"Красная Борода" - читать интересную книгу автора (Ямамото Сюгоро)

Соловей-дурачок

Район, получивший в народе название «Зады Идзу-самы», тянулся от храма Каннэйдзи до особняка правителя Идзу Мацудайры, которого местные жители называли «Идзу-сама». Помимо нескольких лавок и расположенного на территории храма небольшого чайного домика, в этом тихом месте были дома удалившихся от дел торговцев, а также приказчиков и содержанок. За домами расходились узенькие, кривые переулки, в которых пришлый человек непременно запутался бы. В переулках стояло сорок семь приземистых строений, напоминавших длинные бараки, разделенные на комнатушки — каждая с отдельным входом. Двенадцать из них были совершенно непригодны для жилья, семь или восемь пустовали в ожидании жильцов, в прочих же двадцати семи домах жило чуть более полутора сотен человек.

Нобору впервые пришел в это место. Он сопровождал Ниидэ, которого пригласили осмотреть человека по прозвищу «Соловей-дурачок».

Ветреный сентябрьский день уже клонился к вечеру, когда они, обойдя нескольких пациентов, вышли на дорогу, по которой стелился дымок из очагов — местные жители готовили ужин.

Ниидэ был здесь частым гостем, его то и дело окликали прохожие, приветствовали сидевшие у порогов в ожидании ужина мужчины. Один даже окликнул Ниидэ с крыши, и сопровождавший врачей управляющий Ухэй не преминул сделать ему замечание.

— Эй, Ясукэ, и не стыдно тебе? Разве можно здороваться с уважаемым доктором, сидя на крыше? Уж кучеру-то следовало бы знать правила приличия. Быстренько слезай вниз!

— Если я слезу, крыша улетит. Разве не видишь, какой ветер?

— Не болтай глупостей!

— Чем ругать меня, господин управляющий, поднимитесь-ка лучше сюда и убедитесь, что я не вру, — возразил Ясукэ. — Я здесь сижу вроде бы заместо груза, а стоит мне слезть, как крышу мигом унесет ветром.

— Послушай, Ясукэ, — расхохотался Ниидэ. — Так ты собираешься там сидеть, пока не уляжется ветер?

— А что мне остается? Если крышу снесет, придется искать новое жилище, а я еще за это не расплатился. Да вы не беспокойтесь за меня, уважаемый доктор.

— Ну и тип! Никакого с тобой сладу! — воскликнул Ухэй.

Мужчина на крыше что-то ответил, но ветер отнес его слова в сторону.

Ухэй смущенно поцокал языком и, покрикивая на шаливших на дороге детей и поругивая хозяек, жаривших рыбу прямо на улице, повел Ниидэ к дому Дзюбэя.

Дзюбэю исполнился сорок один год, у него была жена О-Мики и семилетняя девочка О-Томэ. Он издавна торговал галантереей и сначала служил в мелочной лавке Моригути в районе Бакуротё. Лет двадцать тому назад, когда Дзюбэй собирался открыть собственное дело, он сошелся с распутной женщиной, растратил много хозяйских денег и был с позором изгнан из лавки. Счастье, что хозяин оказался добрым человеком и не засадил его в долговую яму. С тех пор Дзюбэй переменил множество профессий, а со своей нынешней женой познакомился, когда стал разносчиком горячей лапши. Вскоре они поженились, и хозяин лавки, где прежде служил Дзюбэй, одолжил ему с рассрочкой на два месяца кое-какую мелочь для торговли вразнос.

И вот уже пятнадцать лет Дзюбэй бродил по городу с лотком, то здесь, то там раскладывал для продажи товар, но заработки были невелики, и ему так и не удалось выбраться из барака, где он снимал комнату.

За эти годы О-Мики родила ему троих детей, из которых двое умерли совсем маленькими. Неделю назад Дзюбэй отправился со своей единственной дочерью в баню, и там вдруг с ним начало твориться странное. Он раздел девочку и повел ее в общую купальню. Там дочка неожиданно споткнулась и упала, а Дзюбэй почему-то обрушился с бранью на мывшегося рядом мужчину и принялся его избивать. Потом поднял девочку с пола и спокойно сказал:

— Вот ты упала и доставила беспокойство чужому дяде. Старайся смотреть под ноги.

Вид у Дзюбэя был настолько странный, что избитый даже не рассердился и лишь удивленно глядел на него.

Вернувшись домой, Дзюбэй взял длинную жердь, прислонил к притолоке, подвесил на нее плетеную бамбуковую корзину, а сам уселся против корзины и замер. На расспросы жены не отвечал, лишь махал руками и шептал:

— Тихо, не то спугнешь соловья, а он стоит тысячу золотых монет.

— Какой там еще соловей?

— Наконец-то он мне попался! Слышишь, как заливается. Такое пение тянет на тысячу золотых.

Он снова поглядел на корзину, прислушался, потом обернулся к жене и сказал:

— Теперь уж мы выберемся из бедности.

С того дня Дзюбэй перестал таскаться со своим лотком по городу и, если не спал и не ел, усаживался напротив корзины и с блаженным видом глядел на нее. Бывало, он даже просыпался среди ночи, беспокойно прислушивался, потом, удовлетворенно кивнув головой, садился перед корзиной и бодрствовал до утра. Когда О-Мики пыталась уговорить его сходить на заработки, он озадаченно глядел на нее.

— Зачем это? Мы продадим соловья, и вырученных денег нам с лихвой хватит до конца жизни.

Все это успел сообщить по дороге к дому Дзюбэя управляющий Ухэй.

Осмотрев Дзюбэя, Ниидэ не обнаружил каких-либо признаков психического заболевания. Он предложил и Нобору осмотреть его. Тот достал из корзины Такэдзо свечу, зажег фитиль и стал изучать зрачки Дзюбэя.

— Должно быть, вы считаете меня сумасшедшим, — с жалостью глядя на них, произнес Дзюбэй. — Но вы глубоко ошибаетесь. Я вполне здоров и вообще никогда в жизни не обращался к врачам за помощью.

В это время с улицы донеслись детские голоса. Прыгая по дощатому тротуару, дети кричали: «Тёдзи воришка, Тёдзи воришка!»

— Опять они за свое, — поцокал языком сидевший на пороге Ухэй. — И чего эти чертенята издеваются над Тёдзи?

Он вышел наружу.

Покончив с осмотром, Нобору обернулся к Ниидэ и покачал головой. Уже совсем стемнело, и сильно чадивший фонарь, казалось, усугублял и без того мрачную атмосферу, царившую в комнате. Кроме пары скамеек и домашнего алтаря, там ничего не было. Лишь в углу громоздились три тюка — по-видимому, с товарами. Ниидэ поднял глаза на притолоку, поглядел на жердь с подвешенной к ней корзиной.

— Что у тебя там? — спросил он, указывая пальцем на корзину.

— Тсс, — остановил тот Ниидэ. — Не говорите так громко. Разве вы сами не видите, что там?

— Пустая корзина.

— У вас, наверное, зрение не в порядке, потому и не видите. — Дзюбэй поднял указательный палец и, склонив голову, зашептал: — Если вам ничего не видно, то слышать-то вы слышите? Вы только прислушайтесь... Ну как?

Ниидэ молчал.

— Да это же соловей поет, тысяча золотых ему цена, и скоро должен появиться покупатель, — шепотом произнес Дзюбэй.

Вскоре Ниидэ поднялся и, сказав О-Мики, что снова зайдет, вышел на улицу, где его поджидал Ухэй. Уже совсем стемнело, и Такэдзо зажег фонарь.

— Этот Тёдзи, которого дразнили детишки, — не сын ли Горокити, которого я однажды осматривал? — спросил Ниидэ.

— Он самый, — ответил Ухэй. — В этих бараках полно сплетниц — болтают много лишнего, а детишки прислушиваются и дразнят тех, кто послабее и беззащитней.

— А как себя чувствует жена Горокити?

— Не слишком здорова, но нет у нее времени разлеживаться — надо семью содержать... Ну, а что вы скажете насчет Дзюбэя?

— Пока ничего определенного. — Ниидэ прикрыл лицо от пыли, поднятой порывом ветра с земли. — Буду присылать к нему Нобору. Посмотрим, как пойдет дальше. На мой взгляд хуже, чем сейчас, не станет.

Ниидэ простился с Ухэем и пошел в сторону больницы Коисикава.

Но дороге в больницу Ниидэ спросил у Нобору, с какой целью он зажег свечу.

Нобору ответил, что в бытность его в Нагасаки один голландский врач описал схожие симптомы у больного с опухолью мозга. В этом случае, если поднести к глазу свет, возникает дрожание зрачков. Вот он и решил проверить, но у Дзюбэя ничего подобного не наблюдается.

— Какое же, по-твоему, у Дзюбэя заболевание? — спросил Ниидэ.

— Ума не приложу. Вроде бы в организме аномалий не наблюдается. Признаков бытового сифилиса тоже не заметил. Может быть, непроизвольная симуляция?

— На предположениях диагноз строить нельзя.

— Я исхожу не из предположений, а из условий жизни больного. Пятнадцать лет человек работал, не жалея сил, а жить легче не стало; он лишился двоих детей, и никакой надежды на то, что когда-нибудь выбьется из нужды, а ведь ему уже сорок один; в этих условиях навязчивая идея разбогатеть вполне могла привести к нарушениям в психике, которые проявились в форме галлюцинаций.

Ниидэ молча выслушал Нобору, но ничего не сказал, лишь посоветовал еще раз посетить Дзюбэя, когда выдастся свободное время.

Спустя несколько дней Нобору снова собрался к Дзюбэю. Ниидэ вручил ему небольшой сверток с деньгами, который надлежало передать управляющему, а также попросил осмотреть больных в семье поденщика Горокити, жившего в том же бараке близ колодца.

С тех пор Нобору несколько раз посещал этот барак. Дзюбэй, которого соседи прозвали «Соловей-дурачок», по-прежнему целыми днями просиживал у своей бамбуковой корзины.

У Горокити была жена О-Фуми и четверо детей, в том числе семилетний Тёдзи — тот самый, которого обзывали воришкой соседские дети. Горокити был на год старше жены — ему исполнился тридцать один, старшему сыну, Торакити, было восемь, за средним, Тёдзи, следовали шестилетняя О-Миё и двухлетняя О-Ити. Тёдзи с первого посещения привязался к Нобору; еще издали завидев его, он мчался навстречу и не отходил, пока тот не возвращался в больницу. Когда Нобору зашел к ним во второй раз, Тёдзи потихоньку показал ему корзину, полную плодов гинкго, и пообещал при следующем посещении подарить ему такую же корзину.

— Где же ты их раздобыл? — удивился Нобору.

— В поместье Идзу-самы. Там растет большое дерево гинкго, и, когда дует ветер, часть плодов падает с веток за забор.

— И тебе удалось так много набрать?

— Больше меня никто не набирает, — гордо ответил Тёдзи.

Он подошел к черному входу на кухню, вырыл сбоку ямку в земле и высыпал в нее недоспелые, пахнущие свежей зеленью плоды.

— Мы все ходим за гинкго, но я собираю быстрее всех, — повторил он. — Завтра снова пойду — ведь за них хорошо платят.

— А почему ты закапываешь их в землю? — спросил Нобору.

— Когда они полежат в земле несколько дней, скорлупа легко отходит от плода. А сами плоды мы моем и потом сушим на солнышке.

В этот момент к ним подошла женщина лет тридцати и нахально уставилась на Нобору. Ее полная грудь переходила без малейшего признака талии в широкие и мощные бедра. Плоское лицо было грубо подмалевано, а перекрашенные в рыжий цвет редкие волосы, обильно смазанные дешевым маслом, блестели.

— Господин доктор, — жеманно проговорила она, — меня зовут О-Кину, а живу я в конце этого барака. Знаете, последнее время у меня часто болит голова. Не зайдете ли как-нибудь осмотреть меня? — Голос у нее был хриплый и противно слащавый.

Нобору молча кивнул и поспешно вошел к Горокити. На обратном пути он заглянул к управляющему. Его жена, О-Тацу, предупредила Нобору, что женщина, которая с ним заговорила, распутная.

— Отвратительная баба, — поддержал жену Ухэй, — и такая хитрющая. Сняла здесь комнату, не предупредив хозяина, что долгое время пробыла в публичном доме. Она и теперь продолжает заниматься своим ремеслом, приманивает женатых мужчин, из-за чего здесь у нас что ни день скандалы.

В публичном доме у нее были три постоянных клиента. Один из них даже пообещал на ней жениться, да только средств не хватило. Тогда О-Кину завлекла в свои сети продавца циновок Рюкити. Тот по уши в нее влюбился и снял в здешнем бараке для нее комнату. Добрый по характеру, Рюкити оказался у О-Кину под каблуком и безропотно исполнял все ее желания, хотя дела его шли не блестяще. На деньги, которые он приносил, О-Кину содержала молодого любовника, о чем Рюкити по простоте душевной даже не подозревал. Юноша был на пять или шесть лет моложе О-Кину. Развращенный до крайности красавчик помыкал О-Кину, а та в нем души не чаяла, похвалялась им перед соседями, но никому не рассказывала, кто он, где живет и чем занимается. Приходил он к ней после полудня. Завидев его, О-Кину преображалась. Радостно напевая, она носилась по комнате, готовя выпивку и закуску. Потом они закрывали ставни и так рьяно занимались любовными утехами, что доски пола жалобно скрипели и, казалось, вот-вот выскочат из пазов. Даже видавшие виды соседи, прислушиваясь к стонам и крикам О-Кину, с укоризной качали головами. А дети с испугом шептались: «Тетушку О-Кину убивают!» Проводив своего любовника, О-Кину жаловалась соседям: «Мой-то сегодня был такой сердитый, кричал на меня. Должно быть, вы слышали, как я плакала». Соседки посмеивались в ответ и понимающе переглядывались.

Эта О-Кину совращала соседей — молодых и старых, уродливых и красивых. Но этого ей было мало. Уходя в город, она неизменно возвращалась с незнакомым мужчиной. А чтобы никто не посмел ее упрекнуть в распутстве, сплетничала, подслушивала, разносила слухи по всему кварталу, болтала, что этот, мол, «спит с чужой женой», а тот «живет не по средствам» — значит, ворует. Причем жертвами ее были семьи бедные, не способные постоять за себя.

— Последнее время она ополчилась на семью Горокити, — тяжело вздохнув, сказал Ухэй. — Чувствует, что все настроены против нее, вот и старается оболгать других.

— Отчего же вы не изгоните ее отсюда? — спросил Но-бору.

— С такой бабой непросто справиться, — пробормотал Ухэй, оглядываясь на отошедшую в сторону жену. — Мы бы уже давно вышвырнули ее отсюда, да силенок не хватает.

Нобору вспомнил ее крепко сбитое, похожее на ступу тело, мелкие завитки смазанных маслом крашеных волос, плоское, покрытое густым слоем белил лицо, плотоядный взгляд и ощутил, как от отвращения и страха у него на затылке встают дыбом волосы.

«И как только таких земля носит», — подумал он про себя. Да, в каждом бараке можно встретить лишившегося рассудка человека, вроде Дзюбэя, в каждом бараке можно столкнуться и с беспутной, потерявшей стыд женщиной — такой,как О-Кину.

Это не ее вина, сказал бы Ниидэ, у падшей женщины тяжкая жизнь, а развратом занимаются не только бедные, но и вполне обеспеченные. Причем кое-кто из них еще даст фору О-Кину. И все это от невежества и темноты...

Выслушав воображаемую тираду Ниидэ, Нобору горько усмехнулся...

В конце октября с согласия Ниидэ он отправился навестить родителей. Ему сообщили, что у матери болят ноги и она не встает с постели. Много лет тому назад она заболела подагрой и с тех пор при резкой перемене погоды страдала от приступов невыносимой боли, неделями, а то и месяцами лежала пластом. В минувшем году Нобору по приезде из Нагасаки отправился прямо в больницу Коисикава и вот уже около года не заглядывал в родительский дом. После всего, что случилось, ему и не хотелось там бывать. Но на этот раз он решил пересилить себя и повидаться с родителями — тем более что Ниидэ предупредил его о предстоящем разговоре с Амано.

Он прибыл около полудня. Отца дома не было — сказали, что он пошел с визитом к больному. Дверь отворил незнакомый ученик отца. Нобору сразу прошел к матери в спальню. У изголовья сидела молоденькая девушка и читала больной книгу. Нобору почему-то сразу догадался, что это Macao. По-видимому, девушка не ожидала встретить его здесь, густо покраснела и, что-то смущенно пробормотав, положила книгу и выскочила из спальни...

Нобору провел у матери около часа и ушел, не дождавшись отца. Мать жаловалась, что стали болеть и бедра, и теперь она с большим трудом может самостоятельно вставать с постели.

Прослышав об этом, семейство Амано отправило младшую дочь поухаживать за матерью Нобору. В отличие от старшей сестры, Тигусы, она была худенькой, небольшого роста, грациозной, как молодая лань. Выражение ее миловидного личика менялось столь же быстро, как вода в горной реке.

«Как родные сестры могут быть так непохожи?» — удивлялся Нобору.

Тигуса была настоящей красавицей с изысканными манерами. Чем-то она напоминала прекрасный, источающий божественный аромат цветок. Но, к собственному удивлению, сейчас Нобору по душе была Macao, и его влекло к ней гораздо сильнее, чем когда-то к Тигусе. Когда мать обмолвилась об их женитьбе, он попросил подождать: мол, ему надо разобраться в своих чувствах.

Мать, должно быть, все поняла и, прощаясь с Нобору, сказала:

— Благодарю тебя, теперь я спокойна.

Ее успокоило не только то, что сын, по-видимому, увлекся Macao, но и перемены в его настроении: как можно было догадаться по его рассказу, Нобору был доволен работой в больнице Коисикава и больше не сердится на отца, который отправил его к Ниидэ.

— После истории с Тигусой мы очень беспокоились за тебя, не знали, как ты отнесешься к новой работе. Ниидэ говорил, что тебе там сначала все не нравилось.

— Напротив, мне просто повезло, — улыбаясь, ответил Нобору.

Посоветовав матери держать ноги в тепле и следовать строгой диете, Нобору простился и пошел в больницу.

Macao проводила его до порога. Он попросил приглядывать за матерью. Она ответила, что будет ждать его прихода, и долгим взглядом посмотрела ему в глаза.

Выйдя на улицу, Нобору вдруг почувствовал, как его захлестнула радость. Он запомнил долгий взгляд Macao, ее длинные ресницы, которыми она прикрыла глаза, пытаясь утаить вспыхнувшее в них чувство.

«Ну а Тигуса?» — подумал он и решительно покачал головой. Воспоминания потеряли свою остроту, и он уже не испытывал к ней любви, лишь холодное безразличие и даже неприязнь. Наверно, он и сам уже не тот. Работа в больнице изменила его самого и его взгляды. И, честно говоря, он был рад этому.

Он теперь многое познал в человеческой жизни, повидал людей в самых различных обстоятельствах, узнал, как влияют на них несчастья, бедность, болезни. И этот опыт позволил ему постичь различие между Тигусой и Macao.

— И все же не следует горячиться, — пробормотал он, невольно подражая Ниидэ. — Да, Macao мне нравится, но не будем спешить, не будем спешить...

Нобору почувствовал, как его лицо заливает краска. Чтобы вернуть душевное равновесие, он надумал тут же заняться чем-то полезным. Был только третий час, и он, не заходя в больницу, отправился в район «Задов Идзу-самы».

Прежде всего он решил заглянуть к Дзюбэю, но, когда проходил мимо дома управляющего, тот выскочил на улицу и окликнул его.

— Я как раз собирался отправить посыльного к вам в больницу, — расстроенно пробормотал Ухэй. — Случилось несчастье. Целая семья пыталась покончить жизнь самоубийством. Приходил доктор Коан, но он смог лишь оказать первую помощь... Нет, это не с Дзюбэем — тот по-прежнему глядит на своего соловья в корзине. Несчастье случилось с семьей Горокити!

— Как это произошло?

— Отравились, — мрачно сказал Ухэй, спеша за Нобору. — Доктор Коан сказал, что они выпили крысиного яда. В доме стоит ужасный запах.

Младшая девочка О-Ити скончалась сразу, остальные дети были в тяжелом состоянии. Меньше яд подействовал на Горокити и его жену. Когда вошел Нобору, в комнате стоял тошнотворный запах серы и какой-то кислятины.

— Простите, господин доктор, что доставили нам неприятности, — с трудом шевеля губами, прохрипел Тёдзи, завидев Нобору.

— Почему ты просишь прощения? — с мягкой улыбкой спросил Нобору. — Ведь ты не совершил ничего дурного.

Тёдзи прокашлялся и едва слышно сказал: «Гинкго». Говорить ему было трудно, и Нобору приблизил ухо к его губам. Оказывается, он не забыл свое обещание насчет плодов гинкго, но у матери не хватило денег на муку и пришлось их продать.

— Не думай об этом, Тёдзи. Честно говоря, я не очень гинкго люблю, да и о твоем обещании совершенно забыл. Так что не беспокойся. И вообще, это не по-мужски — переживать из-за такой мелочи.

— В следующий раз обязательно подарю. Если в этом году не успею, то в будущем.

— Договорились.

Они согнули мизинцы на правой руке и соединили их. Пальцы Тёдзи были очень горячие, но какие-то вялые. «До будущего года надо еще дожить, крепись, Тёдзи, стоит ли умирать из-за этой отравы», — бормотал Нобору. Он выписал рецепт, отправил в больницу посыльного за лекарством и просил передать Ниидэ, что, по-видимому, задержится здесь на всю ночь.

В четыре часа скончалась шестилетняя О-Миё, а к вечеру умер старший сын Таракити. Покойных потихоньку переносили в дом управляющего. Из детей оставался в живых один лишь Тёдзи. Горокити и его жена О-Фуми, видимо, понимали, что происходит, но ничего не говорили. Нобору взял микстуру, доставленную из больницы, и напоил Тёдзи. Того сразу вырвало — организм не принимал жидкости. Горокити же и его жена наотрез отказались пить лекарство.

— Как вам не стыдно! — не сдержавшись, крикнул Нобору. — Люди так беспокоятся за вас, а вам наплевать!

В конце концов они, морщась, проглотили микстуру.

Вечером появился доктор Коан — полный мужчина лет сорока. Не обращая внимания на Нобору, он наспех осмотрел супругов и Тёдзи и, скорчив кислую гримасу, ушел. Вскоре заглянул Ухэй и предложил Нобору разделить с ним ужин. У Нобору с утра во рту не было маковой росинки. Он попросил соседку подежурить в его отсутствие и отправился к Ухэю. Пока он ел рис и жареную рыбу с соленьями, управляющий вкратце рассказал о случившемся.

Около семи утра Горокити заглянул к соседям и, сказав, что с женой и детьми идет помолиться в храм Асакуса, запер дверь и ушел. Никто из соседей не усмотрел в этом ничего подозрительного, хотя всем семейством ходить в храм на молитву здесь было не принято.

— Насчет храма они соврали, — продолжал Ухэй. — На самом деле они потихоньку, чтобы никто не заметил, тут же возвратились домой. Это не составило труда, поскольку все соседки о чем-то болтали у колодца.

После полудня жившая рядом О-Кэй услышала странные стоны и какую-то возню, доносившиеся из дома Горокити. Она испугалась и подняла крик, на который сбежались соседи.

— Но отчего все семейство вдруг решило покончить жизнь самоубийством? — спросил Нобору, отложив в сторону палочки для еды.

— Не знаю, — ответил Ухэй. — У постоянно голодных людей может быть много причин для самоубийства. Подтолкнуть их к смерти способна любая мелочь. Уж очень тяжко им живется на этом свете.

Поблагодарив за ужин, Нобору поднялся из-за стола и направился было к двери, но вдруг, вспомнив о чем-то, спросил:

— Скажите, а этот доктор Коан к вам заходил?

— Заходил, — сердито ответил Ухэй. — Хотел выяснить, кто заплатит за выписанные им лекарства. О состоянии больных — ни слова. Сказал лишь, что лекарства стоят столько-то, и потребовал, чтобы ему как можно быстрей уплатили. Доктор он никудышный, но известен по всей округе своей жадностью.

— Насчет того, что «никудышный», я с вами не согласен. Он своевременно и со знанием дела оказал первую помощь.

Нобору вышел наружу. Небо заволокло облаками, дул пронизывающий ветер. В большинстве бараков двери были закрыты, кое-где сквозь щели пробивался свет. Доски, по которым ступал Нобору, громко скрипели.

Не доходя до дома Горокити, он вдруг остановился: до него донеслись странные, тоскливые звуки. Казалось, что они идут из-под земли.

— Что с вами?

Нобору вздрогнул от неожиданности и не сразу понял, что это Ухэй.

— Ах, вот оно что! Вас испугали эти звуки? — рассмеялся Ухэй. — Это заклинания! Вам, наверно, такой обычай неизвестен. Подойдите поближе.

Нобору послушно последовал за Ухэем. Вскоре они увидели у колодца нескольких женщин с фонарями. Они подходили к колодцу по двое и, склонившись над ним, кричали: «Эй, Тёдзи, эй, Тёдзи!» Их печальные, умоляющие голоса эхом отзывались в колодце, отражались от его стенок и дна, обретая неестественное, какое-то потустороннее звучание, от которого мороз продирал по коже.

— Они просят Тёдзи остаться, — шепнул Ухэй. — Считается, что колодец уходит глубоко под землю, и если выкликать в него имя человека, который вот-вот уйдет из жизни, он обязательно вернется в этот мир.

На небе не было ни звездочки. Ветер поднимал пыль на темной дороге. Он был несильным, но пронизывал до костей, будто напоминая, что зима не за горами. Нобору постоял, прислушиваясь. Он надеялся, что Ниидэ, узнав от посыльного о случившемся, зайдет, но тот так и не появился. Нобору просидел в доме Горокити до одиннадцати часов, потом отправился соснуть к управляющему. На новом месте обычно не спится, но он вспомнил встречу с Macao, подумал о возможной женитьбе и, ощутив блаженное чувство счастья, незаметно уснул.

Его разбудили около трех утра.

— Извините, что побеспокоили, но Тёдзи очень просит вас прийти к нему. Мы объяснили, что ночь на дворе и вы отдыхаете, но он настаивает.

— Наверное, кризис, — пробормотал Нобору, вставая.

— Не могу знать. На все уговоры он отвечает: «Хочу сейчас же видеть доктора!»

— Который час?

— Четвертый. — Ухэй, зябко поеживаясь, закутался в ночное кимоно. — Сюда пришла О-Кэй — она вас проводит.

— Иду. Только переоденусь.

О-Кэй была та самая соседка Горокити, которая первой узнала о случившемся. С тех пор она неотлучно дежурила возле больных. Это она собрала соседок, командуя не хуже мужчины, помогала переносить умерших детей в дом Ухэя, кипятила чай и ухаживала за Горокити, его женой и Тёдзи. Теперь она удрученно шла впереди Нобору, светя ему фонариком.

— Доктор, вы спасете Тёдзи? Он выживет? — спросила О-Кэй, когда они подходили к дому Горокити.

— Выживет, если протянет до утра, — мрачно сказал Нобору.

— Понимаю, — вздохнула О-Кэй. — А эта О-Фуми, жена Горокити, тоже хороша. Ну хоть бы посоветовалась сначала со мной. Так нет — сразу травиться!

Внезапно О-Кэй остановилась и, прижав передник к лицу, заплакала.

— Знаете, доктор, — проговорила она сквозь слезы, — мы с О-Фуми были как родные сестры. Ведь и моя семья небогатая, живем впроголодь, и другим ничем особым помочь не можем. Но до сегодняшнего дня мы с О-Фуми советовались друг с другом по любой мелочи, как говорится, делились последней щепоткой соли. — О-Кэй умолкла, стараясь подавить рвавшиеся из горла рыдания. — В самом деле, мы ладили между собой лучше, чем родные. Отчего же она не поделилась со мной, не пришла за советом, когда дело коснулось жизни и смерти? Уж если у них была такая веская причина, чтобы уйти из жизни вместе с детьми, ну хоть бы словом обмолвилась — сказала бы, так, мол, и так...

Нобору молчал. Он уже встречался с такими людьми, знал, как бедняки готовы протянуть друг другу руку помощи. Бедные люди могли рассчитывать на поддержку лишь таких же бедняков — соседей по дому, по кварталу.

...Дружили, как родные сестры, делились последней щепоткой соли, а когда речь зашла о смерти, даже словом не обмолвились...

То ли стеснительность сверх всякой меры, свойственная беднякам, то ли самолюбие и упрямство заставили Горокити и его жену скрыть от всех свое намерение уйти из жизни. Во всяком случае, О-Кэй не следовало винить их в скрытности. Так по крайней мере считал Нобору. Да и она сама в глубине души это понимала.

— Господин доктор, помогите Тёдзи. Трое детей отошли в мир иной — их уже не вернешь. Так спасите хотя бы его, — молила О-Кэй.

— Сделаю все возможное, — ответил Нобору.

В доме Горокити помимо О-Кэй неотступно дежурили еще две соседки. Тёдзи лежал на спине с широко раскрытыми глазами и судорожно ловил ртом воздух. Временами он тихо постанывал, поворачивая голову то вправо, то влево.

— Я здесь, Тёдзи, — негромко сказал Нобору, усаживаясь у изголовья и заглядывая мальчику в глаза. — Зачем ты просил меня прийти?

— Господин доктор, я вор, — осипшим голосом прошептал он. — Я просил позвать вас, чтобы признаться: я вор.

— Давай поговорим об этом потом.

— Нет, я должен признаться сейчас, потом будет поздно. — Тёдзи говорил, как взрослый. — Я... забор позади дома Симая... Вы меня слышите, доктор?

— Слышу, слышу.

— Я оторвал доски от забора позади дома Симая и утащил их домой. Я поступил нехорошо... Мне приходилось воровать и прежде. Отец и мать ругали меня. На этот раз они разозлились по-настоящему, сказали: все указывают на тебя пальцем, обзывают воришкой; такого позора больше терпеть нельзя... Вот и решили умереть все вместе... Дайте мне воды.

Нобору сделал знак женщинам. О-Кэй схватила чашку, но он ее остановил и попросил чистое полотенце. От частой рвоты у Тёдзи распухло горло. Поэтому Нобору взял у О-Кэй полотенце, смочил конец в воде и сунул мальчику в рот.

— Попытайся пососать. Не спеши, потихоньку, — сказал он Тёдзи.

Мальчик попробовал, но у него сразу же начался приступ рвоты, и он, скорчившись, упал на постель.

— Доктор, это я во всем виноват, — пробормотал он, отдышавшись. — Вы на отца и мать не сердитесь, простите их. Это я во всем виноват.

— Я все понял, — Нобору сжал горячую руку Тёдзи, — но теперь тебе говорить трудно, надо успокоиться и уснуть.

— Очень хочется пить, — пробормотал Тёдзи, закрывая глаза.

— Ничего, скоро ты сможешь вволю напиться, — пробормотал Нобору, тихо поглаживая руку мальчика.

Глаза Тёдзи были полуоткрыты, между веками просвечивали белки. У крыльев носа выступили фиолетовые пятна, дыхание еще более участилось и стало прерывистым.

— Доктор, — прошептала стоявшая рядом О-Кэй. — Так дышат перед смертью. Я знаю, это предсмертное дыхание. Сделайте же что-нибудь, доктор! Сделайте что-нибудь!

— Оставьте его, дайте ему умереть спокойно, — послышался голос О-Фуми.

Все мгновенно обернулись туда, где лежали Горокити и О-Фуми. До сих пор они не произнесли ни слова, лежали без малейшего движения. И вдруг О-Фуми заговорила. Заговорила таким хриплым голосом, что его трудно было принять за человеческий. Она лежала на спине с закрытыми глазами, губы едва шевелились, с трудом выговаривая слова:

— Я знала, что Тёдзи воровал, знала еще до того, как мне наябедничала О-Кину. Не его в этом вина...

— А о чем тебе говорила О-Кину? — встрепенулась О-Кэй, подойдя к ее постели.

— Оставьте мальчика, — повторяла О-Фуми, не отвечая на ее вопрос. — Дайте ему умереть. Так будет лучше и для него самого, и для всех нас.

— О-Фуми, скажи правду: что говорила эта подлая тварь о Тёдзи? — настаивали О-Кэй, заглядывая ей в глаза. — Что она говорила?

— Симая позвал к себе Горокити и заявил: О-Кину видела из окна своего дома, как Тёдзи воровал у них доски, и готова быть свидетелем. — Лицо О-Фуми болезненно перекосилось.

— Ах, эта старая потаскуха!

— Не надо, О-Кэй. На О-Кину вины нет, это мы во всем виноваты.

— Гадина! — закричала О-Кэй, гневно сверкая глазами. — Да как смеет эта уродина, эта развратная тварь, эта доносчица строить из себя благородную!

— Перестань, умоляю тебя, О-Кэй. Прости, я доставила тебе столько неприятностей. Не принимай то, что случилось, близко к сердцу, и Тёдзи тоже оставьте в покое, дайте ему умереть.

Тёдзи скончался на рассвете.

Горокити и О-Фуми спали, когда он испустил дух. О-Кэй молча подняла тело и отнесла в дом Ухэя. Там же обмыли и обрядили всех четверых и перенесли их в пустовавший соседний дом. Провожая глазами О-Кэй, уносившую Тёдзи, Нобору шептал:

— Ну, теперь все братья и сестры собрались вместе. Пусть им сопутствует на том свете мир и покой.

С рассветом похолодало, у Нобору стали мерзнуть колени и пальцы. Он погасил фонарь и подбросил угля в печурку.

— Скажите, доктор, — неожиданно послышался голос проснувшейся О-Фуми, — Тёдзи очень мучился перед смертью?

— Нет. — Нобору убрал руки от раскалившейся печурки. — Он скончался без страданий.

— Правда не мучился?

— Когда человек умирает, страдания оставляют его. Тем, кто глядит на умирающего, кажется, что он мучается. На самом же деле он уже ничего не чувствует. Я не заметил и тени страдания на лице Тёдзи.

О-Фуми обернулась в сторону спавшего мужа и некоторое время глядела на него, потом снова легла на спину и попросила воды. Нобору протянул руку к посудине, в которой приготовлял микстуру, потом передумал и подал ей заварочный чайник с остывшим чаем.

— Пейте маленькими глотками прямо из носика — так удобней, — предупредил он.

С мучительной гримасой О-Фуми сделала несколько глотков.

Горокити повернулся во сне и стал похрапывать. Его тихий храп свидетельствовал скорее не об усталости, а о спокойствии человека, освободившегося от физических и душевных мук. О-Фуми долго всматривалась в лицо мужа, потом тихо сказала:

— Мы уже десять лет как поженились, но я впервые вижу, чтобы он так спокойно спал.

— Доктор, почему вы не позволили нам умереть? — помолчав, спросила О-Фуми. — Мы долго думали и наконец решили уйти из жизни все вместе — иного выхода у нас не было. Отчего же все старались нам помешать?

— Грешно умирать таким образом, — ответил Нобору. — Своими руками оборвать дарованную тебе жизнь — преступление. Тем более преступно вместе с собой забирать на тот свет ни в чем не повинных детей. И неужели вам непонятно, что соседи не могли да и не имели права бросить вас на произвол судьбы, молча наблюдать, как вы и ваши дети гибнут у них на глазах?

О-Фуми надолго замолчала, потом осторожно прокашлялась и едва слышно стала рассказывать.

Горокити родился в Фукагаве, а она — в Итабаси. Жили они в бедности, и Горокити с семи лет, а ее — с пяти заставляли нянчить младенцев. Отец Горокити был уличным торговцем рыбой, а отец О-Фуми что только не пробовал делать — был старьевщиком, чернорабочим, носильщиком. В двенадцать лет Горокити отдали в услужение торговцу лекарствами. Когда ему исполнилось семнадцать, он упал с лестницы, разгружая на складе ящики с товаром, и сильно повредил голову. Сразу он, кроме боли от ушиба, ничего не почувствовал, но спустя полгода вдруг начинал терять сознание или переставал понимать, где он и что с ним происходит. Бывало, несет коробку с лекарствами, внезапно остановится перед шкафчиком и не понимает, что делать дальше и вообще куда и зачем он идет. Однажды такой приступ случился с Горокити, когда он взялся за тележку, чтобы погрузить на нее товар, — и двое суток он возил эту тележку по всему городу.

О-Фуми познакомилась с ним, когда поступила на работу в маленькую харчевню. Горокити уже не служил у торговца лекарствами, а нанялся на склад грузчиком. Ему исполнился двадцать один год, а О-Фуми — двадцать. Они быстро подружились, захотели пожениться, но у родителей были иные планы — они намеревались продать О-Фуми в публичный дом. Она рассказала об этом Горокити, и они решили бежать из Эдо в Мито.

— Получилось так, будто я его вроде как соблазнила, — вздохнула О-Фуми. — В Мито мы прожили три года. За это время у нас родились Торакити и Тёдзи. Муж оказался человеком слабовольным, напоминала о себе и болезнь. Короче говоря, он никак не мог приспособиться к жизни на новом месте среди чужих людей, и в конце концов мы снова вернулись в Эдо.

Перед возвращением мы вместе с детьми отправились в Оараи. Прихватили с собой еду и полдня отдыхали, любовались морем. Ни до, ни после мы не испытали такого счастья, как в тот день — единственный за всю нашу жизнь... — Лицо О-Фуми на мгновенье озарилось счастливой улыбкой.

...Ничего хорошего возвращение в Эдо им не принесло. Приступы у Горокити прекратились, но он совершенно потерял интерес к жизни. Никакому ремеслу он не выучился, и семья пробавлялась лишь случайными заработками. Тем временем семейство увеличилось — появились на свет О-Миё и О-Ити. О-Фуми стала брать работу на дом, но заработков уже не хватало, чтобы прокормить и одеть себя и детей. Торакити рос ленивым ребенком — толку от него никакого, а девочки были еще совсем малютки. Одна надежда была на Тёдзи — умного, смышленого мальчугана, который с детских лет старался помочь матери, заботился о ней...

— Вам, должно быть, этого не понять, доктор, — продолжала О-Фуми, — но у нас часто не хватало на всех еды, поэтому я всегда ела последней — подбирала то, что оставалось. И когда Тёдзи замечал, что для меня ничего не останется, он говорил, будто не голоден или у него болит живот, и не притрагивался к ужину, чтобы мне хоть немного досталось. А ведь ему тогда было то ли три, то ли четыре года... Всего три или четыре года, — повторила О-Фуми. — Он был хороший мальчик...

...Жили они впроголодь. Случалось, Горокити ничего не зарабатывал по нескольку дней, а то и целую неделю, и не из чего было сварить даже кашу. Зимой часто не хватало денег на уголь и дрова. В такие дни Тёдзи подбирал любые щепки и тащил в дом. О-Фуми иногда замечала, что он притаскивал обрезки со стройки, свежие ветви, обломанные в чужих садах, но у нее не хватало мужества ни отругать его, ни запретить — ведь дрова были так нужны.

А теперь этот случай с Симаей — владельцем галантерейной лавки, который иногда обращался за помощью к Горокити и платил ему за это. Такое выпадало лишь несколько раз в год — во время генеральной уборки или очистки деревянных полов от грязи, — но все же давало какую-то прибавку к заработку. Позади лавки Симая построил себе маленький домик, при котором был сад, огороженный деревянным забором. Доски, прибитые по низу забора, сгнили от времени, гвозди проржавели, и достаточно было небольшого усилия, чтобы доски отвалились. Тёдзи оторвал их, переломил пополам, получилась небольшая вязанка дров, которую он отнес домой. На следующее утро Симая прислал за Горокити посыльного. Тот обрадовался, решив,,что ему собираются предложить работу. В галантерейной лавке он увидел О-Кину. Она сказала, что Тёдзи украл доски — она сама это видела и, если понадобится, может свидетельствовать. О-Кину добавила, что не в первый раз уличает Тёдзи в воровстве. Симая же не ругался, но просил Горокити обратить внимание на сына и не допускать, чтобы тот пошел по скользкой дорожке. Вернувшись домой, Горокити не пошел на работу, а улегся на матрас и, заложив руки за голову, задумался...

— Это случилось пять, нет, шесть дней тому назад. В тот вечер, когда уснули дети, муж впервые заговорил о самоубийстве. Он говорил, а слезы текли у него из глаз, — прошептала О-Фуми, поглядев в сторону Горокити.

О том, что Тёдзи воровал всякие мелочи, О-Фуми было известно, часто она слышала, как соседские дети обзывали его воришкой. Но сейчас был случай особый. Он оторвал доски от чужого забора, и имелся свидетель — О-Кину, которая заявила, что мальчик плохо воспитан и у него воровские наклонности...

— В тот вечер и на следующее утро мы долго разговаривали с мужем и, когда окончательно решили уйти из жизни, сказали об этом детям. Дети нас поняли и согласились. — Голос О-Фуми звучал отрешенно.

— Не подумайте только, будто мы пошли на это из-за обиды на О-Кину, — встрепенулась О-Фуми. — Вовсе нет. Просто мы поняли, что так больше жить нельзя, что сама мысль о беспросветном будущем доставляет нам невыносимые муки.

Мы, как и наши родители, жили впроголодь. Все наши силы мы отдавали добыванию хлеба насущного, и не было у нас ни минуты отдыха. Я и муж темные, неграмотные люди, не способные по-человечески воспитать своих детей. Вольно или невольно мы вынуждали Тёдзи воровать. Мы поняли, что ничего не сумеем дать нашим детям, кроме полуголодной нищенской жизни и страданий. И мы решили: чем так — лучше умереть!

Дети умерли, мы с мужем тоже уйдем из жизни, если нам не будут мешать. Но главное — дети умерли, теперь и мы можем умереть спокойно... Послушайте, доктор, наверно, так говорить нехорошо, но почему нас не оставляют в покое, почему нам не дали умереть вместе с детьми?

— Ни один нормальный человек, кем бы он ни был, не имеет права допустить, чтобы у него умирали на глазах, — нехотя ответил Нобору.

О-Фуми рассмеялась. Или это только показалось Нобору. Может, он ослышался, может, то было хриплое дыхание, со свистом вырывавшееся у нее из груди...

— Выходит, видеть, как живой человек страдает, можно, а дать ему спокойно умереть — нельзя. — О-Фуми покачала головой. — Ну представьте, что вы помогли нам, спасли от смерти. А что дальше? Облегчит ли это наши страдания в будущем? Даст ли надежду на лучшую жизнь?

Нобору молча опустил голову. Он не находил ответа на этот вопрос.

И кто вообще мог бы на него ответить?

И разве этот вопрос задавала только О-Фуми? Нет, это был крик всех обездоленных, всех страждущих, всех, кто напрасно пытается найти выход из безысходной нужды. Кто ответит на него без обмана? Возможно ли вообще дать им жизнь, достойную человека? Нобору с силой сжал кулаки — так, что ногти впились в ладони.

— Доктор, кто там шумит на улице? — после долгого молчания спросила О-Фуми.

Нобору очнулся от обуревавших его раздумий и прислушался. Снаружи доносились громкие голоса и ругань.

— Соседки, должно быть, решили расправиться с О-Кину. Выйдите, доктор — остановите их.

Нобору даже не пошевелился.

— Умоляю, сделайте что-нибудь. О-Кину не виновата. Виновны во всем мы.

Уже совсем рассвело, но на землю опустился такой густой туман, что в нескольких шагах ничего нельзя было увидеть. По обочинам дороги женщины готовили завтрак прямо на улице. У очагов сидели только мужчины. Один из них, освещенный красными отблесками пылавшего в очаге огня, окликнул Нобору и с громким хохотом махнул рукой в ту сторону, откуда доносились женские вопли.

— Бабы давно ожидали случая, чтобы отыграться на беспутной О-Кину. Она ведь для них хуже заклятого врага. Присядьте здесь, доктор, и лучше не вмешивайтесь — они сами разберутся, — сказал он.

В тумане трудно было что-либо разглядеть, но в той стороне, где стоял дом О-Кину, слышался грохот, звон разбиваемой посуды, вопли, среди которых особо выделялись голоса О-Кэй и О-Кину.

— Не смей распускать руки! Кто тебе дал право бить меня по голове?! — Это был голос О-Кину.

— Да разве это голова? Единственное, что у тебя есть, — это задница, которой ты крутишь и мужиков заманиваешь. Из-за твоего ядовитого языка погибли люди. Меозавка. развратная тварь, убийца! — Это кричала О-Кэй

— Да как ты посмела обзывать Тёдзи вором? Ты, которая воруешь мужчин у законных жен! Вот! Получай! Получай! — Послышался тупой звук удара.

— Уходи отсюда! Чтоб духу твоего не было в нашем квартале! Никто из нас не согласится жить с тобой рядом, подлая тварь! — вновь донесся голос О-Кэй.

— Ой, больно!

— Больно?! Да я тебя до смерти изобью. Чтоб ты подохла, старая проститутка...

Нобору решил, что с него достаточно, и направился к дому управляющего.

Спустя полмесяца Горокити и О-Фуми, забрав урны с прахом детей, покинули дом. Обошли всех, кто им помогал, поблагодарили и уехали, никому не оставив адреса. К счастью, власти и полиция их не тронули — помогли официальное письмо из больницы Коисикава и устные показания управляющего и соседей. Но за это пришлось уплатить дорогую цену.

Однажды, проходя мимо «Задов Идзу-самы», Нобору вспомнил о Дзюбэе и зашел к управляющему расспросить о нем. Управляющего дома не оказалось, но жена сообщила, что он недавно отправился к Дзюбэю поговорить о надомной работе. Нобору пошел следом. Внезапно его окликнула женщина, в которой он, к своему удивлению, узнал О-Кину. Как и прежде, на ее лице был густой слой косметики, от крашеных волос исходил тошнотворный запах дешевого масла.

— Ах, доктор, давненько же мы с вами не встречались, — жеманно растягивая слова и улыбаясь, протянула она. — А знаете, у меня опять начались головные боли. Не зайдете ли меня осмотреть?

Нобору ничего не ответил и продолжал свой путь, но его еще долго не оставляло гадливое чувство, будто он прикоснулся к ядовитому насекомому.

У Дзюбэя он застал управляющего и сказал, что встретил О-Кину.

— Неужели она все еще здесь живет? — спросил Нобору.

— Сдались мы, — уныло произнес управляющий. — Эта подлая тварь пригрозила: если выгоним ее отсюда, она донесет властям, что мы их обманули, а супруги Горокити уморили своих четверых детей. И тогда уж нам не оправдаться: пятно падет на весь квартал. Пришлось оставить ее в покое. Вот ведь какая подлая женщина!

Слова управляющего расстроили Нобору — так расстроили, что он поспешил приступить к осмотру Дзюбэя, чтобы отвлечься.

Жена пошла заваривать чай, а сам Дзюбэй, как и прежде, сидел напротив бамбуковой корзины и не отрываясь глядел на нее. Он еще больше располнел, плечи округлились, щеки обрюзгли. Нобору присел рядом и спросил о самочувствии.

— Тсс, — оборвал его Дзюбэй и, повернув ухо к корзине, прислушался. Потом, указав на нее пальцем, шепнул: — Послушайте, какие чудесные трели! Да я этого соловья и за тысячу золотых не продам. Как он поет — даже сердце заходится!