет утверждать владыку — православный митрополит в Москве или униатский в Киеве. При переходе под власть короля, открыто поддерживавшего униата Григория, ответ на вопрос напрашивался сам собой. Но в Новгороде жили православные, а не униаты. Это приходилось учитывать авторам договора. Осторожное умолчание было далеко не лишним.

«А Немецкого двора тебе не затворяти...». Господа ни в коем случае не хотела лишаться выгодной торговли с Ганзой. Не хотела она лишатьея, конечно, и своих далеких пушных факторий — Заволочье, Тир, Пермь, Печора попали в список новгородских волостей, которых королю «не держати своими мужи, а держати мужми новгородцкими». В списке этих волостей оказалась и Вологда — господа считала ее своей, хотя там уже девять лет числился князем Андрей Меньшой, младший брат великого князя всея Руси.

Господа предусмотрела главное, самое главное. «А пойдет князь велики московский на Велики Новъгород, или его сын, или его брат, или которую землю подъимет на Велики Новъгород, ино тебе, нашему господину честному королю, всести на конь за Велики Новъгород и со всею с своею радою литовскою против великого князя, и боронити Велики Новъгород». А в отсутствие короля «раде литовской всести на конь за Велик Новъгород по твоему (короля.— Ю. А.) крестному целованию, и боронити Новгород». За это «честный король» мог взять «черны бор по новогородцким волостем по старине...».

Договор с Казимиром был не просто приглашением польского короля на новгородский стол. Это был договор о военном союзе против Русской земли, стоявшей за спиной «князя великого Московского», от которого должен был теперь «боронити» Великий Новгород «честный король» «со всею своею радою».

И «на том на всем» «новгородцкие послове целоваша крест новгородцкою душею к честному королю за весь Велики Новъгород в правду, без всякого извета...». Ноябрьские события 1470 года, приглашение Михаила Олельковича и его кратковременное пребывание на новгородском столе, вызвавшее такую бурю в Новгороде, такой протест в Москве, такое ироническое осуждение в Пскове, были сущим пустяком по сравнению с договором, на котором «новгородцкою душею» целовали крест представители господы к свому новому господину, «честному королю» Казимиру Ягеллончику.

«Старина» кончилась. Господа сделали свой выбор — выбор между интересами Русской земли и своими собственными интересами. Они оказались несовместимыми— такова логика исторического процесса. В лице своего боярства Господин Великий Новгород, самый крупный, самый сильный, самый яркий представитель «старины», порядков и традиций феодальной раздробленности, самый первый удел, отпочковавшийся когда-то от древнерусского ствола, поднялся против Русской земли. Отстаивая свою «старину», господа была вынуждена решительно порвать со стариной общерусской. Впервые Новгород звал на стол польского короля. Впервые противопоставлял себя «князю великому Московскому». Впервые выходил из состава Руси.

Ни послания великого князя и митрополита, ни увещевания благомыслящих из «лучших людей» («Нелзе, брате, тому так быти, яко же вы глаголете, за короля нам датися»), ни крики толпы на улицах города: «К Москве хотим!» — не поколебали решения господы. «Буря велика» сломала крест на святой Софии, в Спасском монастыре на Хутыни «колоколы сами о себе звон испущаху...». «Сицева бо (такие.— Ю. А.) знамения не бывают никогда на добро»,— качали головой благочестивые люди. Тревожимый мрачными предчувствиями, раздираемый междоусобицами, Господин Великий Новгород шел навстречу своей судьбе.

На улицах и площадях города еще летели каменья в тех, кто кричал: «К Москве хотим!» — а господа уже сделала свой выбор. Посадникам и боярам было что защищать, было ради чего переходить под власть короля Казимира.

В нашем распоряжении — писцовые книги Новгородской земли. Они составлены в конце XV века, но отражают положение, бывшее в начале 70-х годов. Писцы тщательно учитывали не только каждую деревню, но и каждый двор, имена всех самостоятельных хозяев, размер запашки, размер ренты. Не все описание сохранилось, но и дошедшая до нас часть позволяет сделать некоторые выводы.

Сорок три новгородских феодала имели на описанной части Новгородской земли — в Бежецкой, Водской, Деревской, Обонежской и Шелонской пятинах —около шестисот волосток (отдельных феодальных хозяйственных комплексов, состоящих из боярских дворов и тянущих к ним крестьянских деревень). На этих землях высевалось более пятидесяти пяти тысяч коробей ржи (коробья — семь пудов) и соответствующее количество яровых — овса и ячменя. Третье поле в каждом владении оставалось под парами: на большей части Новгородской земли, как и в других частях Руси, преобладала трехпольная система земледелия, хотя в лесистых краях еще была широко распространена подсека. В распоряжении этой группы новгородских феодалов, составлявшей немногим более двух процентов их общего числа, было около восьмидесяти тысяч гектаров пахотной земли — более сорока процентов всей пашни, принадлежавшей светским владельцам. На этих землях трудилось и выплачивало ренту своим господам около двадцати тысяч крестьянских хозяйств — в среднем по пятьсот на каждого крупного владельца.

Около тысячи двухсот крестьянских хозяйств принадлежало Марфе Борецкой. Общее количество зависимых от нее и платящих ей ренту крестьян составляло только на учтенной части Новгородской земли не менее шести-семи тысяч человек обоего пола.

Тысячи обеж принадлежали Есиповым и Овиновым, сотни — Берденевым, Брюхатовым, Гавриловым, Гагиным, Горошковым, Григорьевым, Грузовым, Десницыным, Домажировым, Зайцевым, Казимировым, Квашниным, Коробовым, Кузминым, Лошинским, Медведевым, Никифоровым, Онаньиным, Офонасовым, Савельевым, Самсоновым, Селезневым, Телятевым, Тучиным, Федоровым, Фефилатовым...

Издавна сложившиеся мощные боярские кланы, связанные происхождением и переплетающимся родством, прочно держали в своих руках концы и улицы великого города, крестьянские обжи в погостах Новгородской земли. В Неревском конце господствовали Мишиничи и их многочисленные родичи — Онцифоровичи, Матфе-евичи, Самсоновы, Борецкие, в Славенском — потомки Василия Матфеевича— Лошинские, Селезневы, Грузовы, Офонасовы, потомки Михалки Степановича — на Прусской улице. Этим-то и другим подобным им боярским родам и принадлежала львиная доля земель и богатств, в их-то руках и концентрировалась из поколения в поколение посадническая власть.

Зато около девяноста процентов новгородских землевладельцев держали в своих руках меньше трети всей пашни, освоенной феодалами, а около шестидесяти процентов — меньше одной десятой части. В своей основной массе это были так называемые впоследствии «своеземцы», владевшие одним-двумя крестьянскими участками и обрабатывавшие землю своими руками или с помощью какого-нибудь холопа — несвободного человека. На восемьдесят богатых владельцев с пашней более трехсот коробей (что соответствует приблизительно семидесяти — восьмидесяти крестьянским-участкам у каждого) писцовые книги насчитывают более тысячи таких мелких и мельчайших вотчинников, которых и феодалами-то трудно назвать. Вот они, по-видимому, и были теми «меньшими», или «молодшими», людьми, которые упоминаются в новгородских актах. А «черные люди», вероятно большая часть жителей Новгорода, вообще не имели земель за чертой города и в писцовые книги попасть не могли. Они жили в своих дворах на новгородских улицах и имели маленькие приусадебные участки, с которых можно было прокормиться только с большим трудом и в достаточно урожайный год. «Черные люди» содержали скот в городском стаде, занимались ремеслами (хотя мнение о чрезвычайном развитии новгородского ремесла, господствовавшее до недавнего времени в литературе, сильно преувеличено), работали, надо полагать, и по найму.

Шестнадцать, церковных феодалов держали в своих руках около семидесяти процентов всей пашни, принадлежавшей церквам и монастырям. Около двух тысяч обеж имел Спасский Хутынский монастырь, более полутора тысяч — Аркажский и Юрьев, по нескольку сот — Антониев, Николо-Неревский, Николо-Вяжицкий. Зато третья часть церковных вотчин по размерам приближалась к крестьянским участкам — это бедные приходские церквушки, разбросанные по новгородским погостам. Самым большим, самым богатым и сильным феодалом был дом святой Софии. Во всех пятинах за ним числилось, по неполным подсчетам, более пятнадцати тысяч обеж. Но Софийский дом занимал особое положение. Он играл роль государственного института, контролирующего, в сущности, все новгородские земли, еще не расхватанные феодалами.

Конечно, распределение земель, а тем самым и доходов— не единственный критерий, характеризующий общество. Тем не менее этот критерий имеет сущеег-венно важное, фундаментальное значение. Материалы писцовых книг рисуют картину такого экономического ; неравенства, что есть все основания говорить о социальном расслоении новгородской общины. Разница и доходах, в жизненном уровне, в образе жизни между рядовым новгородцем и боярином или житьим приобретала классовый характер. Городская община, основа социально-политической организации Господина Великого Новгорода, раскололась на класс богатых феодалов и класс неимущих горожан, хотя и сохранявших еще формальные признаки свободы.

Не приходится удивляться, что Борецкие и Горошковы, Есиповы и Онаньины, Самсоновы и Носовы тянули к королю Казимиру. Покровительство короля обеспечивало сохранение их социального статуса, неприкосновенность их вотчин, власть над тысячами крестьянских хозяйств в погостах, господство в самом Новгороде над тысячами «меньших» и «черных людей». Хотели эти «меньшие» и «черные люди» «к Москве или нет — решение принимали не они. Весной 1471 года стал фактом разрыв между госиодой и великим князем, между вассалом и сюзереном, между Великим Новгородом и всей Русской землей.

Еще осенью 1470 года князь Василий Суздальский отправился, как мы видели, в Заволочье. Помня опыт войны 1397 года, господа стремилась прежде всего обезопасить свои северные колонии. Но подготовка к войне этим не ограничивалась. Потому и король Казимир с зимы 1470 года затягивал переговоры с псковскими послами. Ведь одновременно он вел переговоры со своими сторонниками в Великом Новгороде. А им нужен был не мир короля со Псковом, союзником великого князя, а напряжение на псковско-литовском рубеже, которое сковало бы псковские силы.

5 марта во Псков приехал брат магистра Ливонского ордена с сообщением о переносе столицы магистра из Риги в Феллин (Вельяд, ныне Вильянди) и с претензиями по пограничным вопросам. Псковичи ответили, что «волен князь местер, где хочет, ту собе живет». А по поводу пограничных претензий твердо заявили: «...то земля и вода... пьсковская вотчина, великих князей и всея Руси». Двухнедельные переговоры ни к чему не привели, но вызвали у псковичей опасение за их западную границу.

Неутешительные результаты принесло и псковское посольство к королю. Хотя Казимир послов «кормив, и чтив, и дарив», никакой «управы» о границах он опять не «учинил», многозначительно заявив: «Яз... сам хочю быти на тех границах, да того досмотру своима очима». Кратковременное пребывание послов в Вильне ознаменовалось страшным пожаром, охватившим литовскую столицу 31 марта, в ночь перед их отъездом. В этой ситуации Казимир вел себя далеко не так, как Иван Васильевич, лично тушивший пожары в своей столице: король «со всем своим двором и с казною на поле выбеже». Несмотря на такую, может быть, чрезмерную осторожность, Казимир был очень сильным и опасным противником. И когда послы по возвращении домой «ответ королев... правили» на вече, псковичам очень было «не любо, ни по пригожью». Они с тревогой отметили, что такого «николи не бывало от князей великых (литовских. — Ю. А.), ни от королев... ти все на съезд панов слали, а сами не бывали никако с псковичи править о порубежных границах». По мере приближения окончательного разрыва Новгорода с Москвой напряжение на псковских рубежах нарастало

Тревогу вызывала не только позиция Ордена и Литвы. В Москве стало известно, что король Казимир направил посла к Ахмату, хану Большой Орды. Королевский посол Кирей предложил хану союз против Русской земли: «.„чтобы волной царь пожаловал, пошел на Московского на великого князя со всею Ордою своею, а яз от селе, со всею землею своею». Как всегда, посольство к хану сопровождалось подношением обильных подарков и подкупом его ближайших советников. И эти советники во главе с наиболее влиятельным князем Темиром активно поддержали предложение короля. Союз двух самых сильных и опасных врагов Русской земли был близок к своему воплощению.

Весной 1471 года появились признаки грозной коалиции. На западных, южных, северо-западных рубежах сгущались тучи. Позиция новгородского- боярства, его разрыв с политической системой Русской земли могли сыграть роль факела, брошенного в бочку с порохом. Именно Новгород с его открыто враждебной позицией становился центром притяжения всех сил, противодействующих складыванию нового единого Русского государства, заинтересованных в сохранении раздробленности, политической и военной слабости Руси. Но для оформления антимосковской коалиции нужно было время. Зима 1471 года была необычайно снежной. «За много лета такови не бывали снеги»,— заметил псковский летописец. Приближалась весна — время весеннего половодья, а за ней и лето. Окруженный бесчисленными болотными топями и озерами, Новгород был труднодоступен в это время года. Можно было надеяться, что раньше зимы, когда реки и озера станут, московские войска не двинутся в поход. А к тому времени союз Новгорода с Казимиром, а Казимира с Ах-матом мог стать реальностью. Руководители новгородской политики могли рассчитывать именно на это.

Со своей стороны московское правительство оценивало ситуацию достаточно реалистично. Еще в ноябре 1470 года, при первых известиях о приезде Олелькови-ча и выступлениях «литовской» партии на вече, в Москве считались с возможностью войны. Московский посол передал псковичам обращение великого князя: «...аже ми не добиеть челом Великой Новъгород о моих старинах, тогды бы есте моа вотчина Псков послужил мне, великому князю, на Великой Новъгород». Но в это время великий князь еще не терял, по-видимому, надежды на мирный исход событий. Переговоры с Новгородом еще шли, и в принципе не исключалась возможность соглашения, если у власти укрепится «умеренная» партия Феофила.

Военное столкновение с Новгородом едва ли было выгодно великому князю. Страна только что пережила трудную войну с Казанью, хотя и победоносную, но стоившую немалого напряжения сил. Война с Новгородом могла быть чревата серьезными внешнеполитическими осложнениями. В Москве, без сомнения, знали о новгородско-литовских и новгородско-орденских связях и представляли себе реальную опасность литовской и ливонской интервенции. На южном рубеже отношения с Ахматом былиплохими и становились еще худшими. Ведь новый великий князь, в отличие от всех своих предшественников, ни разу не ездил в Орду, не просил и не получал ярлыка на великое княжение. Правда, выплата дани еще, по-видимому, продолжалась, но поведение Ивана Васильевича само по себе было вызовом авторитету хана и традициям его империи. К войне на несколько фронтов Русская земля была не готова. Этой войны следовало во что бы то ни стало избежать. Вот почему великокняжеское правительство всю зиму вело переговоры, пыталось добиться перелома общественного настроения в Новгороде, поддерживало «умеренных», стремилось изолировать «литовскую» партию.

Но наступил момент, когда в Москве поняли, что переговоры бесплодны. Случилось это, по-видимому, после неудачи новых мартовских посольств великого князя и митрополита. Тогда-то великий князь и принял решение «пойти на Новъгород ратью». По словам официозного московского летописца, Иван Васильевич «възвещает о сем отцю своему митрополиту... и матери своей... и сущим у него боаром его». Решение о походе, принятое самим великим князем Иваном, было первоначально обсуждено в узком кругу его приближенных. Затем последовало более широкое и представительное совещание: «князь велики разосла по братию свою и по все епископы земли своея и по князи и по боаре свои, и по воеводы, и по вся воа своа». В Москве состоялось своего рода высшее феодальное собрание Русской земли, которое некоторые исследователи не без основания считают прообразом будущих земских соборов. Здесь решение великого князя было обнародовано и, разумеется,- одобрено. Совещание носило демонстративно-политический характер. Иван Васильевич имел достаточные основания опираться на своих военных вассалов, постепенно превращавшихся в подданных государя всея Руси.

Но не менее важным был практический вопрос о времени похода: «пойти ли ныне на них (новгородцев.— Ю. А.) или не пойти, понеже летнее уже время, а земля их многи воды имать около себе... зело непроходимы». «Мысливше о том не мало» (по словам летописца), и несмотря на то, что «прежний велиции князи о тс время на них не ходили, а кто ходил, тот люди мно-гы истерял», Иван Васильевич решил начать поход сразу, как только схлынут весенние паводки. Это было блестящее стратегическое решение, и, как всякое блестящее решение, оно было, в сущности, единственным, исходя из трезвого учета конкретной обстановки.

Весной 1471 года медлить было нельзя. Ни в коем случае нельзя было откладывать поход на зиму — именно потому, что на это рассчитывали враги, именно потому, что это казалось им наиболее вероятным и естественным. Нельзя было откладывать поход, нельзя было и затягивать сам ход военных действий. Удар должен был быть быстрым, неотразимым и сокрушительным, как молния. Враг, засевший в Новгородском детинце, должен был быть окружен и атакован сразу со всех сторон и повержен раньше, чем к нему на помощь придут его могучие, грозные, но далекие союзники. Поход на Новгород не должен был перерасти в большую войну на всех рубежах Русской земли. Не многочисленная, громоздкая пехота, набранная со всей земли, а закаленная в боях и походах феодальная конница, главная ударная сила нового государства, должна была решить исход этой необычной кампании. Именно так, по-видимому, рассуждали великий князь и его советники. Во всяком случае, действовали они именно так.

Весна 1471 года была поздней. Еще в конце мая молодые дубы и ясени страдали от морозных утренников. По едва просохшим дорогам в Новгород мчался гонец великого князя с «разметными грамотами» (о разрыве отношений и объявлении войны). Одновременно в Псков ехал дьяк Яков Шачебальцев с призывом сложить целование новгородцам и идти на них ратью. С аналогичной миссией в Тверь ехал посол к тамошнему великому князю Михаилу Борисовичу. Борис Тютчев, потомок разведчика, обнаружившего когда-то движение орды Мамая к верховьям Дона, следовал на далекую Вятку, «веля ити им на Двинскую землю ратью же». На Устюг, к воеводе Василию Федоровичу Образцу, тоже ехал гонец, «чтобы с Устюжаны на Двину же ратью пошел», соединившись предварительно с вятчанами.

Четверг, 6 июня. Великокняжеские войска начали поход. В этот день «отпустил князь велики воевод своих с Москвы». Двинулся первый эшелон — князь Даниил Дмитриевич Холмский, воевода Федор Давыдович Хромой. Ближайшая задача — выход к Русе. Колонна князя Холмского и Федора Хромого двигалась по западному краю Новгородской земли, отсекая ее от главного союзника — короля Казимира.

Ровно через неделю тронулась вторая колонна — князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского, с приданным ей отрядом служилого татарского царевича Данияра. Эта колонна должна была идти по Мете, отрезая Новгород от восточных его владений.

Наконец, еще через неделю, 20 июня, выступил сам великий князь. 24 июня он был на Волоке Ламском. 29 июня — в Торжке, здесь к нему подошел тверской полк, посланный послушным Михаилом Борисовичем, во главе с князем Юрием Дорогобужским и воеводой Иваном Жито. Великий князь со своими войсками шел посередине, осуществляя связь между фланговыми колоннами. График похода был расписан по дням: приехавший во Псков посол великого князя точно знал, что в этот самый день великий князь прибыл в Торжок.

И братья великого князя выступили в поход, «пленующе и жгуще, и люди в полон поведуще». Только татарам было запрещено захватывать полон — русские люди из их рук легко переходили на восточные работорговые рынки.

Началась последняя феодальная война на Руси, страшная война русских против русских. 24 июня запылала Руса. Воеводы все вокруг нее «поплениша и пожегоша» и вышли к Ильменю.

И псковичи выступили в поход против своего когда-то «брата старейшего». Четырнадцать посадников и «вся сила псковская» принялись «воевати Новгородскую волость и жечи». Новгородцы наносили им ответные удары. В пламени феодальной войны погиб архитектурный шедевр — церковь святого Николы в Навережской губе, «о пол третью десяти (двадцати пяти.— Ю. А.) углах», «такове не было в всей Псковской волости».

Щедро лилась русская кровь, пылали русские деревни, подожженные русскими, русские, люди запирали своих соотечественников и единоверцев в «хоромы» и жгли. Средневековые нравы и обычаи, мораль благочестивого, богобоязненного средневекового человека проявляли себя вlt; полном блеске.

Современники не удивлялись этому. Людей грабили, убивали и жгли повсюду в феодальной Европе. Двумя годами раньше по приказанию герцога Карла Бургундского «утопили большое число несчастных горожан» города Льежа, а сам город сожгли, запалив его с трех концов. Вся страна вокруг Льежа была опустошена, деревни сожжены, кузницы разрушены. «Людей преследовали по густым лесам, где они попрятались со своим имуществом, многих убили или взяли в плен, так что добыча... была богатой»,— без всяких эмоций констатирует образованный современник, видный дипломат и историк Филипп Коммин. Грабили и жгли французы и русские, бургундцы и англичане, немцы и литовцы.

Кровавая и беспощадная летняя война 1471 года далеко не была, однако, бессмысленной. В отличие от всех предыдущих феодальных войн, которых на Руси было неисчислимое множество со времен внуков Ярослава Мудрого, в отличие от войн, которые долгими веками вели между собой вассалы французского короля или германского императора, это была не борьба за власть между двумя феодальными владыками, не вооруженный спор о куске территории или о феодальных доходах. На болотистых низинах Принльменья, на берегах Меты и Шелони и далекой Двины летом 1471 года решался принципиальный, важнейший вопрос о будущем Русской земли. Наступал один из звездных часов истории.

А что происходило в Новгороде? Каковы были действия господы, когда она в мае 1471 года получила «разметные письма» великого князя? Новгородская летопись кратко сообщает о начале' похода московских войск: «...взяша преже Русу, и святые церкви пожгоша, и всю Русу выжгоша». Сами же новгородцы, по словам своего летописца, «изыдоша противу на Шелону, а к Русе послаша... судовую рать».

Этому предшествовал призыв к оружию новгородских горожан. О том, как он происходил, рассказывает московский летописец. «...Мастыри (мастера. — Ю. А.) всякие, спроста реши, плотницы и горчары и прочий, которые родивыся на лошади не бывали... всех тех изменницы... силою выгнаша. А которым бо не хо-тети пойти к бою тому, и они сами тех разграбляху и избиваху, а иных в реку Волхов метаху». Итак, по оценке москвичей, мобилизация носила насильственный, принудительный характер. Московский летописец подчеркивает низкую боеспособность новгородских воинов, не имевших никакого навыка в ратном деле. Подчеркивает он и другое — «плотницы и горчары» не только никогда в жизни не садились на лошадь, но у них «и на мысли... того и не бывало, что руки подняти противу великого князя». Именно поэтому они не хотели идти в поход и «изменникам» (т. е. руководителям новгородской политики) приходилось их «грабить» (т. е. конфисковывать имущество), "избивать и даже метать в Волхов.

Выразительная картина, нарисованная московским летописцем, как нельзя более соответствует данным о междоусобной борьбе в Новгороде начиная с осени 1470 года. Несмотря на приход к власти «литовской» партии, в городе оставалось много противников войны с великим князем. Едва ли основная масса Новгородцев, плотников и гончаров и других «мастеров», пылала желанием пролить кровь за власть польского короля над их городом. Преданные старинным вечевым порядкам, горожане вовсе не стремились к войне со всей Русской землей. Интриги Борецких и их сторонников зашли слишком далеко. Не только трудности и опасности непривычного ратного похода, но и сами цели его далеко не были популярны в широких слоях городского населения.

Тем не менее рать была собрана. «Плотницы и горчары» все же поднялись на защиту родного города, родной старины, привычного, прадедовского уклада жизни. Снова над новгородским ополчением взвились кснчанские стяги. Начался поход. Судовая рать, т. е. пехота, посаженная в гребные суда, была отправлена через Ильмень на помощь Русе. Другая, конная, была послана на Шелонь.

По данным московской летописи, первое сражение произошло на берегу Ильменя, под Коростыныо. Новгородская судовая рать пересекла Ильмень и высадилась, не замеченная москвичами. Новгородцы совершили внезапное нападение на своих «оплошившихся» противников, стоявших на станах на отдыхе. Но опытные московские воины быстро оправились от неожиданности и отразили атаку новгородцев. Свирепой расправе подверглись пленные — им отрезали носы, уши. Не сообщая подробностей, новгородская летопись признает, что было большое кровопролитное сражение и что новгородской «пешей рати паде много, а инии разбегошася, а иных москвичи поимаша». При этом новгородцы также «побита много москвичь».

Итак, первое сражение отличалось кровопролитием и закончилось победой москвичей. По словам их«летописца, они захваченные в бою вражеские доспехи «в воду метаху, а инии огню предаша. Не бяху бо им требе, но своими довольны доспехи всии». Характерная деталь. Доспехи новгородского пешего ополчения, наспех собранного, кое-как вооруженного еще дедовскими, должно быть, топорами и рогатинами, не нужны были московской коннице и вызывали у нее презрение. Ловко и ладно сидели на конях дети боярские великого князя со своими боевыми слугами, красуясь в легких, удобных доспехах.

После победы под Коростынью войско князя Даниила Холмского и Федора Хромого пошло обратно к Русе — туда уже подходила по реке Поле другая судовая рать новгородцев, «множае первые и сугубейшая». Снова сражение, и снова победа москвичей. В ставку великого князя мчится с радостной вестью гонец Тимофей Замытский. 9 июля на озере Коломне Иван Васильевич узнает о новой победе своих воинов.

В первых же боях сказалось стратегическое и тактическое превосходство московской конницы. Способная к быстрому маршу и решительному удару, она легко и уверенно маневрировала на театре войны, разбивая одну за другой малоподвижные новгородские рати, не умевшие взаимодействовать друг с другом. Нет. никаких оснований упрекать новгородских ратников в недостатке храбрости. Оторванные от родных очагов, неохотно собравшиеся в поход, они на поле боя держались с упорным мужеством, традиционным для русских воинов. Но никакое мужество не может возместить воинского искусства, правильной организации, умелого командования. Ничего этого, видимо, не было в боярской республике. Летний поход застал ее врасплох.

Не имея продуманного заранее плана, боярское руководство действовало по обстоятельствам, пытаясь отражать сыпавшиеся на Новгородскую землю удары, посылая войска туда, где появлялся противник. Стратегическая инициатива тем самым полностью упускалась из рук.

Одно из величайших и труднейших искусств — искусство ведения войны. Как и всякое другое настоящее искусство, оно не имеет канонов. Неповторимо яркий блеск военного гения может оказаться сильнее обстоятельств, воспринимаемых на уровне повседневности. И стотысячная армия великого визиря бежит, устилал молдавские степи трупами людей и лошадей, и горсточка солдат штурмует неприступные стены Измаила, и победитель Европы, привыкший к триумфам, с ужасом видит, какая страшная западня приготовлена для его армии в снежных пустынях России. «Глазомер, быстрота, натиск», как говорил Суворов. Румянцевы, Суворовы, Кутузовы рождаются не часто. Правильная, продуманная военная организация, боевой опыт, профессиональное мастерство не падают с неба, в виде дара щедрых богов, и не наследуются от предков, а вырабатываются каждым поколением тяжелым, повседневным трудом в опасных походах и боях. Старая боярская республика, давно прошедшая через свой зенит, не была способна на длительное напряжение, на самоотверженную борьбу. Бояре и посадники, руководители кон-чанских кланов, были опытными интриганами, но плохими стратегами. Да и как могло быть иначе? Дело, за .которое они боролись, было их личным, групповым делом. Оно не имело социального будущего. Отсутствие социальной перспективы сознательно или подсознательно не могло не восприниматься лучшими, наиболее честными защитниками новгородской «старины» — они не могли не чувствовать, хотя бы смутно, что сражаются за вчерашний день.

. «Кто вы добр, того любите. Злых казните»,— сказал когда-то новгородцам Всеволод Большое Гнездо. Почти три века прошло с тех пор. Старое, доброе время величия. Им можно было гордиться, его можно было любить. Его можно было еще и оплакивать. Но летом 1471 года к нему нельзя уже было вернуться. Во вчерашний (тем более позавчерашний) день пути не было. И это одинаково хорошо понимали на противоположных полюсах политической борьбы — и «литовская» партия, и великий князь. Возможности самостоятельного развития Новгорода были исчерпаны. Единство с русской православной Москвой или уния с литовской католической (в лучшем случае — униатской) Вильной — третьего пути не было.

Подлинная трагедия, трагедия безысходности, нависла над тысячами новгородцев, хотевших сохранить свою «старину». «Старины» больше не было. Она на глазах таяла, исчезала, перерождалась во что-то новое, неизведанное. Рать за ратью проходила через городские ворота. Без надежды на победу, с мужеством отчаяния покидали «плотницы и горчары» родной город, переправляясь на своих насадах через широкий Ильмень, бросались с топорами на копья московских всадников, под копыта московских коней.

Одержав две победы над двумя новгородскими судовыми ратями, князь Данило Холмский и Федор Хромой приняли решение двинуться к югу, к городку Демону, опорному пункту новгородцев на Ловати. Средневековые военачальники любили заниматься осадами городов. Здесь их ждала богатая добыча. Взятый приступом, город отдавался на разграбление, сдавшийся на капитуляцию — платил достаточный выкуп. Взяв один город, войска шли к другому. Осады городов тянулись иногда месяцами, войны растягивались на годы. Пристрастие к осадам дорого обошлось знаменитому Карлу Смелому, герцогу бургундскому. Осаждая город Нанси, он не заметил подхода имперцев и швейцарцев, был разбит наголову и пал на поле сражения.

Великий князь Иван Васильевич не согласился с предложениями своих лучших воевод. Он отменил их движение на юг, на Демон. Вместо этого он «посла к ним, веля им ити за реку Шелону, сниматись (соединяться.— Ю. А.) с псковичи. А под Демоном велел стояти князю Михаилу Андреевичу с сыном своим князем Василием и со всеми вой своими».

«Глазомер, быстрота, натиск» — вот и все искусство полководца, как учил Суворов. До чего же просто, как подумаешь. Беда только в том, что этому нельзя научиться. Разрабатывая план войны против Франции, Суворов требовал: «никаких осад крепостей». А в войне против Турции планировал осады крепостей на Дунае. Нет двух одинаковых ситуаций. Нет двух одинаковых решений. Нет рецептов победы. «Стратегия — это здравый смысл»,— говорил Мольтке-старший. Его племянник и другие ученики показали, что не все даже хорошо образованные генералы обладают этим качеством.

В Москве уже годами работало военное ведомство — будущий Разрядный приказ. Планы походов разрабатывались заранее, заранее собирались войска и припасы, назначались воеводы и маршруты движения. Но на войне, как во всяком живом деле, нельзя все предвидеть заранее. Как бы ни была хороша предварительная подготовка, всегда есть момент, когда необходимо принять решение исходя из новых данных. И от этого решения часто зависит все. «Одна минута решает участь сражения, один час — успех кампании, один день — судьбы империй», — говорил Суворов.

Нет канонов. Есть здравый смысл. Нельзя отвлекать силы для решения второстепенных задач. Великий князь Иван Васильевич не учился в Академии Генерального штаба и не читал трактатов по военному искусству. Но, в отличие от многих учеников Мольтке, он в высшей степени обладал качеством, столь превозносимым их учителем,— бесценным даром здравого смысла. Его директива Даниилу Холмскому о движении к Шелони — яркое тому свидетельство. Действительно, стратегия — это здравый смысл. Директива Ивана Васильевича привела к решающему сражению, одним ударом окончившему кампанию 1471 года.

Выступив в поход по требованию великого князя, псковичи вторглись в Новгородскую землю. Они «вое-ваше волости и пожгоша около рубежя на 50 верст, але и боле»,— с удовлетворением отмечает псковский летописец. Против них-то и двинулись главные силы новгородцев во главе с воеводами Василием Казимиром и Дмитрием Борецким. По подсчетам псковичей, в этой рати было до 40 тысяч человек. Это было огромное войско, превосходившее псковичей, вероятно, в несколько раз. Борясь за свое существование, боярская республика судорожно напрягала все силы. Господа пыталась организовать короткие контрудары по войскам, с разных сторон приближающимся к Новгороду. Но такой способ борьбы требует большого искусства и хорошей организации. Контрудары новгородцев оказались не согласованными между собою боями отдельных ратей, пеших и конных. «Коневая рать не пошла к пешей рати на срок в пособие»,— замечает новгородский летописец. Это, видимо, было одной из причин поражения новгородских судовых ратей в боях под Коростынью и на Поле.

Теперь огромное новгородское войско приближалось к Шелони. Впереди были сравнительно незначительные силы псковичей — победа над ними не только спасла бы новгородские волости от разграбления, но и подняла бы боевой дух Господина Великого Новгорода. А победа казалась несомненной — московские войска Даниила Холмского и Федора Хромого были еще далеко, они ведь были скованы боями с судовой ратью на Ильмени и Поле. Разгром псковичей был неминуем.

Но директива великого князя в корне изменила ситуацию. Вместо того чтобы идти осаждать Демон, предоставляя псковичей собственной участи, московская конница быстрым маршем двинулась на Шелонь.

В субботу, 13 июля, на правом берегу Шелони засверкали доспехи москвичей. Одновременно на левом берегу затрепетали на ветру новгородские кончанские стяги. Какое-то время оба войска шли параллельно друг другу, разделяемые рекой.

Наступал вечер. Московское войско остановилось на ночлег. По подсчетам воевод, у них было не более четырех тысяч всадников — остальные, по словам летописца, «по загонам воююще», т. е. грабили новгородскую землю. Летописец ростовского архиепископа, вероятно, драматизирует ситуацию. Ему очень хочется показать, что москвичей было мало, что все решалось вмешательством небесных сил. Да, кто-то воевал в «загонах». Но основное ядро своей конницы московские воеводы привели на берег Шелони — директива была выполнена точно и своевременно. На другом берегу как туча колыхалось огромное войско новгородских бояр.

Наутро через реку началась перестрелка из лукоз и, как было принято в средние века (да и раньше, со времен Троянской войны, если верить Гомеру), перебранка.

По словам ростовского владычного летописца, новго» родцы «гордостью своею величающеся, и надеяхуся на множество людей своих, и глаголаху словеса хульнаа на наших». Но новгородский летописец молчит о гордости и похвальбе. Он рассказывает о распрях в стане новгородцев. Владычный полк отказался участвовать в битве: «владыка нам не велел на великого князя руки подынути, послал нас владыка на Псковичь». Рядовые новгородцы, те самые «плотницы и горчары», которых силой посылали в поход, начали «вопити на больших людей»: «Ударимся ныне! Яз человек молодыи, испро-теряхея конем и доспехом».

Их можно было понять: долгий поход был, не под силу неопытным, плохо снабженным воинам. Сражение должно было решить все. Можно было понять и владычного воеводу: нареченный, но еще не утвержденный архиепископ Феофил не хотел ссориться с великим князем. Он ведь был представителем «умеренных». На берегах Шелони происходило что-то вроде вечевой сходки.

Князь Даниил Холмский и Федор Хромой были опытными воинами. «Господине и братиа наша! Лутче нам есть зде главы своя покласти... нежели с срамом возвратитися». Оседлав коней, войско бросилось к бродам через глубокую Шелонь. Не всем удалось воспользоваться бродом. Многим пришлось добираться вплавь.

Разбросанные течением, выходили московские всадники на левый берег, отделенный от реки широкой полосой песка. С копьями и сулицами бросились на них новгородцы. По их словам, им даже удалось отогнать москвичей за Шелонь, но тут на них якобы ударили из засады татары. Это маловероятно. Новгородский летописец любил все неудачи сваливать на татар. Об их участии в Шелонской битве не говорят ни московские, ни псковские источники. Известно, что вассальный «царевич» Даниар шел в правой колонне со Стригой Оболенским, а не в левой с князем Холмским. Да и сами условия боя на Шелони, как они описываются всеми источниками, исключают возможность действия засадного полка, равно как и обратный переход через Шелонь москвичей, преследуемых новгородцами.

Картина боя, вероятно, была такой. Стремительная переправа московской конницы через реку застала новгородцев врасплох. Они не успели изготовиться к бою и оказали мужественное, но неорганизованное сопротивление. Страшный для средневековой пехоты удар кавалерийской массы могли выдержать только очень опытные и искусные воины, заранее изготовившиеся к бою. Видавшая виды английская пехота, ожидая атаки французской конницы, втыкала в землю частокол из копий. Могли ли это сделать «плотницы и горчары»?

Типичная сцена средневекового сражения. Рубя и коля направо и налево, конница в защитных доспехах мчится по трупам пехоты и сбитых с коней вражеских всадников. «Множество же изсекоша бесчислено, яко не мощи на коне ездити в трупии их». На двенадцать верст гнали московские всадники бегущих новгородцев, рубили, сбивали с коней, брали в плен, Но на двенадцать верст с поля боя могли бежать только конные воины, дружины новгородских бояр и посадников, лучшие всадники владычного полка, на лучших, выносливых, выезженных конях. А «плотницы и горчары»? «Меньшие», «черные люди», «испротерявшиеся» доспехом и не умеющие ездить как следует на конях? А пехота?

Двенадцать тысяч новгородцев пало на поле сражения. Цифра правдоподобная и страшная в своем правдоподобии. Ведь даже в крупных городах того времени насчитывалось только по нескольку тысяч дворов. Осиротели дворы гончаров и плотников. Их хозяева полегли на берегу Шелони.

Две тысячи пленных привели в свой стан победители. Василий Казимир, Дмитрий Борецкий, Кузьма Григорьев, Яков Федоров, Матвей и Василий Селезневы («сестричичи» Казимира), Павел Телятев, Кузьма Грузов... Посадники, бояре, воеводы... Цвет новгородской аристократии, элита Неревского конца, Прусской улицы... Опора «литовской» партии... Политики, заключавшие договор с королем...

Разгром под Русой пятнадцать лет назад был детской игрой по сравнению со страшной трагедией на Шелони. Не отдельный отряд, не передовая рать, а главные силы боярской республики были смяты, уничтожены, растоптаны московской конницей. Военное могущество господы рассеялось как дым.

Василию Казимиру и его «сестричичам», Дмитрию Борецкому и другим воеводам не хватило ни воинского искусства, ни воинской доблести. Их москвичи «руками яша». Никто из них не предпочел смерть на поле боя московскому плену. Правда, они еще не знали, каким будет он для них. В средневековых войнах феодалы гораздо охотнее сдавались в плен, чем «плотницы и горчары», ведь они могли надеяться на выкуп, а кто станет выкупать рядового горожанина? С топорами и рогатинами в руках умирали они на поле боя, а бояре-предводители сдавались в плен.

«О, мъного победы, братье, бещисльное число, аки не можеть ум человечьск домыслити избьеных и повязаных!»—так писал когда-то старый новгородский летописец о знаменитой Липицкой битве. Весной 1216 года после долгого похода вступили новгородцы в Суздальскую землю. Во главе их шел их любимец князь Мстислав Удалой. На Липицком поле, перед лицом вражеских полков, «новъгородци же съеедавъше с конь и порты съметавше, босии, сапоги съметавъше, поскочиши...». Босое пешее воинство налегке стремительно ударило по противнику. И князь Мстислав, видя это, воскликнул: «Не дай Бог, брате, выдати добрых людей!» С конной дружиной своей он прорезал пеший строй. И дрогнули ряды суздальцев и переяславцев, и побежали с поля сражения их князья. Это было за двести пятьдесят пять лет до Шелони. Но Мстислав Удалой, праправнук Мономаха, не был похож на воеводу Василия Казимира и его товарищей, да и новгородцы сражались тогда не за интересы польского короля. На Шелони все было по-другому. Никто не сражался впереди всех, увлекая своим примером. Рядовые умирали, воеводы сдавались в плен. Над одряхлевшей, выродившейся боярской республикой занимался кровавый закат. Сражение на Шелони 14 июля 1471 года — один из переломных моментов истории Русской земли. На берегу Шелони пали не только стяги новгородских бояр. Потерпела сокрушительное, непоправимое поражение вся старая политическая система удельной Руси. Победа на Шелони — это не только победа великокняжеской Москвы над боярским Новгородом. Это победа нового над старым, будущего над прошлым, единства над раздробленностью, победа Русской земли над ее врагами— внутренними и внешними. Как всякая победа на поле сражения, она досталась дорогой ценой — ценой крови и слез. Триумф победителей — трагедия побежденных. «Шум в полках со всех сторон звучащу славу заглушает, и звону труб ее мешает плачевный побежденных стон», как писал века спустя великий Ломоносов. «Плачевный побежденных стон», трагедия новгородских воинов, павших на Шелони во имя своего города, своих привычных порядков, своего понимания справедливости,— эта трагедия не должна быть забыта. Но не должно быть забыто и другое. Шелонская битва была спасением для Русской земли. Она открыла нашему Отечеству, Москве и Новгороду, путь к единству и независимости. Старая удельная Русь умерла на Шелонском берегу. Родилась новая Русь, единое, централизованное государство.

- Антирусская коалиция, складывавшаяся вокруг Новгорода, была разрушена одним ударом. Новгородские послы-с призывом, «чтобы король всел на конь за Новгород», не смогли доехать до Казимира Ягеллончика: пути в Литву были перехвачены. А магистр Ливонского ордена после Шелонской битвы отказался пропустить послов к королю. Еще раньше удалые вятские ушкуйники во главе со своим атаманом Костей Юрьевым совершили небывалый по дерзости набег на Орду. Они спустились по Каме и Волге, врасплох напали на ханскую столицу, разорили ее и с богатой добычей вернулись домой, пробившись через ордынские и казанские заставы.

Трудно сказать, действовали ли вятчане самостоятельно или по предложению Москвы. Но, так или иначе, лучшего трудно было придумать. В канун новгородского похода Орда оказалась парализованной разорением своей столицы. Ахмат не пошел на соединение с Казимиром. Казимир не пошел на помощь новгородским боярам. Орден побоялся выступить. Могущественные покровители господы оказались ненадежными. Можно ли их упрекать в излишней медлительности и осторожности? События развивались слишком быстро, и для врагов Руси — неожиданно. Решением начать кампанию в июне великий князь прочно захватил стратегическую инициативу. Благодаря стремительному походу московских войск к берегам Ильменя и Шелони и быстрому разгрому главных сил боярской республики создалась принципиально новая политическая и стратегическая ситуация, к которой враги Русской земли оказались не готовы. Победа над Новгородом была фактически одержана меньше чем за месяц. Антирусской коалиции выступать было уже поздно.

Известие о победе своих войск Иван Васильевич получил 18 июля на стане в Яжелбицах. Здесь с ним были и трое его братьев, и «царевич» Даниар. Был тут и новгородский посол Лука Клементьев — он просил об «опасе» для приезда других послов. Ведя войну, господа (или, вероятнее, ее умеренное крыло) не прекращала переговоры —такая практика была широко распространена в средневековье. Господа надеялась выторговать приемлемые условия мира. Шелонский разгром перечеркнул все планы.

Восторг по поводу победы принял обычную для средневековья формулу — был дан обет поставить церковь апостола Акиллы, в день памяти которого произошло сражение.

Лука Клементьев был отправлен обратно в Новгород. Великий князь 24 июля прибыл в Русу. Сюда же были приведены пленные.

Перед Иваном Васильевичем стояли посадники, бояре, воеводы, житьи. В его глазах это были не просто военнопленные, подлежавшие по средневековым традициям выкупу или размену по окончании военных действий. Перед великим князем, государем всея Руси, стояли изменники, клятвопреступники, предатели Русской земли. «Вы за короля задаватися хотесте». Дмитрий Борецкий, Василий Губа Селезнев, чашник владычный, Еремей Сухощек и Киприан Арзубьев подверглись «немилостивной», страшной казни. «Секирою отсе» коша им главы, к колоде прикладая», — с содроганием записал псковский летописец.

Было от чего содрогаться. Впервые за всю историю новгородско-княжеских отношений, за всю историю удельных войн и распрей с пленными боярами поступили, как с изменниками. Не равноправные договаривающиеся стороны, и даже не вассалы, защищенные высоким положением, богатством, феодальной традицией,— просто изменники, вот кем были в глазах великого князя руководители новгородской политики, подписавшие договор с польским королем.

Посадник Василий Казимир и 50 «лутчих» новгородцев были отправлены в Москву и в Коломну — в тюрьмы, где в средние века содержали пленников.

«А мелких людей велел отпущати к Новгороду». Не вассалы — подданные Русского государства, вот кто такие были в глазах Ивана Васильевича новгородцы. «Злу заводчики» были наказаны. «Мелкие», «меньшие» люди, уцелевшие от гибели на Шелони «плотницы и горчары» — отпущены с миром к своим очагам. Великий князь, государь всея Руси, строг, но милостив. Ему свойственен ясный, незамутненный, здравый смысл. Он хорошо понимал, с кем имеет дело. Он знал, кто его враги в Новгороде, а кто — потенциальная опора. Посадники и бояре, богатые житьи, хозяева Новгородской земли... С ними ли можно рассчитывать на прочный мир, на их безусловное подчинение, на их превращение в подданных, в подвластных великому князю слуг? Захо: тят ли они отказаться от своей власти, богатства, авторитета? Ответ на этот вопрос было найти не так уж трудно. А вот «мастери всякие, спроста рещи плотницы и горчары и прочий», те, у которых «и на мысли... того не бывало, что руку поднята противу великого князя», жившие в своих маленьких домиках на новгородских улицах, под властью бояр и посадников, — выступят ли они еще раз под знаменами этих посадников? Они не опасны. Они не выступят е феодальными претензиями, не потребуют в держание городов и сел, не перейдут на сторону католического короля. Как тысячам и тысячам русских людей, им нужны мир и тишина, нужна безопасность от вражеских ратей, от боярских усобиц и смут. Чтобы день за днем, год за годом, поколение за поколением делать свое нехитрое, но жизненно важное дело— кормить Русскую землю, строить ее, оборонять от врагов. Тысячи и тысячи таких людей — сила, опора нового государства, его надежда в трудную минуту. Пусть идут с миром по своим домам.

Казнь бояр-изменников и отпуск на волю пленных «мелких» людей — не менее важное событие для будущего, чем страшный разгром на Шелони. Впервые обозначилась ось, вокруг которой десятками лет будет вращаться великокняжеская политика в Новгородской земле. Прежние князья-сюзерены видели Господин Великий Новгород в целом, сверху и как бы со стороны. Новый великий князь, государь всея Руси, разглядел разные слои новгородского общества. Боярам — одно, «меньшим»— другое.

Как и следовало ожидать, весть о Шелонском разгроме усилила междоусобную борьбу в новгородском обществе. «И бысть в Новегороди молва велика, и мятежь мног, и многа лжа неприазнена». Политика «литовской» партии поставила Господин Великий Новгород перед катастрофой. Московские и псковские войска выходили на ближние подступы к городу, взятому в кольцо

Были приняты элементарно необходимые меры обороны: учреждена «сторожа многа по граду и по каменным кострам (башням.— Ю. А.) на переменах, день и ночь». Сожжены все посады около города, а также пригородные монастыри — Зверинский, Онтонов, Юрьев, Рождественский. Сожжено было и Городище — обычная резиденция великих князей. Каменные и деревянные постройки вблизи городских укреплений могли послужить хорошим укрытием для противника. Так же жгли новгородцы свои посады в страшную для них зиму 1386—1387 года, когда на их город надвигалась рать Дмитрия Донского. Тогда было сожжено 24 монастыря. Но от Донского удалось откупиться, все осталось тогда по-старому.

Город готовился к осаде. «И много бысть новгородцемь пагубы». Как всегда, под защиту городских стен сбежались окрестные жители, даже из Русы. Но в городе не оказалось запасов ~=-«не бысть ржи на торгу в то время, ни хлеба. Только пшеничный хлеб, и то по оскуду». Начался голод.

Междоусобица нарастала. «И разделишася людие, иней хотяху за князя, а инии за короля за Литовьского». Началась «молва» на «лучших людей»—это они «при-ведоша великого князя на Новгород». «Суди им, зачинающим рать и обидящим нас»,— замечает по этому поводу летописец.

Некто Упадыш со своими «единомышленниками» заколотил железом пять пушек на городской стене. Рассказ о казни «переветника» летописец сопровождает нравоучением: «хощеть и богатитися, впадають во зло». Летописец не сомневается в подкупе Упадыша («на "мьзды ли предавши врагом Новгород»). Вполне возможно, так оно и было. Но сам по себе этот факт с несомненностью свидетельствует о начинающемся моральном разложении защитников города, об упадке воинского духа, нравственности и дисциплины. А ведь осада еще не началась! На улицах города вспыхивали пожары. Горело на Яковле улицы, на Боркове (где жили Борецкие), на Кузьмодемьянской...

Нет, не готов был город к осаде, к борьбе не на жизнь, а на смерть.

Когда-то Новгород осаждали войска Андрея Боголюбского. Суздальцы, смольняне, торопчане, муромцы, рязанцы, полочане со своими князьями подошли тогда К его стенам. Но новгородцы не дрогнули. Во главе со своим посадником Якуном они быстро организовали оборону: «устроиша город около города», т. е. построили новую, внешнюю линию укреплений. А день 25 февраля 1170 года, день штурма этих укреплений суздальцами, вошел в историю Новгорода как день славной, великой победы. «Овы исъеекоша, а другыя изымаша... и продоваху суздалца по две ногате».

Не было теперь у новгородцев ни посадника Якуна, ни младенца князя Романа Мстиславича, праправнука Мономаха, который тогда сидел у них в городе как символ связи с Русской землей. Не было боевого воодушевления, твердой организации, ясной цели. Во имя чего горожанам терпеть голод и опасности осады? Для чего бороться с войсками Русской земли? Для того, чтобы господином в Новгороде стал король Казимир?

Война была проиграна, и проиграна бесповоротно. Только мир мог спасти положение господы, ее власть над Новгородской землей, прежний политический уклад боярской республики.

27 июля к великому князю на Коростынь явилась новгородская депутация. С нареченным архиепископом приехали посадники, тысяцкий и житьи люди со всех пяти концов. Начались переговоры о мире.

Страшное лето стояло на Новгородской земле. От небывалой засухи пересохла река Ловать. Горел хлеб на полях. Горели деревни. «А земля их вся пленена и пожжена до моря...» Все новгородские пригороды выступили против своего главного города. «Изо всех земель их пешею ратию ходили на них»,— говорит московский летописец.

Все рухнуло. Сдались на капитуляцию Демон и Вышгород, псковичи стояли в двадцати верстах от Новгорода.

Грамота о заключении мира. Коростынский договор от 11 августа 1471 г. Фрагмент.

27 июля, в тот самый день, когда начались переговоры в Коростыни, в, далеком Заволочье произошла последняя битва войны. Князь Василий Васильевич Гребенка и воевода Василий Микифорович с ратью Из двинян, заволочан и печерян встретились на Двине, при устье Шиленги, с великокняжескими войсками: воеводы Василий Федорович Образец и Борис Матвеевич Тютчев вели устюжан и вятчан.

Обе рати шли в гребных судах. Увидев друг друга, они высадились на берег. «Съступившимся им на рат-. ный бой, и паде многое множество с обе половины». Но двиняне «не тягнуша по князе по- Васильи Васильевиче и по воеводу по Васильи по Микифоровиче...» Так пишет новгородский летописец. Так, вероятно, оно и было на самом деле. Какой был смысл двинянам сражаться за интересы своей метрополии, за интересы своих господ— новгородских бояр? По словам московского летописца, у новгородских воевод было втрое больше людей, чем у московских,— двенадцать тысяч против четырех. Тем не менее они были разбиты. Сам князь Василий, раненный, «убеже на Колмогоры», а оттуда кружным путем «в мале дружине» добрался до Новгорода. А московские воеводы «приведоша... всю землю ту за великого князя». Пушное эльдорадо боярской республики оказалось в руках победителей. Теперь уже не было надежды, как когда-то в дедовские времена, что новгородские молодцы, взяв благословение у владыки, лихим ударом восстановят на Двине старые порядки. Времена изменились. Господин Великий Новгород со дня на день ждал появления перед своими стенами великокняжеских войск. На Коростыни архиепископ Феофил и его спутники униженно вымаливали приемлемые условия мира.

Не в первый раз приходилось представителям новгородской господы просить мира у своего сюзерена. Так бывало при Василии Васильевиче и при Дмитрии Донском, так бывало и раньше. Но дело всегда оканчивалось восстановлением прежних отношений. Господа полностью сохраняла свою власть, внутренний политический строй Великого Новгорода и система его связей с другими землями оставались без изменений. Выплатив штраф-контрибуцию в знак признания своего поражения, боярская республика продолжала жить своей жизнью.

Текст договора, подписанного в Коростыни 11 августа 1471 года, сохранился в двух списках, близких по времени к подлиннику, — в Государственном древлехранилище в Москве и в Публичной библиотеке в Ленинграде. В каждом списке — две грамоты, новгородская и московская.

Обе начинаются с перечисления новгородских послов, которые «по благословению нареченного на архиепископьство... священноинока Феофила» «приехоша к великому князю... всея Руси» (как гласит текст новгородской грамоты). Это пять посадников (по одному от каждого конца) и пять житьих (тоже по одному от конца). Переговоры и подписание грамоты было доверено, таким образом, представителям только верхнего слоя новгородского общества. «Меньшие» и «черные люди» в этом важнейшем политическом акте формального участия не принимали. То же было и пятнадцать лет назад в Яжелбицах. Многие статьи обеих грамот повторяют старые положения новгородско-княжеских докончаний. Но было бы очень опасным за этим внешним формальным сходством не увидеть принципиально новых черт, составляющих специфику Коростынского договора.

Изменилась, прежде всего, сама процедура заключения договора. В Яжелбицком докончании февраля 1456 года фигурируют послы — полномочные представители суверенной (в своих пределах) власти. Приехав к великому князю, они «докончали мир» с ним. В Коростынском докончании новгородские делегаты (в новгородской грамоте) послами уже не названы. Зато здесь указано, что они прежде всего «добили челом своей господе, великим князем». Термин «господин, господа» повторен и в конце документа: «господине князь великий... целуйте крест ко. всему Великому Новгороду... Также... весь Великий Новгород целуем крест ко своей господе, к великому князю». Впервые за долгие века новгородско-великокняжеских отношений, «розмирий» и «докончании» Господин Великий Новгород официально признает великого князя всея Руси своим господином.

Впервые Господин Великий Новгород официально обязуется навсегда и безоговорочно порвать с Литвой: «Хто король или великий князь на Литве ни буди... нам, вашей отчине Великому Новугороду, мужем вольным, не отдатися никоторою хитростию. А быти нам от вас, от великих князей, неотступными ни х кому. А князей нам у короля... себе на пригороды не просити, ни при-имати из Литвы князей в Великий Новгород».

Господин Великий Новгород официально признает себя «отчиной» великого князя всея Руси и тем самым принимает концепцию политического единства Русской земли, как изначального и единственно законного се состояния. Ту концепцию, которая была впервые провозглашена великим князем осенью 1470 года в переговорах с тогдашними новгородскими послами. Ту концепцию, которая стала доктриной единого Русского централизованного государства. Но, как и их соседи псковичи, новгородцы — не только «отчина» великого князя, т. е. органическая часть Русского государства, но еще и «мужи вольные»—как и псковичи, они сохраняют свой внутренний статус, свой особый порядок управления.

«А на владычество нам, Великому Новугороду, избирати... по своей старине. А ставитися нашему владыце в дому Пречистые... на Москве... у митрополита... А инде нам владыки опроче московского митрополита нигде не ставити».

Как в государственном, так и в церковно-политическом отношении Господин Великий Новгород признает и подчеркивает свое полное единство с Русской землей, свою неотделимость от нее. Тем самым решительно, бесповоротно осуждаются все попытки, от кого бы они ни исходили, втянуть новгородскую архйепископию в орбиту влияния киевского униатского митрополита. В этом, как и в других вопросах, новгородский текст Коростынского докончания отразил полную победу Москвы, полную победу национальных интересов Русской земли над сепаратистскими устремлениями новгородской господы.

Тем же проникнут и московский текст договора. Его важнейшие статьи посвящены судебному устройству Новгорода.

По старому Яжелбицкому докончанию суд на Городище на равных правах держали представитель великого князя и представитель Новгорода. Другие судебные вопросы не интересовали составителей договора — все и так было хорошо известно, все шло по «старине и пошлине».

В новом докончании судебным вопросам посвящено пять статей, ни одна из которых не имеет никаких аналогий в прежних договорах Новгорода с князьями. Особое значение имеет принципиальная декларация: «А что грамота докончальная в Новогороде промежь себя о суде, ино у той грамоты быти имени и печати великих князей». Как отмечают исследователи, это означает, что судебный устав Новгорода — Новгородская судная грамота — теперь переписывается на имя великого князя и скрепляется его печатью. Великий князь всея Руси, «господин» Великого Новгорода, в своей «отчине» стал верховным гарантом правопорядка, контролирующим деятельность всех новгородских судебных инстанций.

Судебные пошлины за важнейшие уголовные преступления делились с этого времени поровну между новгородскими властями и великим князем — рядом с новгородским судьей теперь стоял представитель великого князя. Без его представителя уже не мог состояться ни один суд в Новгородской земле.

Нет, не похоже Коростынское докончание ни на Яжелбицкий мир, ни на другие, более ранние новгородско-княжеские договоры. На этот раз господа не отделались ни легким испугом, ни тяжелой (16 тысяч рублей, вдвое больше, чем в Яжелбицах) контрибуцией. Впервые в традиционную, из века в век повторяющуюся мелодию новгородско-княжеских докончаний решительно и властно вторгся новый мотив, подчиняющий себе всю мелодию. Коростынский договор подчеркнул не только полную ликвидацию внешнеполитической независимости боярской республики. Он подчеркнул су-дебно-административное подчинение Великого Новгорода власти государя всея Руси. И это самое главное, самое страшное для господы постановление кладет важнейший рубеж в политической истории вечевого города.

«Милосердовав же князь великий... повеле преста-ти жещи (жечь. — Ю. А.) и пленити, и плен... отпусти-ти». Последняя феодальная война на Руси окончилась. Вместе с ней окончилось время независимой политики новгородской господы. Признав великого князя всея Руси своим «господином», а себя его «отчиной», Великий Новгород перестал быть самостоятельным политическим организмом, связанным с великим князем тонкой-тонкой нитью вассальных отношений. Господин Великий Новгород отныне стал частью единого Русского государства, пришедшего на смену старой федерации русских земель.

. По-прежнему звенел вечевой колокол, по-прежнему городом правили посадники, по-прежнему бояре держали в своих руках политическую власть в городе и огромные вотчины за его пределами. Но над всем этим встала новая сила, сила и власть великого князя, государя всея Руси. Сохранение вечевого уклада оставалось только признаком автономии Великого Новгорода, особого порядка управления им. С самостоятельной «большой» политикой боярства, казалось, было покончено.

Одиннадцать лет назад псковское боярство добровольно отказалось от своей самостоятельности и признало великого князя «господином и государем». С тех пор всю внешнюю политику Господина Пскова направлял князь-наместник, назначаемый из Москвы и сажаемый псковичами на княжеский стол в Троицком соборе. Бояре сохраняли в неприкосновенности свои вотчины, свою власть на вече, свое решающее влияние на внутренние псковские дела. Старая боярская феодальная республика сохраняла свою специфику и в составе нового Русского государства.

Но Псков — не Новгород. И новгородские бояре не чета псковским. То, что возможно и допустимо для Пскова, с чем мирятся в Пскове и господа, и «черные люди», сможет ли привиться в Великом Новгороде? Согласятся ли бояре стать просто вотчинниками, подданными великого князя, отказаться от самостоятельного политического значения? Согласятся ли «черные люди» по-прежнему повиноваться боярским кланам? Согласятся ли смерды, населяющие новгородские погосты, по-прежнему безропотно тянуть в свой погост, выплачивать подати, нести все повинности в пользу привилегированных горожан? Судьба феодальной республики зависела от того или иного решения этих вопросов.

Да, псковские бояре и «волные мужи псковичи» признали власть великого князя. С ними бывали трения и даже конфликты. Они нередко ссорились с наместниками, жаловались на них в Москву, просили прислать других. Но в целом Господин Псков держал свое слово и во всех крупных вопросах не выходил из воли своего «господина и государя». Лояльность псковичей объяснялась не только их добронравием. Решающее значение имели реальные политические и экономические причины. Господин Псков был сравнительно мал и слаб. Предоставленный своим силам, он не мог выдержать борьбы ни с Орденом, ни с Литвой, ни с «братом старейшим». Как Рязань на южном рубеже Руси, так и Псков на северо-западном мог уцелеть, только если за его спиной стояла сила всей Русской земли. Сознание этого факта, выработанное веками нелегкого политического опыта, было важнейшей гарантией верности Пскова — сначала великому князю-сюзерену, затем великому князю, государю всея Руси.

А Новгород? Что могла дать могучей боярской республике великокняжеская власть?

Да, времена изменились. Открытая борьба с великим князем теперь невозможна: берега Шелони еще не просохли от крови, в Москве и на Коломне в великокняжеских темницах томятся десятки бояр.

Смирившись с беспощадной необходимостью, стиснув зубы, пошла господа на Коростынское докончание. Но казнь четырех ее вожаков в Русе могла ли вызвать чувства любви и преданности великому князю со стороны бояр и житьих? И мог ли сам великий князь с искренним доброжелательством относиться к боярам, из среды которых вышли изменники, подписавшие договор с королем?

Прочного мира с господой, как и прежде, не могло быть. Мир в Коростыни на сравнительно приемлемых для господы условиях мог быть только перемирием. Приведенная к покорности, она сохраняла свою силу. Она была побеждена, но не разгромлена. Признав верховную власть великого князя, господа оставалась сама собой. Феодальная республика была слишком мощным организмом, чтобы добровольно отказаться от своей политической сущности. Она не могла ни согнуться, ни переродиться. Противостояние старого и нового продолжалось. Летом 1471 года разыгрался только первый акт великой исторической драмы.

Наступила осень. Стоны и плач раздавались на многострадальной Новгородской земле. Через озеро Ильмень шли учаны и мелкие суда — жители Русы, бежавшие в Новгород от войны, возвращались на свое пепелище. Налетел шквал. Десятки судов были разбиты, многие сотни людей нашли гибель в бурных волнах. «И бысть пагуба велика». И пылали пожары на новгородских улицах — на Варейской, и на Лубянице, и на Торгу, и Немецкий двор на горе. Всё пагуба, «пагуба людем». И чудесные, страшные знамения являлись на небесах — 27 ноября «бысть гибель луне», а потом «ви-деша мнози два месяца на небесе». И до февраля сияла «звезда хвостата, лучь имущи светел».

Но война, самое страшное бедствие Новгородской земли за всю ее историю, кончилась. Наступил мир. А это было уже большой радостью для тысяч горожан и смердов истерзанной Новгородской земли.

Владыка Феофил отправился в столицу. Это была не обычная поездка на поставление к митрополиту. Впервые после кровавой войны в Москву являлись ответственные представители Великого Новгорода. Вместе с нареченным владыкой ехали посадники Александр Самсонов и Лука Федоров. Предстояли трудные, ответственные переговоры.

Москва ликовала. Еще недавно столица торжественно встречала победителей из Новгородского похода. Теперь в город съехались церковные иерархи Русской земли — предстояло поставить несколько новых епископов. Готовилось еще более важное торжество — закладка нового патронального храма Русского государства, Успенского собора в Кремле, взамен обветшавшего, построенного митрополитом Петром еще при Иване Калите, на заре московского могущества. Торжества церковные — торжества политические. Тесно связана с государством средневековая церковь.

Приезд Феофила означал полное восстановление традиционного порядка утверждения новгородских владык митрополитом всея Руси. Коростынское докончание вступало в силу. Ориентация на Киев, если она и была в верхах новгородского духовенства (его оппозиционной части), была выброшена из памяти. Но дело было не только в поставлении архиепископа. Новгородские послы, и прежде всего сам владыка, подняли вопрос об освобождении пленных бояр, все еще томившихся в застенках. Через четыре месяца после заключения Коростынского мира знатнейшие новгородские «нятцы» еще не были отпущены на свободу.

В научной литературе высказывается мнение, что после победы на Шелони великий князь стремился прежде всего восстановить и укрепить свои отношения с новгородским боярством, переманить его на свою сторону и сделать опорой в своей политике в Новгороде. В свете известных фактов с этим трудно согласиться. И казнь четырех бояр и житьих в Русе, и долговременное тюремное заключение нескольких десятков других никак не соответствуют такой политике. Напротив, и эти репрессии против бояр, и отпуск на волю рядовых новгородцев еще до заключения мира свидетельствуют, что великий князь был далек от иллюзий в отношении новгородского боярства и считал необходимым и возможным противопоставить ему низшие слои городской общины— рядовых горожан Новгорода. Явно выраженная антипатия великого князя к новгородским боярам делала переговоры об отпуске «нятцев» особенно трудными.

Торжества в Москве шли своим порядком. 8 ноября был поставлен на пермскую епископию Филофей. Далекая Пермь находилась на самом северо-востоке Русской земли, окруженная языческими племенами. Близко к Перми подходили владения новгородских бояр. Назначение епископа в этот отдаленный, но жизненно важный край было серьезным цер_ковно-политическим мероприятием. Новый епископ был выходцем из Ферапонтова Белозерского монастыря, а на Белоозере издавна были сильны московские великокняжеские традиции. Ровно через месяц, уже в присутствии новгородских послов, был поставлен на Рязань епископ Феодосии, архимандрит кремлевского Чудова монастыря. Важное значение имела Рязанская земля для Русского государства — она перекрывала кратчайшие пути из Дикого Поля, от Орды. Давно прошли времена соперничества между Москвой и Рязанью. Теперь на рязанском столе сидел князь, женатый на сестре великого князя Московского. Назначение к нему епископом кремлевского архимандрита усиливало связи с Рязанью, усиливало влияние московской политики в Рязанской земле.

Наконец, в воскресенье, 15 декабря, дошла очередь и до Новгорода. На поставлении Феофила присутствовали архиепископ Ростовский, епископы суздальский, коломенский, сарский, пермский, рязанский, архимандриты и игумены крупнейших монастырей, весь «освященный собор славного града Москвы». Это было действительно большое торжество, завершение трудного и беспокойного года борьбы за Новгород, последний торжественный акт восстановления Новгорода в составе Русского государства.

Тут-то и бил челом новопоставленный архиепископ об участи пленных — «о Казимере и о прочих... товарищей его». Почва была подготовлена, несомненно, раньше. А теперь состоялась официальная процедура: «князь же великий прият (принял. — Ю. А.) их челобитье, и тех всех отпусти с честию». «Тех всех» оказалось 30 человек. Вымоленные из неволи архиепископом, они вместе с ним отправились в обратный путь. Прославляли ли они милость великого князя? Или в душе их преобладали другие, менее христианские чувства?

7 января 1472 года новгородцы встречали своего владыку и выпущенных из плена бояр. «Выидоша на поле... множество народа радованною ногою... и бысть радость велика»,— пишет по этому поводу новгородский летописец. «И... бысть в Новегороде всякого блага обил-но и хлеб дешев». Наступил долгожданный мир.

Прочным ли был мир, которому так радовались новгородцы зимой 1472 года? Ведь теперь боярство должно было во всем, во всех важнейших вопросах, подчиняться воле великого князя, своего «господина», как он назван в Коростынском докончании. Политическое подчинение при сохранении экономического могущества, смирение перед великим князем при сохранении всей полноты власти на вече, во всей необъятной Новгородской земле...

Наступило лето 1472 года. Тревожным было оно для Руси. Дотла сгорел московский посад, многие тысячи людей остались без крова. Но самое главное и страшное—с юга снова надвигалась Орда. Хан Ахмат со всеми силами прошел через Дикое Поле необычным путем, обманув бдительность русской сторожевой охраны, и вышел на Оку у маленького городка Алексина. После двухдневного боя Алексин погиб в пламени со всеми своими жителями. Ордынцы начали форсирование Оки. Но кровь горожан Алексина, которые «изволиша згорети, неже предатися татарам», была пролита не напрасно. Эффект внезапности был ордынцами утрачен. Русские войска по тревоге быстро стягивались к опасному месту. Первая попытка ордынцев перейти реку была отбита. И когда Ахмат увидел на противоположном берегу «многи полкы великаго князя, аки море ко-леблющеся, доспехи же на них... чисты велми, и яко сребро блистающеся, и вооружены зело», он приказал отступить. Угроза нашествия на этот раз миновала. Но для этого пришлось напрячь силы всей Русской земли. 180 тысяч воинов, конных и пеших, было развернуто под великокняжескими знаменами на полуторастах верстах от Коломны до Алексина. Что было бы с Русью, если бы Ахмат начал поход годом раньше, когда наймиты Борецких кричали на новгородских улицах: «Хотим за великого князя Литовского»? Если бы докон-чание новгородских бояр с Казимиром вступило в силу и на Городище распоряжался наместник «честного короля»? Летом 1472 года Русь была на волосок от нашествия Орды, небывалого по масштабам со времен Тохтамыша. Шелонская битва, разыгравшаяся год.назад, спасла Русскую землю.

Осенью Русь торжественно встречала невесту великого князя. Племянница последнего византийского императора, нищая эмигрантка-сирота, воспитанная при папском дворе, ехала с пышной русско-греческой свитой в Москву, чтобы превратиться из Зои Палеолог в великую княгиню Софью Фоминишну. Новгородские приставы приехали встречать ее на рубеж со Псковской землей «и взяша казну ее на своа подводы». В Великом Новгороде будущая великая княгиня прожила пять дней. Она «от владыки Феофила благословение прием-ши», а от посадников и тысяцких и от всего города— «честь и дарове» и «поеха скорее к Москве».

Торжественная церемония встречи будущей великой княгини, «честь» и «дары», которыми ее осыпали,— не просто ритуал, а важная политическая акция. Как и Псков, Великий Новгород свидетельствовал свое почтение невесте великого князя, а тем самым лояльность и преданность своему «господину». Известно, что во Пскове, «видевше такову почесть», царевна заявила: «Где... вам надобе будеть, ино яз... о ваших делех хощго печаловатися вельми...» Будущая супруга великого князя заранее обещала гостеприимным и дальновидным псковичам свою опеку и покровительство. Давала ли она подобные обещания и новгородским боярам? Источники об этом молчат. Новгородский летописец, в отличие от псковского, посвящает приезду царевны всего несколько слов. Новгородские бояре старались показать себя лояльными. Но едва ли они могли всерьез рассчитывать на «печалованье» новой великой княгини. Они уже хорошо знали своего «господина» и имели с ним свои счеты.

И когда через год, в конце 1473 года, вспыхнула очередная военная тревога на псковско-орденском рубеже и великий князь послал свою рать на помощь, новгородцы тоже «ходища в пособие псковичам» во главе со своим воеводой Фомой Андреевичем. Безвозвратно прошли времена новгородско-орденского союза против Пскова, открытых конфликтов Новгорода со Псковом — двух «отчин» великого князя всея Руси. Но летописец отметил: «...а в то время новгородцкимъ волостем много бысть пакости и убытка». Не очень охотно и радостно собирались новгородские «вой» на защиту чужой для них Псковской земли.

Поход против Ордена не состоялся — помешала небывалая долгая оттепель. В декабре вскрылись замерзшие было реки. Ни пешие, ни конные не могли пройти через хлябь. Но огромное войско, собранное во Пскове, сделало свое дело и без боя. Впервые перед Орденом стояли силы всей Русской земли, всего нового Русского государства. И немцы запросили мира. Было заключено перемирие на двадцать лет, так называемый «Данильев мир» (по имени князя Данилы Холмского, победителя при Шелони, возглавлявшего теперь войска, присланные на помощь псковичам). Новое Русское государство становилось реальностью. Рос его авторитет, укреплялись его границы. С этой новой силой волей-неволей вынуждены были считаться и ливонский магистр Вольтус фон Герзе, и хан Ахмат, и «честный король» Казимир Ягеллончик. И в состав этого государства уже входила Новгородская земля, «отчина» великого князя, по-прежнему управляемая своими боярами.

Складывалось единое Русское государство, наступали новые времена, но московские удельные князья оставались удельными князьями. Как и новгородские бояре, они оставались самими собой — остатками уходящей в прошлое эпохи раздробленности Русской земли.

Складывалось единое государство, но уделы великокняжеских братьев пока сохранялись. У каждого из них был свой двор — свои бояре и дети боярские со своими боевыми конными слугами. У каждого из них были города с тянущими к ним десятками волостей и сотнями сел. В своих уделах князья собирали налоги, творили суд и расправу. Многие сотни всадников и тысячи пеших воинов могли они выставить в поле в случае усобицы. В предыдущем поколении князья накопили большой опыт таких усобиц. В огне феодальной войны гибли русские люди, грабили страну ордынцы. Но собственные феодальные права были князьям дороже интересов Русской земли. И когда осенью 1472 года после смерти бездетного князя Юрия его Дмитровский удел не был разделен между братьями, а полностью перешел к великому князю, князья Андрей, Борис и Андрей-меньшой были готовы поднять мятеж. От усобицы на этот раз спасло дипломатическое искусство великого князя и мирное посредничество матери — великой княгини Марии Ярославны. Братьев удалось помирить. Они получили некоторое приращение к своим уделам — частью за счет дяди, старого князя Михаила Андреевича, у которого были отняты Вышгород и Таруса, частью за счет матери, которая пожертвовала городком Романовом на Волге. Но из собственно государственных земель, из основной территории Русского государства, великий князь не дал братьям ни одной деревни. Система удельных княжеств получила первый сильный удар. Это было через полтора года после того, как на Шелони пали знамена боярской республики.

Неумолимо надвигалось новое время. Во Пскове наместник князь Федор Юрьевич Шуйский начал наступление на старинные вечевые порядки. Как и в Новгороде, на псковском вече верховодили посадники и бояре. Они пожаловались на наместника и добились его смены. Но новый наместник, князь Ярослав Васильевич Оболенский, оказался еще хуже. Он стал пересматривать Псковскую судную грамоту — основу судоустройства Господина Пскова. Отступала «старина и пошлина», отступала власть псковского боярства. Усиливалась власть наместника и его людей, усиливалась связь Пскова со всей Русской землей. Но все это происходило мирно и относительно безболезненно. Кровь не лилась. Слишком заинтересован был Псков в поддержке великого князя и его войск: всего за полтора десятка лет московские воеводы трижды спасали псковичей от воинственного Ордена. И бояре, и рядовые псковичи, «вольные мужи», понимали и чувствовали свою связь с Москвой, свою принадлежность к Русскому государству. Медленно, нехотя, но, в сущности, без активного сопротивления отступала псковская «старина» перед новыми общерусскими порядками.

А в Новгороде? Прошло четыре года после разгрома боярских дружин на Шелони. Стоял дождливый сентябрь 1475 года. «Скопившися новогородскии бояръскии ключники, да вдарилися в нощь разбоем ратью, со всею ратною приправою» на Гостятино — пограничную с Новгородом Псковскую волость. Псковичи дали отпор. Они «окопившися (собравшись. — Ю. А.) иных побили, иных, рукы поймав, повесили...». Таких оказалось двадцать два человека. А всего в нападении на Гостятино участвовало, по словам псковского летописца, шестьдесят пять человек.

Между Новгородом и Псковом не было войны. Не было и конфликта. Царил, казалось бы, мир. Но мир феодальный, мало чем отличавшийся от феодальной войны. Вооруженное нападение («ратью») на волость соседа, ограбление или захват ее — действие, хорошо известное в Новгородской феодальной республике, да и не в ней одной. Новгородская Судная грамота называла такое действие «наездом» и карала штрафами: боярин, повинный в наезде, штрафовался на 50 рублей, житий человек — на 20, а молодший — на 10. Суммы не маленькие, если учесть, что деревня стоила 1—2 рубля, столько же — хороший боевой конь. Но, с другой стороны, боярин, имевший в своем распоряжении пятьсот крестьянских дворов, получал только с них пятьсот рублей годового дохода. Это не считая доходов от пушных промыслов, от участия в торговых предприятиях и т.' д. А ведь по новгородским масштабам такой боярин был вовсе не так уж и богат. Да и для того, чтобы оштрафовать наездчика, надо было сначала «утянуть» (выиграть тяжбу) его перед судом. А «утянуть» боярина перед новгородским судом, перед судом посадника и тысяцкого, было не так просто. И посадник, и тысяцкий должны были, по той же грамоте, «крест целовать да судить... в правду». «Судить в правду» — это, конечно, хорошо. Но ведь бояре и посадники все связаны между собой по своим концам родством, свойством, владениями, традициями...

Несмотря на штрафы, не прекращались наезды и грабежи на Новгородской земле. Трудно было найти управу на лихих «боярских ключников», потомков буйных ушкуйников, оставивших кровавый след на берегах Волги и Камы. На этот раз псковичам удалось отбиться,— зная нравы «боярских ключников», они были начеку. А сколько бывало других случаев, когда «наезд-щики» и «грабещики», как их называет Новгородская Судная грамота, оставались безнаказанными! «Никому их судити не мочи»,— оценивает ситуацию псковский летописец.

Наезды и грабежи новгородских бояр и их ключников— вовсе не следствие их каких-то особо дурных качеств и нравов. Это обыкновенное, хорошо известное во всей средневековой Европе проявление феодальной анархии. Вооруженные дружины феодалов грабили на дорогах, нападали на земли соседей. «Бессмысленная война всех против всех», как впоследствии охарактеризовал ее Энгельс. От наездов и грабежей феодалов страдали соседи— бояре и житьи. Но больше всего страдала социальная мелкота, мелкие землевладельцы-своеземцы, не говоря уже о крестьянах-смердах. Как было им отбить нападение вооруженного отряда в несколько десятков человек? Как было найти управу на богатого, сильного боярина?

В столице Русской земли происходили важные события. На площади Кремля началось строительство нового Успенского собора. Собор, начатый русскими мастерами три года назад, рухнул недостроенным — известь оказалась «не клеевита» да «камень не тверд». В далекую Италию отправилось посольство Семена Толбузи-на. В марте 1475 года в Москву вместе с ним приехал Аристотель Фиоравенти. Впервые в русской столице оказался европейский инженер, архитектор, литейщик, представитель итальянского Ренессанса. Он-то и начал вновь строить храм. Культурная изоляция Русской земли уходила в прошлое.

Осень была тревожной. В Кремле вспыхнул очередной грандиозный пожар. До поздней ночи великий князь со своими людьми тушил разбушевавшееся пламя. Одних церквей сгорело больше двух десятков. А через несколько дней «прибежал из Орды» русский посол Дмитрий Лазарев. С ханом были порваны отношения. Угрожала большая война.

Тем не менее в воскресенье, 22 октября, «пошел князь великы к Новугороду миром». Пятнадцать лет назад «миром» в Новгород ездил великий князь Василий. Многое с тех пор изменилось на Руси. Многое изменилось и на Москве, и в Новгороде. Теперь в свою новгородскую «отчину» ехал ее «господин», государь всея Руси. Ехал не на переговоры с новгородскими боярами, не для нового соглашения с ними. Глава Русского государства, высший представитель феодального порядка, ехал чинить суд и управу над своими подданными, «вольными мужами» новгородскими. «А ново-городци, люди житии и моложьшии, сами его призвали на тыя управи, что на них насилье держать как посадники и великыя бояри... тии насильники творили»,— объясняет хорошо осведомленный и сравнительно беспристрастный псковский современник.

Медленно двигался великокняжеский поезд. Дорога шла через Волок на Ламе, где великий князь «ел и пил» у брата Бориса, через спорный Торжок. Только через две недели, в среду, 5 ноября, прибыл Иван Васильевич в Волочек Вышний, первый новгородский стан на своем пути. Здесь его встретила официальная новгородская депутация: Василий Микифорович Пенков с «поминками» от владыки Феофила. Но тут же, на первом же стане, ждали великого князя и первые новгородские «жалобщики» — Кузьма Яковль «с товарищи» принесли жалобы «на свою же братью, на новогородцев». Дальше, дальше в глубь Новгородской земли. Еще недавно здесь полыхала война, проносились московские всадники, пылали деревни. Теперь все было тихо. По мирной земле, схваченной первыми осенними заморозками, от стана к стану двигался великий князь со своей свитой, «с людьми со многими». На стане на Виру его встретил официальный делегат новгородского веча — подвойский (судебно-административный чин) Назар, опять же с «поминки». Боярин Иван Иванович Лошинский из Словенского конца со своим «сестричем» (сын сестры) Федором тоже поднес «поминки». Не дожидаясь приезда великого князя в Новгород, бояре стремились упредить его на станах, заслужить его благоволение и милость пожаловаться на своих соперников, оправдаться в его глазах.

Чем ближе к Новгороду — тем многолюднее депутации. На Волме встречали посадники Фефилат Захарьин, Яков Федоров, Козма Фефилатов и трое житьих «с поминки от Новагорода и от себе». Это богатые, знатные бояре Прусской улицы. Отдельно от них назван Федор Исаков, тоже «с поминки». Федор Исаков — это сын Марфы Борецкой, брат того самого Дмитрия, который подписал когда-то договор с королем, был взят в плен на Шелони и казнен в Русе. Теперь представитель могущественного клана Борецких, бояр Неревского конца, искал милости главы Русского государства.

Перед великим князем предстали старые знакомые — посадник Василий Казимир со своим кланом — братом и племянниками, посадники из Словенского конца Лука Федоров и Григорий Тучин, Богдан Есипов и Олферий Офонасов, тысяцкие старые, бояре и житьи. Но тут же били челом Ивану Васильевичу «жалобники многи»— Олфер Гагин «с товарищи».

На следующий день, когда великий князь стоял на устье Волмы, при впадении ее в Мету, прибыли одна за другой несколько депутаций — посадников, тысяцких, бояр, житьих.

До Новгорода оставалось девяносто верст. На реке Холове великого князя встретило все местное правительство Великого Новгорода: сам архиепископ Феофил, князь Василий Васильевич Шуйский-Гребенка, степенный посадник Василий Онаньин, степенный тысяцкий Василий Яковль, архимандрит Юрьева монастыря Феодосии, игумены важнейших монастырей — Хутынского и Вяжицкого. От владыки поднесли две бочки вина, «красного едина, и белого другая», «а от тех от всех по меху вина». И еще два посадника и двадцать бояр и житьих ударили в этот день челом великому князю, и «на обеде его ели и пили».

Но не только владыка с архимандритом и игуменами, не только посадники и бояре, тысяцкие и житьи были в тот день у Ивана Васильевича. «Приидоша к нему» и два старосты Славковой улицы — Иван Кузмин и Трофим Григорьев, и старосты Микитиной улицы — Григорий Арзубьев и Василий Фомин. От обеих улиц они «явили» бочку красного вина. Зачем приходили к великому князю уличанские старосты? Чего хотели они от государя всея Руси? Ведь через несколько дней он должен был быть в Новгороде. И официальные новгородские власти встречали его достаточно щедро.

В пятидесяти верстах от города кроме бояр и житьих встречали великого князя «мнози же от старост купецких и купцы многий», на последнем стану на Шашкине — староста городищенскии «со всеми городищаны». И везде, от всех - челобитья, «поминки», подношения. Бочки и мехи красного и белого вина, яблоки, даже блюдо заморских винных ягод.

Ни торжественные встречи, ни «поминки» не могли повлиять на основную цель «похода миром». Велики" князь приехал чинить суд и управу, наводить порядки в своей «отчине». Посадники и бояре, встречавшие его на станах с обильными подношениями, сам архиепископ были в его глазах не гостеприимными хозяевами, а подданными. Сказочно богатыми, очень сильными, самостоятельными, своенравными, гордыми своей силой, своей славой, своей стариной. Еще недавно они отдавались под власть короля, вели новгородские полки против великого князя. Изменились ли их взгляды, их настроения и мечты, их затаенные желания за четыре года, после Шелони и Коростыни? Изменилось ли их поведение а Новгороде, на вече, в Новгородской земле? Хорошо известно, что они ведут себя по-прежнему. Самоуправствуют, насильничают. Держат себя независимыми господами. Чего же стоят их смирение, их «поминки»?

Минуя Новгород, великий князь въехал, во вторник, 21 ноября, на Городище, в свою резиденцию, в которой не был еще ни разу. Началось Городищенское стояние.

И сразу же начались конфликты. Владыка Феофил послал к великокняжескому дворецкому своих людей, Никиту Савина и Тимофея, «кормы отдавати» — вероятно, платить деньги, следующие с земель великого князя. Иван Васильевич увидел в этом оскорбление своего достоинства. «Те к тому делу не пригожи». «Озлобился» на владыку, «да и корму не велел взяти».

Средневековье любило этикет. ' Все должно было делаться так, как заведено, по чину. Боярин должен общаться с боярином, слуга — со слугой, холоп — с холопом. Нарушение чина — умаление достоинства, неуважение, оскорбление. В сношениях с иностранными государствами— повод к войне. В случае со своими подданными— основание для опалы. Гнев великого князя на неловкого архиепископа — не каприз честолюбца. Государь всея Руси требовал строгого, точного, неукоснительного соблюдения этикета и субординации. Только так можно было внушить «вольным мужам» новгородским, что они — подданные, только так поставить их на надлежащее место.

И владыка наконец понял. Он «добил челом» боярам великого князя (не самому ему!), а с кормами послал своего наместника, первое лицо после себя в управлении Софийским домом. А прежние его посланцы — «с ним же в поддатнях», не больше. И великий князь «пожаловал» — «нелюбие отложил» и кормы «велел имати». Но когда сам владыка явился бить челом, звать «хлеба ясти к себе», великий князь все-таки его «того дни не пожаловал»: пусть знает новгородский архиепископ, с кем имеет дело.

На следующий день на Городище был пир. И владыка, и князь Василий Шуйский, и степенный посадник Василий Онаньин, и «старые посадники многи», и тысяцкие, и бояре «ели и пили» у великого князя.

Может показаться — полное единодушие, гостеприимство, хлебосольство. Государь пирует в кругу своих верных подданных, которые наконец-то признали его власть. Но так может показаться только поверхностному наблюдателю.

«Того же дни многые новугородцкыи жалобникы... приидоша бити челом великому князю». Это были и житьи люди, и монастырские, и рушане (жители Русы, новгородского «пригорода» за Ильменем). Были и «прочие», живущие «в приделех ближних Новагорода». Не пировать пришли они на Городище, а просить о самых своих насущных нуждах. Одни пришли «приставов просить, да быша от вой его не разграблены». Ведь великий князь приехал творить суд и управу «со многою силою», и эта «сила» стояла теперь вокруг Новгорода по монастырям и селам. А средневековые «вой» не отличались особой щепетильностью в отношении к гражданскому населению и его имуществу. Другие пришли «е жалобою на свою же братью, на новугородцев, кийждо о своем управлении».

Дождь подарков от посадников и бояр. Поток жалоб от «молодших». Богатые поминки означают попытку боярства задобрить великого князя, найти пути примирения, соглашения с ним. Такого соглашения, которое сохранило бы за боярством его власть и силу, его привилегии. Жалобы «молодших» означают фактическое признание великого князя верховным арбитром в спорах между новгородцами. Признание главы Русского государства носителем справедливости, способным защитить бедных и слабых от произвола богатых и сильных. Воплощением идеала феодального монарха — грозным, мудрым и справедливым судьей.

Это было именно то, к чему стремился Иваamp; Васильевич. Именно то, чего требовало время — время перехода от феодальной анархии к феодальному порядку, от феодальной раздробленности к феодальному единству. Всюду в Европе конца XV века королевская власть обуздывала буйных, непокорных вассалов, опираясь на мелкое дворянство, на крестьян, на горожан, на все прогрессивные силы феодального общества, на всех, кто был заинтересован в мирной жизни, в прекращении феодальных распрей, феодального произвола. Всюду королевская власть наводила свой порядок, устанавливала свой суд, свои законы. Кончалось время независимых или полунезависимых герцогов и графов с их собственными войсками, собственным судом, собственными законами и порядками. Наступало время централизованных государств и в Англии, и во Франции, и в России. А Новгородская земля и после Шелонской битвы оставалась оплотом феодальной старины. «Много зла бе в земли той, межи себе убийства, и грабежи, и домом разо-рениа от них напрасно»,— писал московский летописец и подтверждал псковский.

Четверг, 23 ноября. Великий князь Иван Васильевич впервые въезжает в свою «отчину»,'Великий Новгород. Он заранее продумал ритуал въезда. Архиепископ и весь освященный собор, архимандриты и игумены, священники и иноки встречали его торжественно, но отнюдь «не превозносяся» — именно так «повеле им сам князь великый». Церемония встречи подчеркивает основной факт — великий князь приехал не как гость, не как почетный посетитель, а как властелин и судья.

Оставим на совести летописца утверждение, что «весь Великый Новгород с великою любовью сретоша» своего «господина». «Великой любви» было ожидать столь же трудно, как и полного единодушия. Страх, тревога, опасения у одних, у других — надежда на справедливость, на милость, на нелицеприятный суд — с такими чувствами могли смотреть толпы новгородцев, как владыка Феофил осеняет великого князя крестом и вводит в древний Софийский собор.

Внешне все было по старым обычаям. Как когда-то его отец, великий князь отстоял в святой Софии литургию, а после отправился на обед к архиепископу и ел у пего и пил «весело», архиепископ же «многими дары одари великого князя». После веселья великий князь поехал к себе на Городище, а владыка Феофил — вслед за ним, «с великою честью и с вином». И с подарками — с «поставами» (кусками) дорогого фландрского сукна, с сотней золотых монет — кораблеников (на Руси в ходу была только мелкая серебряная монета), с «зубом рыбьим» (моржовый клык, продукт морских промыслов), с бочками «проводного» (на проводы) вина. Нет, не скупился архиепископ. Щедрые дары, отражавшие весь хозяйственный быт Великого Новгорода, его заморские торговые связи, богатство его казны должны были расположить великого князя к новгородским боярам, к почетному главе их республики —владыке Софийского дома.

А на следующий день началось паломничество новгородцев на Городище. И в этот, и в «прочая» дни в резиденцию великого князя шли посадники и тысяцкие, бояре и житьи. Шли «всякие монастыри», и изо всех волостей Новгородской земли «старосты и лутчие люди». Шла «корела» — нерусское население северной новгородской окраины. Иные «о жалобах», а иные «лице его видети». «Изветники» приносили «изветы» — жалобы-доносы. Все приходили «с поминки» и с вином, все били челом великому князю. Новгородцы всех чинов и званий впервые видели перед собой главу Русского государства.

В субботу, 25 ноября, великий князь снова принимал у себя архиепископа, посадников Захария Овина с братом Кузьмой, Василия Казимира с братом Яковом, Луку и Якова Федоровых и других бояр и житьих. Но пиршество было прервано неожиданным и тревожным образом. На Городище пришли «мнози новугородцы» — жители двух улиц, Славковой и Микитиной. Они били челом «на бояр на новугородцких: на посадника степенного Василья Онаньина, на Богдана Есипова, на Федора Исакова, на Григорья Тучина, на Ивана Микифоро-ва, на Матфея Селезенева, на Ондрея Исакова Телятева, на Луку Офонасова, на Мосея Федорова, на Семена Офонасова, на Констянтина Бабкина, на Олексеа Квашнина, на Василья Тютрюмова, на Василья на Бахшу, на Ефима на Ревшина, на Григорья на Кошуркина, на Офимьины люди Есипова Горошкова, и на сына ее, на Ивановы люди Савелкова...». Двадцать новгородских бояр во главе с самим степенным посадником «наехав... со многими людьми на те две улицы, людей перебили и переграбили, животов людских на тысячю рублев взяли, а людей многих до смерти перебили».

Впервые за долгие века Новгородской республики, вольного, славного Господина Великого Новгорода, горожане жаловались на своих бояр и посадников великому князю всея Руси. Впервые за всю историю своего города новгородцы искали суда и защиты не на вече, а у государственной власти Русской земли. Четыре года назад пали новгородские знамена на берегу Шелони, окровавленные боярские головы покатились с плахи. Теперь, в этот ноябрьский день, боярская республика получила еще более страшный, еще более сильный удар. В глазах «жалобников», толпами приходивших к великому князю на Городище, именно он, государь всея Руси, а не вечевые власти, способен был установить мир и порядок в вечевом городе, восстановить справедливость, наказать виновных в ее нарушении. Моральный и политический авторитет вечевых органов померк перед авторитетом главы Русского государства.

Степенный посадник Василий Онаньин со своими людьми, с другими боярами совершил «наезд» — то самое преступление, которое так осуждает Новгородская Судная грамота. В данном случае две улицы Плотницкого конца подверглись «наезду» со стороны бояр Не-ревского конца и Прусской улицы, при участии и бояр Словенского конца. Сразу вспоминаются недавние события на псковском рубеже, попытка вооруженного нападения на волость Гостятино. Не случайным и не исключительным было это нападение, отбитое псковичами. Не только в норубежье — в самом Новгороде боярские дружины нападали на улицы, пользуясь безнаказанностью, прикрываясь властью и авторитетом посадников и бояр. Бояре Словенского конца Лука и Василий Исаковы, дети Полинарьина, били челом на тех же Богдана Есипова и Василия Никифорова, и еще на Панфила, старосту Федоровской улицы, что те, «наехав на их двор, людей у них перебили, а живот разграбили, а взяли на 500 рублев».

Не только на уличан, на дворы рядовых новгородцев, нападали боярские дружины. Бояре сводили счеты и между собой, «наезжая» на усадьбы своих противников. Картина феодальной анархии, неограниченного боярского произвола, вырисовывалась все более четко. Картина, привычная для новгородцев, которые, однако, не хотели больше мириться с такой «стариной и пошлиной». Нельзя было найти управы на посадника на вече, на бояр на боярском суде. Апелляция к высшей государственной власти, к «господину» великому князю, была назревшей, фатальной необходимостью. И в этом была существенно важная черта нового времени.

Получив жалобы на новгородских посадников и бояр, Иван Васильевич не стал медлить. Он назначил трех приставов для того, чтобы привести обвиняемых на суд. Он потребовал от находившихся у него новгородских властей, чтобы те обратились к вечу: "«дали бы своих есте приставов на тех сильников» и заявил о своем желании «обиденым управу дати».

Желание великого князя и «обиденых» совпадали — и тот, и другие стремились покарать своевольных «наездчиков и грабещиков». И это было естественно. Едва ли можно согласиться с исследователями, которые видят в действиях Ивана III демагогию, а в челобитьях жалобщиков—заранее разработанный и «спущенный сверху» "сценарий. На Руси, как и повсюду в Европе, верховная государственная власть стремилась к установлению феодального порядка, опираясь при этом на широкие слои народа. Создание сильных централизованных государств было настоятельным требованием времени. От этого зависело все будущее развитие стран и народов. Общественный прогресс, само существование русского народа и других народов Восточной Европы, тесно с ним связанных, могли быть обеспечены только в рамках единого, сильного государства, способного защитить страну и от внешнего врага, и от «наездчиков и грабещиков».

Не ограничиваясь обращением к архиепископу и посадникам, Иван Васильевич послал на вече своих бояр— Федора Давыдовича Хромого и Ивана Борисовича Тучка Морозова — они должны были потребовать от новгородцев, «чтобы дали своих приставов на тех оби-дящих братью свою». И новгородцы дали приставов, двух подвойских, «и велели тех бояр насилующих с приставы великого князя позвати перед великого князя».

Новгородская конституция соблюдалась. Посадники и бояре, обвиненные в тяжких преступлениях, явились на Городище в сопровождении не только великокняжеских, но и новгородских приставов.

Наступило утро воскресенья, 26 ноября. И «обидя-щеи, и обиДеныи» — все были поставлены перед- великим князем на Городище. Начался суд. Процедура суда XV века хорошо известна из многочисленных памятников. Он происходил гласно и открыто. Судья по очереди задавал вопросы тяжущимся сторонам, выслушивал их аргументы, а потом произносил свой приговор. Так было и на этот раз. В присутствии архиепископа и новгородских посадников великий князь после прений сторон вынес свой вердикт: «жалобников оправил, а тех всех, кои находили, и били, и грабили, обвинил».

Тут же были взяты под стражу главные обвиняемые— Василий Онаньин, Богдан Есипов, Федор Исаков и Иван Лошинский. А все прочие были отданы архиепископу «на поруки на крепкие» «в полутора тысяче рублей». Суд на Городище закончился.

Это был черный день боярской республики, удар, от которого она уже не могла оправиться. Сохранилось вече. Сохранились посадники и тысяцкие. Но все это не имело теперь почти никакого значения. Новая власть решала теперь судьбы новгородцев, новый, великокняжеский суд защищал теперь их права, оправдывал «обиденых» и карал виновных.

Но не только уголовные преступления совершали новгородские посадники и бояре. В тот же день, 26 ноября, великий князь «выслал от себе вон» и велел «пои-мати» (взять под стражу) Ивана Офонасова с сыном Алферием: они «мыслили Великому Новугороду датися за короля». Невозможно установить, насколько это обвинение было обоснованным. Можно только сказать, что оно было вполне правдоподобным. Новгородские бояре были и оставались врагами великого князя. В сущности, у них не было другого выхода. «Датися за короля» не могло не быть желанной перспективой во всяком случае для многих из них.

Суд на Городище, взятие под стражу степенного посадника и авторитетнейших представителей господы не м-огли не произвести сильнейшего впечатления на весь Великий Новгород. Все сторонники старого порядка, вечевой «пошлины», все, кто мало-мальски разбирался в происходящем, не могли не увидеть смертельной угрозы, нависшей над боярской республикой. Ведь у взятых под стражу бояр были свои многочисленные приверженцы, ведь они были тесно связаны со своими кланами со своими концами. На третий день после суда к великому князю явилась депутация.

Архиепископ Феофил и посадники били челом от всего Великого Новгорода, т. е. от веча, «о изниманных боярех», «чтобы пожаловал, смиловался, казни им отдал и на поруку их дал». Но все было напрасно. Заявив просителям: «Ведомо тебе, богомольцу нашему, и всему Новугороду, отчине нашей, колико от тех бояр и наперед сего лиха чинилося, а нынеча что ни есть лиха в нашей отчине, то все от них чинится...» — Иван Васильевич в характерной для себя манере поставил перед ними риторический вопрос: «Ино како ми за то их лихо жаловати?»

Ни «богомолец», ни посадники на этот вопрос ответить не смогли. Осужденные бояре в тот же день были в оковах отправлены в Москву.

Смертельно раненная, боярская республика билась в тяжелых конвульсиях. Приехавшие в. Новгород в эти же дни псковские послы (Господин Псков послал их к великому князю «бити челом о том, чтобы... держал Псков, свою вотчину, в старине») свидетельствуют: з четверг, 30 ноября, с наступлением ночи «бысть чюдо дивно и страха- исполнено». «Стряхнувшеся Великан Новгород против князя великого». Всю ночь была тревога («пополох») «по всему Новуграду». А «мнози вер-нии», наделенные достаточно сильным воображением, видели даже, «как столп огнян стоящь над Городищем ' от небеси до земли, тако же и гром небеси».

Опять, как в 1460 году, бурлил старый вечевой город. Опять Городище стало объектом пристального, недоброго внимания врагов Москвы. Но ночь кончилась, и с ней кончился «пополох» — и «по сих ко свету не бысть ничто же». Ярость бояр и их сторонников оказалась бессильной. Она не привела к восстанию новгородцев. Далеко не все горожане сочувствовали боярам, «пойманным» за наезд и разбой на улицах города. Слишком глубоко зашли противоречия между боярскими кланами и массой рядовых членов городской общины. Противники великого князя оказались в меньшинстве. Поднятая ими волна гнева, возмущения и страстей не выплеснулась за пределы словесных угроз и тревожной агитации. Возбужденное народное море, успокаиваясь, возвращалось в свои берега.

На следующий день, в пятницу, 1 декабря, на Городище прибыла еше одна депутация. Это было, вероятно, результатом событий предыдущей ночи. Вместе с архиепископом приехали посадники во главе с Василием Казимиром, и тысяцкие, и бояре, и житьи. От имени всего Великого Новгорода они били челом о Григории Тучине и других, взятых на поруки владыкой: чтобы великий князь «тем винным людям казни отдал», взыскав с них убытки и оштрафовав. И Иван Васильевич, мастер практической психологии и политического такта, «богомольца для своего, владыки, и отчины своей ради, Великого Новгорода» пошел на этот раз навстречу челобитчикам. Уплатив огромные убытки обиженным и еще штраф великому князю, Григорий Тучин и его «товарищи» были отпущены на свободу. Господа смогла перевести дух.

Сообщение московского летописца о дальнейших событиях — это перечень пиров, даваемых в честь великого князя, и подарков, ему подносимых. 6 декабря он «ел и пил» у князя Василия Шуйского. 14-го — пировал у владыки. На следующий день — «пир у Казимера». 17-го — у Захарья Григорьевича Овина, посадника Плотницкого конца. 19-го —у степенного тысяцкого, Василия Есипова (летописец по ошибке назвал его посадником). 21-го —у Якова Короба, посадника Неревского конца, брата Василия Казимира. 23-го — у Луки Федорова, на Прусской улице. Рождество, 25 декабря, ознаменовалось пиром у самого великого князя на Городище. Впервые за месяц принимал он своих новгородских подданных. Были и архиепископ, и князь Василий Гребенка Шуйский, и посадники, и тысяцкие все, и житьи люди, и купцы «многие». «И пил с ними долго до вечера». 28 декабря дала пир Настасья, вдова посадника Ивана Григорьевича с Прусской улицы, а 30-го — посадник Фефилат Захарьинич, с той же улицы. 1 января — пир у Якова Федорова, в Плотницком конце. Через два дня — в Словенском конце, у Луки и Василия Поли-нарьиных. На следующий день — пир на Прусской улице, у Александра Самсонова, 6-го — у нового степенного посадника Фомы Андреевича Курятника, в Словенском конце. 14-го — в Плотницком конце, у Кузьмы Григорьева, брата Захария Овина, 19-го владыка в третий раз давал пир в честь великого князя. Шесть недель непрерывного, казалось бы, праздника на этом закончились. Государь всея Руси готовился отбыть в свою столицу.

Каких только подарков не получил он в «своей отчине» Новгороде. «Поставы» ипрского (фландрского) сукна, восточная камка, кречеты, соколы, породистые кони, «рыбьи зубы», золотые ковши, серебряные блюда и рога, окованные серебром, «сорока» соболей, бочки вина, золотые корабленики... Одних кораблеников было около тысячи двухсот. А еще в кратком перерыве между пирами степенный посадник Фома Андреевич и степенный тысяцкий Василий Есифович «ударили челом»: от «всего Великого Новагорода явили тысячу рублев».

Щедрость гостеприимных хозяев — не их личная добродетель. Пиры у посадников носили прежде всего политический характер. Не от своего имени — от имени своих кончанских общин принимали и одаривали они великого князя. Боярство Великого Новгорода демонстрировало свою политическую мощь, прочность своих связей с городской общиной. Целью этой демонстрации было, без сомнения, соглашение с великим князем на началах приемлемого для боярства компромисса. Еще в Коростыни, согласившись признать великого князя «господином» и передать ему все внешнеполитические функции республики, господа сохранила в своих руках внутреннее управление Новгородской землей, свое положение в городе и пятинах. Суд и управа на Городище з тот страшный для новгородской «старины и пошлины» день 26 ноября были сильным ударом по надеждам боярства. Почва под его ногами начала явственно колебаться. В этих условиях наиболее желательным для господы было бы примирение с великим князем, подчинение ему в расчете на его милость: на то, что он согласится сохранить статус-кво в административном управлении Новгородом, не будет вмешиваться в поземельные дела, ограничится наказанием наиболее одиозных, наиболее скомпрометировавших себя фигур. Необходимо было заручиться доброжелательством великого князя, расположить его к себе, выставить себя перед ним з наиболее выгодном свете. Посадники, главы кончанских общин, бояре, житьи, купцы, все «лучшие люди» Новгорода наперебой рвались на Городище продемонстрировать свою лояльность, заслужить благорасположение. Но не только новгородская элита, хозяева города — «и молодые люди с поминки многые у него с челобитьем были». За долгие недели Городищенского стояния перед главой Русского государства прошли со своими дарами и челобитьями представители всех слоев новгородского общества. Из этого нельзя было не извлечь многих ценных наблюдений и выводов о социальной структуре, о внутренних противоречиях, о расстановке политических и общественных сил в великом старом городе.

Когда ранним утром во вторник, 23 января 1476 года, Иван Васильевич покинул наконец свою северную «отчину», он знал о ней несравненно больше, чем два месяца назад. Цели «похода миром» были достигнуты. Включение Новгорода в состав Русского государства наполнилось конкр-етным содержанием. Новгород впервые реально почувствовал над собой руку государя всея Руси, впервые за долгие века своего существования увидел великокняжеский суд и узнал великокняжескую управу. В политической структуре боярской республики была пробита зияющая брешь. Обветшавшее старое здание зашаталось и вот-вот готово было рухнуть.

Цели «похода миром» были — для великого князя — достигнуты. А удалось ли господе достичь своих целей, добиться компромисса, соглашения с великим князем?

В ночь на 31 марта «пришел на Москву» архиепископ Феофил с посадниками Яковом Александровичем Коробом (братом знаменитого Василия Казимира), Яковом Федоровым и Окинфом Толстым и многими от житьих людей — «бити челом великому князю о тех посадницех, коих поймал князь великы в Новегороде». Трое из «пойманных»— Богдан Есипов и Иван Офонасов с сыном — содержались в это время на Коломне, а Федор Исакович Борецкий, Василий Онаньин и Иван Лошинский — в Муроме.

Приезд владыки в Москву не по вызову, а по своей инициативе был сам по себе явлением исключительным. С тех пор как сорок лет назад архиепископ Евфимий приезжал к злополучному митрополиту Исидору, подписавшему позднее Флорентийскую унию, новгородские владыки бывали в Москве, как правило, только один раз в жизни — при своем торжественном поставлении в сан в Успенском соборе. Только архиепископу Ионе пришлось побывать в столице дважды — второй раз во главе новгородской делегации на бесплодных переговорах в январе 1463 года. Тогда шла речь о войне и мире. Приезд Феофила весной 1476 года свидетельствовал о том важном, исключительном значении, которое придавала господа вопросу об освобождении осужденных бояр. Взятые под стражу на Городище представители новгородской элиты были в глазах господы символом вечевого порядка Великого Новгорода, символом нерушимости боярской власти и традиции. Их освобождение, которого с такой настойчивостью и энергией добивалась господа, означало бы торжество этой традиции, возвращение к милой боярскому сердцу «старине и пошлине», к еще таким недавним временам, когда великий князь, сидя у себя на Москве, не вмешивался в новгородские порядки. Вопрос о заточенных боярах приобретал принципиальное политическое значение.

Великий князь был достаточно гостеприимен. На следующий день после приезда владыка Феофил «со всеми своими» был приглашен на обед. Через шесть дней, в вербное воскресенье, 7 апреля, ему был дан «пир отпускной». Назавтра архиепископ и его спутники тронулись в обратный путь.

Но не помогли ни челобитья, ни «дары многы», которые привезли новгородцы: «тех поиманых посадников не отпустил князь великы ни единого». Он не хуже господы понимал все принципиальное значение суда на Городище и управы над посадниками. Понимал, что фактическая отмена решения этого суда нанесет труднопоправимый урон авторитету великого князя в глазах новгородских «обиденых», взятых им под защиту. Понимал, что освобождение осужденных преступников будет не актом милосердия, а торжеством старых новгородских порядков, политическим поражением в борьбе с боярской олигархией. «Правда без милости мучительство есть, милость без правды попустительство есть, и сия два разрушают царство и всякое градосожительство», — запишет несколько десятков лет спустя окольничий Федор Иванович Карпов, прошедший политическую школу Ивана Васильевича.

Накормленные великокняжескими обедами, новгородские делегаты пробирались домой по весенней распутице. «Наездчики и грабещики», разбойничавшие на новгородских улицах, продолжали томиться в темницах. Миссия архиепископа Феофила на этот раз, в отличие от декабря 1471 года, закончилась неудачей.

За четыре года, отделившие первый приезд владыкл от второго, очень многое изменилось. Бояре, о которых хлопотал Феофил тогда, не были уголовными преступниками. Взятые в плен с оружием в руках на поле боя, они были политическими противниками великого князя, неверными вассалами, даже изменниками. Но они ни на кого не «наезжали», никого не грабили, не занимались разбоем. На них не били челом «жалобники», им не противостояли на великокняжеском суде «обиденые» горожане. Отпуская их на волю после пятимесячного заточения, великий князь демонстрировал свое великодушие к побежденным. Суровая «правда» смягчалась «милостью». «Правда, милостью укрощаема, а милость, правдою пострекаема, сохранят царю царство ев многоденствии», — развивал свою мысль дальше Федор Карпов, навидавшийся и «правды», и «милости».

Провал миссии Феофила отражает тот основной факт, что сколько-нибудь прочного и широкого политического соглашения между великим князем и господой во время Городищенского стояния достигнуто не было. Если господа рассчитывала на это соглашение, то она, несомненно, просчиталась. Перспективного соглашения не получилось — в лучшем случае сохранялся хрупкий, зыбкий временный компромисс. И это закономерно. Оставаясь самим собой, новгородское боярство не могло ни переродиться, изменив свою социально-политическую природу, ни по-настоящему смириться перед великим князем. Политическая власть и экономическое могущество боярской олигархии были органически несовместимы с новыми порядками на Руси, с политическим и общественным строем Русского централизованного государства. С образованием этого государства, с включением в его состав Великого Новгорода олигархия с необходимостью должна была исчезнуть. Спорным был лишь вопрос о том, когда и в какой форме совершится этот неизбежный и фундаментальный исторический факт. Свое отношение к новгородской элите великий князь продемонстрировал уже дважды — в августе 1471 года в Русе и в ноябре 1475-го на Городище. Оба раза его выбор между господой и рядовыми гражданами — «меньшими», а впоследствии «обиденными» — был однозначным. Тем не менее элита или, вернее, определенная часть ее не теряла надежды на соглашение. Ближайшее будущее должно было показать, реальна ли эта надежда.

Наступил 1476 год. В апреле началось строительство нового Успенского собора в Кремле — Аристотель Фиораванти применял новейшую европейскую технологию на глазах у внимательных и любознательных москвичей. В мае в муромском заточении умер один из новгородских «нятцев» — Федор Борецкий, успевший перед смертью постричься в монахи. А в конце того же месяца к великому князю на Москву явились тверские бояре и дети боярские во главе с Григорием и Иваном Бороздиными. Они сложили с себя вассальную присягу своему сюзерену, великому князю Михаилу Борисовичу, и перешли на службу к государю всея Руси, Прапрадед этого Михаила Борисовича пытался соперничать с Дмитрием Донским. Отец, Борис Александрович, извлекал свою пользу из охватившей Московскую землю феодальной смуты — оставшееся в стороне от усобицы Тверское княжество процветало. А от самого Михаила Борисовича в мирное время отъезжали в Москву вассалы. Тверские бояре, как и ростовские и ярославские, понимали, что время самостоятельности их княжеств кончилось, что только под властью великого князя всея Руси могут они сохранить свои привилегии, свои земли, свои социальные перспективы. Почти без сопротивления таяли и распадались сильные некогда княжества, исчезали княжения, восходившие к сыновьям и внукам Всеволода Большое Гнездо. Бывшие князья и их бывшие бояре и дети боярские становились служилыми людьми Русского государства. А новгородские бояре еще надеялись сохранить свою «старину»...

Разгорался конфликт во Пскове между князем-наместником Ярославом Оболенским и вечевыми властями. Шаг за шагом наступал наместник на псковскую «старину», усиливал свою власть и власть своих людей, менял псковскую «пошлину». Не раз и не два псковские послы жаловались великому князю на его наместника. Псковичи просили другого наместника — полюбившегося им князя Ивана Александровича Звенигородского, когда-то хорошо умевшего с ними ладить. Но князя Ивана уже не было на свете— 12 апреля он умер во Владимире, приняв перед кончиной иноческий чин.

А прямолинейная и жесткая политика князя Ярослава Оболенского вызвала в сентябре восстание псковичей. Дело дошло до кровопролития на псковском торгу. Князь заперся в своем замке. Псковское вече объявило о его низложении. Но Ярослав не уехал из города. Еще бы. Он ведь был не избранным псковским князем, а наместником, назначенным из Москвы. И псковичи это хорошо понимали. Каким бы ни был князь Ярослав, каковы бы ни были их претензии к нему, он как-никак представлял в своем лице высшую государственную власть Русской земли. Снова отправилась псковская делегация в Москву, снова пошли жалобы на наместника («мы с ним не можем быти»), снова потянулись переговоры с великим князем о новом наместнике.

Каждая сторона была права по-своему. Псковичи справедливо усматривали в действиях наместника покушение на их «старину». «Вольные мужи» хотели жить по своим законам. А законы эти предусматривали, в частности, полную зависимость «пригородов» от главного города земли. И когда осенью жители Опоч-ки, поймав конокрада, учинили над ним казнь, Господин Псков оштрафовал их на сто рублей. На эти деньги можно было купить целый табун породистых коней или большую (по масштабам Пскова) боярскую вотчину. Но дело было в принципе. Ни Опочка, ни Остров, ни Гдов, ни один из двенадцати псковских пригородов не могли судить уголовного суда без ведома вечевых властей Господина Пскова. Отпочковавшийся когда-то от «старейшего брата», Господин Псков вовсе не хотел, чтобы таким же образом от него самого отпочковались его пригороды. Власть над пригородами и волостями, над городскими общинами и смердьими погостами была для Господина Пскова не менее важна, чем для Господина Великого Новгорода. Но время городских республик кончалось. Летом 1471 года новгородские пригороды с оружием в руках выступили против своей метрополии. Те же самые процессы, только в другой форме, шли и в землях Господина Пскова... И находили сочувствие и поддержку у великого князя.

Князь Ярослав Оболенский был, видимо, плохим дипломатом. Он не умел маневрировать, не умел отступать перед прыжком вперед. Псковичи были им недовольны. Но ведь он проводил не свою политику. Необходимость пересмотра псковской «пошлины» ясно осознавалась в Москве. Власть главного города над пригородами, привилегии горожан, бесправие смердов, безоговорочно подчиненных городской общине,— все это было анахронизмом. Борясь против этого, князь Ярослав следовал, несомненно, инструкциям, шедшим из Москвы. Псковская земля в конечном итоге должна была полностью слиться с другими русскими землями. Бояре и рядовые горожане, жители пригородов и смерды в своих погостах должны были не подчиняться друг другу, а знать только одну государственную власть. Сложная феодальная иерархия с ее пестрой мозаикой социальных отношений, наследие старых времен, должна была смениться подданством Русскому государству. Разница в правах между городом и пригородом, между горожанином и смердом должна была исчезнуть. На смену старому сословному делению шло новое. В перспективе бояре должны были превратиться в служилых людей великого князя, рядовые горожане — в посадских, смерды — в крестьян.

Торопиться с этим, конечно, не следовало, но эту перспективу необходимо было иметь в виду. Псковские бояре, как и горожане, были лояльны. Они никогда не выступали против Русского государства. Это надо было ценить... Тем более что рядом был Новгород с его мятежным, во всяком случае очень ненадежным, боярством. Князь Ярослав Оболенский получил распоряжение «ехати на Москву и с княгинею и 'с всем своим двором». Мечта псковичей исполнилась — конфликтовавший с ними князь был отозван. «А во Пскове ему не оставити никого»,— было предписано в Москве. Время для решительного наступления на псковскую «пошлину» еще не пришло. Князь Ярослав был слишком скор, слишком прямолинеен... «Не бывал... во Пскове ни за много времен толь князь злосерд»,— оценивает его псковский летописец. И пророчески добавляет: «...то ведает Бог, как се еще будеть».

Но даже и этот «злосердый» князь, вызвавший широкую антипатию псковичей, не смог поколебать их в главном — в осознании причастности к Русской земле, нерасторжимости связей с Москвой.

Назревала большая война с Ордой. Хан Ахмат достиг крупных успехов. Он победил своих врагов на Северном Кавказе и в Средней Азии. Ему удалось даже завладеть Крымом, изгнав Менгли Гирея, на союз с которым надеялись в Москве. Хан вел успешные переговоры с королем Казимиром, обменивался посланиями с Мохаммедом II, султаном Османской империи, могущественным победителем Византии, и с врагом Мохаммеда, венецианским сенатом. Под властью Ах-мата старая империя Чингизидов переживала свой поздний расцвет. Победа над Русью, непокорной частью Батыева улуса, восстановление «старины» безропотного подчинения русских князей — ближайшая и важнейшая задача политики этого хана, энергичного л осторожного, честолюбивого и дипломатичного. Национальное возрождение Руси совпадало по времени с возрождением имперских амбиций Чингизидов.

В Москве, несомненно, понимали это. Понимали, что близится неотвратимая развязка, от которой зависит все будущее Русской земли. Все успехи предыдущих десятилетий, победы над казанским ханом и над новгородским боярством, укрепление государственной власти на Руси, подчинение ^сдельных князей и Пскова, подъем материальных сил страны и выход на международную арену — все это могло быть потеряно в результате одной неудачи, одного неосторожного движения. Поражение в войне с Ахматом перечеркивало всё — все политические, экономические, моральные достижения целых поколений. Подготовка к войне с Ахматом, к решающей схватке с вековым, беспощадным врагом — вот лейтмотив московской политики конца 70-х годов XV века.

Войну необходимо отсрочить. Необходимо укрепить тылы, накопить силы, найти надежных союзников. Как бы то ни было, время работает на пользу молодого Русского государства, а не дряхлеющей кочевой империи...

Русская дипломатия активна. Великий князь посылает послов к Ахмату и Менгли-Гирею, ведет переговоры с королем Казимиром и молдавским господарем Стефаном, с римским папой и итальянскими городами. Ахматовых послов встречают в Москве с великой честью, держат неделями и месяцами. Правда, великий князь не едет в Орду, как делали все его предки. Правда, он уже несколько лет не выплачивает «выхода» — дани. Но полного разрыва он стремится избежать. И инцидент с послом Дмитрием Лазаревым, которому осенью 1475 года пришлось бежать из Орды, удалось замять. Переговоры продолжались. В Москву приехал новый ханский посол Бочюка — он-то и привез Ивану Васильевичу многозначительное приглашение «ко царю в Орду». Речь шла ни больше ни меньше как о формальном, этикетном подтверждении зависимости Руси от хана. Вассал должен время от времени приезжать к своему сеньору, и это далеко не акт простой феодальной «вежливости». Почти два месяца прожил в Москве Бочюка. 6 сентября 1476 года жители русской столицы последний раз видели ханского посла. По улицам Москвы, по будущей Ордынке или Большой Татарской, последний раз проехал посол «царя» со своей пышной свитой. Бочюка возвращался в сопровождении русского посла Матвея Бестужева. Великий князь остался в Москве. «Приглашение» Ахмата было отклонено. В Москве и в Сарае не могли не понимать, что это значит. «Осень суха была и студена». Реки стали рано, а потом начались дожди. Ударили морозы, но снегу за всю зиму не выпало и на пядь. Надо было спешить. Надо было укрепить государственную власть в Новгороде до того, как произойдет решающий, неотвратимый разрыв с Ахматом.

Суд на Городище в ноябре 1475 года положил конец политической монополии господы в Великом Новгороде. Горожане и смерды Новгородской земли впервые увидели, в чьих руках реальная власть на Руси. Они впервые убедились, что и на посадников и бояр можно найти суд и управу. С ноября 1475 года великий князь всея Руси 'впервые стал реальным правителем и судьей в Новгороде. Но это был только первый шаг. Последовал и второй.

23 февраля 1477 года «прииде из Новогорода к великому князю посадник Захариа Овинов за приставом великого князя со многими новогородци, иным отвечи-вати, коих обидел, а на иных искати».

«Ни на Низу ноугородца не судити...» — гарантировал еще такой недавний Яжелбицкий договор. Он только повторял одну из самых старых статей новгородско-княжеских докончаний, одну из самых коренных основ новгородской боярской конституции. «А и. [в] Суждальской ти земле Новагорода не рядити...» — требовали новгородцы еще двести лет назад у тогдашнего великого князя Ярослава Ярославича Тверского, брата Александра Невского. И с тех пор эта статья о судебной независимости Великого Новгорода воспроизводилась неизменно во всех докончаниях, даже в Коростынском договоре значилось, как и прежде: «...ни на Низу ново-городца не судити...» Еще в 1475 году суд и управу в Новгородской земле великий князь чинил только на Городище — сакральная формула судебной особности сохраняла силу. Теперь всему этому пришел конец. Дело, разумеется, не только в том, что не может великий князь, государь всея Руси, каждый год ездить в Новгород и проводить там по два месяца, разбирая взаимные претензии своих подданных. Чем, собственно, новгородцы отличаются от ярославцев, ростовцев, нижегородцев, костромичей? Разве Новгородская земля не такая же часть Русского государства, как Галич и Суздаль, Дмитров и Можайск? Почему бы новгородским истцам и ответчикам не приехать на Москву, на суд государя всея Руси, наравне со всеми другими его подданными?

Непримиримый конфликт между «стариной» великокняжеской и «стариной» боярской, между государственными интересами Русской земли и вековыми традициями вечевого города достиг наибольшего накала. «Того не бывало от начала, как и земля их стала, я как великыи князи учали быти от Рюрика на Киеве и на Володимере и до сего великого князя Ивана Васильевича...» — с полным основанием отмечает московский летописец. Новгородская «пошлина», новгородская «старина», автономия Великого Новгорода превратились в пустой звук. Что толку с того, что продолжал звонить вечевой колокол, что сохранялись посадники и тысяцкие... Любой из них был подсуден и подвластен великому князю и в любое время мог быть «за приставы» привезен на Москву. Споры между посадниками и уличанами, между кончанскими общинами, между горожанами и смердами решались теперь на вече... И потянулись на Москву «иные посадници», Василий Микифоров и Иван Кузьмин, и «инии мнози посадници», потянулись и «житии новогородци», пошли и «поселяне» — смерды, и черницы, и вдовы... И все о том же — «о обидах и искати, и отвечивати». «Вси преобажеиии, многое их множество», отправились на суд государя всея Руси, великого князя Ивана Васильевича. Он ведь обещал «обиденым управа дати». Все долгое великопостное говение (в 1477 году оно началось 17 февраля) ехали и шли в столицу Русской земли «обиденые» и обидчики, правые и виноватые, кто добровольно и охотно, кто под стражей «за приставы», кто с надеждой, кто с отчаянием. Господину Великому Новгороду, как вечевой республике, как самостоятельному политическому организму, как особной части Русской земли, приходил конец... Понимали ли это жалобники и ответчики, тянувшиеся в Москву по зимним обледенелым дорогам?

Холодная, бесснежная зима, когда «реки и болота вымерзли, рыбы и гады изомроша», близилась к концу. Наступил март 1477 года. Новгородцы предпринимают новое посольство в Москву. Неожиданно обращение их к великому князю.

«Архиепископ новгородский Феофил и весь Великы Новгород прислали к великым князем, Ивану Васильс-вичю и сыну его Ивану, послов своих, Назара подвой-ского да Захариа, дьяка вечного (вечевого.—10. А.), бити челом и называти себе их государи,— сообщил московский летописец и прокомментировал: — А напред того, как и земля их стала, того не бывало. Никоторого великого князя государем не зывали, но господином».

Именно так оно и было. Во времена феодальной раздробленности титулы «господин» и «государь» имели разное политическое значение. «Господин» — это титул сюзерена по отношению к вассалу. Он — глава политической власти, но и вассал пользуется известными политическими правами. Главное же — их отношения основаны на договоре (хотя и не равноправном), носят характер взаимных обязательств, обусловленных определенным соглашением. Именно таким договором, определившим положение великого князя как «господина» по отношению к Новгороду, и было Коростынское докончание 11 августа 1471 года.

«Государь» — феодальный властитель. Он имеет дело не с вассалами, а с подданными. Власть его над ними основана не на договоре, не на учете взаимных нрав и обязанностей, а на признании его безусловного авторитета и безусловном ему подчинении. Термин «господин» соответствовал порядкам иерархической феодальной федерации, какой была Русская земля на протяжении трех веков. Вступая между собой в сложные договорные отношения, княжества и города в каждом случае определяли, кто является для них «господином». Термин «государь» соответствовал уже новому времени, времени создания единого государства с единым центром, единой властью, единой политикой. Разница была большая. Тонкие, политичные псковичи хорошо понимали эту разницу. Обращаясь к великому князю, они называли его одновременно и «господином», и «государем». «Господину государю великому князю»,— писали они. Двойственность обращения подчеркивала двойственность юридического положения Пскова: это «отчина» великого князя и вместе с тем «добровольные люди». Безусловность подчинения «отчины» ее «государю» сочетается с правами «добровольных людей» по отношению к их «господину». Господин Псков берег свою «старину» и не хотел с ней расставаться. Но он-понимал неотвратимость подчинения великому князю. «Господину государю» — это попытка соединить новое со старым, попытка балансировать на тонком канате, попытка сохранять свое лицо в безальтернативной, в сущности, ситуации.

Обращение новгородских властей к великому князю и его сыну с просьбой «называти себе их государи» означало ни больше ни меньше как добровольный отказ от остатков формальной автономии, от остатков вассальных прав и переход к полному, безоговорочному подчинению главе Русского государства. Это — логическое завершение процесса политического умирания старой боярской республики.

Кто же пошел на этот шаг, логически неизбежный, необходимый, но тем не менее страшный для новгородских порядков? Кто взял на себя смелость добить умирающую феодальную республику? Официальный московский летописец утверждает, ,как мы видим, что инициатором посольства Подвойского Назара и дьяка Захария были архиепископ Феофил и «весь Велики Новгород», т. е. новгородское вече. Посмотрим, подтверждают ли это дальнейшие события.

Получив предложение новгородцев называть себя их «государем», великий князь стал готовить ответное посольство «покрепити того, какова хотят государьства их отчина Великы Новгород». Речь шла о выработке новых положений внутреннего устройства Новгорода. Только 24 апреля отправились в путь великокняжеские послы. Это были бояре Федор Давидович Хромой, один из победителей на Шелони (после Коростынского мира он приводил новгородцев к «целованию» и получал с них «серебро» — контрибуцию), Иван Борисович Тучка Морозов и дьяк Василий Долматов. 18 мая послы прибыли в Новгород и остановились в великокняжеской резиденции на Городище.

По словам псковского летописца, боярин Федор Давыдович выступил на вече. Ссылаясь на то, что новгородцы «князем выликым своих послов присылали и [с] своею грамотою, а что его... государем собе назвали», он изложил программу великого князя: «Суду его [у] вас в Великом Новегороде быти. И по всем улицам седити князя великого тиуном. И Ярославля вам дворище великим князем очистити. И в великих князей суд [вам] не [в]ступати».

По единодушной оценке всех летописцев — и официального московского, и независимого псковского, и устюжского (сохранившего, по мнению исследователей, фрагменты не дошедшего до нас новгородского летописания)—это заявление вызвало на вече бурю. Вече прежде всего дезавуировало новгородских послов. «С тем есмя не посылывали»,— заявили новгородцы «и назвали то лжею»,— сообщает московский летописец. Это сообщение не совсем ясно. Что именно было «лжею» — что послы ездили в Москву или что их посылало вече? Устюжский летописец поясняет: «То посылали бояря, а народ того не ведает... И начаша народ на бояр за то злобу имети».

Вот теперь все как будто становится на свои места. Вече не отрицало ни самого факта посольства, ни факта челобитья послов о титуле великого князя. Но вече решительно отмежевалось от бояр — от тех, кто был инициатором посольства, кто вложил послам в уста предложение великому князю стать «государем» в Великом Новгороде.

Отсюда вытекают два принципиально важных следствия.

Во-первых, посольство Подвойского Назара и дьяка Захария в марте 1477 года действительно имело место, как и предложение великому князю «называти себе их государи». Тем самым опровергается мнение тех исследователей, которые считают сообщение Московской летописи об этом посольстве позднейшей искусственной нставкой, т. е. фальсификацией.

Во-вторых, посольство Назара и Захария действовало фактически не от имени веча, а от имени бояр, хотя и выдавало себя за представителей веча.

При таких обстоятельствах понятен взрыв, потрясший все новгородское общество. По словам московского летописца, ярость новгородцев обрушилась прежде всего на посадника Василия Никифорова, только что (как мы уже знаем) побывавшего в Москве. «Перевет-ииче, был ты у великого князя, а целовал еси ему крест на нас»,— кричали ему на вече. Боярин обвинялся в перевете — государственной измене. Несмотря на его слова, что «целовал есми крест к великому князю з том, что ми служити ему правдою и добра хотети ему, а не на государя своего, Великого Новагорода, ни на вас, на свою господу и братию», толпа «без милости убиша его». Псковский летописец поясняет: его на вече изрубили в куски топорами. Оказывается, на него донес на вече другой боярин — Захарий Григорьевич Овин. Но это не спасло Овина: вместе с братом Кузьмою его убили у владыки на дворе, а сына этого Кузьмы «замертво оставиша». Как сообщает устюжский летописец, посадники Лука Федоров и Фефилат Захарьин были взяты под стражу — в любой момент они могли подвергнуться той же участи.

Расправа новгородцев с боярами-переветниками подтверждает, что посольство о титуле действительно имело место и было именно таким, как его описывает московский официальный летописец. Но оно отражало волю не всего Великого Новгорода, а только кучки бояр-интриганов. Ведь новгородское вече отнюдь не выступило против бояр вообще, против боярства в целом, а только против тех, которые «без Великого Новагорода ведома тую прелесть чинили». У них-то новгородцы «и живот (имущество. — Ю. А.) пограбили, и дворы и доспех поотнимали и всю ратную приправу». В их «перевете» вече не сомневалось.

Итак, группа достаточно влиятельных новгородских посадников и бояр (может быть, не без ведома владыки Феофила) действительно обратилась к великому князю с предложением называть себя «государем» Великого Новгорода. Что же могло толкнуть их на такой беспрецедентный шаг? Что могло побудить посадников и бояр, членов правящей новгородской элиты, превратиться в презренных «переветников», изменников родного города?

Самым вероятным кажется предположение, что влиятельная группа бояр (возможно, державших в то время бразды правления) решила упредить события и добиться реального соглашения с великим князем ценой отказа от автономии Новгорода. Наиболее дальновидные представители господы не могли не понимать, что с боярской республикой фактически все кончено. И суд на Городище, и особенно суды в Москве в феврале— марте 1477 года ясно свидетельствовали об этом. В этих условиях мысль о добровольной капитуляции перед великим князем вовсе не была такой уж нелепой. Бояре, приглашавшие великого князя стать «государем» в Новгороде, могли надеяться, что он оценит их «преданность» и сохранит за ними их земли, их общественное положение. Они могли надеяться, что именно через них великий князь будет управлять-своей «отчиной». Именно поэтому злополучный Василий Никифоров бил челом в службу великому князю, т. е. принес ему феодальную присягу, стал его служилым вассалом. Формально говоря, тут еще не было акта измены в прямом смысле по отношению к Новгороду. Вполне могло быть, что боярин, как он и объяснял на вече, действительно не целовал креста «на свою господу и братыо», «на государя своего Великого Новгорода», т. е. не принимал на себя обязательств, непосредственно направленных против новгородцев. Но, во всяком случае, это была, несомненно, двойная игра — тайно переходя на службу к великому князю, боярин фактически предавал интересы своего города. «Перевет» был налицо.

Трагедия Новгорода, точнее, новгородского боярства заключалась именно в безысходности, безальтернативности положения. Оно оказалось между молотом и наковальней. Те, что оставались верными Великому Новгороду, его «старине и пошлине», с необходимостью превращались во врагов великого князя со всеми вытекающими отсюда последствиями. При очевидной неизбежности скорого падения республики они не могли ожидать лично для себя ничего хорошего. Потеря имущества, социального положения, а может быть, свободы и самой жизни была для них наиболее вероятной перспективой.

Те, что пытались перейти на сторону великого князя, неизбежно оказывались «переветниками» и должны были ожидать заслуженную расправу на вече.

Тут-то и могла родиться идея приглашения великого князя, «превентивной» капитуляции перед ним. Только власть великого князя могла спасти «приятных» ему бояр от народной расправы, только соглашение с ним — попросту говоря, переход к нему на службу — могло сохранить за ними их земли. Новгородцы должны были пойти по стопам псковичей — признав великого князя «государем», оставаться его «добровольными мужами», сохраняя прежнее внутреннее устройство. Дальнейшие события показали, однако, что все это было не больше чем прожектерство.

Великий князь потребовал не формального, а реального установления своей власти в Новгороде. Его программа, изложенная на вече боярином Федором Давидовичем, не оставляла в этом ни малейших сомнений. Правда, в изложении псковской летописи (нашего единственного непосредственного источника об этом) ничего не говорится о посадниках, о тысяцких, о вече, т. е. о собственно новгородских институтах. Но если суд в Новгороде становится монополией великого князя, если «по всем улицам» «сидят» его тиуны, то ясно, что старые республиканские институты теряют всякое, даже формальное, значение. Программа великого князя была несовместима с основами политического строя боярской республики. Принятие этой программы означало бы конец вечевого республиканского строя. Ясно, что ни основная масса рядовых «мужиков-вечников», преданных своему старому городу, ни — что, может быть, еще более важно — основная масса посадников и бояр, элиты, державшей в своих руках всю политическую власть, не могли пойти на принятие такой программы. Попытка «мирного» установления новых порядков в Новгороде, «мирной» ликвидации республики с сохранением боярских привилегий оказалась всего-навсего боярской утопией. Опытом псковичей воспользоваться не удалось. Слишком глубоки оказались противоречия между великокняжеской властью на Москве и новгородским боярством в целом, между сторонниками и противниками Москвы в среде этого боярства. Вечевой стро'й Пскова мог еще до поры до времени как-то вписываться в политическую систему централизованного государства. Республика могущественных новгородских бояр была с этим государством несовместима. Борьба между боярскими группировками решалась топорами на вечевых сходках. Миссия Подвойского Назара и дьяка Захария провалилась.

Шесть недель вырабатывала новгородская господа ответ на московский ультиматум. Очевидно, нелегко было прийти к общему решению. Нелегкой была борьба между сторонниками и противниками капитуляции. Все это время великокняжеские послы жили у себя на Городище. Наконец, «чествовав» их, новгородцы «с честью их к великым князем отпустили» со своим ответом на московские предложения:

«Вам, своим господином, челом бием. А что государи вас, а то не зовем. А суд вашим наместником на Городище по старине. А что вашему суду, великых князей, ни вашим тивуном, а то [у] нас не быти. Ни дворище вам Ярославля не даем. На чем... на Коростыни мир кончали, и крест целовали, по тому и хотим с вами и жити... А который тебе так ималися без нашего ведома чинити, то ведаеш ты, как их хощешь казнити. А мы их тако же, где которого поймав, хотим казнити. А вам, своим господином, челом бием, чтобы есте нас держали в старине, по целованию крестному».

Признавая, в соответствии с Коростынским доконча-нием, великих князей своими «господами», новгородское руководство полностью отвергало все новые предложения, основанные на мартовском посольстве о титуле. И титул «государя», и судебная монополия, и назначение тиунов на новгородские улицы — все это категорически, безоговорочно отметалось.

Отвергалось и требование великого князя предоставить ему Ярославово дворище на Торговой стороне, в Славенском конце. Здесь когда-то жили князья, и сам Ярослав Мудрый, и его сын, и внук, и правнук, вплоть до неудачливого Всеволода Мстиславича, которою а 1136 году новгородцы с позором изгнали из своего города. «Не блюдет смерд... хотел... сести в Переяслав-ли... ехал... с полку преже всех...» Князь Всеволод самовольно распоряжался смердьими землями, нарушая монополию городской общины, добивался княжеского стола в другом городе. Он отнюдь не проявил воинской доблести, что было особенно постыдно для Мономахова внука. С тех пор князья не жили на Ярославовом дворище. Это произошло на утренней заре Новгородской феодальной республики. Сейчас, на ее закате, боярство упорно держалось за это дворище — символ силы, символ славы вечевого строя. Символическое значение дворища понимал и великий князь.

Но дело было не только в символе. На Ярославовом дворище собиралось вече. Переход дворища в руки великого князя не только давал ему возможность жить самому или держать своих наместников в самом центре Торговой стороны, вступать в непосредственные контакты с ее жителями. Передача дворища великому князю означала физическую ликвидацию веча. Этого господа допустить не могла. Она не могла допустить ничего, что умаляло бы ее реальную власть в городе — класть, и без того ограниченную судебным контролем со стороны великого князя.

Сила солому ломит. После Шелонской битвы господе пришлось сдать не одну позицию. Господа заключила Коростынский мир. Господа вынуждена была вытерпеть суд на Городище. Посадники и бояре принуждены были ездить в Москву на суд великого князя. Но на дальнейшие уступки господа идти не могла. Они означали бы добровольное самоубийство. Бояре, чинившие «тую прелесть», были наказаны. Предложения великого князя были отвергнуты. Переговоры окончились. Корабли были сожжены.

Итак, в начале лета 1477 года выяснилось, что Коростынь была только перемирием. Интересы оказались несовместимыми. Трагическое противостояние старого и нового, раздробленности и единства, сепаратизма и централизации приближалось к окончательной развязке.

При получении первых известий о событиях на новгородском вече великий князь понял, что война неизбежна. Еще господа не сформулировала свой ответ на московский ультиматум, еще на Городище жили великокняжеские послы, а в Псков уже ехали Иван Зиновьевич Станищев и дьяк великого князя Григорий Иванович Волнин, «веля и поднимая Пскова на Великой Новъгород». Псковичи должны были быть готовы к походу по первому требованию.

Но им очень не хотелось идти на войну. Новгород был им больше неопасен, скорее даже вызывал сочувствие. Псковские бояре не могли не чувствовать своего рода солидарности с новгородскими. Проводин великокняжеского посла, они отправили в Новгород своего гонца Богдана.

По старому своему «целованию» псковичи откровенно сообщали новгородцам: «Нас на вас князь великий поднимает» — и предложили свое посредничество: «...ино толко вам каково будет дело до великих князей, и мы за вас ради (рады.— Ю. А.) послов своих слати челом бити».

Делая такое предложение, псковская господа шла, несомненно, на большой риск. Хорошо еще, что во Пскове в это время не было князя-наместника,— Ярослав Оболенский уехал еще в феврале, а преемник ему пока не был назначен. Трудно сказать, к каким результатам привело бы псковское посредничество, если бы действительно псковичам пришлось «послов своих слати челом бити» великому князю о его новгородской «отчине». Едва ли Ивану Васильевичу понравилось бы вмешательство в его отношения с новгородскими подденными. Но до посредничества дело не дошло.

На предложение псковичей новгородцы ответили через своего посла Ивана Поклончева: «Коли вы к нам симы часы на всем нашем пригожестве, а опричь Коростыньского прикончаниа, нынеча крест поцелуете, тогда вам все явим по нынешнему целованию крестному. А толко так к нам не учинете, и мы от вас не хотим никакова пригожества до великых князей, ни челобитие вашего, ни послов».

Ответ новгородской господы был столь же однозначным, сколь и характерным. Господа категорически потребовала восстановления прежних союзных отношений между Новгородом и Псковом, в частности отказа от Коростынского мира. Только в этом случае она считала возможным принять предложение о посредничестве. Ответ свидетельствовал о переходе власти в Новгороде к партии крайних противников Москвы. Псковский летописец подтверждает известие московского: к власти пришли те, которые «к королю пакы въсхоте-ша». Это звучит достаточно правдоподобно. Другого выхода у господы просто не было, если она не хотела добровольно капитулировать перед великим князем. А капитулировать она не хотела — майско-июньские события показали это с полной отчетливостью.

Но была ли позиция господы реалистичной? Шесть лет назад, в канун Шелонского кризиса, договор с Казимиром был фактически заключен. Господин Великий Новгород был еще в состоянии выставить огромную полевую армию. И что же получилось? Великокняжеские войска одним ударом перечеркнули всю политику господы. А теперь? На что могли надеяться сторонники союза с Казимиром теперь, когда Новгород уже не представлял реальной боевой силы, когда было подорвано внутреннее единство боярской республики? Трудно сказать, на что рассчитывала господа, отвергая мирное посредничество псковичей (каким бы проблематичным оно ни было). Разрыв с Москвой — акт отчаяния, неизбежный финал политики лавирования между Русью и Литвой, последнее проявление боярской власти в Новгороде.

Наступили последние месяцы боярской республики. 15 сентября во Псков снова приехал дьяк Григорий Волнин, «веля Пскову си часы грамоты вскинути Великому Новугороду (объявить ему войну. — Ю. А.)». Фактически новгородцы уже начали враждебные действия— во Псков «много гостей прибегоша низовских (из Московской земли.— Ю. А.) и с товары из Новаго-рода». Псковичам теперь тоже ничего не оставалось, как последовать «велению» великого князя,— на вече 30 сентября они «вскинуша грамоту Великому Новугороду». В тот же день в Новгород пошла «складная» (о «складывании» — снятии с себя — крестного целования о мире) грамота и из Москвы.

Война была объявлена. Но вдруг во Псков примчался новгородский подвойский Панкрат, «прося послов изо Пскова к великому князю, хотячи сами ехати и псковичи поднимая». Отвергнув три месяца назад псковское предложение о посредничестве, господа теперь вдруг передумала... В Москву она послала Федора Калитина, старосту Даньславской улицы, «чтобы пожаловали великие князи, велели к себе быти богомольцу своему владыце, и послом новгородским бити челом».

Эти колебания, эти извивы новгородской политики можно объяснить только окончательной потерей самообладания. Перед неминуемым концом новгородское боярство охватила паника. Но было уже поздно. Ка-литин не доехал до Москвы — в Торжке он был задержан по распоряжению великого князя. И о псковском посредничестве речи больше не могло быть. Уже и «грамоты от Пскова изметные (взметные —об объявлении войны.— Ю. А.) легли», и посол великого князя был во Пскове. Он-то и приказал схватить на вече новгородского посланца. С трудом «выпритчовав» (уговорив освободить) злополучного подвойского, псковичи отпустили его восвояси.

9 октября, в четверг, начался последний поход великокняжеских войск против боярской республики. Великий князь двинулся из Москвы вместе с братом Андреем Меньшим, а четырьмя днями раньше выступил авангард — конница вассального татарина «царевича» Даниара. Через Волок, Микулин, Торжок шли великокняжеские войска. По дороге в них вливались новые отряды, изъявляли знаки покорности удельные князья — волоцкий Борис и микулинский Андрей, посланец Михаила Тверского обеспечивал «кормы по отчине своей...». Медленно, как туча, двигалось московское войско. Великий князь на станах «ел и пил» у своих вассалов. Торопиться было некуда: новгородская рать в поле не вышла, да едва ли и удалось набрать ее. Войны, собственно, уже не было — был вооруженный поход к стенам непокорного города.

16 октября великий князь получил грамоту из Торжка от своего тамошнего наместника Василия Китая Новосильцева о приезде новгородского житьего человека Ивана Маркова. «От владыки и от всего Нова-города» он прибыл просить «об опасе» — разрешении приехать послам для переговоров. Его велено было задержать.

Воскресенье, 19 октября. Великий князь въезжает в Торжок. В тот же день к нему являются из Новгорода бояре Лука Клементьев и брат его Иван и бьют челом в службу...

Это закономерно. Надежды на победу у боярства нет. Еще меньше можно надеяться уцелеть, попав в руки великого князя после разгрома республики,— бояре хорошо помнят и казни в Русе, и темницы в Москве и Коломне. Спасти свою жизнь, свободу и имущество можно только перебежав к нему заранее. И крысы бегут с тонущего корабля. Начинается распад верхнего эшелона боярской власти.

Четыре дня стоит великий князь в Торжке. Эти дни заполнены важными событиями:'21 октября во Псков был наконец назначен и послан новый, шестой по счету, ^шязь-наместник. Это был Василий Васильевич Шуйский, по прозвищу Бледный, племянник того Федора Юрьевича, который когда-то, в 1463 году, спас Псков от очередного нападения Ордена, а затем, будучи наместником, поссорился с псковичами.

Участие псковской рати в походе на Новгород было весьма желательным и даже необходимым — вот во Псков и поехал новый наместник. А через два дня, перед выступлением из Торжка, великий князь «разрядил» воевод по полкам — была составлена первая дошедшая до нас разрядная запись. С тех пор большг двухсот лет, до времен Петра Великого, составлялись такие записи перед каждым походом русского войска. Сохранились тысячи подобных бесценных памятников поенного прошлого нашего Отечества.

Перед нами — разряд 23 октября 1477 года. Перечислены воеводы, точно указаны пути движения колонн. Владимирцы, переяславцы и костромичи, дмит-ровцы и кашинцы, суздальцы и юрьевцы, ростовцы и ирославцы, угличане и бежичане, калужане, алексин-цы и серпуховичи, хотуничи, радонежцы, новоторжцы, можайцы, волочане и звенигородцы, ружане и колом-ничи... И тверичи, и москвичи, и двор великого князя — отборная конница, и авангард «царевича» Даниара... Нся Русская земля, все только что сложившееся государство участвует в этом последнем новгородском походе.

Войны, собственно, нет. Никто не ведет военных действий, нет боев, нет осад. Войска двигаются к Великому Новгороду, не встречая никакого сопротивления, не видя никакого неприятеля. Это не 1471 год — «плот-ницы и горчары» не вышли из ворот родного города во главе со своими боярами. Все понимают невозможность сопротивления великокняжеским войскам в полевом бою. Вся надежда — на крепость новгородских стен, на искусство боярской дипломатии и еще — на долгую, холодную зиму. Зимними месяцами трудно стоять осаждающим под стенами огромного, хорошо укрепленного города. Осада затянется надолго... Она будет стоить осаждающим огромных усилий, и жертв, и немалого риска. А тем временем, может быть, удастся склонить великого князя на уступки, на компромисс, желанный компромисс, дающий господе возможность сохранить хоть часть своей власти в Новгороде. Только на такой ход событий могла рассчитывать боярская олигархия. Великокняжеские войска шли к Новгороду, а навстречу один за другим ехали новгородские послы с просьбами об «опасе». Уже 8 ноября они назвали великого князя «государем» — Иван Васильевич был еще в полутораста верстах от Новгорода, а господа уже признала его титул, устраняя тем самым (как ей казалось) формальный повод для похода. Но войска двигались, двигались...

Приезжали новгородские бояре бить челом в службу, изменяя своему старому городу. И снова ехали «опасчики». Великий князь «опас» дал — «и владыка, и послы новгородскые по той опасной (грамоте. — 10. А.) и приедут, и отъедут от нас добровольно», но войска продолжали идти. Авангарды были брошены далеко вперед, «Городище и монастыри отнимати, чтобы не пожгли» их новгородцы, как это им удалось сделать в 1471-м и еще раньше, в 1386 году. Крепкие монастырские стены и посады могли обеспечить теплые квартиры хотя бы для части наступающих войск.

Наконец в воскресенье, 23 ноября, когда великий князь был уже в Сытине, на берегу Ильменя, в двух переходах от Новгорода, в его ставку явились новгородские делегаты для переговоров. Во главе с владыкой Феофилом приехали посадники — Яков Коробов, Фефилат Захарьин, Лука и Яков Федоровы, Лука Полинарьин и по одному человеку житьих с каждого конца.

Первую речь произнес архиепископ. «Господине, государь, князь великы Вся седмь соборов Великого Новогорода тебе, своему государю... челом бьют... Что бы ты еси, господине государь, смиловался... мечь бы свои унял... и кровь бы христианскаа не лилась». Не было войны, как таковой, но войска проходили по «враждебной» территории, и лилась кровь, и горели деревни, и разбегались жители по лесам. Глава новгородского духовенства, наиболее почитаемый в городе человек, «богомолец» великого князя, обратился с призывом прекратить кровопролитие. Это было гуманно, это было справедливо. Это отвечало интересам мирных жителей Новгородской земли, интересам всего русского народа, уставшего от ратей, от «меча», от «огня». Но Феофил продолжал свою речь: «Да что, господине государь, въсполелся еси (опалился, наложил опалу.— Ю. А.) на бояр новгородцких и на Москву свел еси их из Новогорода первым своим приездом, и ты бы... тех бы еси бояр отпустил... в Великы Новгород...» А это было уже политикой, политикой той самой господы, представителем которой и главой был тот же архиепископ. Гуманные призывы прекратить кровопролитие переплелись с требованиями этой господы, с теми требованиями, которые уже дважды — в ноябре 1475 года на Городище и в апреле следующего года на Москве — великий князь отклонил и на которые, по существу дела, он никак не мог согласиться.

После речи архиепископа выступили светские члены делегации. От имени степенного посадника Фомы Андреевича и степенного тысяцкого Василия Максимовича, от старых посадников и тысяцких, от бояр, и житьих, и купцов, и черных людей они били челом, «чтобы еси, господине государь... смиловался над своей отчиной». В заключение они, как и владыка, «биша челом» о новгородских «нятцех». Устами посадника Луки Федорова новгородские делегаты просили, чтобы «государь пожаловал, велел поговорите с своими боары». Новгородцы тщательно соблюдали этикет — формальные переговоры они могут вести только с боярами великого князя, как с относительно равными себе по положению.

Великий князь оставил делегатов у себя на обед. Это могло показаться хорошим признаком — он не от-иергал переговоры, не отвергал с порога просьбы новгородской стороны. Это могло вселить некоторые надежды...

24 ноября владыка Феофил» со своей новгородской делегацией был у князя Андрея Меньшого, подносил ему «поминки» и бил челом, чтобы тот «печал«вался» великому князю. Феодальный этикет соблюдался. И снова предстали делегаты перед великим князем, и снова били челом, «чтобы пожаловал, велел з боары поговорити». «На говорку» с новгородцами были посланы боярин князь Иван Юрьевич Патрикеев и двое бояр Тучковых— Василий и Иван Борисовичи. Это все — наиболее близкие «думцы» Ивана Васильевича. Глава делегации, старейший из московских бояр, князь Патрикеев по матери приходился двоюродным братом великому князю и на протяжении десятков лет выполнял наиболее почетные и ответственные правительственные поручения. Переговоры начались.

Благодаря почти протокольной записи, приводимой московским летописцем (и взятой, очевидно, из официального документа), мы имеем уникальную возможность проследить, как реально проходили переговоры, решившие судьбу боярского города.

На первом заседании один за другим выступали новгородские делегаты. Посадник Яков Короб просил, чтобы великий князь «свою отчину Великый Новгород волных мужней пожаловал... мечь бы унял». Фефилат Захарьин предъявил требование: «чтобы государь... новгородских боар, которые у него, выпустил бы». Лука Федоров «тако рече: чтобы государь... ездил бы на четвертой год в Велики Новгород, а имал бы по 1000 рублев. А велел бы суд судити наместнику своему да посаднику в городе. А чего не възмогут управити... ино бы тому государь... сам управу учинил, приехал на четвертой год. Да пожаловал бы... позвы отложил, чтобы позвов на Москве не было». Яков Федоров потребовал, чтобы «князь великы не велел своим намесником владычных судов судити, да и посадничьих».

Житьи люди просили, чтобы и дворян великого князя, и новгородцев судили наместник и посадник не на Городище, а в самом Новгороде.

Нетрудно увидеть, что суть предложений новгородской делегации — максимальное сохранение старых порядков. Великий князь мог приезжать в свою «отчину» не по усмотрению, а только в назначенное время. Сбор доходов с новгородских земель оставался в руках боярства — оно только выплачивало великому князю определенную сумму, да и то раз в четыре года. Судебные функции великокняжеского наместника регламентировались и ограничивались— он мог судить суд только в самом городе, а не в своей резиденции на Городище. Он не мог осуществлять контроль ни над судом посадника, ни над судом владыки, а сам без посадника судить не мот. Особо оговаривалось запрещение судить новгородцев в Москве—и этим косвенно осуждалась недавняя практика великого князя. По существу дела, беярские власти в Новгороде думали ограничить свои уступки формальным признанием «государского» титула великого князя.

Между тем великокняжеские войска приближались к Новгороду. В ночь с 24 на 25 ноября, перейдя через Ильмень по льду, полк князя Семена Ряполовского вышел на левый берег Волхова и овладел Юрьевым и Ар-кажским монастырями. Одновременно на правой стороне Волхова князь Данила Холмский вышел к Городищу и овладел предместьями на правом берегу. Новгород оказался в блокаде.

25 ноября великий князь через своих делегатов передал ответ новгородцам. Ответ состоял из трех основных пунктов. Великий князь обвинял новгородцев в оскорблении: послав к нему с предложением титула «государя», они затем отказались от своих слов. Этот пункт в ответе был развит наиболее подробно — он рассматривался как причина похода. Второй пункт ответа касался новгородских «нятцев». Перечислив «вины» бояр, осужденных на Городище, «наезды и грабежи, животы людски отнимаа и кровь крестианскую проливая», великий князь напомнил одному из членов новгородской делегации, посаднику Луке Полинарьину: «...а ты... сам тогды был в истьцех». Как и следовало ожидать, в просьбе освободить «нятцев» было отказано. Третий пункт ответа заключался в многозначительной фразе главы московской делегации: «Восхощет... отчина наша Новгород бити челом, и они знают, отчина наша, как им... бити челом». Новгородские предложения даже не обсуждались. После этого владыке и другим делегатам оставалось только просить пристава проводить их до города. Первый раунд переговоров показал полную несовместимость принципиальных позиций сторон.

27 ноября великий князь с главными силами перешел через Ильмень и встал у Троицы на «Паозерье», в селе Ивана Лошинского. Вокруг всего Новгорода, на левом и на правом берегу, тесным кольцом расположились великокняжеские полки. Началась осада города. 1 декабря на «Паозерье» начался второй тур переговоров. Новгородская делегация явилась в том же составе, а московская пополнилась боярами Федором Давидовичем и князем Иваном Стригой Оболенским.

Переговоры возобновились с нового челобития архиепископа о мире. Повторив почти дословно свое предыдущее челобитье, владыка на этот раз, однако, не упомянул об освобождении «нятцев». После этого новгородские делегаты били челом, чтобы «государь пожаловал, указал своей отчине, как... ему своя отчина жа-ловати». На этот раз новгородцы ничего не требовали, ничего не предлагали, а только хотели узнать конкретные требования великого князя.

Ответ, который они получили, был столь же малоконкретен, сколь и неутешителен. Великий князь просто повторил то, что ответил в предыдущий раз. Вопрос о «нятцах» был опущен, но новгородцы по-прежнему обвинялись в оскорблении, по-прежнему подчеркивалось, что «они знают, как бити челом».

Новые и новые полки стягивались к городу. Вассальный отряд Даниара, углицкий полк князя Андрея Большого, тверской воевода со своим полком. Кольцо осады становилось все плотнее.

б декабря новгородская делегация в третий раз явилась на переговоры. На этот раз началось с того, что новгородцы «повинились»— признались, что посылали «Назара да Захара», а потом-де «пред послы великого князя» от того отреклись. Это было важной принципиальной уступкой — новгородцы соглашались с обвинениями в их адрес, брали на себя вину в возникновении конфликта. Фактически Великий Новгород соглашался принять ответственность за интриги боярской группировки, спровоцировавшей мартовское посольство.

Капитуляция в этом вопросе открывала возможность дальнейших переговоров. Великий князь впервые предъявил свое основное требование: «Хотим государства своего, как... на Москве, так хотим быти на отчине своей Великом Новегороде». Эта краткая формула звучала зловеще. Ведь она в буквальном смысле означала ликвидацию всего того, что отличало Новгород от Москвы, всех тех черт общественного и политического строя, которые составляли суть феодальной республики.

Неудивительно, что на четвертую встречу, 7 декабря, новгородская делегация явилась в расширенном составе. Кроме посадников и житьих в нее впервые вошли «черные люди»—по одному от каждого конца. Наступил решающий момент в ходе переговоров.

Новгородцы изложили свои новые предложения. Яков Короб просил, чтобы наместник судил с посадником. Фе-филат Захарьин по-новому сформулировал пункт о доходах великого князя: «На всяк год... со всех волостей новгородских дань с сохи, по полугривне новгородской». Лука Федоров согласился, чтобы пригороды новгородские великий князь «держал» своими наместниками, но, при условии, чтобы суд был «по старине». Наиболее существенные предложения изложил Яков Федоров: «...чтобы... князь велики вывода не учинил из Нового-родскые земли. Да и о вотчинах боарьскых и землях, чтобы государь не вступался. Да и позвов бы... московскые в Новгород не были». Наконец, «все» (т. е., очевидно, и житьи люди, и «черные» от имени «всего Новгорода») били челом, «чтобы в Низовъскую землю к Берегу службы нам, новогородцем, не было. А которые рубежи и сошлися здесе с новогородскыми землями... мы... ради (рады.— Ю. А.) того боронити».

Присмотримся внимательнее к заявлению новгородской делегации 7 декабря. Оно сильно отличается от того, что новгородцы предлагали в начале переговоров. Сняв вопрос об отпуске на волю осужденных бояр, признав свою вину в «оскорблении» великого князя, они теперь делают дальнейшие, весьма важные уступки. Это, во-первых, согласие на ежегодный сбор великокняжеской дани со всех новгородских волостей, во-вторых, назначение великокняжеских наместников на пригороды. Установление постоянной великокняжеской дани с каждой «сохи» (соответствующей примерно трем крестьянским хозяйствам) означало существенное перераспределение доходов с новгородских погостов — отныне значительная часть этих доходов должна была идти не Великому Новгороду, а в великокняжескую казну. А это ухудшало материальное положение рядовых горожан и усиливало влияние великокняжеской власти на смердьи общины.

Появление наместников на пригородах означало фактически подчинение этих пригородов Москве и могло привести к разрыву их традиционных связей с Новгородом. Понимая это, господа тут же делает существенную оговорку о «старине»—сохранение прежних судебно-административных порядков на пригородах ограничивало власть наместников и поддерживало связь пригородов с метрополией.

Особо важное значение имели вопросы, поднятые Яковом Федоровым. «Вывод» из Новгородской земли, т. е. переселение на новые места, в другие уезды Русской земли, — вот чего опасалось боярство. Основания для таких опасений были. Новгородские бояре, несомненно, знали, что, например, при ликвидации Ярославского княжества в 60-х годах многие бывшие служилые люди я росл а в1 -ских князей были «пожалованы» землями взамен своих прежних вотчин.

С вопросом о «выводах» был связан другой, наиболее жизненно важный — о «вотчинах боярских и землях», о неприкосновенности новгородского феодального землевладения. Получая ежегодную дань со всех «сох», управляя пригородами, великий князь должен был ни в коем случае не «вступаться» в святая святых новгородской элиты, не разрушать веками сложившейся основы боярского могущества.

Существенное значение имело и запрещение «позвов» в Москву. При сохранении посадничьего контроля над наместником, на чем настаивали новгородские делегаты, отмена «позвов» приводила фактически к сохранению основ старой судебно-административной независимости Новгорода.

Наконец, вопрос о военной службе действительно касался всех новгородцев — и феодалов, и рядовых горожан. Именно здесь интересы этих во многом противоположных слоев новгородского общества сходились больше всего. Этим, вероятно, и объясняется включе^ ние «черных людей» в состав новгородской делегации на данном этапе переговоров. Новгородская делегация предлагала решать проблему в соответствии со старой феодальной традицией — с учетом интересов собственно Новгородской земли, которую новгородцы «ради боронити», но не Русской земли в целом — службу на «Берегу», против Орды, они нести не хотели.

Две недели переговоров многому научили господу. Жесткая позиция великого князя подкреплялась непрерывным подтягиванием войск для осады города. Существенные уступки, на которые пошли новгородцы, диктовались неумолимым ходом вещей. Но эти уступки оказались далеко не достаточными.

В ответ на свои новые предложения новгородские делегат снова услышали многозначительную фразу «Хотим государства на своей отчине Великом Новегороде... как... на Москве»—и не менее многозначительный упрек: «Вы нынеча сами указываете мне, а чивигаурлк» (как] нашему государству быти»;

Чувствуя себя хозяином положения, Иван Васильевич не хотел идти ни на какие уступки. Он фактически не вел переговоры, а однозначно диктовал свою волкх По просьбе новгородцев, заявивших, что они «...низовскые пошлины не знают, как государи наши великые князи государьство свое держат», он через князя Патрикеева расшифровал наконец свои требования:

«Вечю колоколу в отчине нашей в Новегороде не быти. Посаднику не быти... Волостем быти, селом быти, как у нас в Низовской земле. А которые земли наши, великых князей, за вами, а то бы было наше».

Вот теперь все стало ясно. Речь шла не об уступках со стороны господы, не о компромиссе с ней, а о полной ликвидации боярской республики, как таковой. Вот что означало «государство в Новгороде, как на Москве».

Упразднение вечевого строя и посаднического управления в Новгороде сочеталось с коренным переустройством системы управления в новгородских погостах — отныне волости и села должны были быть как «в Ни-зоцской земле». Это означало подчинение погостской администрации не представителям новгородских властей, а лицам, назначенным из Москвы. Фактически это должно было привести к ликвидации той особой формы подчинения погостов городской общине, которая составляла главную особенность аграрного строя вечевой республики. Ведь подати и повинности в Новгородской земле платили только смерды в своих погостах — городская община жила фактически за их счет. В «Низовской» (Московской) земле были совсем другие порядки— там подати платились в великокняжескую казну и крестьянами, и горожанами — посадскими людьми. В этом смысле горожане и крестьяне были «равноправны»— в феодальном, разумеется, понимании этого слова: и те и другие в равной мере были подданными феодального государства.

Требования Ивана Васильевича содержали о возвращении прежних великокняжеских земель. До того времени, как в Новгороде окончательно сложилось посадничье управление, т. е. до второй трети XII века, князья в Новгородской земле имели свои владения, перешедшие затем вел контроль вечевой администрации.

Ликвидируя теперь эту администрацию, великий князь настаивал на передаче ему прежнего княжеского домена — «дворцовых земель», как назывались они в Москве. Итак, условия, предъявленные новгородцам 7 декабря, означали не только ликвидацию боярской республики как политического организма, но и пересмотр всей системы административного управления и проникновение великокняжеской власти в самую толщу аграрного строя Новгородской земли.

Но великий князь пошел и на уступки. Он обещал, во-первых, не делать «выводов» («вывода бы не паслися», т. е. не опасались бы), во-вторых, сохранить боярские вотчины («в вотчины их не вступаемся»), в-третьих, сохранить суд «по старине, как в земле суд стоит».

Что означали эти уступки реально? Обещание не делать «вывода» и не вступаться в вотчины имело целью смирить оппозицию господы. Ведь именно на этих пунктах она настаивала больше всего. Обещание сохранить старые судебные обычаи, привычные для новгородцев, было адресовано широким массам горожан. В целом уступки, обещанные великим князем, несомненно были рассчитаны на то, чтобы облегчить введение в Новгородской земле принципиально новых для нее московских порядков. Уступки великого князя и его требования были далеко не равноценны по существу. Речь шла о полном переустройстве Новгородской земли, об уравнивании ее со всеми другими русскими землями. На фоне этого основного факта можно было согласиться и на сохранение отдельных реликтов старого строя, в виде судебных обычаев. Можно было — в принципе — и обещать не делать «вывода», не вступаться в вотчины. Но ведь бояре теперь должны были из «вольных мужей» превратиться в подданных великого князя. И на них самих, и на их земли должна была распространиться государственная власть, как и на служилых людей в Московском и Переяславском, Дмитровском и Галицком уездах. За соответствующую «вину» они могли теперь легко лишиться не только вотчин, но и голов. Обещание великого князя реально означало только то, что он теперь, немедленно, не будет проводить «выводы» и конфискации. А дальнейшее будущее было покрыто дымкой неизвестности.

Но, во всяком случае, великий князь впервые сделал новгородскому боярству важную уступку. И оно, как мы увидим, оценило ее.

Целая неделя понадобилась новгородским властям для обсуждения предложения (фактически — ультиматума) великого князя. Этому нельзя удивляться. Ведь речь шла ни больше ни меньше как о ликвидации республики. Можно только догадываться, какие бурные, трагические дебаты шли в эти дни на вечевых сходках, на заседаниях во владычных палатах.

14 декабря, воскресенье. «А вече, и колокол, и посадника отложи, чтобы государь с сердца сложил, и не-любья отдал»,— смиренно бьют челом архиепископ и его спутники в великокняжеской ставке. Не надо веча. Не надо ни колокола, ни посадника.., Только бы государь «нелюбье отдал», — перестал гневаться. «И вывода бы не учинил, и в отчины бы их, в земли и воды, не вступился, и в животы (имущество. — Ю. А.) их».

Вот что главное. Вот ради чего отказываются новгородские делегаты и от веча, и от колокола, и от посадника. Отказываются от трехсотлетней традиции Господина Великого Новгорода, «вольных мужей новгородских».

«Да пожаловали бы, позвы московские отложили в Новгород, да службы бы, пожаловал, в Низовскую землю не наряжал»,— униженно просят посланцы Великого Новгорода.

Согласно библейской легенде, Исав продал свои права брату за миску чечевичной похлебки. Новгородские бояре готовы были продать республику за обязательство великого князя сохранить их привилегии. Но уж в охране этих привилегий они были тверды и принципиальны.

Когда Иван Васильевич снизошел к их просьбам и «тем всем пожаловал их», они попросили его, чтобы «дал крепость своей отчине... крест бы целовал». Старые традиции договорных отношений с князьями глубоко укоренились в сознании господы. И теперь, когда все старое было кончено, боярам очень хотелось, чтобы великий князь на всякий случай подкрепил присягой — крестным целованием — обещание не трогать их вотчин. Великий князь воспринял эту просьбу как неслыханную наглость. Ведь он не феодальный сюзерен, а государь, и новгородские бояре — не вассалы его, а подданные. Целовать крест в своих обещаниях собственным подданным? Государь жалует, государь же и казнит — как будет «пригоже». Время договорных крестоцелований навсегда миновало,— когда бояре попросили, чтобы хотя бы «наместнику велел целовати», великий князь даже «и того не учини». Вопреки обычаю, не дал он на этот раз и «опасной грамоты...».

 В сущности, все было кончено. Принятие основного требования великого князя — о ликвидации боярской республики — делало дальнейшее сопротивление новгородцев бессмысленным.

Во имя чего терпеть им тяготы осады? А ведь в. городе стало уже «вельми притужно». В него сбежались жители окрестных сел, скученность и недоедание приводили к болезням. Не оправдались ожидания новгородцев, что великий князь от них «сам прочь пойдёт, или прикончает (договорится. — Ю. А.) с ними по их старинам по прежним». В городе начались раздоры: «иныа хотящи битися с князем великим, а инии за великого князя хотяще задати».

Но ведь республика пала — бояре согласились на ее ликвидацию. Можно ли удивляться, что теперь стало «тех болши, которыа задатися хотят за князя великого»? А бояре тянут переговоры, торгуясь о своих привилегиях и землях.

Видя «неустроение» и «великий мятеж», князь Василий Гребенка Шуйский, формальный организатор обороны города, сложил с себя крестное целование Новгороду, переехал в лагерь великого князя и там ему «челом бил и крест целовал». Это было 30 декабря.

А накануне архиепископ с другими делегатами снова были у великого князя. И он снова подтвердил им свои обещания о выводе, о вотчинах, о суде. Новгородцы уже не заикались о крестоцеловании. Речь теперь шла только о том, какие именно «волости и села» перейдут непосредственно в руки великого князя, чтобы ему «государство свое держати» в Новгородской земле.

Казалось бы, принципиальные вопросы решены. Но не тут-то было. Господа, даже отказавшись от республиканского строя, от своей политический власти в Новгороде, даже получив заверения в неприкосновенности своих вотчин, вовсе не была склонна уступить часть своих земель государству. В борьбе за эти земли бояре проявляли гораздо большее упорство и изворотливость, чем в защите новгородской вечевой традиции.

1 января владыка, посадники и житьй, «пришел к великому князю, явили ему волости»: Луки Великие и Ржеву Пустую. Элю было похоже на издевательство: обе эти волости Давно уже управлялись московскими наместниками. Великий князь «не взятого».

.Через три дня новгородцы «явллй» уже десять волостей — четыре владычные, шесть монастырских, и что «тянет к Торжку». Впервые встал вопрос о владычных и монастырских землях —за их счет боярство думало выйти из положения. Но великий князь не согласился и на это, тем более что Торжок давно уже фактически принадлежал к московским землям. Отвергнув новгородский дар, он категорически потребовал «половину всех волостей владычных, да и монастырских...».

Этот день, 4 января 1478 года,— важная дата не только в истории уходящей в небытие феодальной республики. Впервые за пять веков глава Русского государства посягнул на церковные земли. До сих пор князья только давали земли в церковь. Давали земли пустые и населенные, жаловали монастыри угодьями, податями, повинностями. На Руси, как и повсюду в средневековой Европе, из поколения в поколение росли владения монастырей и епископий. Огражденные нравственным авторитетом, стеной феодальных привилегий, незыблемыми церковными традициями, они накапливали богатство и власть. Требование Ивана Васильевича предоставить ему половину, новгородских церковных земель было неслыханным нарушением всех старых, сложившихся представлений о полной неприкосновенности церковных имуществ. Глубокие, далеко идущие последствия влекло за собой это требование. Усиление власти феодального государства над феодальной церковью, рост экономической мощи великокняжеского правительства, начало нового этапа в развитии феодального землевладения на Руси. В создании сильного, крепкого, дееспособного централизованного государства был сделан важный шаг. Но это все станет ясным позднее, через одно-два десятилетия. А сейчас новгородские делегаты почтительно отвечают московским: «Скажем то, господине, Новугороду».

Еще теплится жизнь на вече, еще формально обсуждается ответ великому князю. Но уже только формально—фактически все решено. 6 января все требования великого князя были приняты. Просили только не отбирать земли у «убогих», маловотчинных монастырей. Составляется список всех земель, подлежащих конфискации. И снова «милость», великого князя —у владыки он отбирает не половину вотчин, а «только» десять волостей — всего-навсего около трехсот новгородских «сох», около тысячи крестьянских хозяйств

Новгородцы присягают великому князю

Миниатюра из Голицынского тома Лицевого летописного свода.

У шести крупнейших монастырей — Юрьева, Аркажа, Благовещенского, Никольского Неревского, Онтонова и-Михайловского на Сковородке — отбирается половина земель — в общей сложности около тысячи -восьмисот крестьянских хозяйств. Отбираются и шесть сел, что были за князем Василием Гребенкой — около двухсот пятидесяти крестьянских хозяйств. Всего не менее трех тысяч обеж перешло в руки великого князя, в руки государственной власти объединенной Руси. В недалеком будущем эти обжи вместе с многими тысячами других поступят в распоряжение новых владельцев. Из Москвы приедут помещики —служилые люди великого князя. Они будут получать доходы с крестьян своего поместья без права распоряжаться землями, без права увеличивать повинности. А половина земель перейдет в руки оброчных крестьян — они будут платить подати непосредственно в государственную казну, не зная над собой власти ни феодала, ни его приказчика. В жизни новгородских смердов откроется новая страница.

8 января были решены последние спорные вопросы. Великий князь узнал, что такое новгородская «соха»: «три обжи соха, а обжа — один человек на одной лошади ореть (пашет.— Ю. А.), а хто на трех лошадех и сам третей ореть, ино то соха». И вот на все «сохи Новгородской земли, во всех волостях, и на Двине, и на Заволочье, «на всяком, хто ни паши землю», была наложена одинаковая ежегодная дань —прямые денежные платежи в государственную казну: по полугривне (семь новгородских денег) на год. Тяжела ли была эта дань? На обжу высевалось три-четыре коробьи ржи и соответствующее количество овса, в среднеурожайный год она приносила валовой доход примерно в десять новгородских гривен. На соху приходилось тридцать гривен, из которых дань составляла одну шестидесятую часть. Если считать, что за вычетом расходов на потребление и семян для посева в распоряжении крестьянского хозяйства оставалось не более трети валового дохода, то и тогда размер дани не покажется слишком обременительным. Неудивительно, что смерды Новгородской земли отнюдь не выступали против новой власти, против подчинения единому Русскому государству. Но платить должны были все, в том числе и те, кто раньше был освобожден от повинностей, — и боярские ключники, и сельские старосты, и одерноватые (полные) холопы, посаженные на землю. В новом государстве стиралась разница между разрядами сельского населения. Феодальное развитие переходило на новый этап. И опять великий князь «пожаловал» отчину свою — согласился не посылать своих писцов и данщиков, а доверить сбор дани самим новгородцам, «а хто утаит хотя одну обжу... и великие князи того казнят». Последний вопрос — о Ярославовом дворе. 12 января был решен и он, разумеется так, как хотел великий князь. И список целовальный «на чем... крест целовати всему Великому Новугороду» был послан в город с дьяком Андреем Одинцом. «И отчина их тот список слышали...» Андрей Одинец должен был предъявить список во владычной палате. Затем его зачитали на вече. По-видимому, именно в этот день, 11 января 1478 года, вече собиралось в последний раз.

Запись целовальную привезли обратно на «Паозерье». Новгородский дьяк списал ее

«слово в слово» — ее должен был теперь подписать владыка «своею рукою», да и «печать свою приложити». И посадники от каждого из пяти концов тоже должны были приложить свои печати.

Через день, 13 января, владыка и бояре, житьи и купцы явились снова на «Паозерье». Целовальная грамота была уже оформлена, подписана и запечатана всеми печатями. Начался обряд крестоцелования. «Лучшие люди» принимали присягу здесь же, перед боярами великого князя.

А все Ардове новгородцы целовали крест в четверг, 15 января.

Настал последний день феодальной республики. В этот день в городе уже не собиралось вече. Князь Иван Юрьевич Патрикеев в сопровождении Федора Давыдовича Хромого, князя Ивана Стриги Оболенского и Василия и Ивана Борисовичей Тучков Морозовых явился во владычную палату. После краткого вступительного слова главы делегации на владычном дворе начали приводить ко кресту бояр и житьих, которые не были на «Паозерье». А в каждом из пяти концов великокняжеские дети боярские и дьяки приводили к целованию всех прочих. «Все целовали люди» — даже жены боярские и вдовы, даже «люди боярские» — зависимые от господ слуги.

Три дня спустя новгородские феодалы принесли особую феодальную присягу — отныне они превратились в служилых людей великого князя всея Руси. А 20 января из Новгорода в Москву помчался гонец с вестью, что великий князь «отчияу свою, Великыи Новгарод... привел в свою волю в учинился на нем государем, как и на Москве».

29 января, в четверг на масленице, великий князь въезжает в «свою отчину», отныне полностью, безоговорочно признающую его власть. Под своды древнего храма, построенного сыном Ярослава Мудрого, великий князь впервые вступает как «государь» новгородский. Потом он возвращается в свою ставку.

Четыре недели после «отворения» города стоит великий князь на «Паозерье». Опять к нему является владыка, приезжают бояре и житьи. Опять идут пиры, опять подносят подарки, в том числе диковинное «яйцо струфокамилово» (страусовое), окованное серебром.

Но в Новгороде —не праздники, а будни.

Умирают «старые мужи и жены, и молодые детки»— свирепствует очередная эпидемия, вызванная голодом, холодом, скученностью во время осады. «Выкоплють яму, ино в тую яму два, и три, и десять человек в одну яму» и кладут.

На Ярославовом дворе поселяются наместники — князья Оболенские, Иван Стрига и брат его Ярослав, на Софийской стороне — Василий Иванович Китай Новосильцев и Иван Зиновьевич Станищев. Отныне они будут «дела судебные и земские правити по великого князя пошлинам и старинам». «А владыке новгородскому, опричь своего святительского суду, ни посадником, ни тысяцким, ни всему Новугороду не вступатися ни во что же». И послы, «приехав с иное земли», будут теперь править посольства только к наместникам, «а не владыке, ни к Новугороду».

Наместник князь Иван Стрига изымает у новгородцев «грамоты докончалные, что докончания не было им с великими князи литовскими и с королем». Берутся под стражу Марфа Борецкая с внуком, купецкий староста Марк Панфильев, житий Григорий Арзубьев, да еще Иван Савелков, и Окинф с сыном, и Юрий Репе-хов. Все восемь «пойманных» отправляются на Москву, «животы» их отписываются на великого князя. Новая власть вступает в силу.

Судьба средневекового города, сдавшегося на милость победителя, отнюдь не завидна. Тем более если победитель — глава феодального государства, в глазах которого горожане — не более чем изменники.

Осенью 1520 года, после долгой осады, Стокгольм открыл наконец ворота своему королю и повелителю — Кристиерну II Датскому, В грамоте, скрепленной печатями короля, епископа и государственного совета, горожанам была обещана полная амнистия. В главном соборе Стокгольма на Кристиерна торжественно возлагается корона королей Швеции. Цвет городского общества приглашается в королевский дворец...

Фрагмент памятника Тысячелетию России. Марфа Борецкая.

Ровно в полдень 8 ноября под звуки трубы два епископа, бургомистры, члены городского совета, двенадцать светских аристократов, окруженные палачами и стражей, выводятся на большую городскую площадь... В первый день было казнено около ста человек, на следующий день расправа продолжалась. Три дня по улицам и площадям текла кровь

и лежали горы непогребенных трупов. Потом, по распоряжению короля, все они сваливаются в огромные кучи и сжигаются. Это была знаменитая в истории скандинавских стран «Стокгольмская кровавая баня». Кристиерн II сводил счеты с непокорными подданными... По сравнению с датским королем поведение великого князя Ивана Васильевича кажется парадоксальным. Ни виселиц на площадях, ни публичных четвертований... А ведь Новгород оказывал не менее упорное сопротивление, чем Стокгольм, и был не менее опасным врагом. В чем же причина такого, сравнительно очень гуманного отношения к побежденному городу? Не в при-» родном добросердечии государя всея Руси, а в дальновидном расчете, в политической стратегии строителя великой Российской державы. Кристиерн Датский хотел внушить жителям Стокгольма страх, великий князь Иван Васильевич стремился привлечь новгородцев на свою сторону. Для Кристиерна, хотя он и считал себя шведским королем, Стокгольм был чужим городом с враждебным населением. Для Ивана III Новгород был его «отчиной», частью Русской земли. Пораженные ужасом шведы недолго пребывали в оцепенении — на «кровавую баню» они ответили массовым восстанием, и с датским владычеством было покончено. Великий Новгород вошел в состав великого Русского государства. Торжественный въезд короля в Стокгольм был концом его гордой власти, вступление великого князя в Новгород стало началом новой эпохи в истории Русской земли.

Трудная зима была на исходе. 5 марта в Москву въехал государь всея Руси. За ним везли вечевой колокол. «И привезен бысть, и вознесли его на колоколницю на площади и с прочими колоколы звонити».

«До зде все сконцашася о Великом Новегороде», — пишет псковский современник событий.

Кончилась боярская республика на Волхове, а вместе с ней — старая удельная Русь. В судьбах Новгорода, в судьбах нашего Отечества был пройден важный рубеж. Наступило единство Русской земли под знаменем Москвы. В грядущий XVI век Русь вступала могучим государством, сбросившим оковы ордынского ига. Новгородский колокол на площади Московского Кремля, колокола Твери и Ярославля, Рязани и Суздаля, Нижнего Новгорода и Переяславля дружно отбивали отныне новое время.

«Река времен в своем стремлении уносит все дела людей...» Прах автора этих строк, одного из величайших русских поэтов покоится в новгородском Детинце. 11сподалску от нею возвышается памятник Тысячелетия России. Фигуры деятелей прошлого безмолвно застыли друг подле друга. Отшумели вековые споры.

Памятник Тысячелетия России

События былых времен живут в памяти потомков в дымке романтического ореола. Но прошлое не нуждается в апологии. Истина, историческая действительность, богаче и ярче, суровее и сложнее, чем любое представление о ней.

С конца XVIII века русские романтики —и консервативные, и революционные, за исключением, пожалуй, одного только Белинского,— почти неизменно тосковали о новгородской «свободе».

Нет, не был боярский Новгород, даже в лучшие свои времена, цитаделью «свободы». Общественный строй архаической феодальной республики, богатевшей от продажи собольих шкурок далеконе был идиллией. Закономерный, необходимый этап развития Русской земли, он нес в себе и свое оправдание, и свой приговор. Выполнив свою историческую миссию, он с необходимостью должен был уступить место другой форме политического бытия, способной решить новые насущные задачи — объединить Русскую землю и отстоять ее независимость.

Деятели прошлого — не символы добра и зла, а живые люди, наделенные общечеловеческими пороками и добродетелями и реальными приметами своей эпохи. Упрямая старуха Марфа Борецкая, стремившаяся передать Новгород под власть Литвы, мало похожа на романтическую героиню Карамзина.

Первый государь всея Руси, мудрый прагматик, одержавший верх в борьбе с новгородскими боярами, был сыном своего сурового времени, а не сентиментального XVIII века. Как и его ранний современник Людовик XI Французский, он прозаическими средствами делал прозаическое, но жизненно необходимое дело.

История имеет свои законы. Каждое время отвечает только на свои вопросы, решает только те задачи, которые реально стоят перед ним. На исходе средних веков повсюду в Европе муниципальные вольности и феодальные иммунитеты уступали место централизации государственной власти. Иного пути в будущее не было ни для Англии, ни для Франции, ни для России. Этот путь далеко не был усыпан розами, но в исторической действительности он был единственно возможным. Германия и Италия, истерзанные феодальными войнами и истоптанные сапогами наемных ландскнехтов, долгими веками являли печальный памятник затянувшейся раздробленности.

Нет, не был, не стал, и не мог стать феодальный Новгород «колыбелью русской вольности». От боярской республики до «свободы», о которой мечтали декабристы, было ох как далеко. Русская демократия, как и западноевропейская, рождалась не из феодальной анархии и не из магнатских привилегий.

Великий Новгород не надо приукрашивать. Он и так имеет завидную историческую судьбу. Ярким светом горит его образ в памяти нашего Отечества. Суровые лики новгородских икон, строгая простота храмов... Века шумных вечевых споров, века славных деяний воинов, купцов, мореходов... Нет без них России, нет без них русского человека, нет без них прошлого нашей великой страны.

А се князи великого Новагорода

А се в Новегороде: первый князь по крещении Вышеславъ, сынъ Володимерь. По немь брать его Ярославъ, и володяше землею, и идя Киеву, и посади в Новегороде Коснятина Добрыничя. И родися у Ярослава сынъ Илиа, и посади в Новегороде,//и умре. И потом разгневася Ярославъ на Коснятина и заточи и, а сына своего Володимера посади в Новегороде. И писа грамоту Ярославъ, ркя: по сей грамоте ходите. По преставлении Володимере в Новегороде Изяславъ посади сына своего Мьстислава, и победишя на Черехи, бежа Киеву, и по взятьи града преста рать. И посади Святославъ сына своего Глеба, и выгнашя из града, и бежа за Во-локъ, и убишя и Чюдь. А Святополкъ седе на столе, сынъ Изяславль, иде Киеву. И приела Всеволод внука своего Мьстислава, сына Володимеря; и княживъ 5 лет, иде Ростову; а Давыд приде Новуграду княжить и (по) двою лету выгнашя и. И приде Мистиславъ опять, и седе в Новегороде 20 лет, и иде Киеву къ отцу и седе на столе отне, а в Иовегороде посади сына своего Всеволода, н селе Всеволод 20 лет, и выгнашя и; и въве-цоша ( IHIKK лини, гыиа Олгова, и те седе 2 лета, и вы-

iiiiii и; имн'доша Ростислава Юрьевичя, внука Воло-N к- и-де лето едино и 4 месяце, и бежа из ip.i/ui, и иъиедошя Святослава опять, сына Олгова, и If седе год до года, и бежа из града; и въведоша Ростислава опять, сына Юрьева. И по мале времени приде Святополкъ, и показашя путь Ростиславу, а Святополкъ//седе на столе, и седе лето; и позва и братъ Изяславъ в Русь, а сына своего приела Ярослава, и тъ седев лето, выгнашя и новгородци и въведошя Ростислава Мьстиславичя; и седев лето едино, и иде в Русь, оставивъ Давыда, сына своего, и тому показаша путь по немъ; и въведошя Мьстислава Юрьевича, и седе 2 лета и месяц, и выгнашя и; и въведошя Ростислава опять ис Смоленьска, и посади сына своего Святослава, и самъ иде Киеву на столъ; и выгнашя Святослава, и въведоша Мьстислава Юрьевича внукъ, Ростиславичь, и тъ седевъ год от года, и выведе строи волею; и въведоша опять Ростиславичя Святослава, и. бежа из града; и въведошя Романа Мьстиславичя, Изяславль внук; и по том седе Рюрикъ Ростиславич; и потом седе Юрьи Андреевич; а по Юрьи Святославъ Мьстиславичь, Юрьев внукъ; а по том отець его Мстиславъ Безъокыи; а по том Красный Ярославъ, внукъ Юрьевъ; а по том опять Безъокыи, и тъ преставися; и въведошя с Торъжьску брата его Ярополка и по сем Бориса Романовичя; и по Борисе прииде отець его Романъ Ростиславичь; по том братъ его Мьстиславъ Храбрый Ростиславичь; и по Мьстиславе Володимеръ Святославич;//и по том отець Святославъ, Олговъ внукъ; по Святославе Ярославъ Володимеричь, своякъ Всеволожь; по семъ Мстиславъ Давыдович; по сем опять Ярославъ; и по семь въведошя Ярополка Ярославичя, Олговъ внукъ, по сем въведошя опять с Нового торгу Ярослава Володимеричя, своякъ Всеволож; по семь въведошя Святослава, сынъ великого Всеволода, внукъ Юрьевъ; и по сем вда Всеволод сына своего стареишаго Констянтина, и Костянтина выведо-шя; опять дасть Святослава; и въеха Мстиславъ Мсти-славичь в Торжекъ и въведошя и в Новъгород; по семь Ярославъ Всеволодичь; и опять Мьстиславъ Мьстиславичь; и по сем Святославъ Мстиславич, Романовъ внукъ; и по семь братъ его Всеволод; и по семь Всеволод Юрьевич, внукъ Всеволожь; и опять Ярославъ Всеволодичь; и опять Всеволодъ Юрьевич; и по семь Михаило Всеволодичь, Олгов внук; и опять Ярославъ Всеволодичь; и опять Михаило Всеволодич; и посадивъ сына своего Ростислава на столе, а самъ Чернигову; и опять Ярославъ ВсеволоДичь; и по немъ сынъ его Александръ Храбрый; и по немъ братъ его Андреи; и опять Александръ; по сем Ярославъ Ярославич; по томъ Дмитрии Александрович, и тъ седев 3 месяци,//выиде из града; и по семь Василии Ярославич; по семь, Аньдреи Александрович; и по семъ Михаило Ярославич, и тъ седевъ 3 месяци и неполны, выиде из града; и по сем Юрьи Данилович, внукъ храбраго Александра; и по семъ Дмитрии Михаилович; и по Дмитрии братъ его Алек-, сандръ; по сем Иванъ Даниловичь; по том Семеонъ, сынъ его; по том Иоаннъ, сынъ его другыи; по семь Дмитрии Конетянтиновичь; Дмитрии Ивановичь; сынъ его Василии.//

А се посадници новгородские:

Гостомысл, Коснятин, Остромиръ, Завид, сынъ его Дмитръ, Петрята, Коснятинъ, Нинонегъ, Сава, Улебъ, Гюрята, сынъ его Мирославъ, Микула, сына его два: Петръ Костянтинъ, Добрына, Костянтинъ Моисеевич, Борис, Завид Дмитриевич, Данило ис Киева, Иванко Пав-ловичь, сынъ его Судило, Якунъ Мирославич, Нежата Твердятичь, Озариа ФефилакЧович, Захариа, сынъ его Иванко, Якунъ, сынъ его Дмитръ, Жирославъ, Завид Невероничь, Михалко Степанич, два сына его: Тверди-славъ, Феодоръ, Мирошка Не.шаничь, сынъ его Дмитръ, Юрьи Иванковичь, Семснъ Борисович, Иванко Дмит-рович, Внездъ Водоиикт., Степана Твердиславич, сынъ его Михалко, Сбыслань Якумкопич, Онаниа Фефилато-вичь, Михаилъ Фёдорович, сьжъ его Семенъ, Павшя Онаньинич, Микита Григорьевич, Михаило Мишиничь, братъ его Георгии, АидрСИКО Климовичь, брат его Семенъ, Валфромси ЮрьевиЧ, Федор Ахмыл, Михаило Павшиничь, сынъ его Захарии, Оицифоръ Лукиничь, сынъ его Юрьи, Матфеи Валфромеевич, сынъ его Микита, Федоръ Юрьевич, сынъ его Василии, Яковъ Хотовъ, Еустафии Дворянипсчь, брат его Александръ, Иоаннъ Семенович, брат его // Александръ, Ионъ Федорович, Федоръ Данилович, брат его Михаило Юрьи Иванович, брат его Василии, Андреанъ Захарьевич, братъ его Есифъ, Селивестръ Лентеевъ, Григорий Якуновъ, Федоръ Тимофеевич, Богданъ Обакунович, сынъ его Григории, Тимофеи Юрьевич, братанъ его Александръ Фо-миничь, Есифъ Фалелеевич, Юрьи Дмитриевич, Иоаннъ Александровичь, братанъ его Фома Иванович, Кюрило Андреанович, Фома Есифовичь, Кирило Дмитриевичь, Иоаиъ Данилович, Иван Богданович, Борисъ Василье-11ИЧ, Семенъ Васильевичь, Василии Есифович, Алек-(.шд|)|, Пшатьевич, Яковъ Федорович, брат его Иоаннъ и Афанасии, Михаило Мотуричинъ, Василии Микити-ничь, Афанасии Мсифович, ХИМ0Феи Васильевич, братъ его Василии, Иванъ Иевличь, Козма Терентеевич, Федор Гаврилович, Иванъ Данилович, Семен Васильевичь, Иванъ Яковличь, Аврамь Степанович, Михаило Оньньи-нич, Василии Фоминич, Григории Данилович, Филиппъ Фоминичь, Артемии Петровичь, Захарии Кюриловичь.//

А се русьстии митрополити:

Леонтии, Михаилъ, Иоан, Феопементъ, Ларион, Еф-ремъ, Георгии, Иоаннъ, Иоан, Никола, Никифоръ, Афанасии, Феодоръ, Никита, Михаилъ, Костянтинъ, Иоан, Никифоръ, Гаврилъ, Дионисии, Матфеи, Кирилъ, Есифь, Кирилъ, Максимъ, Петръ, Феогностъ, Алексии, Дионисии, Пиминъ, Киприанъ, Фотии, Гарасимъ.//

А се новгородский епископы:

Акимъ Корсунянинъ бе въ иепископьстве лета 42; и бе въ него место ученикъ его Ефремъ, иже насъ учяше. Лука Жидята бысть епископомъ лет 23; положенъ за святою Софьею в Новегороде; а преставися, едя с Киева, на Копысе, октовриа месяця въ 15. А Стефана в Киеве свои холопе удавишя; бе въ иепископьи 8 лет. А Фео-дора свои песь уяде и с того умре; бе въ иепископьи лет 9. А Германъ преставися въ Киеве; бе епископом 18 лет. А Никита преставися месяца генуаря въ 30, и положенъ бысть въ Новегороде, въ святей Софии, въ пределе святую праведнику Акима и Анны; бе въ иепископьи 13 лет. Иван Попьянъ, седевъ 20 лет, отвержеся архиепископья; сего не поминают. А Нифонтъ преставися въ Печерьском манастыре априля въ 21; бе епископомъ 25 лет. Аркадии преставися септября въ 19, положенъ в Новегороде, въ притворе святыя Софиа; бе въ иепископьи 8 лет.

А се архиепископи

Илиа преставися септября въ 7 и положенъ бысть въ притворе святыя Софиа, бывъ въ архиепископьстве лет 21. А Гаврил, брат его, преставися мая въ 24 и положенъ бысть тужде подле брата; бе въ святителстве 6 лет. А Мартурии Рушанинъ преставися на озере Се-регере, едя въ Володимерь; и положенъ бысть у святей Софии, въ притворе стороннем; бе въ владыкахъ 6 лет. А Митрофан бе святителемъ лет 11; заточенъ бысть в Торопець. А Антонии бе владыкою 8 лет, и дасть ему епископью в Перемышле митрополит. А Митрофан опять бе владыкою 3 лета и 4 месяци, и преставися июля въ 3, и положенъ бысть въ святей Софии, въ притворе. Того же дни въведошя въ дворъ Арсениа черньца с Хутина, и бе 2 лета. И опять Антонии бе 3 лета, и съиде на Хутино. И опять Арсении седе въ дворе въ владычне. И той осени наиде дождь великъ день и нощь, на Гос-пожинъ день оли и до Николина дни. Тогда диаволъ, завидевъ ему, зане проганяшеть его нощнымъ стоаниемъ, пениемъ и молитвами, и ваздвиже на Арсениа, на мужа кротка и смирена, крамолу велику, простую чядь, и створше вече на княже дворе, пришедше на владычнь дворъ, и рекошя Арсению: тебе деля стоить тепло долго, выпровадилъ еси владыку Антониа на Хутино, а самъ селъ, давъ мъзду князю Ярославу Всеволодичю; а намъ нелзе ни сена добыти, пи уделати; и акы злодея пхаю-lue, la воротъ III.II шипи, и намале ублюде его богъ ог смерти: лапшрисн ВЪ спитеи Софии, и съиде на Хутино. И заутра и'ыц'дшпн въ дворъ опять Антониа архиепископа, и седеиъ 2 лета, // и разболеся велми, и онеме на Алексеевъ день, быстъ в болезни той не глаголя лет 6 и месяць 7 и 9 днии, и преставися, и положенъ бысть у святей Софии, в притворе. А Спиридонъ бысть архи-епископомъ 20 летъ; положенъ бе у святей Софии. А Далматъ поставленъ бысть владыкою митрополитом Кирилом и епископомъ ростовьскимъ, в Новегороде; а преставися октовриа въ 21; бе святителем 20 и 3 лета. А Климентъ мая в 22 преставися; бысть въ архиепи-скопьи лет 23; тело его положено бе въ притворе святыя Софиа, от владычня двора. А Феоктиста постави митро-политъ Максим в Новегороде въ владыкы съ епископы: Семеон Ростовский, Андреи Тферьскыи; и жит лет 8, и иде въ манастырь святыя Богородиця къ Благовещению; и бысть 3 лета, и преставися декемвриа въ 23, и положенъ бе въ церкви святыя Богородиця. А Давыдъ бе владыкою 17 лет, и преставися «ревруариа въ 5, и положишя и нъ притворе у святей Софии, подле Климентияi. А Мосеи бывъ владыкою лет б, и съиде съ вла-дычьстна в манастырь на Коломци, и пострижеся въ скиму, и бе въ манастыри 20 летъ. А Василии поставленъ бысть владыкою митрополитом Феогностом в Волыньскои земли, в Володимере, а с нимъ владыкъ 5: Григории Полочкыи, Афанасии Володи//мерьскыи, Феодоръ Галичьскыи, Марко Перемыщльскыи, Иоан Холмъ-скыи и преставися едя изъо Пъскова, на реце на Юзе, месяця июля въ 3 и привезеше и в Новъгород, положи-ша и у святей Софьи, въ притворе болшемъ; а святителемъ бе лет 21 и 4 месяци и 2 дни. Того же лета пакы въведошя Моисея архиепископа на свои ему столъ, и преставися генуариа въ 25, и положишя и у святого Михаила на Сковоротке; бе владыкою 8 лет. А Алексии преставися месяця февруариа въ 3, и положенъ бысть въ монастыри на Деревяници, у церкви святого Въскре-сениа, въ притворе, бывъ въ святительстве 30 лет безъ лета и безъ 5 месяць. А Иван преставиея месяца июня въ 24 въ манастыре на Деревянице, и положен бысть у церкви святого Въскресениа въ притворе, бывъ въ архиепископьи 30 лет без 3 лет. А Семеон преставися месяця июня въ 15, бывъ въ святительстве 5 лет и 3 ме-сяци безъ 5 днии, а всего 6 лет безъ дву месяць и безъ 4-хъ днии, и положенъ бысть въ притворе Мартурьевь-скомъ у святей Софии.//

А се архимандриты новгородскыи

Кириакъ, Стефанъ, Лазорь, Исаиа, Ефремъ, Дионисии, Мартурии, Феоктистъ, Варламъ, Далматъ, Арсении, Козма, Иоан, Макареи, Тарасеи, Лаврентии, Иоан, Ав-рамии, Есифь, Никифоръ, Сава, Григории, Харитонъ, Юрьи, Борисъ, Давыдъ, Ер мола, Парфении, Нефедеи, Варламъ, Семеон, Михаило, Маркианъ, Нафанаилъ, Саватии, Дионисии.//

Архив Ленинградского отделения

Института истории СССР

Академии наук СССР

Примечание. Список князей кончается на Василии Дмитриевиче, ставшем великим князем в 1389 г. и умершем в 1425 г. Список митрополитов завершается Герасимом — киевским (литовским) митрополитом, упоминаемом в Новгородской I летописи под 1434 годом. Симеон, чье имя завершает список архиепископов, умер 15 июня 1421 года.