"Хранители порта" - читать интересную книгу автора (Могилев Леонид Иннокентьевич)

Несколько дней из жизни капитана N (Часть Четвертая)

Двадцать второго декабря капитан устал воевать. В принципе, все уже было кончено. Единственно, где он еще хотел бы повоевать, так это во Франции. Там сейчас шли локальные операции в районе Марселя. Никакого Парижа больше не было, но причудливое творение Эйфеля уцелело, как уцелело вино в старинных печальных подвалах. Марсель сохранился и манил капитана. Всю войну он провел в окопах Чехии. То отступал, то двигался вперед, а почему и как, начальникам виднее. Никакой Чехии, по большому счету, тоже не было. Здесь, в ее долинах, на ее полях, в горах ее и городах происходили решающие военные действия на европейском театре Третьей мировой войны. Войны, где так и не было применено ядерное оружие. Этот сладкий миф столетия. Главное оружие оказалось другим и являлось величайшей тайной генералов всех воюющих сторон. Оружие сработало, а потом началась обычная долготерпеливая война, с танками, пушками, ракетами и прочей белибердой. Один фронт прорван, другой держится, дивизия туда, дивизия сюда. И теперь капитан устал воевать, тем более что от его роты не осталось никого. Все, кто уцелел, дождались приказа и отправились по домам. В здании школы на окраине Брно остался капитан и его сержант. Сержант изредка уходил на час-другой и возвращался с пивом и другими полезными и нужными на войне вещами. Знал местечки. Это был хороший сержант. У него было даже больше медалей, чем у капитана, хотя воевал он на полгода меньше. Это он нашел в подвале школы дверку, за шелухой свежей кладки, ведущую в продуктовый склад. Паштеты, колбасы, джемы и так далее. Но даже сержант не хотел больше воевать. А пока они с капитаном оккупировали школу, и война для них еще продолжалась. Капитан дважды уходил в городские руины, в штаб, но приказа все не было. Как не было и жителей в древнем городе Брно. Но это уже особый разговор.

Капитан выбивал американцев из Лысице, немцев из Тишнова и какую-то сволочь из Пернштейна. Он их так выбил, что от пригородов вместе с замками, жилыми домами, садами и прочими декорациями ничего не осталось. Даже рельеф местности изменился. Город Брно брали другие, но результат был примерно тот же. В эту войну русского солдата берегли.

Начальники капитана въехали прямо к Элишке. Там под толстенными монастырскими стенами, которые даже соратники капитана не смогли уничтожить, процветал при всякой власти винный ресторан. Он так и назывался — «У Королевы Элишки». После долгих рукопашных боев монастырь отчистили от тел, проверили на мины, провели связь, и штаб победоносной армии въехал туда. Вина оставалось в подвалах еще на две мировые войны. Оба раза капитан возвращался в свою школу с презентами в высоких бутылках, разлитых еще во времена прошлого социализма и даже ранее. Но приказа все не было.

Долгими декабрьскими вечерами капитан с сержантом смотрели «кино». В школе был проектор и слайды. Была и библиотека, но капитан вот уже год не мог заставить себя раскрыть книгу. Когда темнело, сержант убирал котелки, ложки, плошки, пустые баночки и коробочки, и они смотрели на белой стене директорского кабинета, какими были когда-то цветущие и легкомысленные европейские города.

— Курорты Адриатики? Железные дороги Германии? А может, Туманного? На Альбион не хотите посмотреть, товарищ капитан?

— На Альбионе прохиндеи опять уцелели. Что там говорит маршал? Ты газеты когда читал?

— Я газеты читал, когда и вы. Третьего дня. Дивизионную и ту. Маршал говорит, что наше дело правое. Альбиону на этот раз не уцелеть. И что система «Гнев» — это вещь.

Да. Не чаял старик еще повоевать. Прямо из тюрьмы и в бункер. А кто бы мог подумать. Ну, давай еще раз пройдемся по столице Моравии, древнему городу Брно. Где у тебя коробочка?

— Коробочку я унес в методкабинет. Уборка была.

— С чего это вдруг?

— Так. Гостей не ждем. Рождество.

— Нести, что ли, коробочку? Товарищ начальник! Гражданин командующий!

— Неси, Иван, коробочку. Пиво где? Какое сегодня? Опять «Будвар»?

— Не. Какое-то, не поймешь какое. Этикеток нет.

— А на вкус? Ты же теперь профессор.

— Вкус не идентифицируется.

На этот раз Россия воевала почти со всем миром, и трудно было сказать, кто остался под развалинами кафедрального собора Петра и Павла, но он занимал слишком господствующее положение над старым городом, и силы мирового сообщества не хотели его оставлять. Может быть, они не верили в то, что русские применят артсистему «Гнев» в центре славянского города. Но никакого Петра и Павла больше не было. Только расплавленные обломки. Кирпич растекся, а потом снова застыл. И никакой радиации. И никакого овощного рынка на площади XVI века. Когда отступит Страх, оставшиеся выйдут из щелей и, может быть, соберут на уцелевших полях овощи. Но пока Страх был где-то рядом.

Театр «Редута» уцелел, и там расположилась комендатура. Сюда свозили диверсантов и неподалеку расстреливали. Недавно комендант приказал жителям выйти на свет и до конца комендантского часа пребывать в плоти и веселии. А особо уцелевшим предлагалось работать на разборке того, что и развалинами-то не могло считаться. Задымили полевые кухни. Может быть, просто на этот раз не было цветов, чтобы встречать освободителей, а чехи были культурным народом. Повезло фигурам капуцинов у костела 1650 г., их просто сдуло, и они лежали, как манекены, рядом с воротами. Однажды капитан вошел внутрь собора на Петрове. Верхняя часть конструкции, вместе с перекрытиями и несущими балками, оказалась срезанной чрезвычайно ровно, и осколки ее лежали метрах в ста вокруг. Под сапогами хрустели готические витражи. Капитану откуда было знать про готику и барокко? Но две недели в «просмотровом зале» в компании с сержантом сделали из него специалиста по архитектурным достопримечательностям этого города. Он подобрал несколько стеклышек, принес их в школу и смотрел теперь по ночам на свечу или коптилку сквозь осколки окон пресвитера собора.

Бог, несомненно, вмешался в этот разгром и уберег несколько местечек. Лучше всего сохранилась площадь Красной Армии, на Петрове. Можно сказать, что там вообще ничего не пострадало. И даже два вагона трамвая в целости простояли с того мгновения, как прекратилась электроэнергия, до того, когда прозвучал последний выстрел. А рядом уцелели киоски и витрины. Полицейский чешский батальон ушел в карстовые пещеры, чем подписал им смертный приговор. Больше туда никогда не придут туристы, а сталактиты внутри смешались в одном потоке со сталагмитами, водой, паром, кровью, отчаянием и возмездием. Вообще-то чехи, как и в прошлый раз, в русских, по большому счету, не стреляли. Да, а вот Могиле мира, памятнику битвы у Аустерлица, не повезло вовсе. По-чешски место это называется Славков. Здесь защищались немцы. Памятник ушел под землю метров на десять от прямого попадания авиабомбы. И немцы, лежавшие под ним, так хорошо там устроившиеся, приспособившиеся и окопавшиеся, больше уже ни с кем не будут воевать.

По приказу коменданта уцелевшие фрагменты, осколки, подвески, тем паче картины, пилястры, портики — все, что уцелело, — стаскивались в места сбора. А что еще мог приказать комендант?

— Товарищ капитан! Чего мы тут не видели? Вон он, Брно, за окошком. Я вот новые диафильмы нашел. И пиво чего не пьете? Я уже три бутылочки. Гуляш вот. С кнедликами. В третьей роте хозяева дома нашлись. Теперь у них каждый день кнедлики…

Естественное неудобство состояло в том, что на все здание были только капитан с сержантом, и когда один спал, второму полагалось хранить покой товарища, дабы блуждающий враг не прекратил течение их заслуженных жизней. Но только они не стояли боле на часах, по причине полного отвращения к выполнению устава боевой и гарнизонной службы и непоколебимой веры в то, что все уже позади.

Но дней примерно пять назад сержант вернулся с вылазки встревоженным.

— Охраняют нас, товарищ капитан. Один пост вон там, в угловом доме, я к ним сунулся, а они: «Нас, мол, поставили, мы и стоим», и тыловики, недавно тут, я вокруг школы обошел, и там, где мостик, будочка. В ней — еще двое, с прибором ночного видения. В небо смотрят круглые сутки, говорят чушь какую-то. Я им пивка оставил, взяли, — рожи сытые и все ефрейтора.

— Ты радоваться должен, голова садовая. Не все в мире так невесело. Значит, где-то важное лицо, высокого полета птица, или имущество какое. Средства космической связи. Ты об этом думал?

— Я о том думаю, что не мы ли с вами, гражданин начальник, эти персоны. Вы слов грубых никому из особистов не говорили в пылу боя? Не плевали на завоевания революции?

— Бог с тобой, Иван. На хрен мы кому нужны? Ты, может, книжек начитался про жертв культа? Так это давно было. Ты что, не понял, что человек теперь в цене?

— Я кроме дивизионной газеты ничего не читаю. Одобряю все, — нахмурился сержант и ушел.

А ночью командир дивизии, ночной путешественник по развалинам, бессонный и неутомимый, разбудил капитана. Рядом — сержант и автоматчики. Вздрогнул капитан. А это приказ на дембель.

— Ах, капитан, — едва не пустил слезу генерал, — неладно все. Ах, неладно… На Ла-Манше обгадились. Потерь много. Дальше будем воевать. А ты лети. Нечего тебе тут. Отдохни чуток, а мы тут тоже передохнем и по Альбиону вдарим. Ты в пабе был когда? Ну, ладно. Ладно. А сержант побудет тут. Ему попозже в путь. У тебя через три часа самолет попутный. Подвезет.

«Чушь какая-то», — подумал капитан. Генералы, пабы…

— Товарищ капитан. Трофеи не забудьте.

— Какие такие трофеи? Нет у меня трофеев. Стеклышки вот из собора. Где они?

— Я вам стеклышки сейчас упакую. И в тот же чемодан.

— Да нет у меня чемодана!

— Да есть. Вот же он.

— Ты что, Иван? Что еще такое?

— Бери, капитан, — вмешался генерал, — зря, что ли, воевал? Сержанту виднее. — Сидор и шинель и мелочь всякую уже несли в машину.

— Иван! Летим со мной. Ну его, генерала!

— Нет, товарищ капитан. Я решил отпуск тут провести. Тут кнедлики. Телефонистки опять же. У меня отпуска четыре года не было.

— Ну, как знаешь. На Пикадилли встретимся. «Чушь и бред», — решил капитан окончательно, и автомобиль юркнул в развалины северного района столицы Моравии.

— Надолго в столицу? — спросил человек за рулем.

— На месяцок.

— А чего не домой? Где живешь-то?

— У моря.

— Ну и чего?

— Да не спешу.

— Надо спешить. Жизнь-то короткая. Вскоре они приехали.

«Синематограф» конца этого века, видимо, был задуман в убогой голове какого-то мерзавца предпринимателя, не совладавшего с собственными фантазиями и проглоченного злобными химерами, сошедшими с экранчика периферийного зала. Но химеры шагнули за порог… Поскрипывали круги бытия, вращался ворот, первозданно шаткий, кричал погонщик: «Но-о-о, мои лошадки…»

Пощелкивали ячейки барабана русской рулетки, и время от времени вылетали кусочки свинца, распарывая междувременья, и качнулись материки, и воды объяли правых и виноватых и тщились достигнуть глубины вселенской души, но не достигали, и была от этого великая скорбь.

Повернулся барабан еще раз, и выпало капитану лететь на Восток не на военно-транспортном а, на трофейном «Боинге» или на другой крылатой единице, а невесть каким образом попавшем сюда мирном советском самолете ЯК-40, с которого еще не были сняты позорные эмблемы и обидная надпись — «Литовские авиалинии». Ибо все на огромном пространстве от острова Ратманова до Праги, Софии, Белграда, Тираны и временно оккупированных городов, что на берегах Атлантики, было теперь и навеки Советским. И ЯК-40 отправлялся в столицу Союза Советских Социалистических Республик, героический и гордый город Москву со срочным грузом. Капитан был один в салоне. Кресла, за исключением двух, были сняты, и ящики, единообразные и плотно упакованные, занимали салон. Капитан смотрел в иллюминатор на советскую Европу и не видел ничего, так как на древние города, утомленные леса и уставшие души людей лег милосердный туман. И если бы огни земные захотели пробиться к небу и стать видимыми, это было бы почти невозможно. В самом начале войны остановились все атомные электростанции от Урала и до… Во тьму погрузились страны, и только свет фар военных грузовиков, зарева пожаров и редкие огни домов силились быть увиденными Создателем. Но тщетно…

Капитан ушел на войну из Городка. Впрочем, войны тогда еще не было, капитан был лейтенантом, и то запаса, когда произошло отпадение балтийских земель и многие другие события. Он прожил на земле эстов лет пятнадцать, и все бы ничего, но когда помутился разум этого народа и начальство приняли лживые и тщеславные постановления, капитан запер квартиру, не оставив там ничего, кроме воспоминаний, велел соседям стеречь свой очаг и поливать цветы в кадках и отправился путешествовать. Некоторое время он объезжал друзей в центральной России, но деньги вышли, и он жил постыдным образом на берегах Невы. Капитан хотел уже вернуться в страну помутившегося разума, но очередной и на этот раз серьезный переворот приподнял его над Родиной, покачал, помотал и бросил в Ригу, где мыльный пузырь государственности и балаганная власть рухнули в один день, разбросав по улицам несколько сот трупов молодых защитников демократии. Потом — транзитом в Калининград, навстречу миротворческим силам дядюшки Сэма, и в горнило польской кампании, а затем вышла остановка, и пришлось рыть долгие окопы по всей Чехии и Словакии. И был тот день, когда были сорваны пломбы с заветных колпачков на улыбчивых кнопках. Москва произвела демонстрацию силы, растворив американскую базу в Южной Корее то ли во времени, то ли в осеннем небе. Было дано твердое обещание растворить также Сан-Франциско. Мир содрогнулся. Баз на Кубе тоже не стало. Россия опять обштопала всех, и это было поразительно. Так рухнул очередной заговор, а неучтенные и упрятанные в сибирской преисподней танки новейших образцов и гневные дивизии проутюжили Европу. Компания национальных предателей частью была погублена при попытке бегства из Москвы и столиц отпавших земель, а частью повешена на Красной площади, при трансляции по телевидению на весь мир. Ради такого случая временно разрешили этот вид назидательной и заслуженной казни.

А теперь капитан собирался дней двадцать проболтаться в Москве, где оставались еще его товарищи. Квартира между Таллином и Нарвой, чуть ближе к первому и чуть дальше от второй, едва ли ему теперь принадлежала, требовалась перегруппировка и укрепление духа для захвата еще одной высоты уровня четвертого этажа, но он вернется домой. Он заслужил возвращение. Капитан, усевшись в этот невоенный самолетик, тут же уснул. Пока смешная и настырная машина несла его над облаками, то проваливаясь в них, то воспаряя, то садясь на затемненных аэродромах, где только посадочные огни и взлетные, и то на краткое время. Дождь недоверчиво трогал своими пальцами крылья и постукивал по ним недоуменно. А капитан спал, иногда возвращаясь в реальность и никчемность, взлетал и падал вместе с самолетом, соблюдая какие-то законы противохода Смутного, но все же подчиняясь некоему Смыслу. Москва не принимала, и пришлось покружить немного и качнуться к северу. Но не принимали и Тверь, и Ярославль, и тогда летчик посадил машину в вовсе случайном месте, на военном аэродроме города Тапа. Для капитана это был вообще невероятный случай, так как его городок был неподалеку, минутах в сорока на автобусе, если они ходили еще. Он не знал этого, как не знал, почему не принимала Земля.

— Вставай, вставай, начальник. Не предавайся сну. Летчик вышел в салон, чтобы обрадовать капитана.

Но тот не просыпался. Второй летчик тоже покинул кабину и присел на ящик. Они решили пошутить. Чего там? Война-то кончилась почти.

— Начальник, вставай, в «Жигули» опоздаем.

— Куда? — раскрыл веки капитан.

— В «Жигули». Там скоро пускать перестанут, пиво кончится.

Капитан медленно воскресал ото сна.

— Да. Маханул ты. Двенадцать часиков. В три вылетели. В три прилетели. Два часа разницы. Московское время тринадцать часов тринадцать минут. А может, ну их, «Жигули»?

— Конечно, ну их, — подпевает второй летун. — Лучше в «Арагви». Шашлыки, хинкали, лобио. «Гурджаани».

— Какое тебе сейчас «Гурджаани»? Водочки поднесут, и ладно.

— Столичной. Со льдом. И шашлыка.

— Дороговато только. Да ладно.

— А еще лучше в бассейн. Поплаваем.

— В Сандуны. Так ты куда, капитан? С нами, или у тебя планы есть?

Медленно, медленно капитан становится собою.

— А где мы?

— Шереметьево-один. Сейчас в буфете кофейку трес-Коньячку.

— Только вот посадили нас на запасное поле. Туман, ядри его.

Третий авиатор прошел по салону с папочкой под мышкой, важный и серьезный.

— До утра стоим. Вы на волю или как?

— На волю. Мы с капитаном в Сандуны и по девочкам. На танцы в Сокольники.

— Клоуны, — только и сказал авиатор с папочкой и спустился через раскрытую дверь по веревочной лестнице — так как какие тут трапы в условиях, приближенных к боевым, — на землю.

Уже через десять шагов по летному полю капитан понял, что это не Москва и даже не Россия. Слишком знаком был ему этот воздух. Безумная мысль пришла как бы оттуда, из другой, прошлой, довоенной жизни и, помаявшись в голове капитана, поболтавшись, исчезла. Через двадцать шагов они сели в «уазик» — еще одна примета возвращения. Старый, советский «УАЗ» примерно десятилетней давности.

— А как же аэроплан? — спросил капитан.

— О! Там есть кому оборонить. Поехали.

— В гостиницу?

— Конечно, в гостиницу, — согласился с солдатиком мирный авиатор, — но прежде на станцию.

— Какая же в Шереметьево станция? — еще не в силах поверить в случившееся, заинтересовался капитан.

— А вот построили тут павильончик. Пока мы воевали. Рельсы провели. Дорога жизни. Стратегический груз.

Автомобиль катился по бетонке. Слышались звуки крупного железнодорожного узла. Расчет летчиков строился еще на том, что они садились здесь не в первый раз и знали, что станция несколько пострадала и по крайней мере названия на ней никакого нет. А там, пока суд да дело, один посидит в машине, а второй сбегает в буфет.

Столь часто капитан садился здесь на поезд, что узнал бы это здание даже разбомбленным под основание.

— А ну стоять. Никому не двигаться.

— Что, как, кто? Почему?

— Везите меня немедленно назад. Вы два дурака и даже не понимаете, что вы наделали. — Капитан закрыл лицо руками и впервые за всю войну заплакал.

— Ты что, мужик? Мы же пошутили. Завтра будем в столице. Погода, вишь. Туман. Еле сюда справились. Да брось ты, капиташа! Звать-то тебя как?

Мало того, что они привезли его домой, они еще хотели что-то объяснять ему про вокзал его юности. Какой-то немыслимый балаган, какой-то попугай на ярмарке, шарманка какая-то, как же так невероятно могли совпасть выступы и впадины, так повернуться колеса, безжалостно и пьяно.

— Вы меня домой привезли, мужики.

— Ну вот. Ты что, живешь тут? Так сейчас. — И поскакал на длинных ногах боец воздушного океана в заветные развалины, за бутылочкой хлебного вина. — С приездом тебя, капитан.

А потом он решил здесь выйти. Всего-то километров двадцать, и городок. Квартира.

— Вот что, мужик. Мы тебя подвезем. А если там что не так — назад, в геликоптер. А утром в столицу.

Капитан, слегка хмельной, подумал, подумал и согласился. И они поехали. И табельное оружие с ними.

— Не боись, капитан. Выбьем захватчиков, и будешь дома.

— Дураки вы, дураки. И летать по-человечески не умеете. Прохвосты.

Городок уцелел. Дом был на месте. Капитан посмотрел на свои окна, что на четвертом этаже, вошел в подъезд и медленно-медленно стал подниматься. По пути проверил почтовый ящик, он был пуст, ну еще бы, а сапоги стучали по ступенькам, погрохатывали, и по тому, как молчали в ответ этажи, как затихали голоса за дверьми, было ясно, что сапоги с подковками часто гостили тут и добра от них было не много, а больше печали, но на то и война и СМЕРШ — было восстановлено именно это название, как и многое, многое, многое другое. И вот уже дверь и кнопка звонка, и никто не открывает, видно, вышли за какой-то чепухой или по другим делам; замок, кажется, тот же, и ключ, носимый четыре года, как талисман, скользнул в ладонь из бумажника, и поворачивается, и дверь открыта…

Все осталось таким, как было в день отъезда, только разрослось в кадках, и даже пыль была вытерта недавно. Капитан присел у входа на табуреточку. Осторожно раскрылась дверь напротив, и соседка (какое зыбкое и старое слово!) тянет свою эстонскую шею.

— Вы вернулись? О, какие красивые медали, и орден, и тут все как и было, вот я поливала деревья, и тут такое было, и так часто хотели вселить, но я ходила в комендатуру, и все цело…

— Ах, Элли, я не могу поверить…

— Что вы, я не понимаю ничего в этих звездочках, но вы большой офицер, у вас их много, а у нас в семье всегда держат слово, и где ваши вещи?

— А что Рейн, Элли? Здоров ли? Ведь его же не должны были брать на войну.

— Ах, Рейн… его не взяли на войну. Его просто увезли как-то в фургоне, и все. Уже год… Нет больше Рейна.

— Ну, ну, Элли. Рейн вернется. Найдем мы его.

— Ах, у него же слабое сердце. Ему что Сибирь, что тюрьма.

— Ну, ну. Я пойду пока, Элли. — Да, да…

— Слушай, а что другие?

— Ах, это долго так говорить…

— Но ты мне все расскажешь после.

— Да, да. Какие красивые медали…

Капитан бежит вниз и едва не падает, а там летуны лезут за пистолетами. Это они так шутят.

— Ну, пошли.

— Да нет, капитан, мы поедем назад, кажется, распогодилось, но в следующий раз, какая у тебя квартира, подожди, чемодан, ах да, чемодан, а что в нем? Ты сам не знаешь? Что, правда, все хорошо? А то смотри, только свистни… — И уже нет летчиков, нет автомобиля с автоматчиком за рулем, а капитан с сидором, чемоданом и свертком поднимается снова на свой этаж. Улица пуста, хотя белый день. И вот опять дверь.

А Элли все стоит на лестнице.

— Я попозже зайду, с меня причитается.

— Да что с вас может причитаться, вы же вернулись, а мне говорили: брось это дело, но я ходила к коменданту, и все цело, и недавно снова дали воду, и даже горячая есть, и если вы поторопитесь, то успеете помыться, а потом выключат до утра. Ну вот, вы вернулись. — И она стоит на лестничной клетке, а капитан медленно, медленно закрывает дверь, и кажется, что когда замок щелкнет, то исчезнет все и снова будет школа посреди развалин Моравии и старшина с проектором. Но замок щелкает, и ничего… Все остается на своих местах. Капитан ставит сидор, кладет сверток и чемодан и садится на табуретку у входа, теперь уже надолго. Он длит нежданный миг возвращения в уцелевший дом, и все три его комнаты как бы ждут этого и не решаются позвать…

…За всю войну капитан так нигде и не добрался до ванны, хотя его рота входила во многие города, и не раз он ночевал в домах и даже дворцах. Но то водопровод был уже взорван, то другая какая печаль. Лишь однажды целый месяц был горячий душ то ли в Будейовицах, то ли где-то в Польше. Они тогда захватили гостиницу, хотя потом ее и взорвали, но весь месяц в подвале был душ, автономная котельная и мазута надолго. И однажды он уже прилаживался где-то к ванне, но вызвали в штаб, а потом опять что-то не сложилось. И теперь ему не хватило терпения наполнять этот белый сосуд, что является одним из символов дома, это чугунное лежбище, еще давней, безмятежных лет, работы, и он лег, повернул вентили, пустил воду, такую, чтоб едва вытерпеть, и закрыл глаза. Медленно обволакивала его вода этой страны, как и туман, как воздух, узнаваемые мгновенно, и сквозь тайную щелочку между век разглядывал он себя, вернувшегося, и приспосабливал к этому новому ощущению и не мог приспособить. Встрепенулся, потащил на себя губки, массажную рукавицу, баночки с шампунями, какие остались ровно на тех местах, где оставил он их четыре года назад. Выпустил пенную и нечистую воду и набрал другой, холодней и явственней, лежал еще долго. Наконец вылез, встал на кафель и вспомнил, что нет полотенца, и тогда, топая мокрыми ногами, пробежал к шкафу, не нашел, к другому, вспомнил, где стопка чистого белья и махровое полотенце, взял что нужно и на одной ноге поскакал в ванную, так как другая, раненая, вдруг заболела, оттаяв, и в ванной долго — так долго, как только мог, — растирался простыней, потом смахнул с зеркала влажную пелену, затеял бриться, для чего почти не пришлось намыливать щек, так размякла на них щетина. И опять поразительное — лицо свое в своей ванной, а за спиной так и не доклеенный ряд кафеля, вешалка и плафон. «Ну вот, не мешает и выпить». Он начисто забыл, оставалось ли что-нибудь в баре, и с некоторой надеждой потянул на себя полированную крышку. Оказалось, он заначил на возвращение полбутылки коньяку, грамм сто водки «Виру канге», бутылку сухого и что-то в графинчике. Подумав, взял водку и коньяк и потопал на кухню. Уж здесь-то искать было нечего. Шкафчики и полочки были пусты, а холодильник выключен. Капитан поставил бутылки на стол и раскрыл все же холодильник. Он был пуст и девственно чист. Вымыт и высушен. «Я не знаю, как теперь расплачусь с Элли». Но нет ли каких-нибудь консервов? Он обыскал все потайные места и ничего не нашел. И тогда вспомнил о сидоре, чемодане и о свертке. Но прежде вылил в стакан половину водки, а подумав, и всю остальную. Выпил. В сидоре нашлась дежурная полбуханка, сала кусок и луковка. Отщелкнув замки чемодана, он вынул упакованные по-хозяйски стеклышки, внизу нашёл уложенные сержантом баночки с гуляшами, паштетами, еще каким-то мясом и ветчиной, косметику, несколько десятков чулочных упаковок — это, понимал капитан, теперь целое состояние, — а снизу еще и шоколад в плитках. «Мародер проклятый», — помянул капитан сержанта. Он не собирался вообще ничего брать из разрушенной им страны. Капитан вынул гуляш, паштет, нашел открывашку, вскрыл эти мелкие баночки, достал сковороду, хотел сполоснуть под краном, но воды уже не было, а потому просто смахнул пыль. Газ зажегся, а мог и не зажигаться. Поставил сковороду на огонь и выложил гуляш, паштет и еще что-то. Посмотрел в окно. Заканчивался декабрь, но асфальт был чист. Едва проглядывал фонарь, влага вечерняя светилась, и все было на месте. Но не было снега. Его не было уже давно. Дым от пожаров Европы поднимался в стратосферу и закрывал светило, и было противоестественно тепло. Война шла к концу, американцы уходили к себе, в империю зла, за океаны, окапывались там, зализывали раны. Надежда была, что это война последняя, вот только дожмем Англию, а Хоккайдо уже наш и многое другое. И сколько всего нужно еще было осознать. Тут капитан вспомнил об ужине, зажег свет, и лампочка хотя и едва, но светилась, и налил себе коньяку на два пальца: «Ведь мы этого не хотели. Видит Бог». И Бог видел все. Капитан выпил, снял с плиты сковороду, поставил ее на досточку. Передвинул на огонь чайник, сел за стол, еще раз взглянул за окно — там потемнело еще более — и только тогда стал есть.

В шесть ноль-ноль капитан проснулся на чистых простынях, в своей постели, и некоторое время не мог понять, где он. Затем обнаружил на столике рядом так и не выпитый вчера чай, крепкий, остывший, и это было то самое необходимое, в чем он сейчас нуждался. Капитан выпил всю кружку залпом, потом сел, ощущая босыми ступнями линолеум. Ощущение было чудесным. Затем встал и послонялся по предрассветной квартире, натыкаясь временами то на то, то на се. Щелкнул выключателем, но лампочки в люстре не отозвались. Ах да, есть же еще такая вещь, как телевизор. И радио. Нашел «Спидолу», пощелкал без толку, ящичек молчал. «Нужно батарейки где-то достать. И вообще, карточки, талоны, деньги посчитать, и первым делом выбрать одежду». Он остановился на вельветовых брюках, светлой рубашке, сером легком пиджаке и демисезонной куртке, так как именно такой и был сейчас сезон. Но прежде всего нужно явиться в комендатуру, а для этого опять влезть в мундир. Интересно, где тут комендатура? Очевидно, на Пикк, там, где военкомат, а может, там, где был когда-то КГБ или милиция, тогда это ниже, под горой. Название улицы он забыл. Отправился в ванную, вода была, правда, только холодная. Он долго умывался, бриться было не нужно. «Сойдет и так». Посмотрел опять в окно. Кирха, гастроном, гора, светофор, все на месте.

Выйдя в девять ноль-ноль из дома, обнаружил на старом месте газетный киоск. «Красная звезда», «Советская Россия», «За Победу», «Колыванская правда» и «Советская Балтика». Но был и «Советский спорт», и он купил все газеты. Стоило это все один рубль.

От киоска до комендатуры, как оказалось, было метров сто. Раньше в изящном и прочном особнячке жил бармен. Большой хозяин маленького города. Над дверями крупными ясными буквами, черным по белому было написано: «КОМЕНДАТУРА», рядом озиралась пара автоматчиков. Магазинчик напротив торговал по-прежнему, вот только чем и за какую цену, решил капитан выяснить чуть позже, как и то, что написано в газетах.

— А мы заждались тебя, капитан, — встал из-за стола и протянул руку товарищ юности Геша, который был теперь комендантом. Полковником. — Ну, с приездом. Вижу, свеж, цел, годен к строевой, ну, давай твои аус-вайсы.

— Ты, Геша, вроде был до войны в предпринимателях.

— Партия велела, — рассмеялся Геша основательно.

— Да ты вроде и не большевик был тогда.

— А я и сейчас не он. Ты хоть знаешь, какая сейчас у нас партия? Газетки-то не почитывал? Радио не слушал? Когда прибыл, вчера, поди? А почему не явился? А, испугался. Ну, ну… сразу и пугаться. Мы ничего плохого не делаем фронтовику и орденоносцу. Пока он с нами…

Капитан стал было оглядываться в кабинете.

— Да ты не оглядывайся. Не озирайся. Наше дело правое. Победа будет за нами. Ну вот. Для общего развития газетки почитывай. О текущем моменте. Тебе месяц отписали? Ну, ну. Посмотрим, посмотрим. Телефончик вот. Позвони. В любое время дня и ночи. Ну, не забывай. Заходи. А мне сейчас по делам. С наступающим, товарищ.

— Геша! Какие дела! Мы же не виделись четыре года, даже четыре с половиной! Пойдем выпьем. Пойдем посидим в баре! Меня же четыре с половиной раза убивало. Пойдем орден обмоем. У тебя есть орден, Геша?

— У меня есть орден. Только не советую тебе тут ходить с орденами и в форме. Тут стреляют, капитан.

— Кто стреляет, Геша? Ведь здесь-то война кончилась давным-давно.

— Лесные братья, капитан. Они приходят в наши города и стреляют. Поживешь — увидишь. Или услышишь. Я к тебе зайду. — И выпроводил капитана друг Геша. Вот тебе и «Советский спорт».

Выйдя из комендатуры, капитан сплюнул под ноги и прямиком отправился на рынок. Рождественский рынок в городке был всегда чудесен. Всего у капитана было несколько тысяч рублей, по увольнении в запас ему причиталось еще тысяч двадцать, и по крайней мере на газеты он себе заработал.

Не было елки на рыночной площади, не было павильонов на воздухе, и был закрыт непосредственно рынок в здании старого амбара. И на рыночной площади не было ни души. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, капитан бодро отправился туда, где провел полжизни. В одноименный с городком бар. Кафе на первом этаже работало. «При входе предъявите талоны» — было выведено крупно над входом. А про талоны он и не спросил у коменданта своего детства. Бар-то был на втором этаже и был закрыт. Вообще там не было теперь никакого бара. Спустившись вниз, он, не предъявляя талонов, вошел в зал кафетерия.

— Ваши талоны, капитан, — бодро окликнул его инвалид у раздачи.

— А где дают талоны? Я только что с фронта, товарищ…

— Товарищ, вам нужно к начальнику домов. Это в бывшем здании сберкассы… Но вообще-то если вы с фронта, можно и так. Деньги-то есть?

— Деньги есть. Да что вас объедать. А где еще за деньги?

— В Доме офицеров, конечно. Это там, где был театр. Там и буфет есть.

Капитан отправился в путь по своему городку, дабы обойти его из конца в конец, не застать никого из знакомых, не найдя и следа многих из них, ни одной надписи на эстонском языке и ни с кем не поговорив. Он почти вообще никого не встретил на улицах, кроме автоматчиков внутренних войск и их командиров, и потому не пошел в Дом офицеров, а вернулся домой, где снял мундир, аккуратно повесил его в шкаф и переоделся наконец в то, во что хотел. Он открыл свой чемодан и опять закрыл. Достал из бара бутылку сухого вина, ждавшего его так долго. Вино было мутным. Оно не дождалось. Но капитан сорвал пластмассовую никчемную пробку и стал пить прямо из горлышка прокисшее, почти мертвое вино, разлитое наспех перед войной, и оно ему текло на подбородок, на рубашку. Потом раскрыл газету.

Номер посвящался закончившемуся в ноябре чемпионату СССР по футболу. Видимо, футбол был тем большим спортом, который объединял сейчас народы. Высшая лига была той же, что и до отказов и демаршей национальных федераций. Вся компания во главе со «Спартаком», и «Динамо» Тбилиси тут, на шестом месте, только никакого «Жальгириса» (ни из Вильно, ни из Ковно). Ни в высшей, ни в первой, ни в многочисленных Зонах. В Литве сейчас стреляли вовсю. Зато появился таинственный ЦДОФ, очевидно, Дом офицеров, еще и центральный. И ВВС опять был жив, восстал из пепла и занимал скромное десятое место. Первая лига была в основном центрально-российской, но где-то в середине фигурировали три «Динамо» — Бухарест, Будапешт и София. Гурник из Польской Советской Социалистической Республики оплошал и замыкал таблицу. И немудрено. Капитан знал, что сделали с Польшей его боевые товарищи год назад. Но поляки настырно и мужественно отстраивали Варшаву вновь. Точнее, было трудно понять, кто порушил больше, мы или супостаты. За Польшу боролись голубые каски из ООН. Там их застала война, там они переменили голубой цвет на боевую раскраску, там все и полегли, но порушили немало. «Ничего. Полякам не привыкать. И вся страна поможет. От Курил и до Белграда. Кстати, где там Белград? Ага! В третьей зоне класса „Б“. Ладно, потом разберемся. А где родной Таллин, сиречь Ревель, сиречь Колывань? Нет вовсе. Как и „Жальгириса“. Ладно, будем болеть за „Даугаву“. Не совсем чужой город. Только это теперь не „Даугава“, а „Западная Двина“. Вот она. Во второй зоне, но наверху. Будем надеяться». Слегка оторопев от футбола, капитан взял «Красную Звезду». На первых полосах помещался ответ мировому сообществу, хотя трудно теперь было понять, что же это такое, по поводу концентрации советских войск на границах Норвегии. Советские власти в Гельсингфорсе отвечали, что выводимые для передислокации из Западной Европы войска некуда более разместить. Норвежцы не соглашались. Гельсингфорс и Москва убеждали. Затем примерно на полстранице — проблемная статья о неудаче с формированием Ла-Манша, запускался пробный шар об использовании Главного Оружия. Перевернув страницу, капитан быстренько пробежал глазами заметки, посвященные быту наших частей во временно оккупированной Испании, Португалии и Италии. Раздавались похвалы в адрес мудрых правителей этих чудесных стран, вовремя вышедших из войны и впустивших ограниченные контингента наших войск. В результате никаких разрушений, люди сыты и счастливы. Коммунистические партии набирают очки на выборах. На третьей странице шли будни СМЕРШа в бывших балтийских республиках, а теперь губерниях. Здесь капитан окончательно уяснил, что СССР простирается в бывших границах, это теперь Россия с административным губернским делением вместо республиканского. А все, что возвращено и приумножено в Европе, — это союзные республики бывшего СЭВ. Плюс Албания. Плюс Югославия. Все остальное — временно оккупированные территории. В Скандинавии ограничились Финляндией, ставшей теперь губернией с автономией, и, естественно, Аландскими островами. На четвертой странице обнаружилась сатира, юмор, футбол, хоккей и прочая чушь.

Внимательно прочитав статьи о восстановлении единого народохозяйственного комплекса в «Колыванской правде», капитан вдруг обнаружил, что никакой Эстонии нет вовсе. Тартуский район стал Юрьевским и отошел к Пскову. Нарва, теперь Рогудив, вернулась в Петербургскую губернию, Пярну стал древним Перновом и вошел в состав какой-то таинственной Западно-Двинской области, и туда же почему-то ушел Кохтла-Ярвеский район. А Харьюский район, естественно, стал Колыванским и был сам по себе. В этом месте капитан почувствовал настоятельную потребность выпить. Но выпить было более нечего, и тогда он, прихватив побольше денег, отправился все же в театр, сиречь Дом офицеров. Сумерки тем временем разлеглись окрест, положив мягкие лапы на крыши городка.

Капитан зашел в несколько магазинов. Маргарин, салака, темные макароны, молоко, картофель, хлеб. Все по карточкам. За деньги можно было купить, например, рыбные консервы. И только чистая русская речь. Уцелевшие жители городка заговорили по-русски сразу и без акцента. Он припомнил рождественские витрины довоенного времени, золотые шары, елочки и ленты. Как будто колокольчик потусторонний звякнул и умолк. Теперь он в точно такой же рождественский вечер шел по совершенно безлюдной улице, где витрины были или пусты, или зашторены, и шел в надежде купить что-нибудь, чтобы как-то прийти в себя. Театр сиял окнами: видимо, там работал стационарный дизель-генератор, а может быть, он оттого сиял, что кругом была кромешная темнота. Капитан поднял голову. Улица вся была видна отсюда с горы. Лишь страх, зыбкий и зримый, растекался из окон, будто клей, и светился на мощеных тротуарах. В кинозале большая часть публики — офицеры и их дамы, пропущенные в этот храм после строгой проверки документов, которой подвергся и капитан, — наблюдали перипетии старого фильма с Аленом Делоном и Катрин Денёв. Меньшая часть публики пила и закусывала в буфете. Капитан сразу оценил выбор напитков и закусок. Здесь был и свежайший окорок, и сыр, и салаты, и копченые колбасы, и котлеты, и многое другое. Он постоял перед стойкой и взял стакан «Старки», ветчину и бутылку «Старого Таллина» с собой.

— Наборчик не желаете? — осведомился буфетчик, как видно, большой специалист своего дела. — Там закусить всякое и водочка. Все завернуто.

— Даже завернуто?

— И упаковано. В пакет. Рождество ведь.

— А два наборчика?

— Можно и два. Вы тут недавно?

— Да. Вчера с фронта.

— Из Франции?

— Нет. Я всего лишь освобождал Брно. И освободил.

— Говорят, во Франции плохие дела? Что-нибудь знаете про побережье?

— То же, что и все. И даже меньше. Там ведь не было газет. А что в городе-то невесело?

— Что вы, товарищ! У нас в городе весело. Только вот никак не подберем ему русское название, — и он искренне рассмеялся.

— Ты тут прибереги наборчики, товарищ. А я посижу несколько. И вот это что, курица? Копченая? Возьму. И пивка пару. Ага.

Капитан-присел в углу за пустым столиком, а так как не мог определенно решить, каково ему сейчас и есть ли у него Родина, то выпил залпом водку, закусил ветчиной и стал попивать пивко. Вокруг шумел праздник. Офицеры с дамами отдыхали. Буфет был обширен, но, однако, что здесь было еще в этом огромном доме? Раньше на втором этаже играли в шашки и вязали спицами, так как в городке не было дома культуры как такового и соседство кружков с театром их только облагораживало. «Должно быть, там бильярд», — подумал капитан и, конечно, не ошибся. Он вовсе не играл в эту игру, а потому никуда не пошел, и стал вспоминать про роту, сержанта и про то, что сегодня там кнедлики и гости. Телефонистки. Дамочки. Он бы охотно позвонил сейчас знакомым дамочкам в Таллин, но никакого Таллина ни с одной «н», ни с двумя не было, а была древняя и таинственная Колывань, и, наверное, там сейчас в Домах офицеров тоже пили и закусывали. «Сколько же Домов офицеров нужно на всю Колывань?» — подумал капитан и решил, что не очень много. И так же ли темны там сейчас улицы, и что это, запретили им Рождество или как? Есть ли указы и постановления?

— Вот вы, майор, — остановил он пробегавшего с шампанским круглолицего весельчака, — вы католик или лютеранин?

— Как?

— Вы зачем сегодня празднуете?

— Товарищ! Мы победили. И потому Рождество ихнее как бы трофей. Там вот в буфете ликер с башенками на бутылке, а никаких башенок нет. Есть взятая высота 790. А ликер еще остался. Ты пойди, купи еще бутылочку. А то если нет Таллина, ни старого, ни нового, то, естественно, и ликера не будет. Пойди попей. Ну, пока, — и он ускакал.

«Как это — нет башенок? Здесь и войны-то не было. Я же помню. Короткая и эффективная десантная операция, поддержанная рабочими и служащими. Паром с убегавшим правительством потопили. Паром жалко. А никаких высот не было. Нужно еще порасспросить кого-нибудь». Но никто не садился за столик капитана. Он был чужим здесь.

«Так. А где мне найти телефонистку? Очевидно, на телефонной станции. Потом домой». И капитан встал.

— А вот и он! Друг сердешный. Капитанчик! Друг детства, комендант города Геша вошел в буфет.

— А ну-ка, присядь и расскажи мне про старый город.

— Тс-с. Я тебе все расскажу. Потом. А я вот не один. Это Зина, а это Эрика.

— Я рад с вами познакомиться. Но мне нужно идти.

— Друг. Капиташа. Без протокола. Зачем тебе идти? Куда?

— Мне нужно телефонировать в столицу. Пусть мне объяснят.

— Ты имел в виду Москву или наш райцентр? Вот Зинаида. Она самая настоящая телефонистка. Она тебя со всем миром соединит.

— Вы правда телефонистка?

— Так точно, мой сладкий. Куда тебе?

— Мне в полуденный город моей юности.

— Ха-ха-ха-ха! Вина капитану. Семги!

— Поговори со мною, Геша! Мне нужно поговорить!

— А я тебе ничем не помогу, мой абонент? — Это уже Зина тащила его с собой, направляла, поддакивала. И где-то там, за переездом, входя в подъезд блочной четырехэтажки, где теперь было общежитие дам офицеров, где-то на лестнице, где-то у комнаты очнулся капитан, но уже щелкнул замок и распахнулась дверь, и женщина, женщина, а что еще нужно фронтовику сейчас… какие еще разговоры? Разговоры были под утро, когда перестала кружиться комната и пал покой на тела и души.

Комната была большой, низкой, временной, но убранной и жилой, как и должна она быть убрана у телефонистки Зины в рождественскую ночь. На столе стояла елочка.

— Жаль тебе, капитан, эту землю?

— Это же моя Родина.

— Твоя родина Россия, капитан. А это земля ее окраина, ее побережья, это ее дюны и маяки, ее поселки и хутора.

— Как складно ты объясняешь. Как будто льешь холодную воду из родника на ожог.

— Пожжет и перестанет, капитан. Тебе жаль этот маленький народ?

— Мне жаль этот маленький народ.

— Но вспомни, капитан. Когда по стране ходила измена, когда она плела свои заговоры, когда лились сладкоречивые речи, кто им поверил? Разве не они?

— Они.

— Когда уже пошел брат, на брата, когда лилась кровь, а главари, пробравшиеся в Кремль, не давали нам оборонить слабого и невиновного, кто пел свои смешные песни, кто жег факела, кто поднимал несуразные и неразумные флаги, кто сочинял манифесты и тем разрушал, подносил спичку к шнуру, а уже заряды были заложены предателями и там и там, разве не они?

— Как чудно и как неоспоримо ты говоришь, телефонистка. Да, это они.

— А когда ложь называлась правдой, когда она называлась Россией и предала своих братьев во всем мире и разрушила эту огромную державу, и мы стали бомбить друг друга, а танки покатились по виноградникам, и беженцы просили кров и пищу и не получали ее, кто отгородился от нас юными недоумками и пьяными ветеранами, кто опять позволил надуть мыльный пузырь, эту бело-сине-черную игрушку, кто подсчитывал барыши? Разве не они?

— И это они. Но разве все они были такими?

— Нет, не все. Но…

— Вот видишь! Народ не отвечает за своих правителей.

— Но народ выбирает правителей. И или сбрасывает их потом, или считает сребреники. Они считали свои колбасы, свои окорока, пели свои песни, пили свое пиво.

А потом они построили первый лагерь для интернированных лиц, и тогда взорвались русские. Они немного не такие, как этот народ. А потом случилось неизбежное, и вернулись наши мужчины. И Кремль опять, как в семнадцатом веке, мыли и чистили. И тогда начался вой. По всему цивилизованному миру. Но уже тащили предателей и вешали. Это очень мудро — вешать. Это наглядно.

— Да кто ты? Где я?

— Я просто телефонистка. А ты у меня в комнате. И будет утро, и ты уйдешь. И, может быть, не вернешься. Хочешь что-нибудь спросить еще?

— Кто разрушал старый город?

— А… Это когда ты со товарищи уже лежал под американскими бомбами на польских равнинах. Они затеяли мятеж. А чтобы подольше продержаться, захватили все эти музеи, башни, замки и стали вопить про свои смешные проблемы на весь мир. И тогда еще можно было остановить войну, Третью мировую войну. Но этот маленький упорный народ хотел опять петь свои бодрые песни, играть гимны, принимать вагоны с бронзовыми чушками и цистерны с нефтью из России, брать валюту за порты, поставленные ею, говорить 6 злом восточном соседе и чваниться. Может быть, и не все хотели. Но старый город строили немцы, шведы, русские, датчане, а поблизости оказались только мы. И мы решили больше не жертвовать людьми ради красивых башенок и домиков. Тогда-то и был впервые испытан «Гнев» в деле.

— О… Это хорошая, надежная вещь. Хватило только одного залпа?

— Нет. Для верности сделали три.

— Тогда больше нет Длинного Германа..

— И толстой Маргариты нет.

— И Ратуши?

— И замка на Тоомпеа.

— И Вируских ворот?

— И гостиницы Виру, этого рассадника блуда и наживы, и всех других гостиниц и кабаков.

— Там только оплавленный кирпич, сталь, кости, и все остальное все вместе, как цветной пластилин, растекшееся и застывшее?

— Вот именно. Как пластилин. Теперь его отковыривают и вывозят. Это делают уже русские. Так как эстонцы бежали из Таллина. Их ловят, возвращают, но они бегут.

— Сколько их теперь?

— Из миллиона осталось тысяч триста. Кто в лагерях, кто на фронте по мобилизации, но они теперь неладно воюют, а вот в лесах их много. Стреляют. Копошатся.

— Лесные братья.

— Да. Братья и сестры. А теперь давай поспим. Скоро на службу.

— Бог мой.

— Мы не виноваты, капитан. Они сами выбрали свою судьбу и, может, хоть за это достойны уважения.

— Храни эти воды и это небо…

— Спи, капитан. У тебя же отпуск. Нужно спать. Дай я тебе поправлю подушку, дай твою руку, и вот так я прижмусь к тебе, и ты обнимешь меня. И мы уснем. А когда проснемся, будет все лучше, чем вчера. А жалеть не надо. Не надо, не надо, не надо.

— Но мы погубили древнюю культуру.

— Ха-ха. Древнюю и самобытную. Когда ничего нельзя больше сказать, то так и декларируют. Самобытная и древняя. Что там у них? Ну конечно, президент. Потом певец. Народный артист. Шахматист. И компания баскетболистов. И еще несколько героев помельче. Ах да, астроном. Академик. Из всей глубины веков можно вытащить и предъявить баскетболистов. Ах да, еще бегун. Бежал и не падал, хотя совсем загибался. Но знаешь, почему он добежал? Он хотел, чтобы его сборная победила. Сборная СССР. Вот этот мне милее всех остальных. Это главный национальный герой Эстонии. Нужно выстроить новый город и назвать его Шрнакиви. Кажется, это липовая гора или что-то в этом роде? Да один разрушенный собор в Германии стоит больше, чем вся их самобытная республика.

— Что ты так распалилась, моя сладкая? Они что, тебя обидели?

— Просто я хочу правды, и только правды. Хотя и у меня есть причины. Среди этого народа есть порядочные люди, вот только что они могли посреди всеобщего безумия? Когда играли трубы, когда пели хоры, когда маршировали юноши. Но когда сюда вновь пришел Закон, невиновные и порядочные были выбиты в первую голову. Но это был закон уже военного времени. Неразумный народ хотел надуть свой шарик и любоваться им, но шарик поднялся высоко-высоко, обернулся бомбардировщиком и отбомбился по своей маленькой Эстонии. Спи, мой сладкий. Тебе нужно спать. У тебя еще много дел впереди. Что это ты, ты хочешь еще разок? Ну давай, вот так, вот так. Бедный, бедный. Вам там было несладко на большой войне. Ну, вот. А теперь спи.

…Вернувшись утром домой, капитан первым делом повернул вентили в ванной. Он долго лежал в ванне и ни о чем не думал. Просто пел старые песни… То ли песни своей юности, то ли песни иных времен. Но пел он тихо-тихо и тер себя губками и щеткой, сменил воду и опять лежал, и опять. Затем он вылез, прошел во чрево квартиры и оделся во все чистое. В дверь постучали. Вначале пробовали позвонить, но звонок только чавкнул и осклабился. Именно такой был звук.

— Товарищ капитан! Вы вчера наборчики свои забыли. Вот. Счастливо отдыхать. — И уже бежит ефрейтор вниз по лестнице, стучит сапогами, и вот уже «уазик» рванул от подъезда.

К вечеру капитан вышел в городок. На рынке торговали. Это были псковичи. Он купил совсем недорого огурцов соленых, капусты, пару кило картофеля, сала и гуся.

Еще через день он отыскал елку, весь вечер наряжал ее, включил после электрогирлянду, та едва тлела и от того было как-то загадочно, сказочно и спокойно. Совсем успокоившись, он взял газету. Их он покупал каждый день, но не читал, а складывал в углу, на пол. Это же роскошь, пойти просто так и купить газету. Самой большой удачей были круглые батарейки для приемника. Европа молчала. Глушилки ворчали озлобленно и натруженно. Но музыка еще оставалась кое-где. Америка в основном бормотала сводки новостей и передавала военные песни. Но то там, то здесь прорывались иные мелодии, и капитан пил, закусывал и слушал падшую музыку планеты.

Газеты было читать занятно. Не прекращались протесты по поводу оккупации Россией острова Хоккайдо. Советская подводная лодка потопила пассажирский лайнер под либерийским флагом в Атлантике. «Судно в действительности было американским и перевозило боеприпасы и запчасти в заблокированные районы. Агрессор получил свое». Продолжалось нытье по поводу ограниченного контингента наших войск в Саудовской Аравии. Войска Хусейна никак не могли овладеть пригородами Иерусалима. «Зловещее молчание Китая. С кем ты, наш пекинский брат? Вспомни давнюю дружбу». А все началось с невинных народных фронтов. С песен и флагов. Где ты теперь, товарищ первый секретарь компартии? Там же, где твои большие братья? Или ты успел улететь? Твоя судьба затерялась посреди этой войны. Ты же не хотел даже маленькой? Ты же просто хотел хороший дом и спокойную работу. В свободной Эстонии. Только нет Эстонии теперь вовсе.

Наконец он развернул свои игрушки — цветные осколки, бордовые, синие, желтые, с прожилками и крапинками, можно было различить на стеклышках края одежд и мантий святых, и капитан стал смотреть через стеклышки на дом напротив, на гастроном и кирху, на развалины замка и на небо и, меняя осколки витражей и ракурсы, хотел подобрать себе то окно в новый мир, в котором принужден был теперь существовать. Может быть, эти изломы и наплывы, эти треугольники и квадраты сойдутся в рисунок, где он увидит целое и нерасколотое небо и живой город. Так он провел несколько часов, но не увидел того, чего хотел.

И тогда капитан стал ждать гостей. Он лежал в большой комнате на диване и слушал, как живет подъезд и перекресток, что неподалеку. Звуков было мало. Крадущиеся звуки подъезда и уверенные голоса машин на перекрестке. Наконец вечером тридцатого декабря остановилось легковое авто, но не у подъезда, а подальше, за углом, и вышли двое… Капитан знал, что они идут. Оба в штатском, элегантные и строгие. Вот они поднимаются по лестнице в мягких кожаных ботинках, вот останавливаются у его двери и аккуратно стучат. Капитану вовсе не хочется подниматься с дивана и открывать дверь, но гости есть гости, а времена предновогодние.

— Мы за тобой, капитан.

— Вообще-то я уже давно готов. Только я думал, вы придете попозже. Хотя бы второго января. Елочка вот. Гуся сейчас буду печь.

— Нет времени, капитан. Ты же знаешь, что такое боевая тревога. Нужно немного повоевать.

— А, вот оно что. Только у меня отпуск, ребята. Пожалуйста, согласие профсоюза, Я отдыхаю. Имею право.

— Кончай балагурить, капитан. Попил, поел, поспал, а теперь надо повоевать.

— Но война-то кончилась. Только вот британцев дожмем, а это дело плевое.

Посмеялись контрразведчики.

— Война-то к концу, да вот шпионы одолели. Никак на всех смерть не оформим. Валовые показатели по смертям падают. Так что помоги, капитан.

— Так чем же я помогу? Я же не палач. Я солдат.

— Для тебя есть солдатское дело. Пойдешь в банду. Там наш человек без связи. И такие, капитан, обстоятельства, что только ты можешь его узнать. Из всех уцелевших остался только ты. Потому мы тебя берегли в последнее время. Помоги нам, капитан. Нам нужна связь, иначе случится большая беда. Очень большая. С твоей маленькой Родиной беда. Но еще кое-что можно спасти. Пройдет время, и все как-нибудь устроится.

— Ну и что? Мне нужно пойти в банду и сказать, что я выбираю свободу и оружие? Или как там?

— Вот это уже по-нашему. По-военному. Ты наденешь свою форменку, спустишься вниз, и тебя повезут в фургоне. Потом ты пересядешь в самолет, лететь недалеко. На острова. Там ты сядешь в другую машину. Поедешь по лесной дороге. Тебя остановят, завяжут глаза, повозят, поводят, и ты окажешься в комнате. Там повязку снимут. И будут тебя допрашивать. Потом, по идее, тебя отведут в подвал и кончат. На этом и весь расчет. Это будет новогодняя ночь. В банде не будет Энделя. Он будет эту ночь со своей семьей. А без него они не тронут тебя. Так вот. Тот человек, которого ты узнаешь, знает тебя. Но не знает, естественно, ничего, кроме того, что ты ушел на войну, а теперь вернулся. Это все ясно, как белый день. Он виду не подаст. Так предполагается. И ты должен при нем сказать одну фразу. А потом другую. Тогда он будет знать, где получить связь. Он сразу же покинет банду. Это сто процентов. Видимо, он попробует тебе помочь, но ставки настолько высоки, что он не должен этого сделать. Но, возможно, попробует. Потом вернется Эндель. Тогда мы уже будем знать, где эта комната, и будем брать их. И постараемся успеть. Ты же понимаешь, что мы все сделаем, чтобы успеть. А пока не будет связи, никто из наших не сделает ни шага, чтобы пошевелиться, ни чихнет, ни покурит. Но потом тебя спасать будет целый полк с вертолетами и танками.

— А гуся, может, успеем спечь?

— Не успеем. И вот что. Ордена и медали сними. А то нервы у кого-нибудь не выдержат и тебя кончат прямо на дороге. Но я думаю, все будет хорошо. Ты только помоги нам, капитан.

Пропустив вперед своих душеприказчиков и телохранителей, капитан постучал в квартиру напротив.

— Элли! С наступающим. Вот тебе небольшой подарок. Да нет. Это просто чулки и шоколад. Хороший шоколад, настоящий. С Новым годом тебя. Да ты же еще не старая женщина. Это хорошие чешские чулки. Ты там подливай без меня воды в ведерко. Я елку нарядил. А мне надо еще немного повоевать. Ну, всего тебе. А Рейн вернется. Мы найдем его, Элли, и он вернется.

— Капитан! Мы опаздываем.

— Вот видишь, Элли. Надо спешить на войну.

«Я вернусь. И Рейн вернется к Элли, и все вернется на круги своя, и когда-нибудь мы выстроим заново старый город. Все будет как было. И Герман, и Маргарита. Ведь все мы один народ». И знамением Божьим вдруг пошел снег, а как же без снега под Новый год в Эстонии…

Но даже начальник контрразведки не знал, что наш человек в банде был убит третьего дня случайной пулей.