"Красная Борода" - читать интересную книгу автора (Ямамото Сюгоро)

Добровольный донос

День был полон происшествий. В десять утра скончался старик в северном корпусе. Вскоре после этого привезли грузчицу с тяжелой травмой.

Нобору не переменился и после случая с сумасшедшей О-Юми. Он по-прежнему не желал исполнять роль врачапрактиканта и атаковал отца письмами с просьбой вызволить его из больницы Коисикава. Но все же в его поведении наметились кое-какие сдвиги. Он уже не принимал, как прежде, в штыки любые указания Красной Бороды. После того как тот, рискуя собой, вызволил его из рук сумасшедшей и постарался, чтобы неприятная для практиканта история не стала достоянием гласности, Нобору считал себя в неоплатном долгу перед главным врачом больницы, и, как ни странно, это внесло в его душу некое успокоение. Случившееся как бы разрушило барьер между ними и незаметно сблизило.

Но это он осознал позднее, а пока в происшествии с О-Юми винил не себя, а тех, по чьей милости он оказался в этой больнице, откуда по-прежнему хотел уйти. В отношении к нему Ниидэ никаких перемен не замечалось. Может быть, тот понимал, что происходит в душе Нобору, и терпеливо ждал подходящего случая, но внешне это никак не проявлял и, кроме текущих дел, ни о чем с Нобору не говорил.

В то утро к Нобору зашел Мори и передал, что Ниидэ срочно вызывает его в первую палату северного корпуса.

— Это что — приказ? — недовольно поморщился Нобору.

— Я же сказал: тебя вызывают, — холодно повторил Мори.

Нобору нехотя поднялся с постели.

— Лучше бы надел больничный халат, а то ненароком испачкаешь свое кимоно.

Нобору не послушался.

В первой палате лежали тяжелобольные. Ниидэ сидел у постели и, не оборачиваясь к вошедшему Нобору, поманил его рукой.

— Попробуй поставить диагноз, — сказал он.

В палате стоял неприятный, горьковатый запах, словно от свежесорванной полыни. Запах, несомненно, исходил от больного. Сморщив нос, Нобору подошел поближе. С первого взгляда ему стало ясно, что больной при смерти. Тем не менее он, как положено, пощупал пульс, послушал сердце, потом приподнял веки и поглядел на зрачки.

— Думаю, ему осталось жить не более получаса. Сознания нет, боли не ощущает. Может быть, смерть наступит и раньше, — произнес Нобору, указывая на лиловые пятна на крыльях носа.

— Вот история болезни, — Ниидэ протянул ему листок. — Попытайся поставить диагноз.

Нобору взял листок и стал читать.

— «Имя: Рокусукэ, возраст: 52 года. Поступил в больницу пятьдесят дней назад с жалобами на общую слабость и тупые боли в области живота. На двадцатый день отмечалось усиление болей, рвота, потеря аппетита. Компоненты рвоты — жидкие, коричневого цвета, со специфическим запахом. В области желудка прощупывается опухоль. В дальнейшем отмечалось распространение болей на весь кишечник, учащение рвоты, крайняя слабость и общее истощение организма...»

Нобору откинул полы халата больного и приступил к осмотру. Под потемневшей, сухой, покрытой морщинами кожей явственно проступали ребра. Живот был неестественно вздутым. Нобору ощупал опухоль. Она была твердой как камень. Опухоль была фиксированной — по-видимому, срослась с костной тканью.

Нобору поставил диагноз.

— Ошибаешься, — возразил Ниидэ. — Это один из редких случаев, описанных в твоих конспектах. Безусловно, это раковая опухоль, но не та, которую ты назвал. Прочитай еще раз повнимательней историю болезни.

Нобору снова проглядел глазами листок и назвал другую болезнь.

— Нет, — ответил Ниидэ. — Это рак поджелудочной железы. Поджелудочная железа расположена между селезенкой и двенадцатиперстной кишкой. Поскольку она относится к статичным органам, больной не испытывает болевых ощущений, даже если она поражена раком. Если появляются боли, это означает, что метастазы уже распространились на другие органы. Наступает резкое истощение, которое приводит к летальному исходу. Это редкий случай, постарайся его запомнить.

— Значит, болезнь неизлечима?

— Да. — Горько усмехнувшись, Ниидэ покачал головой. — К сожалению, мы не умеем пока лечить не только эту, но и многие другие болезни.

Нобору внимательно поглядел на Ниидэ.

— Может быть, с прогрессом медицины кое-что изменится, но и тогда она не сумеет превзойти те жизненные силы, которыми располагает сам человеческий организм, — продолжал Ниидэ. — Да, жалкий удел предопределен медицине... Чем дольше я лечу людей, тем больше убеждаюсь в этом. Когда возникает болезнь, один организм преодолевает ее, другой — сдается. Врачи могут распознать симптомы болезни, наблюдать ее течение, способны в той или иной степени оказать помощь организму, обладающему значительным запасом жизненных сил, — и только! На большее медицинская наука не способна. — Ниидэ сокрушенно покачал головой. — А пока мы можем и должны бороться против темноты и бедности. Только побеждая нищету и невежество, мы сумеем восполнить то, чего в настоящее время недостает медицине, понимаешь?

Так ведь это уже политика, а не медицина, подумал Нобору. Словно прочитав его мысли, Ниидэ сердито сказал:

— Ты, да и не только ты один, многие могут возразить, что борьба с нищетой и невежеством — дело политиков. Но назови мне хотя бы один случай, когда политики что-то ради этого предприняли. Возьмем, к примеру, борьбу с нищетой. За всю историю бакуфу были изданы тысячи всевозможных указов, но разве хоть в одном из них говорилось о том, что нельзя допускать, чтобы человек жил в нищете?

Ниидэ сжал губы — видно, почувствовал, что говорит слишком возбужденно и по-юношески запальчиво.

— Однако, сэнсэй[9], разве эта больница не оборудованна деньги бакуфу? — попытался возразить Нобору.

Больница... — Ниидэ печально усмехнулся. — Побудешь здесь подольше — узнаешь! Конечно, бесплатные лекарства, бесплатное лечение — это все же лучше, чем ничего. Но главное не в этом. Если бы мы могли преодолеть нищету и невежество, поверь, больше половины болезней не возникало бы вообще...

Вошел Мори и сообщил, что доставили пациента с тяжелой травмой.

— Это молодая грузчица, упала с ношей. Обширные раны в области поясницы и живота. Доктор Макино осмотрел ее, сказал, что сам не справится, и просит вашей помощи, — пояснил он.

Лицо Ниидэ сразу постарело и осунулось.

— Хорошо, сейчас иду. А пока скажи Макино, чтобы оказал ей первую помощь.

Он внимательно поглядел на умирающего, потом закрыл глаза и низко склонил голову — то ли поклонился больному, то ли просто ее опустил.

— Этот Рокусукэ был довольно известным мастером по лаку. Его лакированные столики и шкатулки пользовались успехом. Жены и детей у него нет, близких друзей тоже.

Сюда его привезли из ночлежного дома. С тех пор никто не приходил его проведать, а сам он молчит. О чем бы его ни спрашивали, не отвечает.

Ниидэ тяжело вздохнул и продолжал:

— При этом заболевании человек испытывает невыносимые боли, но Рокусукэ ни разу не пожаловался. Так, наверно, и умрет, не сказав ни слова.

Он поднялся и, предупредив, что пришлет Мори, попросил Нобору остаться.

— В жизни человека нет ничего более величественного, чем смерть. Внимательно приглядись к ней, — сказал он.

Нобору сел напротив умирающего и стал внимательно его разглядывать. Изрезанные глубокими морщинами щеки запали, подбородок заострился, на сухой, землистого цвета коже проступили лиловые пятна. В этом лице уже трудно было увидеть живые черты. Голова умирающего скорее походила на череп, обтянутый кожей.

— Вот уж не знал, что Красная Борода бывает так словоохотлив, — пробормотал Нобору, оглянувшись, нет ли кого поблизости. — Однажды он сказал: «В больнице не место для пустой болтовни», а сам вдруг разговорился — не остановишь.

Дыхание Рокусукэ становилось все более прерывистым, временами он тихо стонал. Казалось, будто жизнь мучительно пытается покинуть бренное тело.

— Отвратительное зрелище! Нет, в смерти нет ничего величественного. Она безобразна, — бормотал Нобору.

Наконец появился Мори. Он принес пиалу, которой, по-видимому, пользовался старик Рокусукэ, и палочку для еды — на конце была намотана вата.

— Я здесь справлюсь один, а ты иди к Ниидэ в третью палату, — сказал он, даже не взглянув на Нобору. — Тебе придется зашивать, так что поспеши.

Нобору припомнились слова Цугавы: «Красная Борода, не стесняясь, использует подчиненных днем и ночью». Ему даже показалось, будто Цугава где-то рядом и насмешливо подмигивает.

Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел в палату, было распростертое тело женщины. Она лежала на покрытой марлей подстилке. Увидев Нобору, доктор Макино поспешно задвинул ширму, но Ниидэ подозвал его, и обнаженное тело оказалось у него прямо перед глазами.

Молодая женщина — на вид ей можно было дать лет двадцать пять — была в меру упитанна, белокожа и, пожалуй, даже красива, если не считать мощных, загоревших на солнце ног. На полных грудях чернели соски. Прикрытый марлей живот выдавался небольшим холмиком. По-видимому женщина была в начальной стадии беременности. Нобору отвернулся. Во время практики в Нагасаки ему довольно часто приходилось осматривать и лечить женщин, но обнаженное, полное жизненных сил молодое женское тело так близко он видел впервые.

— Держи ноги, — приказал Ниидэ. — Укол ей сделали, но не исключено, что начнет буянить. Крепко держи!

Нобору заметил, что руки женщины привязаны веревками к деревянным столбикам. Следуя указаниям Ниидэ, он раздвинул женщине ноги и сел на них, прижимая к полу колени. Он не знал, куда девать глаза, и почувствовал, что неудержимо краснеет. Эта сцена будоражила его воображение и одновременно вызывала в нем чувство стыда.

— Не отворачивайся, внимательно следи, как я буду зашивать, — приказал Ниидэ и снял марлю с нижней части живота. Конец иглы, которую он держал в правой руке, был слегка изогнут, сквозь ее ушко были пропущены две шелковые нитки. Нобору поглядел на живот и увидел рваные края раны, простиравшейся от бедра к пупку. Мышцы живота конвульсивно задергались. Нобору почувствовал, что теряет сознание. Последней его мыслью было: «Она сейчас меня сбросит!»

Обморок длился не более минуты. Потом он ощутил, как кто-то шлепает его по щекам, и пришел в себя. Ему казалось, что он бесконечно долго оставался без сознания, но, открыв глаза, увидел все ту же третью палату и склонившегося нал мим Макино. Поодаль стоял Ниидэ. Скорчив кислую гримасу, он приказал Нобору:

— Возвращайся к себе.

Стараясь не глядеть на распростертое тело, Нобору встал и поплелся к выходу. Никакая сила сейчас не заставила бы его остаться в этой палате. Ему казалось, что одного взгляда на зияющую рану будет достаточно, чтобы он снова потерял сознание.

Нобору вернулся к себе и как подкошенный упал на постель. Только не вспоминать об этом, только не вспоминать. Иначе его стошнит... Он пытался думать о чем-то другом, но мысли снова и снова возвращались к постыдному обмороку, и сегодняшний конфуз, последовавший за происшествием с сумасшедшей О-Юми, вызывал чувство унижения и непоправимости случившегося.

— Какой позор! Ах, какой позор! — Нобору закрыл лицо руками. — А еще бахвалился, что совершенствовал свои знания в Нагасаки...

Он вспомнил, с какой самонадеянностью похвалялся перед О-Суги своими познаниями в голландской медицине, новыми методами лечения, которые неизвестны Ниидэ, и застонал от охватившего его чувства стыда.

В комнату заглянул Мори и позвал его на обед. Нобору отказался.

— Советую подкрепиться, господин Ниидэ просил предупредить, что сегодня ты будешь его сопровождать.

— Куда?

— Во второй половине дня у него обход больных на дому. Нередко он затягивается до ночи.

Нобору промолчал.

— А старик Рокусукэ скончался, — уходя, сказал Мори.

У Ниидэ были разные пациенты. К аристократам и богачам его вызывали, бедняков же он посещал по собственному почину. В принципе больница Коисикава была открыта специально для лечения бедняков, но они нередко по разным причинам не шли туда сами. К таким больным Ниидэ приходил домой, осматривал и давал лекарства.

Нобору часто приходилось слышать, что некоторые из них встречали Ниидэ без особого удовольствия.

Ничего не поделаешь, придется сопровождать Красную Бороду. После такого позора отказываться неудобно. Да и Ниидэ просто не примет отказа, подумал Нобору.

После обеда снова заглянул Мори и напомнил, что Ниидэ ждет.

Красная Борода, казалось, спокойно воспринял то, что Нобору сменил больничный халат на кимоно. Он лишь бросил на него недовольный взгляд, но промолчал.

Помимо Нобору его сопровождал прислужник Такэдзо, несший корзину с лекарствами. На Такэдзо был такой же как у врачей, халат мышиного цвета с вышитыми на вороте иероглифами «Больница Коисикава». Он уже пять лет таскал за Ниидэ лекарства во время обходов. Такэдзо от рождения заикался, за что получил прозвище Такэ-заика. Он был мал ростом, худощав, на его темном, с кулачок лице застыла заискивающая улыбка. Когда к нему обращались он до предела напрягал все свои душевные и физические силы, но заикался еще пуще, и собеседник, махнув рукой, отходил в сторону, так и не дождавшись от него членораздельного ответа.

Они вышли из больницы около четырех часов. Вскоре им повстречался мужчина лет пятидесяти. Поклонившись Ниидэ, он сообщил, что торопится в больницу.

— Если идешь проведать Рокусукэ, то напрасно. Он умер два часа тому назад, — предупредил Ниидэ. — Тебе удалось разыскать его близких?

— Э-э, видите ли... — Мужчина смешался. — Дело сложное... Н-да, у него, оказывается, есть дочь, у которой больная девочка.

— Погоди, никак не пойму, о чем ты толкуешь.

— Видите ли... — Он умоляюще поглядел на Ниидэ. — Надо бы зайти осмотреть их.

— Я должен сейчас срочно навестить одного тяжелобольного, — ответил Ниидэ и, обернувшись к Нобору, попросил: — Сходи с ним и выясни, в чем там дело, а я буду через полчаса.

Мужчину звали Кимбэй, он был хозяином ночлежки Касивая. Рокусукэ прожил там последние два года, потом заболел, и его поместили в больницу Коисикава. Лет двадцать тому назад, когда Рокусукэ еще был известным мастером по лаку, он как-то забрел в этот ночлежный дом и снял там комнату. С тех пор он часто там останавливался — иногда на два-три дня, а бывало — и на месяц. Вначале Кимбэй никак не мог понять, что Рокусукэ за человек. Одет опрятно, ведет себя сдержанно, в меру выпивает, прислушивается к беседам постояльцев, но сам в разговор не вступает. Он всегда исчезал неожиданно, не предупредив хозяина. Бывало, по два года отсутствовал, потом столь же внезапно появлялся, жил месяц-другой — и снова исчезал. Лишь шесть или семь лет назад Кимбэй узнал, что Рокусукэ — знаменитый мастер. К тому времени известность Рокусукэ была уже не та, и он, по-видимому, вообще забросил свое ремесло. Только столярничал, когда случалось настроение. Он теперь сторонился людей и, живя в ночлежке, запирался в комнате и даже не выходил послушать, о чем судачат постояльцы.

— Этот человек никогда ни с кем не разговаривал. Я даже не знал, есть ли у него жена, дети, а ведь мы были знакомы почти двадцать лет, — сказал Кимбэй.

Кимбэй проводил Нобору в малюсенькую комнату и показал на четверых малышей.

— Все они внуки Рокусукэ, — пояснил он.

Старшая девочка, Томо, — ей исполнилось одиннадцать — лежала в горячке, с высокой температурой. Около нее сидели, одетые в лохмотья, двое младших братьев и сестренка. Пол в комнате — той самой, которую прежде снимал Рокусукэ, — был застелен грязными циновками с торчащими из них пучками соломы. Со стен свисали обрывки бумаги, которой они когда-то были оклеены. Все говорило о безысходной нищете и запустении.

Нобору осмотрел девочку. Высокая температура и кашель свидетельствовали об обыкновенной простуде. Однако ее состояние и физическое истощение вполне могли привести к туберкулезу. Он велел Кимбэю сделать холодный компресс на голову, протопить комнату и регулярно менять белье, поскольку девочка потеет. Выслушав врача, Кимбэй продолжил рассказ о Рокусукэ:

— Я был уверен, что у него нет ни жены, ни близких. Но сегодня утром незнакомый старик привел сюда четверых детей и сказал: «Это внуки Рокусукэ».

Кимбэй не сразу поверил. Тогда старик сообщил, что зовут его Мацудзо, жена умерла три года назад, а сам он — управляющий доходного дома. Этот одноэтажный дом расположен в районе Кёбаси, в квартале Одавара. Чуть больше пяти лет назад у него поселился плотник по имени Тосабуро с женой О-Куни и детьми. Тосабуро больше бездельничал, чем работал, семья жила впроголодь и вскоре задолжала всем соседям. О-Куни постоянно приходилось брать работу на дом, чтобы хоть как-то прокормить детей и бездельника-мужа. Она была удивительно спокойна, послушна и никогда ему не перечила. Тосабуро же постоянно придирался к ней, а когда напивался, нещадно избивал и гнал к отцу просить денег. «У твоего папаши мошна полна денег, неужели он откажет единственной дочери?!» — вопил он.

«Твой отец — бездушная скотина! Знает ведь, что дочери и внукам жрать нечего, а делает вид, будто это его не касается. Ничтожная тварь он, а не человек!» — кипятился Тосабуро в другой раз.

О-Куни не отвечала. Она молча сносила ругань и побои, терпеливо дожидаясь, когда муж утихомирится. Постояльцы да и сам Мацудзо терялись в догадках: кто же это отец О-Куни, которого так поносит ее муж?

Однажды Мацудзо пригласил к себе О-Куни и стал расспрашивать об отце, но та отвечала уклончиво: «Отец живет в нашем городе, но по некоторым причинам он от меня отрекся, и я ни за что не пойду клянчить у него деньги».

У Тосабуро завелась дурная компания, он совершенно опустился, перестал работать, по нескольку дней кряду не бывал дома. Тем временем родился четвертый ребенок, и стало вообще невозможно сводить концы с концами.

Неделю назад поздно вечером к Мацудзо постучалась О-Куни. Он уже был в постели, но встал и впустил ее.

«Правда ли то, что написано в объявлении?» — спросила О-Куни.

Она имела в виду расклеенное повсюду объявление о награде в двадцать пять иен тому, кто укажет недавно совершивших кражу преступников. Речь шла о трех бандитах, которые пробрались в храм Нансоин и унесли оттуда драгоценные реликвии. Среди них была статуэтка Будды из позолоченной бронзы, созданная известным мастером более тысячи лет назад. Невежественные грабители могут расплавить статуэтку, чтобы замести следы. И навсегда будет утеряно ценнейшее произведение искусства. Объявление заканчивалось обещанием награды тому, кто назовет имена преступников или укажет место, где спрятана драгоценная статуэтка.

«Ты что-нибудь знаешь?» — спросил Мацудзо.

О-Куни утвердительно кивнула. Она заметила, как с полмесяца назад Тосабуро, вернувшись домой после очередной отлучки, полез на чердак и что-то там спрятал. Она не подала виду, будто заметила это, а когда муж ушел, поднялась на чердак и обнаружила там завернутую в рисовую бумагу и в фуросики[10] статуэтку, похожую на описанную в объявлении, и решила посоветоваться с Мацудзо, как ей быть.

«Вот я и подумала, если получу в награду двадцать пять монет серебром, то смогу поправить домашние дела, да и Тосабуро это пойдет на пользу. Иначе он и дальше будет водить дружбу с дурной компанией и бог знает что еще натворит. Потом поймают и сошлют на каторгу, а то и казнят. Так пусть уж лучше теперь посидит в тюрьме. Может, одумается и честным человеком станет. Как вы считаете, стоит мне сообщить в полицию?» — спросила она.

Мацудзо одобрил решение О-Куни, отправился вместе с ней на чердак, взял статуэтку и сказал, что пока спрячет ее у себя. Он посоветовался с квартальным старостой, и они решили: пусть О-Куни сама пойдет к чиновникам и все расскажет, а если их вызовут, они дадут свидетельские показания. Вызов не заставил себя ждать. Мацудзо и квартальный подтвердили, что О-Куни бедна и трудолюбива, воспитывает четверых детей, а ее муж Тосабуро связался с бандитской шайкой, семье не помогает, так что все хозяйство на плечах этой несчастной женщины.

Их выслушал некий господин Симада и сказал, что заявление О-Куни противозаконно. «Да, представьте себе, противозаконно! — воскликнул Кимбэй. — Этот Симада заявил: даже если муж совершил кражу, жена не имеет права на него доносить, тем более рассчитывать на вознаграждение; О-Куни, мол, нарушила основополагающий принцип морали и, следовательно, действовала вопреки закону, поэтому ее будут судить и посадят в тюрьму!» Ответ чиновника поразил Мацудзо, и он не нашелся, что возразить.

После суда О-Куни удалось через одного сердобольного человека передать Мацудзо, чтобы он разыскал ее отца Рокусукэ, который снимал у Кимбэя комнату, и попросил присмотреть за детьми — все же они его внуки, и он не откажет.

— Я сказал этому Мацудзо, что отец О-Куни сейчас в больнице. Он оставил детей у меня и ушел. Жена, конечно, ворчала, но я не мог выкинуть этих малюток на улицу. Я уложил их в комнате Рокусукэ, а сам помчался к господину Ниидэ, чтобы он осмотрел больную девочку и научил, как мне действовать дальше. И все это валится на мою бедную голову. Однажды у нас останавливался предсказатель. Он говорил, будто в нашем доме все гвозди вбиты наоборот и это сулит нам всяческие несчастья. Я спросил у него: что значит «гвозди вбиты наоборот»? Шляпками вниз, что ли? Он ответил: буквально понимать не надо, мол, это способен разглядеть лишь тот, кто овладел наукой предсказания. Может, он и прав. А мне-то каково: разве я могу вытащить все гвозди из этого старого дома и вколотить их заново?! Между прочим, предсказатель уехал, не уплатив за постой ни гроша — наверно, в подтверждение, что у нас и впрямь гвозди вколочены шляпками вниз, — вздохнул Кимбэй.

Спустя полчаса пришел Ниидэ.

Пока он осматривал больную девочку, Нобору сообщил ему то, что услышал от Кимбэя. Не произнеся ни слова, Ниидэ закончил осмотр, придвинул к себе корзинку с лекарствами и, прихлебывая чай, который принес ему хозяин, отсчитал десять порошков и объяснил, сколько раз в день давать их больной.

— Ну а как же насчет детей? — нерешительно спросил Кимбэй.

— Пока не знаю, — ответил Ниидэ. — Схожу, поговорю, может быть, удастся куда-нибудь пристроить, а пока позаботься о них ты. Или не согласен?

— Видите ли, господин Ниидэ, — Кимбэй судорожно сглотнул слюну. — Я как раз перед вашим приходом говорил господину доктору, что дела у нас идут из рук вон плохо, едва сводим концы с концами, а ведь этих детишек кормить надо...

— Рокусукэ передал мне деньги — пять рё два бу[11]. Сказал, что на похороны. Кроме того, насколько я знаю, он заплатил за комнату вперед. Разве не так?

— Вы изволили сказать, что Рокусукэ оставил деньги? — Кимбэй пристально поглядел на Ниидэ.

— В любом случае ты не останешься внакладе. Но если ты не согласен, мы пристроим детей в другое место.

— Что вы! Я буду за ними присматривать, как за родными.

— Ну а мужа О-Куни, как его... Тосабуро, что ли? Еще не поймали?

— Одни говорят — арестован, другие — вроде бы еще на воле. В точности не знаю, не до того мне было.

Ниидэ строго поглядел на детей, спросил у каждого имя и возраст. Детишки со страхом смотрели на обросшего бородой Ниидэ и что-то невнятно лепетали в ответ.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке, — сказал им Ниидэ — Ваша мать скоро вернется, и сестренка поправится ..А скажите, кем вы хотите стать, когда вырастете большими?

Ниидэ, по-видимому, хотел разрядить атмосферу, но в этой обстановке вопрос прозвучал по меньшей мере неуместно. Он и сам это почувствовал, разозлился на себя и покраснел. Еще раз повторив детям, что мать скоро вернется, он поспешил покинуть ночлежку.

Выйдя на улицу, Ниидэ велел Такэдзо отнести корзину с лекарствами в больницу, а сам нанял паланкин и вместе с Нобору отправился к тюрьме.

— У вас находится под арестом некая О-Куни. Это моя пациентка, она тяжело больна, и мне нужно ее осмотреть, — сказал он вежливо поклонившемуся чиновнику. По-видимому, Ниидэ здесь знали, чиновник проводил его и Нобору в лазарет, куда вскоре привели и О-Куни.

— Я вас оставлю. Когда закончите осмотр, позовите, — сказал чиновник.

— Подойди сюда, О-Куни. Я доктор Ниидэ, лечил твоего отца. Я попытаюсь вызволить тебя из тюрьмы. Подойди, не бойся и расскажи, как все случилось. — Голос Ниидэ звучал мягко, но настойчиво.

О-Куни было тридцать два года, но выглядела она на все сорок. Собранные в пучок волосы казались серыми, неживыми, изможденное лицо с выступающими скулами было изборождено морщинами. Сшитое из старых лоскутьев кимоно выглядело настолько поношенным, что им побрезговал бы нищий.

Ниидэ всячески пытался разговорить О-Куни, но она молчала, тупо глядя перед собой. Она похожа на бутылочку из-под сакэ с вышибленным дном, подумал Нобору.

По-видимому, у Ниидэ лопнуло терпение.

— Поговори-ка с ней ты, — обратился он к Нобору, — а я схожу пока к местному начальству.

Нобору подумал об умершем в больнице Рокусукэ, о детях О-Куни, дрожащих от страха в незнакомой ночлежке, и решил начать разговор с детей.

О-Куни вздрогнула, глаза ее раскрылись.

— Как там мои малютки? — спросила она. — Позабо- тился ли о них старик?

Нобору рассказал о детях, о кончине ее отца, о том, что Рокосукэ оставил деньги. Он добавил, что доктор Ниидэ обязательно ей поможет, если она поведает о себе все, без утайки.

— Значит, отец умер? — рассеянно пробормотала она и надолго умолкла, уставившись в пространство ничего не видящим взглядом. Потом тихо спросила: — Он очень мучился?

— Нет, отошел без страданий.

О-Куни нерешительно поглядела на Нобору и, словно силясь что-то припомнить, медленно начала рассказывать.

Она не столько обращалась к Нобору, сколько разговаривала сама с собой — похоже, забыла о его присутствии. Как раз в этот момент вернулся Ниидэ. Нобору сделал ему знак, и тот молча сел. По-видимому, она даже не заметила вошедшего.

...О-Куни была единственной дочерью Рокусукэ. С трех лет она воспитывалась в деревне, куда ее отправил отец, потом он взял ее к себе, и два года они прожили вместе. Однажды в отсутствие Рокусукэ пришла мать О-Куни и забрала девочку. Уже потом O-Kyни узнала, что мать вступила в связь с юным учеником Рокусукэ (это и был Тосабуро) и бежала с ним из дома. Поэтому отец отправил девочку в деревню.

— Детство я провела без матери и очень страдала от этого, — продолжала О-Куни, — и вот она появилась у нас в доме и сказала: я твоя родная мать — хочешь жить со мною вместе? Я так обрадовалась. Мне казалось, будто все это происходит во сне. И, конечно, согласилась. Когда мы пришли домой, она представила Тосабуро как нашего родственника.

Они открыли маленькую москательную лавку, дело вел Тосабуро, а мать нанялась приходящей судомойкой в чайный домик. Тосабуро едва исполнилось семнадцать, когда они убежали из дома. Мать О-Куни была на семь лет старше и старалась во всем угождать возлюбленному. Должно быть, поэтому Тосабуро вконец обленился, и когда появилась у них в доме О-Куни, он переложил на нее все заботы, а сам целыми днями бездельничал, уже с утра напивался и заваливался в постель.

О-Куни ничего не знала об отношениях матери и Тосабуро. Ей только было известно, что он их родственник. Правда, она не могла понять, почему он не ходит на работу, бездельничает, а мать все ему прощает.

Минул год. Однажды, когда О-Куни одна хозяйничала в лавке, неожиданно заявился отец. Девочка так перепугалась, что готова была убежать, но от страха у нее буквально отнялись ноги...

— Отец предложил мне вернуться к нему. Как сейчас помню, он был очень бледен и через силу улыбался. Все уговаривал, мол, ты моя дочь, единственная услада в одинокой жизни, вернись к своему отцу...

Голос О-Куни задрожал, на глазах выступили слезы и покатились по щекам. Она даже не пыталась утереть их.

О-Куни было три года, когда Рокусукэ отправил ее в деревню. Когда-то она прожила вместе с отцом два года, но это было давно, а теперь ей уже тринадцать, и никаких родственных чувств она уже к Рокусукэ не испытывала.

«Не хочу! — закричала она. — Я буду жить с матерью!»

Он долго глядел на дочь, потом сказал: «Если в чем-то будешь нуждаться, приходи, для тебя я ничего не пожалею». И с этими словами ушел. О приходе отца О-Куни ничего не сказала ни матери, ни Тосабуро, решив, что больше он все равно не появится. Так и случилось. Шли годы, а Рокусукэ не давал о себе знать. Когда О-Куни исполнилось шестнадцать, мать настояла, чтобы она вышла замуж за Тосабуро. Девушка не хотела этого, Тосабуро был ей неприятен, но перечить матери не решилась. Так она стала женой Тосабуро, толком не представляя, что такое супружеская жизнь.

С той поры в доме начался разлад.

Прошло два года после свадьбы О-Куни с Тосабуро. И вот однажды, в зимнюю ночь. О-Куни окончательно поняла, что привязывало мать к Тосабуро.

В их доме была лишь одна маленькая спальня, перегороженная двустворчатой ширмой по одну сторону спали О-Куни и Тосабуро, по другую была постель матери. О-Куни все еще никак не могла привыкнуть к своим супружеским обязанностям — они вызывали у нес лишь чувство отвращения и усталости, и она долго не смыкала глаз после объятий мужа.

В ту ночь она тоже уснула не сразу. Внезапно ей послышалось, что мать зовет Тосабуро. Тот всегда засыпал сразу.

Он и на этот раз крепко уснул. По крайней мере он не откликнулся на призывы матери. О-Куни сжалась под одеялом, ожидая, что будет дальше. Вскоре мать подползла к их постели, растолкала Тосабуро и что-то шепнула ему на ухо. Тот недовольно заворчал, но все же пошел на другую половину. Вскоре до О-Куни донесся жаркий шепот и стоны матери. Она слышала это уже не в первый раз, но прежде считала, что мать донимают ночные кошмары. Но этой ночью она наконец поняла все: мать и Тосабуро — любовники. Теперь ей стало ясно, отчего последние два года мать беспричинно придирается к ней, ругает по всякому пустяку. О-Куни не любила мужа и сейчас не испытала ревности. Просто ей стало противно, она почувствовала такое отвращение, что ее стошнило — прямо в постель.

Вспоминая об этом, О-Куни застонала и прикрыла ладонями рот, будто старалась подавить подкатившую к горлу тошноту.

— Успокойся, хватит и того, что ты рассказала, — остановил ее Ниидэ. — А что сталось с матерью?

О-Куни отняла ладони от рта и рассеянно поглядела на него.

— Умерла, — безразлично ответила она. — Вскоре после той ночи мать ушла из дому. А спустя пять лет муж сообщил, что она при смерти, но видеть меня не желает. За все эти годы она ни разу не зашла. Где она жила — не знаю, но вроде бы с Тосабуро продолжала встречаться. Он часто не ночевал дома, а иногда пропадал по нескольку дней кряду. Потом я родила девочку, и жалких доходов от лавки только-только хватало, чтобы не умереть с голоду. Но Тосабуро доходы мало беспокоили. Теперь он иногда сам приносил деньги — говорил, будто выиграл в карты, но я-то догадывалась, чьи это деньги. Они были заработаны матерью, и она отдавала их Тосабуро. Вот как она дорожила им. Только ему разрешила бывать у нее, когда почувствовала, что смерть близка. А я не пошла на похороны, не знаю даже, где ее могила. Не молилась я и за упокой ее души — знала, не обрадует ее моя молитва. Должно быть, она и сейчас, на том свете, ненавидит меня.

— Хватит об этом, — перебил ее Ниидэ. — А скажи, Рокусукэ давал о себе знать все эти годы?

— Вскоре после того, как умерла мать, он пришел к нам. Тогда я впервые узнала, что Тосабуро был тем самым учеником отца, с которым мать сбежала из дому. Отец уговаривал меня бросить мужа и переехать к нему, сказал, что с Тосабуро я еще наплачусь. Но я не захотела, просила, чтобы он оставил меня в покое. Может быть, я поступила жестоко, но иначе не могла.

О-Куни была тогда беременна, но любви к Тосабуро попрежнему не испытывала. Ей казалось, что она не заслуживает помощи отца, что сами боги не позволят ей просить у него поддержки.

— Ведь мать забрала меня к себе после того, как убежала от отца с Тосабуро. И я подумала: какую боль причинила я отцу, когда он в первый раз приходил и уговаривал меня вернуться, а я отказалась!

О-Куни уговорила мужа переехать в другой район. Там она родила девочку, потом мальчика. Но ее снова разыскал отец, он оставил немного денег и ушел. Перед уходом сказал, что продал свою мастерскую и, если она захочет его увидеть, пусть сообщит в ночлежку Касивая.

— Работать больше нет ни сил, ни желания. Теперь я уже конченый человек, — прошептал он напоследок.

Нобору вспомнил рассказ Кимбэя о том, как вот уже двадцать лет Рокусукэ то появлялся в ночлежке, запираясь у себя в комнате, то снова исчезал. По-видимому, состояние его было таково, что он хотел бежать не только от других людей, но и от самого себя. И старая, грязная ночлежка на окраине показалась ему самым подходящим местом. Нобору представил, как этот некогда известный мастер по лаку бросил любимое дело, поселился в дешевой ночлежке — чтобы сидеть вечерами среди жалких ее обитателей и, молча потягивая сакэ, прислушиваться к их разговорам. Да, подумал Нобору, лишь в таком месте Рокусукэ мог найти успокоение, забыть о мучивших его горестях. Страдая от тяжелой болезни, он и перед лицом смерти не произнес ни единого слова жалобы — наверно, потому, что при жизни испытал такое горе, с каким даже эта болезнь не сравнится...

— Нет, я так не думаю! — Громкий голос О-Куни вернул Нобору к действительности. — Я ни настолечко не считаю, что поступила плохо, донеся на мужа. К Тосабуро у меня не было жалости. Да и с какой стати жалеть-то? В нем не сохранилось ничего, достойного уважения. Он жил себе в удовольствие, не пытался хоть сколько-нибудь заработать. А ведь знал, что я и дети голодаем. И еще имел наглость требовать, чтобы я ходила к отцу просить денег. А ведь именно он сделал отца несчастным. На такое не способна даже последняя скотина!

— Но разве ты не говорила управляющему Мацудзо: мол, пусть Тосабуро посидит в тюрьме, хлебнет лиха, может, это заставит его одуматься?

— Не говорила! Это не мои, а его слова. Хотите правду?

— Ну, — Ниидэ кивнул.

— Если бы я могла, — О-Куни закусила губу, — если бы я могла, своими руками задушила бы Тосабуро. Не будь детей, давно бы его убила. Сколько раз решала: сегодня убью, нынче ночью обязательно прикончу его!

О-Куни провела ладонью по щекам, утирая слезы. Правда, они почти уже высохли, и лишь грязные следы размазались по лицу наподобие театрального грима.

— Я понимаю тебя, очень хорошо понимаю, — перебил Ниидэ, — но больше никому не рассказывай об этом, особенно чиновникам из управы. О чем бы они ни спрашивали, ты только извиняйся и кланяйся. А я уж постараюсь вызволить тебя из тюрьмы. Ясно?

— Да, — прошептала О-Куни и низко поклонилась.

Покинув тюрьму, Ниидэ, устало волоча ноги, пошел по улице. Временами он качал головой и сердито бормотал:

— Какие же глупцы люди, какие дураки! Нет, по своей сути они хорошие, но такие глупцы!

Потом обернулся к Нобору и спросил:

— Как тебе понравилось то, что сказала эта женщина?

— Насчет того, что она готова убить мужа?

— Не только. — Ниидэ покачал головой. — А вообщето не следует винить во всем одного лишь Тосабуро. Он просто слабовольный слюнтяй. Если смотреть в корень, это жена Рокусукэ довела его до жизни такой — соблазнила семнадцатилетнего юнца, бежала с ним из дому, всячески потакала ему. С тех пор у Тосабуро и вошло в привычку жить за счет женщин. А освободиться от такой привычки ох как трудно! Тому примеров великое множество. Вот и Тосабуро не избежал жалкой участи...

Нобору хотел было возразить, что этот подонок, будучи в интимной связи с матерью, преспокойно женился на ее дочери, но сдержался и, вспомнив, как сам попался в сети сумасшедшей О-Юми, покраснел. К счастью, Ниидэ ничего не заметил и, ускорив шаги, продолжал:

— В жизни есть много поучительного. Но нет такого канона, который подходил бы для каждого. Даже заветы Будды — «не убей», «не укради» — не являются абсолютными для всех. Вот я и хочу, чтобы в этом случае отступили от правила.

Ниидэ остановился, сказал, что дальше пойдет один, а Нобору велел возвращаться в больницу.

— Мне надо кое с кем переговорить в управе, наверно, будет и угощение. Поэтому передай, чтобы меня к ужину не ждали — вернусь поздно.

На следующий день О-Куни выпустили из тюрьмы. Правда, награду за добровольный донос она не получила, но благодаря настойчивости Ниидэ смогла вернуться в ночлежку Касивая к своим детям.

Ниидэ вызвал Нобору и попросил, чтобы тот отправился в Касивая и осмотрел хворавшую дочь О-Куни. При этом он вручил Нобору пять рё.

— Передай эти деньги О-Куни, — сказал он. — Остальные десять рё я пока оставлю у себя. Когда понадобится, выдам. В ближайшие дни я к ней загляну.

— Неужели Рокусукэ оставил так много денег? — удивился Нобору.

— Нет, ему принадлежали только пять рё с небольшим, а на остальные десять, — Ниидэ хитровато усмехнулся, — на остальные десять я заставил раскошелиться Симаду — чиновника из управы.

Нобору недоверчиво поглядел на него.

— Видишь ли, — продолжал Ниидэ, — у Симады ужасно ревнивая жена. Кроме того, она уже много лет страдает от приступов черной меланхолии. Я регулярно присылаю для нее лекарства и раз в месяц осматриваю. Мне удалось пронюхать, что Симада тайно снимает комнату, где встречается со своей любовницей. Представляешь, что будет, если ревнивая жена узнает об этом. Вот я ему и намекнул... Ты не гляди на меня так, Нобору, — сам понимаю: я повел себя не очень прилично, но в результате получил от Симады десять рё отступного...

В глазах Ниидэ запрыгали веселые огоньки. По-видимому, он вовсе не считал себя виноватым.

— Короче говоря, Симада приказал выпустить О-Куни на волю, а десять рё выдал мне якобы в уплату за лечение его жены... И все же мой поступок заслуживает порицания.

Если я начну зазнаваться, ты вправе напомнить мне об этом. Вот и все. А теперь отправляйся в Касивая.