"Красная Борода" - читать интересную книгу автора (Ямамото Сюгоро)

Ростки подо льдом

В середине декабря из аптеки «Окакудо» сообщили о поступлении очередной партии лекарств, и в больнице Коисикава все врачи, включая Ниидэ, занялись составлением заказов. Ниидэ даже отменил по этому случаю очередной обход больных. Нобору в тот день собирался посетить своих родителей в Кодзимати, причем Ниидэ трижды напоминал ему об этом. Но он решил отложить свой визит, чтобы помочь Мори.

В два часа они отправились в столовую выпить чаю. Мори сообщил ему, что сумасшедшая О-Юми в крайне тяжелом состоянии и протянет дней десять, не больше. Периоды улучшения состояния наступают все реже, аппетит то резко ухудшается, то непомерно возрастает. Длительная бессонница и приступы буйного помешательства совершенно истощили ее организм. Последние дни О-Юми отказывается принимать пищу, не узнает окружающих.

— Вчера приходил ее отец, — продолжал Мори. — Худощавый мужчина лет пятидесяти. О себе он говорил мало, даже не сообщил, где живет. Красная Борода ничего о нем тебе не рассказывал?

Нобору отрицательно покачал головой.

— Я с ним встречался. У меня сложилось впечатление, что он крупный торговец, но собирается отойти от дел. Когда заходил разговор о дочери, он не мог сдержать слез.

Мори налил себе еще одну чашку чаю. Затем они снова занялись лекарствами.

— А отец О-Юми ничего не говорил о доме, который для нее построил? — спросил Нобору.

— Он сказал, что сдержит обещание и передаст его в дар больнице... Кстати, ко мне приходил на переговоры Ино.

— На какие еще переговоры?

— Похоже, его беспокоит будущее О-Суги: если сумасшедшая умрет, ей придется уехать к родителям, а он этого не хочет. Ворвался ко мне, когда я беседовал с отцом О-Юми, и заявил, что должен немедленно со мной переговорить — мол, от этого разговора зависит его будущее.

— Вот как!

— Он прямо так и сказал. — Мори расхохотался. — Потом заявил, что намерен жениться на О-Суги, а если я пожелаю узнать о его прошлом, то все необходимые сведения могу получить у плотника Токити, проживающего в Сакуме. Ино поклялся, что сделает все, чтобы О-Суги была счастлива до конца дней.

— А О-Суги дала согласие?

— Сказала, что прежде должна спросить разрешения у родителей, которые живут в Эбарагори. Сама же она не против.

В этот момент из коридора донесся топот ног и крики.

— Не хочу! Не хочу! — послышалось оттуда. — Не трогайте меня, отпустите!

Нобору выскочил в коридор и чуть не столкнулся с бежавшей ему навстречу девушкой. Она остановилась и быстро юркнула ему за спину. Вслед за ней показался Ниидэ, за которым спешила женщина лет сорока.

— Задержи ее, — предупредил Ниидэ, загораживая дорогу пытавшейся обойти его женщине.

— Помогите, помогите! — кричала девушка, прижимаясь к Нобору. — Не отдавайте меня, я не хочу, не хочу!

— Отведи ее в мою комнату, — приказал Ниидэ.

— Успокойся, теперь все в порядке. Пойдем со мной, тебя здесь никто не посмеет обидеть. — Нобору взял ее за руку.

— О-Эй! — закричала женщина. — Ничего плохого я тебе не сделаю. Я тебя заберу домой — так будет лучше.

— С тобой мы потом поговорим, а пока оставайся здесь и жди, — перебил ее Ниидэ.

— Но почему вы не разрешаете мне забрать ее?

— Я хочу поговорить с ней наедине. А ты побудь здесь, я, кажется, ясно сказал.

Тем временем Нобору отвел девушку в комнату Ниидэ. Комната была настолько завалена свертками и ящичками с лекарствами, что едва отыскалось свободное место, чтобы усадить ее. Девушке было лет восемнадцать, она была одета в короткое кимоно на вате, подпоясанное коричневым оби. Волосы украшал гребень. Кожа на руках огрубела и была покрыта мелкими трещинами. Бледное, без малейшей косметики лицо напоминало маску. Усевшись на круглую циновку, девушка утерла слезы и громко рассмеялась.

Похожа на слабоумную, подумал Нобору, разглядывая ее лицо.

Вошел Ниидэ, сел напротив девушки и стал ее расспрашивать. О-Эй недавно исполнилось девятнадцать, женщина, которая уговаривала девушку вернуться домой, ее мать. Отец три года тому назад ушел из дому и с тех пор не появлялся. Кроме нее в семье старший брат и сестра, а также две младшие сестры и младший брат. С десяти лет О-Эй отдали в услужение торговцу свечами в лавку «Кинроку». Недавно она забеременела, и ее отправили домой к матери. На этот короткий рассказ у О-Эй ушло немало времени, она часто запиналась, внезапно задумавшись, надолго умолкала, иногда трижды повторяла одно и то же. Ответ на каждый вопрос ей вроде бы стоил огромного труда — она то почесывала затылок, то ладонью утирала губы, словно на них выступила слюна.

Явные признаки слабоумия, пришел к окончательному выводу Нобору.

В лавке «Кинроку» О-Эй была прислугой. Когда ее спрашивали, от кого она забеременела, твердила, что не знает. Само собой, ее сочли ненормальной, вернули в родной дом, где и так было полно голодных ртов, и мать потребовала, чтобы О-Эй избавилась от ребенка — затем и привела ее в больницу.

Ниидэ, бывало, соглашался прервать беременность, когда к тому вынуждали обстоятельства. Это не считалось страшным грехом. Вот в некоторых феодальных кланах, говорил он, издавались даже указы, разрешающие «убить новорожденного». В отдельных районах Японии, когда в многодетных семьях бедняков не хватало еды, существовало негласное право «на убийство новорожденных». Однако он, Ниидэ, считает, что убить появившееся на свет живое существо — слишком жестоко и противоречит человеческой морали. Поэтому в случае необходимости надо совершать подобный акт, пока ребенок находится еще в утробе матери, другими словами, пока он еще не стал «человеком». Исходя из этой теории, Ниидэ готов был избавить О-Эй от ребенка. Но когда он сообщил ей о своем решении, она переменилась в лице, стала кричать «не хочу, не хочу», вырвалась из рук врачей, выскочила из операционной и ринулась по коридору к выходу из больницы. Ее поймали, но она, громко рыдая, твердила:

— Я хочу родить! Ребенок, который вот здесь, внутри, — это мой ребенок. Что бы со мной ни сделали, я рожу его и воспитаю. Сама его выращу — и ничьей помощи мне не надо!

— Ничего не имел бы против, если бы ты была способна справиться со своими материнскими обязанностями. Но ведь это не так. Ты сама говоришь, что с головой у тебя не все в порядке. Тебе предстоит еще долгая жизнь — и кто знает, сумеешь ли ты сама себя обслужить. А ведь хочешь взвалить на себя еще и воспитание ребенка, — убеждал ее Ниидэ.

О-Эй громко рассмеялась и, склонившись к уху Ниидэ, шепнула:

— Господин доктор, пусть это останется между нами: на самом деле я вполне здорова — только прикидываюсь дурочкой.

— Помолчи, от таких больных я это слышал не раз.

— Я не вру, доктор! Честное слово, не вру! В двенадцать лет — я уже служила тогда в лавке — меня послали в амбар помочь грузчикам. Я оступилась, упала с лестницы и ушибла голову и спину. Вот тогда-то, воспользовавшись этим случаем, я надумала прикинуться, будто повредила себе мозги... На самом же деле я здорова и вполне справлюсь с воспитанием ребенка.

— Там в приемной ее ожидает мать, — обернувшись к Нобору, сказал Ниидэ. — Пойди и скажи ей, что девушку мы на несколько дней оставим в больнице. Когда понадобится, мы ее известим.

Когда Нобору вошел в приемную, О-Канэ, мать девушки, кинулась ему навстречу и, даже не дослушав его объяснений, закричала:

— Что за чушь вы несете? Где это видано, чтобы на это требовалось столько времени? Она же ненормальная и такая упрямая: я ее убеждаю — надо освободиться от ребенка, а она и слушать не хочет.

— Верно, она не соглашается — и с этим не поспоришь, — ответил ей Нобору. — Ничего неестественного нет в том, что женщина — пусть она и дурочка — желает иметь детей.

— И вы хотите помочь слабоумной родить идиота?

— Доктор Ниидэ сказал, чтобы вы пришли через три дня.

— Я уйду отсюда только вместе с ней, — решительно заявила О-Канэ. — Мне говорили, что в этой больнице делают такую операцию тем, кто в этом нуждается, и даже за лекарство не берут денег, потому и обратилась к вам. Теперь поняла, что сглупила. Схожу туда, где надо платить, — там сделают сразу и не станут ни о чем расспрашивать. Приведите сюда мою дочь, и немедленно!

Может, в самом деле отпустить с ней дочь? — подумал Нобору. Но Ниидэ стоял на своем, и женщина ушла, пообещав напоследок, что уж через три дня заберет дочь, чего бы это ни стоило. Просительное выражение исчезло — она глядела на Ниидэ злобно и презрительно, будто он лишил ее чего-то чрезвычайно для нее важного.

— Чего она хочет? — возмутился Нобору. — Что-то за этим кроется — ведь она заявила, будто готова даже заплатить, лишь бы поскорее освободить дочь от ребенка.

— Не твоя забота — предоставь это мне и Мори, а сам собирайся к родителям в Кодзимати. Уже три часа, и они тебя давно ждут.

В Кодзимати в гостиной сидели супруги Амано и их дочь Macao. День был сумрачный, над городом низко нависли серые тучи, готовые вот-вот разразиться дождем. Еще не было четырех, а в доме уже зажгли огни. Нобору сначала позвали в кабинет отца, где была и мать. Там ему объявили, что тянуть нечего, сегодня состоится помолвка, пока неофициальная, без гостей — он и Macao только обменяются чашечками сакэ, как положено. Нобору сперва заявил, что отказывается. Эта церемония в родственном кругу оживила воспоминания о его помолвке с Тигусой. Мать будто почувствовала это и, подвигав непослушными ногами, хотела что-то сказать, но отец властным жестом остановил ее.

— Таково желание господина Амано, и я с ним согласился, — решительным, не допускающим возражений тоном заявил он. — Что мешает нам отпраздновать это в семейном кругу? Ведь на март уже назначена официальная помолвка.

— Потому-то и нет необходимости делать это сейчас, — возразил Нобору.

— Но ведь существует обычай!

Нобору промолчал и поглядел на токонома[24]. Там в медных вазах стояли веточки сосны и сливы. Так было и сто, и двести, и триста лет тому назад.

«Всегда ветка сосны, всегда ветка сливы — от сотворения мира!» — тоскливо подумал Нобору.

Мать поставила эти ветки согласно традиции, а отцу невдомек, почему такое бессмысленное повторение вызывает печальное чувство.

Его молчание родители восприняли как знак согласия. У отца, по-видимому, отлегло от души.

— Пойди приготовь все, как положено, — сказал он матери. — Ну, вот и хорошо, — улыбнулся он, глядя на Нобору. — Откровенно говоря, я за тебя беспокоился — ведь помолвка с Тигусой была неудачной. Кстати, господин Амано собирается поговорить с тобой. Думаю, разговор этот будет для тебя небезынтересным.

Отец загадочно поглядел на Нобору. Его лицо осветилось ласковой улыбкой.

Помолвка в семейном кругу происходила в гостиной. По этому случаю пол застелили пунцовым шерстяным ковром, расставили старинные позолоченные ширмы и внесли два светильника. Жених и невеста переоделись: Нобору — в льняной камисимо[25], Macao — в белое кимоно из гладкой ткани и в утикакэ[26] такого же цвета. Волосы ей уложили в прическу в стиле симада[27], воткнув в них золоченые шпильки. Густой слой косметики настолько изменил внешность Macao, что Нобору она показалась взрослой женщиной. Его отец и мать, а также супруги Амано были в строгой одежде, подобающей церемонии.

Нобору заметил, что столик с чашечками для сакэ внесла незнакомая ему женщина.

«Похоже, и сватов не пригласили», — подумал он.

Когда завершилась церемония обмена чашечками сакэ, женщина, скромно сидевшая в углу, низко поклонилась, коснувшись ладонями пола, и негромко, дрожащим голосом произнесла: «Поздравляю». Нобору с удивлением заметил, как затряслись ее руки, а по щекам потекли ручейки слез.

«Так это же Тигуса!» — чуть не вскрикнул Нобору. Ну конечно же, перед ним была Тигуса — его бывшая невеста. Но как же она переменилась! Куда исчезли ее ослепительная, чувственная красота, ее очаровательные черты лица, какими они запомнились Нобору перед отъездом в Нагасаки. Может, такое впечатление создавали выбритые брови и выкрашенные в черный цвет зубы, как это положено замужней женщине? Но главное — сказалась семейная жизнь: рождение ребенка, необходимость каждодневно потакать прихотям мужа... Сейчас перед ним была обыкновенная, ничем не привлекательная замужняя женщина, каких во множестве можно встретить в любом городе, на любой улипе. Глядя на нее, Нобору ощутил, как многолетняя тяжесть свалилась с него, и мысленно возблагодарил судьбу, которая их когда-то разлучила.

— Здравствуйте, Тигуса, — спокойно произнес он. — Я слышал, что у вас родился ребенок. Надеюсь, он здоров?

— Благодарю вас, — прерывающимся голосом ответила Тигуса. — Девочка недавно перенесла корь, но теперь уже поправилась.

— Ах вот как? К сожалению, я не знаком с вашим супругом, но тем не менее передайте ему, пожалуйста, привет и наилучшие пожелания.

— Ну довольно! А теперь отправляйся к себе, — приказал Амано.

Тигуса поклонилась и вышла.

— Спасибо, Нобору, — прочувствованно произнес Амано. — Я, может быть, глупый отец, но не успокоился бы, не получив твоего прощения. Но ты проявил истинное благородство. Теперь я разрешу Тигусе заходить к нам в дом и смогу нянчить внучку.

Нобору поклонился и поглядел на Macao. Девушка ответила ему полным благодарности взглядом.

Какие умные, глубокие и чистые глаза — в них, как .в зеркале, отражается вся гамма чувств до тончайших оттенков; поистине судьба оказалась к нему благосклонной; верно, красота Macao не броская, но со временем она расцветет — в этом нет сомнения. Тигуса напоминала пышный цветок, а стебель и веточки служили лишь тому, чтобы подчеркнуть его красоту. Отцветет цветок, опадут его лепестки, и стебель и веточки останутся голыми. Macao же — цветок вроде бы скромный, неброский, но красота его становится все утонченней по мере того, как растут его веточки и вытягивается стебель. И если Тигусу можно сравнить с усыпанным цветами кустом, то Macao похожа на вечнозеленое дерево, не меняющее цвета во все времена года; именно такую женщину он мечтал избрать спутницей жизни. Так думал Нобору, разглядывая Macao.

После того как пригубили сакэ родители жениха и невесты, Амано повернулся к Нобору и сказал:

— Скоро исполнится год, как ты работаешь в больнице Коисикава. Недавно я встретился с господином Ниидэ, и мы договорились, что в марте будущего года ты оставишь больницу. Тебя назначают на должность медика при правительстве.

Нобору вопросительно поглядел на Амано.

— Мы собирались сразу же определить тебя на эту должность по возвращении из Нагасаки, — продолжал Амано, — но в твое отсутствие Тигуса сошлась с другим. Мы понимали, что, оставаясь среди нас, ты не снесешь позора. Я посоветовался с доктором Ниидэ, и он согласился взять тебя на время в свою больницу. Так вопреки твоей воле ты попал туда. Мы решили, что перемена места и напряженная работа помогут тебе преодолеть постигшее тебя разочарование. Кроме того, мы посчитали, что в такой больнице ты сможешь применить знания, почерпнутые в Нагасаки.

С тех пор я частенько встречался с доктором Ниидэ, интересовался тобой. Вначале он со смехом рассказывал, какой ты твердый орешек и сколько ему пришлось приложить сил, чтобы приучить тебя к работе, но в последнее время ты изменился в лучшую сторону и, к радости Ниидэ, с готовностью брался за лечение самых трудных пациентов. Вот и получилось: мы тебя вроде бы насильно отправили в больницу Коисикава, а благодаря твоим стараниям и терпению все разрешилось к лучшему. Ты не можешь себе представить, как меня обрадовал лестный отзыв Ниидэ. Еще раз прости нас за своеволие.

Нобору молча поклонился. Он с подобающей скромностью выслушал Амано. В глубине души он понимал, что это не его заслуга и за все ему следует благодарить Ниидэ. Неприятный инцидент с О-Юми, воспоминания о котором до сих пор заставляли его краснеть, произошел исключительно по его вине: с горя он пристрастился к сакэ, хотя, честно говоря, оно ему никогда не нравилось. Это пристрастие и привело к плачевным последствиям, которые чуть не стоили ему жизни. И спас его не кто иной, как Ниидэ. Причем не бранил его, хотя и следовало. Мало того, он постарался сделать так, чтобы это позорное происшествие сохранить в тайне — о нем ведь так никто и не узнал, кроме Мори.

Тот случай явился переломным моментом в жизни Нобору. Он излечил его от меланхолии, позволил по-новому ощутить вкус к жизни, к работе в больнице. Именно тогда раскрылась для него широта души Ниидэ, который, как казалось, лишь молча наблюдал за его капризами и глупыми вывертами. Однажды Ниидэ признался, что воровал, продал друга, предал учителя. Не ему, Нобору, судить, насколько эти слова соответствовали действительности, но настойчивость и упорство, с какими Ниидэ старался излечить его от апатии и вернуть к полнокровной жизни, безграничная любовь, проявляемая им к бедным людям, порой воспринимались Нобору как стремление искупить грехи, совершенные им в прошлом.

Говорят: только тот, кто не изведал тяжесть преступления, способен судить людей.

Говорят: тот, кто изведал тяжесть преступления, никогда не будет судить людей.

Трудно сказать, с чем столкнулся в своей жизни Ниидэ, но мрак и тяжесть преступления он, должно быть, знал не понаслышке, подумал Нобору.

Когда закончился праздничный обед, Нобору сказал, что хотел бы поговорить с Macao, и попросил оставить их наедине. Macao переоделась и пришла в его комнату. На ней было легкое кимоно с неброским узором по подолу и широкий пояс с вышитыми на нем красными кленовыми листьями. Она выглядела гораздо моложе, чем в свадебном наряде, а пушок на щеках в свете фонаря казался нежным, едва заметным ореолом.

Я хотел бы задать тебе один вопрос, — начал Нобору. — Господин Амано, твой отец, сообщил мне, что в марте меня собираются назначить на должность медика при бакуфу.

— Да, — кивнула Macao.

— Это было моей заветной мечтой. В Нагасаки я стремился постичь современную медицинскую науку, многое изучил и выработал свою методику лечения. На этом посту я рассчитывал прославить свое имя и стать светилом, известным всей стране. Но теперь это желание пропало.

Слушая Нобору, она лишь удивленно моргала длинными ресницами.

— Короче говоря, я намерен остаться в больнице Коисикава, — продолжал Нобору. — Я и сам не вполне уверен, что мое решение останется неизменным до конца дней, но сейчас богатству и обеспеченной жизни я предпочел бы скромную работу в больнице. Конечно, мне еще надо испросить согласия у доктора Ниидэ, но хочу тебя заранее предупредить: работа в больнице не принесет ни денег, ни славы. Хорошенько подумай: готова ли ты разделить со мной жизнь в нужде? Я не требую от тебя немедленного ответа — обдумай все и честно скажи.

Macao молча глядела на него своими прозрачными глазами, в которых так легко читались обуревавшие ее чувства. Ее зрачки расширились, и Нобору прочитал не высказанный словами ответ: я согласна.

— По-видимому, ты не очень ясно представляешь, что такое жизнь в постоянной нужде. Я же не страшусь трудностей, ибо вижу глубокий смысл в своей работе. О решении сообщи мне письмом.

— Я сделаю так, как вы посоветовали, — решительно сказала Macao.

Нобору ощутил, как чувство благодарности поднимается из глубины души и охватывает все его существо. Он понял, что Macao уже приняла решение, хотя и не высказала его вслух, и оно продиктовано не слепым повиновением, а сознательной готовностью вытерпеть любые невзгоды, потому что она всем сердцем уверовала в правоту принятого им решения. Он все понял и радостно улыбнулся. Macao ответила ему счастливой улыбкой и скромно опустила глаза, словно испугалась, как бы кто-то посторонний не подсмотрел ее чувства.

Нобору простился с родителями и с семейством Амано и вышел на улицу. К вечеру сильно похолодало, но счастливый Нобору, не чувствуя холода, быстро шел по дороге, бормоча себе под нос: «Все прекрасно, теперь все будет хорошо!»

По возвращении в больницу Нобору зашел к Мори. Тот поздравил его с помолвкой, похвалил Macao, шутливо сказав, что и сам бы не прочь жениться на такой девушке. Но когда Нобору поделился с ним своими мыслями насчет работы в больнице, Мори покачал головой.

— Это будет непросто, — сказал он. — Похоже, Красная Борода уже принял решение, и вскоре сюда вернется Цугава.

— Здесь ему не место, — сердито возразил Нобору.

— Видишь ли, я тоже не переношу этого человека, но раз ты уходишь, то пусть хоть Цугава придет взамен — все лучше, чем вообще никого.

— Я останусь, — упрямо произнес Нобору. — С места не двинусь, даже если Красная Борода станет гнать меня прочь... В чем дело? Почему ты на меня так смотришь?

— Просто я подумал: тебе не следует спешить с этим разговором — лучше подожди, когда представится удобный случай.

— Ты поможешь?

— Попытаюсь.

На следующее утро, когда еще не рассвело, Нобору разбудили громкие крики. Он не вполне проснулся и никак не мог сообразить, что случилось. Наконец он различил возмущенный женский голос. Он быстро оделся и выскочил в коридор. Ночной фонарь еще не был погашен, доски пола неприятно холодили ноги. В конце коридора у входа в палату санитарки пытались унять бушевавшую О-Эй.

— Утихомирься, — строго прикрикнул Нобору. — Рядом тяжелобольные.

О-Эй притихла, но зло поглядывала на окруживших ее женщин.

— Она хотела сбежать, — объяснила пожилая санитарка, указывая на отворенную дверь, ведущую в сад, — я пришла на смену О-Каве и не успела затворить дверь, как она выскочила из палаты и попыталась удрать.

— Спасибо за труды, — сказал Нобору санитаркам. — Идите к себе, а с девушкой я разберусь сам.

Слегка подталкивая О-Эй, он провел ее в свою комнату, убрал в нишу постель, постучал Мори, попросив его побыть с девушкой, а сам отправился за советом к Ниидэ.

Доктор что-то писал, но отложил кисточку в сторону и, выслушав Нобору, ненадолго задумался.

— Все ясно, — наконец сказал он, тяжело вздохнув. — Кстати, ты встретился у своих родителей с Амано? — совершенно неожиданно спросил он.

— Да, он приезжал на помолвку, — коротко ответил Нобору. — Но как все же поступить с О-Эй? — вернулся он к тому, зачем пришел. — Думаю, не зря она пыталась бежать из больницы — на то были серьезные причины.

— Эта девушка вовсе не слабоумная. Она не соврала, сказав, что нарочно прикинулась дурочкой... Кстати, поговори с ней сам и попытайся узнать, почему она так поступила.

— Может быть, у Мори это получится лучше? — помолчав, возразил Нобору.

— Нет, это сделаешь ты. — Ниидэ пристально поглядел на него. — Тебе вскоре предстоит начать семейную жизнь. Не исключено, что извлечешь кое-что полезное и для себя. Поговори с О-Эй — на сегодня освобождаю тебя от посещения больных на дому.

В начале О-Эй наотрез отказалась говорить. Завтрак и чай для нее принесли в комнату Нобору, но она не притронулась ни к тому, ни к другому, сидела на полу, уставившись в стену, и всем своим видом давала понять, что из нее не выудишь ни слова. Пошел уже одиннадцатый час, и Нобору решил, что сегодня он от О-Эй ничего не добьется, как вдруг она кашлянула и бесцветным голосом пробормотала:

— А, все равно, телега сломана, и ее уж не починишь. Нобору замер. О-Эй снова умолкла, потом передернула плечами и, все так же уставившись в стену, заговорила:

— У меня будет ребенок, чего бы мне это ни стоило. И я всем докажу, что сумею одна, без чьей-либо помощи, его вырастить.

Нобору слушал, не проронив ни слова. Он подумал: «Если заговорю, только спугну ее». Однако О-Эй умолкла надолго. Тогда Нобору прервал молчание и как бы между прочим спросил:

— Если решила рожать, то ведь это можно сделать в больнице. Отчего же надумала бежать отсюда?

— Боюсь, снова придет мать и уговорит доктора сделать операцию. Вот я и решила бежать отсюда и родить в другом месте, — ответила О-Эй.

— Но ты хоть понимаешь, как трудно будет растить ребенка без отца?

— Понимаю, но, по мне, лучше воспитывать ребенка одной.

— Почему?

И тогда О-Эй, все так же не отрывая взгляда от стены, рассказала свою историю.

Ее отец, Сатаро, ушел из семьи, и где находится сейчас — неизвестно. Прежде он считал себя человеком искусства — играл на сямисэне[28] и неплохо пел. Он участвовал в небольших представлениях, пел в харчевнях для гостей, иногда был уличным музыкантом. Заработки его были невелики, а из того, что зарабатывал, приносил домой лишь малую толику. С ее матерью, О-Канэ, он познакомился в какой-то закусочной. Позднее, когда они поженились, О-Канэ изводила его ревностью, из-за чего в доме что ни день вспыхивали ссоры.

«Я не жалуюсь на то, что ты совсем не приносишь в дом денег, — выговаривала она мужу. — Ты артист, а артисты ничего в деньгах не смыслят — это я знала еще до того, как вышла за тебя замуж. Меня беспокоят женщины. Уж такой народ артисты — готовы приволокнуться за любой женщиной. Признавайся, у тебя ведь тоже есть любовница!» Такие упреки всегда заканчивались дракой, во время которой они поносили друг друга последними словами...

О-Эй внезапно умолкла, повернулась лицом к Нобору и, сердито сверкнув глазами, сказала:

— Вы хотите меня обмануть.

— С чего это тебе в голову пришла такая глупая мысль?

— Вы просите рассказать о себе, чтобы обманом вырвать у меня согласие на операцию.

— Не болтай глупости! Наша больница находится под опекой местных властей. Неужели ты всерьез думаешь, что здесь могут вынудить женщину сделать такую операцию вопреки ее желанию?

— Ах, все мужчины одинаковы, — пробормотала О-Эй. — Не будь мужчин, женщины и дети смогли бы жить без мучений.

Нобору ничего не ответил. О-Эй успокоилась и продолжила свой рассказ.

О-Канэ была влюблена в Сатаро как кошка и выполняла любые его прихоти. Старшей сестре О-Рицу в этом году исполнилось двадцать три года, младшей, О-Суэ, девять. Было еще два брата — Дзиро и Кэндзи. Родители заставляли детей работать с семи-восьми лет, отправляли нянчить младенцев или в лавки, быть на побегушках, причем не забывали наперед выклянчить задаток. Одиннадцати лет О-Рицу устроили служанкой в веселый дом. Родители регулярно забирали у О-Рицу все деньги, и вскоре у нее уже было столько долгов, что для их уплаты к девочке — ей тогда исполнилось двенадцать — пригласили гостя. Такое испытание оказалось ей не по силам, и на следующий день она сбежала домой. Сатаро пришлось идти на переговоры. В конце концов порешили на том, что О-Рицу отправят в один из публичных домов в квартале Атака, поставив условием, что она будет исполнять исключительно обязанности служанки и гостей к ней водить не станут.

Вначале О-Рицу в самом деле поручали работу на кухне, посылали за покупками, но спустя два месяца к ней привели гостя. Она снова пыталась бежать, но ее поймали и избили до полусмерти. Оказалось, что за эти два месяца родители умудрились вытянуть у хозяйки дома двенадцать рё.

— В то время мне было уже восемь лет, — продолжила свой рассказ О-Эй, — и родители отправили меня нянчить младенца к продавцу сэмбэй[29]. Иногда по дороге домой я заходила в публичный дом, где служила старшая сестра. От нее я и услышала эту историю.

Брат Дзиро служил на постоялом дворе в Бакуротё. Все причитавшиеся ему деньги тоже забирали родители, а он не получал ни единого мона[30].

Возвращаясь от старшей сестры, О-Эй думала о том, что и ее, и четырехлетнего Кэндзи, и недавно родившуюся младшую сестру ожидает участь, постигшая старшего брата и сестру, — работать в поте лица ради того, чтобы набивать ненасытные утробы родителей, — и ее юное сердечко сжалось от ужаса.

Когда О-Эй исполнилось десять лет, ее пристроили к торговцу свечами. Спустя полгода к ней зашла старшая сестра и сказала по секрету, что жить в публичном доме невыносимо и она решила бежать. Ей было уже четырнадцать лет, но два с лишним года изнурительной службы совершенно истощили ее. Она настолько исхудала, что мало чем отличалась от десятилетней О-Эй.

— Мне все равно, я конченый человек, но ты хорошенько подумай и постарайся избежать того, что случилось со мной, — сказала она напоследок.

С того дня О-Эй только и думала о том, как выжить. Отец с матерью по-прежнему заходили в лавку, где работала О-Эй, забирали причитающиеся ей деньги под предлогом того, что им все труднее сводить концы с концами: родилась еще О-Суэ. Если так будет продолжаться, то вскоре и ее постигнет судьба сестры — продадут в публичный дом, думала О-Эй. И вот однажды ее осенила замечательная мысль.

— В квартале Икэ-но-хаси, где расположена наша лавка, жил один дурачок по имени Мацу, — продолжала О-Эй. — Ему было лет семнадцать или восемнадцать. Он бродил по городу с отвисшими мокрыми губами, бормоча себе под нос что-то нечленораздельное. Взрослые сторонились Мацу, лишь детишки гурьбой бежали за ним. Мацу и навел меня на мысль прикинуться дурочкой. Уж слабоумную-то не станут продавать в публичный дом.

Так решила О-Эй, а было девочке в ту пору всего десять лет. Однажды, помогая в амбаре грузить товар, она оступилась, упала с лестницы и сильно ушибла голову и спину.

— Я это сделала не нарочно — оступилась и потеряла сознание...

— Когда я пришла в себя, меня напоили водой. Медленно, глоток за глотком пила я воду и думала: вот и пришел тот час, о котором мечтала... Несколько дней голова раскалывалась от боли, и я никак не могла разогнуть спину. Как раз в эти дни я начала строить из себя слабоумную

Я долго наблюдала за Maцу, подражала его жестам и гримасам Теперь я овладела этим так искусно, что все окружающие поверили: я рехнулась. Даже доктор попался на удочку, сказал, что слабоумие — следствие ушиба головы и потребуется время, пока я излечусь. Иногда я вела себя так, будто дело пошло на поправку, но, когда родители успокаивались и думали, что я вот-вот выздоровею, снова начинала представляться дурочкой. Мой хозяин добротой не отличался, но и злым человеком тоже не был. Он чувствовал свою вину за случившееся, но перестал выплачивать деньги родителям.

«Я возьму на себя заботы об О-Эй, — ведь несчастный случай произошел во время работы, но выплачивать вам жалованье не намерен — ведь она теперь ничего не делает, — объяснил он Сатаро и его жене. — Если вы не довольны такими условиями, я готов простить задолженность О-Эй, но тогда придется забрать девочку домой», — добавил он.

После этого Сатаро трижды приходил за О-Эй, но та отказывалась возвращаться, рыдала так громко, что было слышно на весь квартал, а однажды даже прокусила ему руку.

Слушая О-Эй, Нобору незаметно наблюдал за девушкой. Говорила она вполне связно, вела себя нормально, лишь беспокойные руки, которые то и дело утирали с губ несуществующую слюну, создавали впечатление слабоумия. По-видимому, она настолько усвоила повадки дурачка Мацу, что они вошли в привычку. Нобору поразило удивительное упорство, проявленное О-Эй — по сути, совсем еще девочкой — в стремлении добиться поставленной цели.

— Будь мои родители простыми, хорошими людьми, я никогда не позволила бы себе их обманывать, — продолжала О-Эй. — Но они не такие. Что мать, что отец жили за счет собственных детей, работать не работали, лишь пили сакэ, набивали брюхо, развлекались, бездельничали.

Я заметила, что все бедные семьи в одинаковом положении. Даже родители, горячо любящие своих детей, нередко отправляют их на заработки. Нужда заставляет! Хуже всего ведут себя мужчины. Как только им перевалит за тридцать, они будто лишаются разума: пьют, развлекаются с женщинами, играют в азартные игры, совершенно не заботясь о жене и детях. Не знаю, как обстоят дела в богатых семьях, но среди бедняков из десяти мужчин восемь или девять поступают именно так.

Поэтому у меня нет никакого желания выйти замуж. Буду заниматься самой черной работой и растить ребенка. Без мужчины в семье мне не понадобится отправлять ребенка на заработки, чтобы ублажить мужа и каждый день думать, как бы свести концы с концами. Я вполне обойдусь без мужа и уверена, что прекрасно сама воспитаю ребенка.

— Как я понимаю, твоя мать требует, чтобы ты освободилась от ребенка, и желает по-прежнему жить за счет твоих заработков? — произнес Нобору.

— Именно так. — О-Эй кивнула и провела ладонью по губам. — С тех пор как отец три года тому назад ушел из дома, она стала пить вино и собирается продать в веселый дом девятилетнюю О-Суэ.

— Она догадывается, что ты строишь из себя дурочку, а на самом деле вполне нормальная?

— Нет! — О-Эй решительно качнула головой. — Просто она считает, что и на дурочку найдутся любители, которые и заплатят побольше, было бы остальное в порядке.

— Это просто ужасно, что есть на свете люди, готовые переспать со слабоумной. Они потеряли разум, — пробормотал Нобору.

— Так вы позволите мне родить ребенка? — спросила О-Эй.

— Сейчас разговор не об этом... Хотел бы я знать, что думает о твоем решении отец ребенка?

— Разве это имеет значение?

— Понимаю, ты намерена одна, без мужа воспитывать ребенка, но ведь существует и отец того, кто растет сейчас в твоем чреве.

— Пусть это вас не беспокоит, — рассмеялась О-Эй. — Как только он узнал, что заделал мне ребенка, его и след простыл.

— Он работал в той же лавке, что и ты?

— Как вам сказать, — неопределенно ответила О-Эй и хитровато поглядела на него. — Моим единственным желанием был ребенок. Я надеялась, что и мать отстанет от дурочки с ребенком, и мужчины тоже не будут на такую зариться. Может, мне и не суждена долгая жизнь, но она обретет смысл — жить ради того, чтобы вырастить и воспитать свое дитя. Что до отца, то я его и в лицо не помню.

О-Рицу вскоре изловили. В свои двадцать три года она многое повидала, сменила не одну работу, но долго нигде не задерживалась, а теперь снова в публичном доме. Старший брат Дзиро работает землекопом, с семьей порвал. Конечно, беспокоит судьба младших сестры и брата, но главное сейчас — родить ребенка и защитить себя от нападок матери. — Так завершила свой рассказ О-Эй.

— Я все понял. А теперь возвращайся в палату. Пока не родишь, все заботы возьмем на себя мы. И не пытайся бежать — этим ты только навредишь себе, — сказал Нобору.

— Не беспокойтесь, больше не убегу. — О-Эй виновато улыбнулась и пошла к себе.

В тот вечер, дождавшись возвращения Ниидэ, совершавшего очередной обход больных, Нобору рассказал ему о своей беседе с О-Эй. Ниидэ молча слушал и не произнес ни слова и после того, как Нобору умолк. Не уяснив, какое впечатление произвела на Ниидэ история О-Эй, Нобору нерешительно спросил:

— Мы сможем оставить ее в больнице до родов?

— Значит, ты понял, что она нормальна и имеет полное право родить? — Ниидэ саркастически усмехнулся. — Безусловно, мы оставим ее в больнице. Ведь у нас нет иного выхода.

— Боюсь, как бы не учинила скандал ее мамаша, — пробормотал Нобору.

— Предоставь это мне. Девушка успокоилась?

— Вроде бы да.

— Прошу тебя завтра встретиться с ее хозяином. Скажи ему, что больница берет на себя все хлопоты, связанные с родами, и узнай: согласится ли он потом принять ее на работу?

Хозяин никак не хотел поверить, что О-Эй вполне здорова и нарочно строила из себя дурочку, но на работу взять согласился.

— Мы отремонтируем кладовку и поселим ее там. Не знаю, дурочка она или вполне нормальный человек, но работает хорошо, и, думаю, от нее будет прок. Конечно, я не допущу, чтобы мамаша тянула из нее деньги.

— О последнем я вас прошу особо, — произнес Нобору, подчеркивая каждое слово.

Не успел он вернуться в больницу, как привезли человека с тяжелой травмой. Два часа без передышки Нобору и Мори им занимались и только после того, как опасность для жизни миновала, пошли в столовую выпить чаю. Вскоре туда зашел молодой человек и сообщил, что их дожидается женщина по имени О-Канэ. Нобору с удивлением узнал Цугаву.

— Ты ли это, Цугава? — воскликнул Нобору.

— Спасибо, что не забыли. — Цугава саркастически усмехнулся. — Должно быть, нам с вами, Нобору, суждено все время меняться местами. Теперь настал мой черед — я возвращаюсь в больницу.

Нобору переглянулся с Мори. Тот сидел молча, сердито насупив брови.

— Так что мне сказать этой женщине? — прервал молчание Цугава.

— Передай, что с ней будет говорить Ниидэ. Он еще не вернулся — пусть подождет, — сказал Нобору.

— Похоже, она здорово пьяна и орет на всю больницу.

— В таком случае встречусь с ней я. Проводи ее, пожалуйста, в мою комнату, — проворчал Нобору.

— Значит, в вашу комнату? — хитро поблескивая глазами, произнес Цугава. — Слушаюсь, господин доктор.

Мори сердито сжал кулаки.

— Не принимай близко к сердцу, — сказал Нобору, провожая взглядом Цугаву.

— Не принимать близко к сердцу?! Спасибо за совет. Тебе-то что — ты покидаешь больницу, а мне с этим ничтожеством...

— Не горячись! Этот человек не будет здесь работать — я ведь уже говорил тебе.

Мори поглядел на свой кулак, разжал его, потом сжал еще сильнее — так, что на пальцах побелели косточки.

— Но ведь это не от тебя зависит, — возразил он. Нобору молча опустил голову. Н-да, подумал он, О-Эй было всего десять лет, когда она решила защитить себя от посягательств матери. И она своего добьется: в этой беспощадной круговерти родит ребенка и всем докажет, что сумеет одна воспитать его. Чем-то с этим схож и жизненный путь, избранный Ниидэ. Он находит смысл жизни не в том, чтобы добиваться уже сегодня видимых результатов, а в постоянном труде, который на первый взгляд кажется напрасным. Я посвящаю себя напрасному труду, говорил он. Любой росток несложно вырастить в теплице, но, пожалуй, истинный смысл жизни — в неистребимом желании вырастить зеленый росток среди льдов.

Так хотел сказать ему Нобору, но промолчал.

— Я останусь здесь, — тихо, но решительно произнес он. — Меня взял в эту больницу Красная Борода — он обязан учесть мое желание.

Он покинул столовую и вернулся в свою комнату. Там сидел Цугава и беседовал с О-Канэ — не столько беседовал, сколько подтрунивал над ней. О-Канэ качало из стороны в сторону от выпитого вина. Она говорила какие-то пошлости, а Цугава преувеличенно громко поддакивал.

— А-а, это ты! — воскликнула О-Канэ, осоловело глядя на Нобору. — Я запомнила тебя, но ты мне не нравишься. Вот этот господин мне больше по душе.

Не произнося ни слова, Нобору сел за стол.

— Ну, теперь моя миссия закончена. — Цугава поднялся. — Оставляю ее с вами наедине, господин доктор.

Нобору даже не поглядел в его сторону.

О-Канэ была сильно навеселе. Она уселась перед Нобору и так широко расставила ноги, что стало видно ее голубое исподнее.

— Ну, что вы решили с этой дурочкой? Надеюсь, сделаете ей операцию? — спросила она, с трудом ворочая языком.

— Но ваша дочь хочет родить.

— Ерунда! — О-Канэ сделала жест рукой, будто отводя от себя паутину. — Неужели вы всерьез прислушиваетесь к тому, что болтает эта сумасшедшая? Я ведь не какая-нибудь легкомысленная богачка и не допущу, чтобы это так просто сошло вам с рук. Делайте, что вам говорят, и побыстрее.

— Оставьте ее в покое, — тихо произнес Нобору, с трудом сдерживая гнев. — Девушка желает родить, и мы ей поможем. А вам советую: перестаньте доить из нее деньги.

Нобору почувствовал, что говорит слишком резко, но слова были сказаны. О-Канэ бросила на него разъяренный взгляд. Ее отвислые губы вытянулись в ниточку, лицо исказила отвратительная гримаса. Казалось, еще мгновение, и она вцепится в него зубами.

— Это я-то дою из дочери деньги?! Какое право ты имеешь так говорить? Еще никто не посмел сказать обо мне плохое слово. А теперь ты наболтаешь людям такое, что мне стыдно будет им на глаза показаться. Где у тебя доказательства, что я отнимаю у дочери деньги? Где?!

— А чем вы заставляете заниматься вашу дочь О-Рицу? — шепотом спросил Нобору. — А что делают ваши дети: Дзиро, Кэндзи? Куда собираетесь определить малышку О-Суэ?

— Не твое дело! — закричала О-Канэ, отворачиваясь от Нобору. — Это мои дети — я их родила и вырастила. А тебя, чужого человека, не касается, как поступают родители с собственными детьми.

— Если не касается, почему вы требуете доказательств? Тяжело дыша, О-Канэ обернулась к Нобору и злобно поглядела на него.

— Я мать своих детей. Дети должны всячески помогать родителям. Я ведь тоже в поте лица трудилась для отца с матерью. Не я это придумала — так уж повелось.

О-Канэ встрепенулась от внезапно пришедшей ей в голову мысли и надменно, с издевкой сказала:

— Разве власть имущие не учат нас, что послушание достойно награды? Разве сыновний долг не первая из всех ста заповедей? Разве весь мир не держится на подчинении младших старшим, детей родителям? Ну-ка, ответь, разве не так?

Нобору буквально трясло от негодования. Он сознавал: для этой женщины любые слова — пустой звук, но ему захотелось сказать ей такое, что проняло бы ее до самых печенок. Пока он судорожно пытался это придумать, седзи раздвинулись, и в комнату вошел Ниидэ. Нобору встал, чтобы задвинуть сёдзи обратно, но Ниидэ остановил его.

— Оставь так — здесь плохо пахнет, — сказал он. Нобору вернулся на свое место.

— Плохо пахнет? — взвилась О-Канэ. — Это вы на меня намекаете?

— Не намекаю, а прямо говорю. Здесь смердит твоим грязным нутром. Всю комнату провоняла — вот-вот всех выворотит наизнанку. Принюхайся — поймешь.

— Какое вам дело до моего нутра?

— Сгнило не только твое нутро, вся ты гниль, с головы до пят! Некоторые заставляют своих детей работать, когда в доме нечего есть. Но я до сегодняшнего дня еще не встречал здоровых родителей, которые продают своих детей, чтобы напиться сакэ. Такие подлецы — нелюди. Они не имеют права называться родителями. Запомни: любая скотина, любое дикое животное готово пожертвовать жизнью ради спасения детеныша, будет голодать, но первым накормит его. А ты хуже скотины, хуже дикого зверя... Молчи! — заорал он, видя, что О-Канэ собирается ответить. — Девочку мы оставим у себя в больнице, — продолжал Ниидэ. — А о тебе я сообщу властям, и если ты по-прежнему будешь наживаться за счет детей, они примут меры.

— Ах, как страшно!

— Убирайся, — сказал Ниидэ. — И учти: будешь наживаться на собственных детях — тебе не миновать тюрьмы.

— Я не из пугливых, — пробормотала О-Канэ, поднимаясь. — Властями ты можешь детишек стращать, а не меня! В тюрьму посадят! Ой-ой, у меня сейчас кожа на животе лопнет от смеха. — Приговаривая так, О-Канэ бочком выбралась из комнаты и, пошатываясь на непослушных ногах, покинула больницу.

— Нет, так нельзя, — пробормотал Ниидэ. — Последнее время я веду себя непозволительно грубо. И чего я так раскричался. Она ведь просто темная, глупая женщина. И это не вина ее, а беда. И все это из-за крайней бедности и тяжелых условий.

— Я так не думаю, — возразил Нобору. Ниидэ удивленно поглядел на него.

— Бедность или богатство, плохие или хорошие условия, на мой взгляд, не имеют отношения к сущности человека, — пояснил он. — Почти год я сопровождал вас во время обходов больных на дому и за это время сталкивался с разными людьми. Были среди них достаточно образованные и обеспеченные, но уступавшие обыкновенным простолюдинам. Встречались мне и совершенно неграмотные бедняки — прекрасные люди, перед которыми хотелось низко склонить голову.

— Хочешь сказать, как за ядовитым растением ни ухаживай, оно все равно останется ядовитым? Так, что ли? Но человек научился делать из ядовитых растений чрезвычайно эффективные лекарства. Нет слов, О-Канэ плохая мать, но если ее только поносить и унижать, она от этого лучше не станет. Напротив, будет еще зловредней. А нужно из плохого человека научиться извлекать то, что в нем есть хорошего, — точно так же, как из ядовитых растений извлекают полезное лекарство. При всех обстоятельствах ведь это все-таки человек!

— Скажите, — тихо спросил Нобору, — а ваша идея вернуть в больницу Цугаву тоже основывается на этой точке зрения?

— С чего это ты приплел сюда Цугаву?

— Хочу узнать: чем вы руководствовались?

— Желаешь, чтобы я накричал и на тебя?

— По-видимому, так это и будет, — холодно ответил Нобору. — Но вам нет необходимости возвращать Цугаву в больницу, потому что я намерен здесь остаться.

— А кто тебе это разрешил? — Ниидэ сердито с узил глаза.

— Вы.

— Я?!

— Да, вы изволили разрешить.

— Ничего не выйдет, я не допущу. — Ниидэ рубанул воздух рукой. — Тебя назначают на высокий пост — дело решенное!

— «Именно нашей больнице нужны настоящие врачи» — разве это не ваши слова? Я и сам только здесь понял, что врачевание — акт милосердия, — настаивал на своем Нобору.

— О чем ты болтаешь? — резко перебил его Ниидэ. — «Врачевание — акт милосердия...» — Он почувствовал, что говорит слишком возбужденно, глубоко вздохнул и понизил голос. — «Врачевание — акт милосердия...» Этот вздор, эти бредни придумали для себя врачи-шарлатаны, у которых одна цель — заработать побольше денег. Они свое подлое поведение прячут за столь высокими словами, чтобы скрыть неутолимую жажду к бесчестному обогащению.

Нобору стоял перед ним, не решаясь прервать.

— О чем говорить, если медицина не способна по-настоящему вылечить даже простуду, — продолжал Ниидэ, — врач не может правильно поставить диагноз и ищет во тьме на ощупь, опираясь лишь на жизненные силы больного. Мало того, врачи в своем большинстве — шарлатаны, не желающие трудиться.

— Тогда тем более странно, что вы намереваетесь избавиться от моих услуг, а Цугаву вернуть в больницу, — перебил Нобору.

— Не надо путать одно с другим.

— Вы сами знаете, что я ничего не путаю. И позвольте вам заметить: я останусь здесь, даже если ради этого придется применить силу. Я своими глазами однажды видел, какой вы обладаете силой, но и это не заставит меня уступить. Ваша воля, можете выгнать меня, но...

— Ну и глупый же ты человек.

— К этому и вы приложили руку.

— Да, глупый! Это в тебе говорит юношеский задор. Смотри, потом пожалеешь, но будет поздно.

— Значит, вы позволите мне остаться?

— Уверяю тебя, будешь горько сожалеть об этом.

— Поживем — увидим. Во всяком случае, позвольте вас поблагодарить. — Нобору склонил голову.

Ниидэ ничего не ответил и вышел из комнаты.