"Улица Марата" - читать интересную книгу автора (Гейгер Гюнтер)

6. НОЧИ НА ПУШКИНСКОЙ

Однажды, придя завтракать в наше любимое кафе на улице Марата после полудня, мы заметили за соседним столиком крашеную блондинку и мужчину моложе ее. Позже Наташа сказала:

— Поначалу я приняла вас за отечественных голодранцев, но язык выдал в вас иностранцев.

Живя в сквоте на Пушкинской, мы быстро скатились до уровня бомжей и теперь мало чем отличались от настоящих русских интеллигентов. Мы не мылись, ходили грязными, у меня даже не было сменных штанов и всего лишь одна рубашка. За три недели нашего путешествия мы изрядно одичали.

Наташа представилась нам антрепренершей и пригласила к себе за столик. Для установления дружеской атмосферы наши новые знакомые — Андрей и Наташа налили нам из-под полы портвейна «Агдам». Он был очень сладким и приятным на вкус. Когда мы прикончили бутылку, мы переместились к ним в квартиру, купив по пути водки и сока, но это было всего лишь начало.

Наташа танцевала под музыку какого-то русского барда — «На улице Марата я счастлив был когда-то…», высоко задирая платье.

Вольф снимал как охренелый, он сделал 50 снимков. Мне не нравилась его манера фотографировать, он просто нажимал на кнопку, отбирая затем лучшие кадры.

— В снимках должна быть случайность, никакой нарочитости, — утверждал он свое творческое кредо.

Позже мы пошли в вонючую кухню, а оттуда в комнату матери Наташи.

— Варвары. Она была очень худа и наполовину парализована.

— Полгода назад у нее случился инсульт, и после этого она не покидает свою комнату. Она хочет умереть дома. Это лучше, чем в доме для инвалидов.

Мне вспомнился госпиталь в Вене. Парализованный сербский поэт Живорад Ежавский. Уже много лет он лежал в отделении для обреченных. Он прыгнул с моста в Дунай, поспорив с друзьями на бутылку сливовицы, неудачно наебнувшись о бетонную опору. Пациенты в палате были, как правило, старше его, они один за другим ставили тапки в угол.

Он ощущал себя как в кино — люди менялись, одних уносили, других приносили. Его положение было так же безнадежно, как и их, но он научился двигать правой рукой. Разработав со временем пальцы, он стал писать на компьютере.

Варвара откинулась через две недели после нашего отъезда. Она была готова к смерти. Об этом нам сообщила Наташа в письме с рождественскими поздравлениями. «Мы будем ждать тебя на улице Марата» — писала она. — «Приезжай, есть свободная койка». Я был растроган до слез. Только где достать денег? В конце года с моего счета сняли задолженность по алиментам. Для поездки в Россию нужна была новая идея и интересный проект, чтобы срубить капусту с австрийских культурных фондов.

Под вечер появилась блондинка. Я сразу почувствовал, что это пахнет любовью, и принялся нашептывать ей в ухо всякую хуетень. Она вряд ли понимала что-либо, кроме своего имени Ольга, которое я постоянно повторял эротическим шепотом. Я был возбужден, и она это чувствовала. Она же была при дядьке лет пятидесяти, которого я инстинктивно боялся. Он не вписывался в нашу компанию. Он походил на гиену. Я сдерживал себя в приставаниях к Ольге, боясь перейти границу и нарваться на пиздюлину.

Усталость срубила меня, опьянение было чересчур велико. Башка трещала, как поленья в камине. Я потащился в большую комнату, где на полу валялся пьяный Андрей. Я ебнулся на диван и, наверное, гиена получила б свое, если бы оказалась более терпеливой. Но она пришла слишком поспешно, не дав мне крепко уснуть, и принялась копаться у меня в штанах в поисках денег. Я закричал.

Негодяй тут же выскочил. Тогда в дверях появилась Наташа. Я показал знаками, что произошло. Она все поняла и принялась орать на воришку, выгоняя его вон.

Позже, оправдываясь, она рассказала, что это был ее прежний квартирант, который теперь наведывался изредка в гости. Ее квартира была излюбленным местом тусовки различных уродов. Ночью здесь побывала и Вельма Кишлер — жилище австрийской переводчицы находилась поблизости. Вельма была высокой студенткой лет 27-ми. Вольф привел ее, когда бегал за водкой. Позже он спросил ее, не хочет ли она с ним перепихнуться, но она его отшила.

После аморального поступка гиены у меня появилось моральное право пристать к Ольге. При другом раскладе я бы не решился на это.

— Ольга! Где Ольга? — спросил я у Наташи.

— By my mother, — ответила по-английски та.

Я нашел Ольгу, лежащей на раскладушке в комнате умирающей Варвары, и прилег к ней. Слабый свет ночника зловеще освещал морщинистое лицо старой карги — она курила папиросу и что-то бормотала себе под нос. Потом она стала звать Наташу:

— Наташа! Наташа! Наташа!

Вскоре появилась Наташа. Они долго о чем-то пиздели. Я уже потерял чувство времени. Я обхватил Ольгу рукой и вслушивался в пиздеж Наташи. Я ничего не понимал. Наверное, это были слова любви и утешения. Чем больше становилось этих слов, тем больше мне хотелось ебаться. Как только Наташа вышла, старуха умолкла. Я надеялся, что она умерла или, по крайней мере, уснула.

Я притиснулся к Ольге плотнее, жалобно скрипя прогнувшейся под нами раскладушкой. Под полувером я нащупал ее плоскую грудь. Она была едва ощутимой. Содрав с нее свитер, я покусывал ее соски. Она застонала.

Тогда я запустил ей руку в штаны. Я раздвинул пизду и поковырял в ней пальцем. Здесь была жизнь, а рядом была смерть. Но дальше дело не пошло, поскольку у меня не стоял. Мы выпили слишком много, любовь пришлось отложить.

Во дворе Пушкинской шарился полосатый кошак. Вольф забрал его в наше промозглое ателье. Он дал ему поесть и попить. Мы назвали его — Пушкин. Художники из соседней мастерской чуть было не обоссались от смеха, когда услышали это имя.

В один из вечеров к нам зашел русский матрос, плававший на немецком корабле — близкий друг отсутствовавшего немца. Он стал втирать нам о море, о свободе и о игре на гитаре. У него все было заебись. Потом он ушел.

Художников на Пушкинской ожидала свирепая зима. Мы замерзали в своих помещениях. Я провел очередную страшную ночь на двери. Постоянная смена положений тела ничего не давала. Тонкий спальный мешок не грел. Мой хронический понос вынуждал меня часто вставать. По крайней мере, у нас был электрический свет, без которого было бы совсем тоскливо.

Наташа после визита в наше логово предложила переехать к ней. Вольф отказался, объяснив, что ему здесь нравится. Творческая атмосфера Пушкинской его вставляла, он ничего не хотел менять. Я же был согласен, это обещало мне возможность вновь встретиться с Ольгой, если та зайдет в гости. Но мне не хотелось бросать Вольфа, ведь у нас с ним было общее дело.

Я наполнил ведро водой, чтобы смыть какашки. С недавних пор у меня в дерьме появились маленькие белые червячки, и с каждым днем их становилось все больше. Однако больным я себя не чувствовал, постоянное сранье очищало мой организм. Я был всегда готов, словно советский пионер. Я срал, а значит я жил. Это было главным доказательством моего существования.

Ольге и Наташе я подарил по кассете с австрийской народной музыкой. Наташа организовала мне свидание с Ольгой у себя в квартире.

— Одиннадцать утра? — предложила она.

— ОК, — согласился я.

Проснувшись пораньше, я отправился в туалет и как следует просрался. Затем я пошел в кухню. На стенах висели работы немца. Наверное, он съебал отсюда из-за наступления холодов. Впервые за все путешествие я почистил зубы. Затем пожевал кусок черствого хлеба и проглотил минеральной воды.

Я пообещал Вольфу вернуться к семи вечера. У нас на двоих был всего один ключ. По дороге на улицу Марата я закинулся чашкой кофе, затем купил еще пачку кофейных зерен и похуярил к Наташе. Ольги еще не было. В Наташиных комнатах было много всяких бесполезных вещей. Главным образом — фотографии ее предков. На тумбочке, накрытой кружевным полотенцем, стояла икона.

Наташа рассказала о своем дедушке, который был ученым-генетиком, и которого репрессировали при Сталине. Он сгинул в ГУЛАГе. Я понимал не все. Но история была любопытной, поэтому я решил попросить Вельму, чтобы она ее записала. Наконец явилась Ольга. Она была взволнована, утверждая, что к ней подкрался пиздец. Она не могла оформить себе выезд заграницу, поскольку у нее пизданули сумочку с документами. Кроме того, ее хуйнули с работы. Теперь у нее ничего не было. Правда, через три недели ей должны были выдать диплом.

— Дай мне работу, Гюнтер, — взмолилась она.

Я ничем не мог ей помочь. Ее немецкий ограничивался лишь несколькими словами. Кроме того, у меня были свои собственные проблемы. Я справился у Наташи о том, где я могу купить советскую военную униформу. Она назвала адрес магазина на Невском.

Ольга взялась меня туда отвести. Но сначала она хотела привести себя в порядок. Она вышла в соседнюю комнату и долго оттуда не выходила. Через полчаса она появилась с накрашенной мордой лица. Почему же она делала это так долго?

Невский проспект, как всегда, был заполнен народом. Это была самая красивая улица в мире. Как и в Вене, здесь повсюду шныряли японские туристы. Какой-то старикан стрельнул у нас покурить. По пути, чтобы прослыть перед Ольгой щедрым, я дал денег какой-то нищенке, сидящей у церкви.

Несколько дней назад позади этой церкви мы с Вольфом наткнулись на дохлую кошку. Она была оранжево-белого меха. Никто не потрудился ее убрать или похоронить. И мы в том числе. Кому нужна здесь мертвая кошка?! Даже человеческая жизнь здесь ничего не стоит. Меня бы не удивило, если бы мы наткнулись на человеческий труп.

Ольга завела меня в «Гостиный Двор», где я получил самый страшный шок в этом моем путешествии. Я купил две пары носков, заплатив за них 60.000 рублей (около 12 долларов!!!). Это было дохуища! Скорее всего, продавщица меня наебала, потому как на ценниках я видел лишь четырехзначные цифры.

На балконе второго этажа мы сели в кафе, заказав лимонад, но от душевного расстройства из-за носков у меня на глаза накатились слезы. Мне было глубоко обидно, ведь Ольга за меня не вступилась. Есть такие люди, которые молчат, в то время, когда другим перерезают горло. Меня нагло выпотрошили прямо у нее глазах, бесстыжим образом обсчитали, а она…

Когда я вечером показал носки Вольфу, тот сказал, внимательно их осмотрев, что это просто фирменные дорогие носки и что я не прав, но я ему не поверил.

Хотелось напиться. Я пригласил Ольгу в кабак. Мы занырнули в мрачную забегаловку. Изучив цены у стойки, я решил, что здесь слишком дорого. Мы вышли. Ольга хотела есть. На улице я угостил ее беляшом. В конце концов, мы нашли недорогую пролетарскую рыгаловку у рынка, плотно набитую простым народом. Здесь было раздолье для карманных воришек, только улизнуть в случае чего было бы некуда, а это опасно, ведь русские тюрьмы известны своими ужасами.

Ночью мне снился дурной сон — я был арестован русскими по подозрению в убийстве. К убийству я не имел ни малейшего отношения, я просто приглянулся ментам. Я просил Вольфа мне помочь, вытащить меня из-за решетки, поднять скандал в союзе писателей России и в Пэн-клубе, связаться с нашим посольством. Он обещал сделать все возможное. Его усилия оказались напрасными, однако я не был приговорен к смертной казни. Мне впаяли десять лет русской тюрьмы. Без знания языка это могло стать адом.

Иными словами, если трактовать сон по Фрейду, это был прозрачный намек на невозвращение домой. Когда человек попадает в ловушку, отрезающую ему дорогу назад, особенно заграницей, он обречен. В семидесятые годы около 30.000 молодых европейцев бесследно исчезли на Ближнем Востоке. Их след обычно терялся в Стамбуле. Я бы согласился остаться в России из-за любви — это был бы очень красивый жест.

На барахолке у Михайловского сада мне приглянулась голубая рубашка мента с погонами — 200.000 рублей, слишком дорого. Ольга кокетничала с продавцом. Я купил в киоске бутылку пива, в киосках продавалось все. Русское пиво было лучше австрийского, даже после трех бутылок оно не сносило крышу. Опьянение от него растекалось по телу медленно и приятно.

Я избегал злоупотребления спиртным после своего первого посещения России. Тогда я за месяц выжрал больше водяры, чем за всю мою предыдущую жизнь. А в дорогу папа Игоря дал мне с собой еще пять поллитровок «Столичной», последнюю из которых я вылакал уже в Вене с каким-то украинцем. Мы познакомились с ним в Братиславе. Он просился переночевать всего на одну ночь, но это растянулось почти на неделю.

Ольга вывела меня к воде. Мы сели на лавочку. Здесь меня обуяла страсть.

— Давай поедем к тебе, Ольга, — взмолился я.

Она отвечала, что это невозможно. Она что-то говорила о трех мужьях и о смерти, наверное, все трое погибли. Позже я подумал, что она не захотела подвергать меня нападению трех мужчин, своих любовников, которые могли бы меня убить.

Ольга сказала:

— Лучше я приду к тебе на Пушкинскую.

Я кивнул, но мне не терпелось. Я настаивал, чтобы пойти к ней. Она что-то пролепетала о 16-ти квадратных метрах. Но какое это могло иметь значение? Ведь этого вполне достаточно для ебли! Похоже, она просто стеснялась, боясь травмировать меня свой нищетой. В Летнем саду мы присели у статуи. Классические достопримечательности мало меня интересовали. Я сказал ей об этом.

У меня даже не возникало желания сходить в Эрмитаж, хотя в Вене мне говорили, что по сравнению с ним дворец Шенбрун является просто сараем. Я считал, что события не следует форсировать, что это произойдет когда-нибудь в один из моих приездов, если этому в действительности суждено произойти.

Внезапно я ощутил голову Ольги у себя на плече. Моя рубашка, за много недель ни разу не стиранная, была грязной и потной, а новую я не купил. Я все еще не мог оправиться от шока с носками. Была пятница. Мимо гуляли семьи, с любопытством поглядывая на нас. Подозревали ли они во мне иностранца, или же их привлекал мой пиратский платок?

Еще в квартире Наташи Ольга спросила меня о том, как долго я еще буду в городе. Я ответил, что еще неделю, но я напиздел. Мы с Вольфом собирались съебать в ближайшие выходные. Но я не хотел ее отпугнуть, поэтому я солгал.

Между нами возникла связь. Если Ольга не пошутила по поводу Пушкинской, то тогда нас ожидает еще целая ночь. Это меня воодушевляло. Мы потащились дальше. Перед нами был мост через Неву. Я попробовал прикинуть на глаз его длину. Выходило метров 600. Перейдя на другую сторону, мы снова зашли в парк, где Ольга выпила кофе в какой-то искусственной пещере. Она предложила сходить в зоопарк. Я отрицательно замотал головой. Это меня не харило. Мы убивали время до вечера. Ольга снова хотела есть. На рынке я купил ей хлеба и сыра.

— Пиво или лимонад? — спросил я.

Но она предпочла бананы. Мы устроились на пляже перед Петропавловской крепостью. Какая-то бабушка бродила в поисках пустых бутылок, я швырнул ей свою. Когда мы хавали хлеб с сыром, Ольга сказала:

— Я голодала целых полгода.

Это меня потрясло. У меня не было адекватного опыта в подобных вещах. Пожрав, мы поперлись к метро, чтобы поехать на Пушкинскую.

На рынке, где мы покупали хлеб и сыр, я положил глаз на мышино-голубой жилет, и теперь размышлял над тем, не купить ли мне его в подарок для одной венской бляди. Но это могло бы оскорбить Ольгу, поэтому я подавил в себе это намерение. Вольфа еще не было дома.

Мы постучались в ателье рядом. У Петра Охты всегда кто-нибудь тусовал. Здесь находился Флориан — музыкант, сочинивший гимн Пушкинской. Ему давно перевалило за сороковник и он, как и я, бывал в Париже. Все кучковались на кухне. Здесь бывал всякий околокультурный сброд — студенты, журналисты, визитеры из Москвы и других городов. Здесь спорили об искусстве, бухали до синих пауков, горланили пьяные песни. Повсюду висели картины-надписи Петра.

— У меня есть идея объединить художников и писателей всех стран — Вена, Москва, Берлин, Питер, — заявил я. — Это будет разрастаться и стабилизироваться.

— Не реально, — буркнул Фло, — по крайней мере, для андерграунда…

Он был по-своему прав. На Пушкинской циркулировал анекдот о том, что будто бы во время своего официального визита в Санкт-Петербург немецкий канцлер Гельмут Коль первым делом спросил у русского мэра-коррупциониста: «Как дела у художников на Пушкинской?». Но это была всего лишь легенда.

Художники на Пушкинской замерзали от холода, и вынуждены были бухать при свечах, когда им вырубали свет. Хотя в этом тоже была определенная романтика. Я не мог себе представить, как можно существовать без отопления при температуре минус 30. Правда, у многих из них имелись уютные квартирки за пределами сквота. Петр Охта, например, жил со своей мамашей, которая его обслуживала во всех отношениях — кормила, стирала и т. д. Когда-то он был учителем в школе, но затем послал свою работу в пизду, решив стать свободным художником, и перебрался на Пушкинскую.

Ведь здесь вершилась история. Это чувствовал каждый, кто переступал порог данного дома. Классическое искусство в дворцах и в музеях города предназначалось для туристов. Здесь же вершились живые судьбы многих художников. Весь сквот был набит их работами. Здесь был своеобразный монастырь — сакральное убежище для монахов. Это были современные Андреи Рублевы.

Пушкинская находилась в центре знаменитого мегаполиса, вокруг были обжорные ряды и злачные места, а по Невскому проспекту прогуливались самые красивые шлюхи. Русские бабы нередко курили и бухали наравне с мужиками, и это отличало их от западных, в том числе от австрийских баб, которые курят и бухают больше, чем мужики. Поэтому на Западе нет красивых женщин, поскольку они все давно уже спились и скурились.

Я спросил одну русскую поэтессу — что она думает о мужчинах и женщинах Запада? И она ответила: «Мужики везде одинаковы. А на Западе бабы похожи на мужиков. Наши женщины мягче, они не стесняются проявлять эмоции. В них есть славянский огонь».

Ольга трепалась с одной из гостий Петра Охты, та предлагала ей какую-то работу. Наконец появился Вольф с ключом от нашего гнездышка. Я хотел утащить Ольгу к себе, но она отказалась, пообещав прийти позже. Мы с Вольфом вливали в себя пиво, сидя на подоконнике. Он побывал в Эрмитаже. Вопросов у меня не было. У меня играло очко, я боялся, что Ольга меня обманет.

— Если она не отдастся мне этой ночью, я сойду с ума, — прорычал я.

Вольф принялся меня утешать. Заслышав шаги на лестнице, я выскочил в коридор, но это был Петр.

— Ольга еще у тебя? — спросил я.

Он кивнул утвердительно. Это меня расслабило. Наконец объявилась она, возбужденно приговаривая:

— Ура, я нашла работу, я нашла работу!

Это было что-то связанное с уборкой или с готовкой. У Ольги имелось высшее образование. Но в новой России это не имело большого значения. Я достал нам с Вольфом по пиву, а Ольге дал шоколад и налил кипятку. Мы хорошо посидели втроем. Затем Вольф вкрадчиво промолвил:

— Я оставляю вас наедине. Вам это необходимо.

Подумав, он спросил:

— Двух часов хватит?

— Конечно, — кивнул я. — Обычно мне хватает и десяти минут.

Не успел он выйти, а мои лапы уже обхватили Ольгу. Мои губы присосались к ее глазу. Она отстранилась, чтобы пойти в туалет, а я схватил снятую с петель дверь — наше любовное ложе, и положил ее на середину комнаты. Когда Ольга вернулась, она сделала мне знак, выключить свет. Во тьме она обнажилась до трусов и села на край двери. Я тоже разделся, подсев к ней, и тут же принялся сдирать с нее трусы.

Она повалилась на спину, и я ворвался в нее. Нами двигал половой голод. Я воткнул палец ей в анус. На этом закончилась первая фаза нашей душераздирающей близости. Я жадно выкурил сигарету и влил в себя банку пива.

— У меня целый год никого не было, — доверительно призналась мне Ольга.

Ее веснушчатая спина возбуждала меня перманентно. Кончики моих пальцев скользили по коже ее плечей. Я ущипнул ее за соски, а затем обследовал стенки ее вагины. Она стонала. Я положил ее руку на свой хуй. Затем я ей засадил. Она повизгивала и покрикивала от моих толчков. Затем она перевернулась на живот. Ее рука гладила мои яйца.

Ее крики распаляли меня. В паузе Ольга сказала:

— Я люблю мужчин. Своих мужчин. Я всегда была несчастна как человек, но счастлива как женщина.

После этого она вскочила на меня сверху — жопой ко мне, но у меня уже не стоял. Она повернулась, и со вздохом принялась за работу. Добившись положительной динамики, она запихала его себе в щель. Она хотела еще. Таня в Москве также проявляла недюжинную изобретательность во время нашей единственной ночи. Обе они были жаднокайфыми тварями, жаждавшими сексуальных наслаждений.

Войдя в раж, Ольга исступленно колотила ладонями по моему огромному пузу, словно по барабану.

— Пиво! — орала она. — Это от пива!

Я хотел кончить ей в рот, но она не пожелала. Тогда я решил ей полизать, однако она оказалась не подмытой и омерзительно пахла.

Тогда я все сделал по-простому. Мои быстрые сильные толчки неотвратимо сдвигали ее на край двери. Ее выкрики подстегивали меня. Излив в нее водопад, я взревел, будто кабан. Мой отрешенный взгляд блуждал теперь за окном в ночном небе. Ольга выжимала из меня последние капли, вибрируя тазом, словно стиральная машина.

Раздался стук. Это вернулся Вольф. Идеальный момент. Теперь он уже не мог нам помешать. Ольга вскочила, прикрывшись спальным мешком. Вольф деликатно юркнул на кухню.

— Пришел культуртрегер, — сказала Ольга.

Называть Вольфа культуртрегером было абсурдно. Возможно, она просто неточно выразилась, у нее в запасе было мало немецких слов. Я саркастически пошутил, сказав что-то ядовитое по поводу «бедного Вольфа», но она меня неверно поняла.

— Он с нами здесь? — с интересом спросила она.

— Нет, — замотал я головой, — мы здесь, а он там, сам по себе.

Затем я повалил ее на дверь и снова принялся трахать. Мой громкий крик возвестил о моем очередном достижении. Она перевернулась. Я обхватил ее своими ногами и удовлетворенно уснул. Утром она жаловалась на боль в костях. Это была простуда. Ее трясло. Я дал ей свой красный полувер с мордой клоуна на брюхе. Она его натянула.

— Здесь ничего нет, никакого комфорта, — жаловалась она. — У Наташи в квартире хотя бы есть мыло. Я люблю подмываться с мылом. У вас же нет даже мыла!

Мы позавтракали продуктами Вольфа, сожрав его вареную колбасу. Сам он уже куда-то слинял. От его колбасы и хлеба мы почти ничего не оставили. Позже это привело его в ярость. До этого мы с ним никогда не ссорились из-за продуктов, финансовых притязаний друг к другу у нас не было. Обычно мы покупали в складчину напитки и всякую ерунду, чтобы хватало на несколько дней.

В этот же раз колбаса была его личной, и я не имел права ее трогать.

Вольф был моим подчиненным, это я организовал ему эту поездку. И хотя ему не нравилась такая зависимость, однако он не мог ничего изменить. Материализм Вольфа порою меня раздражал.

Мы вышли на улицу. Светило солнце, но было холодно, приближался октябрь.

— Ты должен приехать в Питер весной, чтобы увидеть белые ночи, — жужжала мне в ухо Ольга.

Об этих ночах я уже что-то слыхал.

Зайти к Наташе Ольга не захотела, она и без того слишком часто у нее бывала. Мы ебнули кофе и стали искать Вольфа.

— Эй, Гюнтер! Гюнтер! — услышал я.

Это были художники с Пушкинской. Они шли опохмеляться и хотели, чтобы я накатил с ними, но из-за Ольги я отказался. Она попросила купить ей пакет томатного сока в киоске, но вместо этого я купил ей двухлитровую бутыль оранжада.

— Но это же химия, — разочарованно протянула она.

Я не был адептом натуральных продуктов, и купил ей оранжад, потому что он был дешевле томатного сока. Ее капризность меня возмутила. В ее ситуации она не должна бы была себя так вести. Ведь у нее не было ни работы, ни денег. В качестве утешения я купил ей дешевую шоколадку.

Мы сидели в крошечном парке на улице Марата, облучая наши лица слабым осенним ультрафиолетом. Рядом присела пара бомжей. Я положил свою усталую голову на плечо девушки.

— Ты любишь секс? — спросила она меня.

Я промолчал. Может быть, она ожидала от меня денег? Я не собирался ей ничего платить, она ведь не проститутка. Конечно, я понимал, что у нее было тяжелое материальное положение. В такие моменты люди способны изменить своим принципам. Но я своим принципам не изменял.

— Ладно, пойдем к Наташе, — сказала она.

Незадолго до того мы встретили Наташу у киосков, где покупали попить. Она выходила пробздеться, но собиралась вернуться в квартиру, где ее ждал Андрей. Когда мы подошли к дому Наташи, я попытался взять Ольгу за руку, но она отстранилась.

— Тебе нравятся художники, — иронически заметила она.

То ли она ревновала меня к художникам, то ли хотела дистанцировать меня от себя. Одно из двух. Конечно, я отымел ее этой ночью, но она не стала от этого ближе. А ведь это с моей подачи она нашла работу! Это я привел ее к Петру Охте, где она встретила ту самую тетку, которая ей ее предложила.

А теперь она еще выебывается по поводу Пушкинской! Какая черная неблагодарность…

Когда мы пили кофе в кафе, она вдруг стала делать нелестные замечания в адрес сквота. Рядом сидело несколько претенциозно одетых мажоров, которые одобрительно закивали, слушая ее комментарии, а один из них даже демонстративно заржал.

Я оставил ее в квартире Наташи, расцеловав на прощанье в обе щеки.

На Невском проспекте мы с Вольфом зашли в какой-то собор с колоннами по периметру, у его портала шастали драные кошаки, которым Вольф скормил остатки своего бутерброда. Старушки, сидевшие на паперти, посмотрели на нас с одобрением, а одна из них завела нас в церковь. У свечного киоска нам улыбнулась молодуха в платке. Мы перекинулись с ней парой слов, и она увязалась за нами до самой Пушкинской.

У метро дачники продавали цветы. Вольф купил девушке розу. Ее звали Верой, она училась в консерватории. Я оставил их наедине в ателье, и она два часа играла ему Глинку на его инструменте.

— Она спиздила у меня две фотографии! Я показывал ей фотографии, а затем не досчитался двух, — бушевал Вольф.

— Ты заплатил ей денег?

— Нет, а что?

— Я думаю, она этого ожидала за двухчасовой приватный концерт.

Или же ты полагаешь, она сделала это ради собственного удовольствия?

Это была встреча чувствительной петербурженки с западным эгоманом. Между тем, с каждым днем мы опускались все ниже, стремительно теряя остатки человеческого облика. Но нам это нравилось. От предложения Наташи сходить в баню мы отказались. На Пушкинской же душа не было, а если и был, то явно только холодный.