"Рейд на Сан и Вислу" - читать интересную книгу автора (, Вершигора Петр Петрович)

19

В первый же день стоянки мы получили новые подтверждения того, что наша оперативная маскировка удалась. Этому, как видно, немало способствовало то, что до нас ни одна из партизанских групп никогда не ломилась здесь через «железку» с таким напором и шумом.

Железные дороги в этих местах охранялись основательно. Фашистское командование держало на станциях значительные гарнизоны — от роты до батальона. Сторожки и разъезды оборонялись целыми взводами. Между будками сновали парные патрули. Этот своеобразный фронт ощетинивался на север и на юг. Через него незаметно, ползком, под покровом непогоды или тумана, могли просачиваться только мелкие партизанские группы.

Ночной тарарам на переезде плюс невиданная в этих краях форма одежды и усиленная самодеятельная агитация бойцов сделали свое дело. Через бандеровские села наша разведка проходила теперь преспокойно до самого Буга. А наиболее лихие заглядывали и за Буг, совсем не подозревая, что переходят «линию Керзона».

— Прошли в обычном составе — отделение численностью в восемь человек. И никто не тронул, — докладывал Шумейко. — А бандеровский гарнизон там есть. Это я точно знаю. Но сидят тихо. Ни гугу.

— Комедия! — восторгался другой комбат. — Людей с оружием совершенно не видно. Ни на улицах, ни во дворах. Мои разведчики и в хаты заскакивали. Плотно там закусили, побалакали с народом о том о сем и выяснили кое–что о движении немецко–фашистских войск. В последние дни противник явно активизировался. По шоссе Луцк — Грубешов машины шныряют и туды и сюды…

Остальные докладывали в том же духе.

А Мыкола, словно подслушав наш разговор с Войцеховичем, под вечер зашел в штаб и спросил хмуро:

— Дела экстренные кончили?

— А что?

— Ну можете на часынку от штабной писанины оторваться?

— Смотря для какого дела, — отозвался Войцехович.

— Дело сурьезное. Хочу з вами вместе марксизмом заняться. Обсудить тот вопрос. Политучеба, хлопци!..

И замполит вынул из полевой сумки затрепанную книжечку без начала и конца.

— Вот тогда, товарищ командир, вы нашего помпохоза батьком родным для олевцев назвали. И сказали: завидую его авторитету. От теперь читайте — что есть авторитет.

Я взял у Мыколы потрепанную книжку и прочел отчеркнутое ногтем место: «Обладая публичной властью и правом взыскания налогов, чиновники становятся, как органы общества, над обществом. Свободного, добровольного уважения, с которым относились к органам родового общества, им уже недостаточно…»

— Так это же… — я попытался посмотреть на заглавие, но начала книги не было.

— Энгельс, товарищ командир. «Происхождение семьи».

— Но тут же про примитивный родовой строй, зарождение общественной власти.

— А вы читайте дальше…

И я прочел: «Но самый …величайший государственный деятель или полководец эпохи цивилизации мог бы позавидовать тому не из–под палки приобретенному и бесспорному уважению, с которым относятся к самому скромному родовому старейшине…».

— От я и думаю, хлопци! Откуда в отрядах в почете «батьки», «деды», «дяди»… А?.. Война, фашизм стремится отбросить общество назад. Смотрите — в Полесье живут люди по–первобытному: волы, лучина, ручные мельницы…

В который раз смутно, основанная только на жизненной эмпирике, возникала мысль об авторитете в тылу врага! Это не был авторитет грубой силы. Это был авторитет идеи.

— И правда, — сказал Вася, — случай с Федчуком очень поучителен. Ведь поверили же ему подводчики, никто не сбежал. Чем не авторитет старейшины. Федчук не палкой воздействовал на них, а только словом и честным поведением…

Что–то подобное, хотя и менее логически стройное, во всяком случае, не обоснованное фундаментом исторического материализма, думал и я тогда, с завистью поглядывая, как Федчук прощается с каждым из подводчиков за руку, подает советы, а те слушают его, как отца родного. Но ведь Федчук стал тем, кем он есть, не сам по себе. Ему — простому рабочему пареньку — Советская власть дала инженерное образование, а свое умение убеждать людей и вести их за собой он приобрел в партии.

— Нет, товарищ Солдатенко. Нельзя так механически соединять марксистскую теорию с нашей повседневной практикой. Аналогия у тебя получилась с натяжкой.

— Почему?

Мы заспорили. Долго доказывали друг другу. И наконец пришли к выводу, что война, навязанная нам фашистами и нанесшая огромный урон нашей экономике, действительно отбросила советский народ далеко назад в смысле его благосостояния. Но общественное наше устройство Гитлеру разрушить не удалось. Авторитет лучших сынов народа был и остается авторитетом Советской власти. Инженер Федчук, ставший в трудную минуту старейшиной нескольких полесских деревушек, подготовлен к этому всей своей предшествующей жизнью в советской действительности. Да и самого Мыколу растила все та же советская действительность, выдвигала и вела партия. Так же, как и всех нас…

Придя к истине, мы легко вздохнули.

— А где ты эту книжечку достал? — спросил Войцехович.

Ответить Мыкола не успел. На дворе загудело, тихо заскулили стекла в окне от содрогавшего воздух гула моторов. Мы вышли из штаба. Над селом проходил на средней высоте гигантский самолет.

— Дывитыся, он под пузом танку несет, — сказал часовой.

— Видал?.. Вот чем пытаются отбросить народ наш назад, к первобытной жизни, — сказал я Мыколе.

— А мы не дадим.

— Не мы, а армия, вооруженная такой же техникой.

— А мы ее верные братья и помощники…

Лиха беда — начало. На следующий день после этого диспута наш замполит принес «Краткий курс истории партии» и сообщил, что у помощника по комсомолу есть еще девять экземпляров этой книги. Мыкола предлагал во время стоянок проводить в ротах громкие читки. На том и порешили.

Но книги книгами, а боевые дела шли своим чередом. Партизанская разведка действовала все энергичнее. Воспользовавшись пассивностью бандеровщины, десятки наших мелких разведгрупп сновали во все стороны в радиусе полутораста километров.

Особисты сбились с ног от допросов и составления разведдонесений.

— Что–то уж больно много бумаги изводят наши пинкертоны, — сетовал начштаба. — А толку чуть: вопрос — ответ, вопрос — ответ, и за всем этим никакого содержания. Сплошное пустозвонство получается.

— Ну, ладно, люди ж стараются, — попытался я примирить эти «ведомственные разногласия».

И все–таки, прихватив Солдатенко, сам направился к контрразведчикам.

Майор Жмуркин встретил нас на пороге хаты, в которой размещалось все его хозяйство. Приложил тыльной стороной руку ко рту и шепнул таинственно:

— Завербовали…

— Ну да? — в тон ему отозвался я.

— Не сразу раскололся. Только на тридцать шестом вопросе сдался.

— Шпион?

— Пока не выяснено. Но главное узнали. Он не украинец…

— А кто? Фольксдойч?

— Мазур, говорит.

Мыкола посмотрел на меня удивленно:

— Не смекну нияк. Мазуриками у нас, знаешь, кого зовут?

— То мазуриками… А этот сам называет себя мазуром. Да все «матку боску» поминает. И крестится как–то чудно…

Это уже начало меня сердить. Проходя вместе с майором в хату, я подумал: «Может быть, Жмуркин и не знает, что у нас на Украине «мазур» — бранное слово; так шовинисты называют поляков. Без основания к человеку привязались…»

В хате сидел задержанный в расстегнутом бараньем тулупе. На шее у него поверх украинской сорочки болтался большой нательный крест. В широкой прорехе между расшитыми полками сорочки лохматились волосы с проседью. Сам крест и то, как он был нацеплен, делали незнакомца чем–то похожим на священнослужителя. Только размеры креста были необычны — вдвое меньше поповского.

— Продолжаю допрос, — сказал майор Жмуркин, берясь за перо. — Повторите ваше последнее показание.

— Я не хлоп. Я есть Мазур… Вот матка боска ченстоховска. — И человек широко и быстро стал креститься по–католически.

Мы с Мыколой переглядываемся опять. Было ясно, что перед нами просто запуганный бандеровской резней польский крестьянин. Задавать этому запуганному человеку новый, тридцать седьмой вопрос было бы глупостью.

Я не сказал этого майору Жмуркину лишь потому, что перехватил озорной взгляд Мыколы Солдатенко.

Перелистываю обширный протокол, и мне становится смешно. Оказывается, его фамилия — Мазур.

— Не ведал, что вы советская партизанка… Змекал, що то есть… — Мазур запнулся.

— Смелее говорите. Не бойтесь, — подбодрил я.

— …Що вы самостийна Украина. Що вы бандеры…

— Мы — Советская Армия. Разумиишь, пан Мазур? Армия Червона пришла.

Он закивал головой:

— Я з вами… Я к вам… Паны–товажиши…

И зарыдал не то от страха, не то от радости. Ему подали воды. Зубы долго стучали о глиняную кружку. А когда он малость успокоился, я спросил прямо:

— Вы хотите нам помогать?

— Езус Христус… Да чем только можу! Я панам–товажишам свою кровь не пожалею.

— Крови нам, дядько, твоей не надо, — перебил его замполит. — Ты нам все будешь рассказывать. Разведчики придут, пароль скажут, и ты им все выкладывай.

— Куды придут?

— К тебе домой. Ночью.

Человек вдруг упал на колени и опять зарыдал, запричитал:

— Ой, не гоните мене от себе. Раз вы Червона Армия, Советска…

Что можно было объяснить ему? И очень мало, и очень много. Мы вдвоем с Мыколой стали душевно толковать Мазуру то, что знает у нас каждый пионер, каждая неграмотная старуха:

— У нас никто не смеет называть человека ни хохлом, ни юдой, ни кацапом. Понимаешь? Интернационал. Все равны — хто работает… Робит. Працуе… Трудится…

Мазур по–ребячьи всхлипывал:

— Не гоните мине. Никуда не пиду. Я буду у вас коней доглядать, дрова колоть, гной вычищать и конца войны ждать.

— Ждать? — удивился Мыкола. — Нет!.. У нас воевать треба.

— Я на войну не хце.

— Тогда иди от нас, брат, подальше. До дому ступай.

— До дому?! — В глазах нашего собеседника ужас.

Нам казалось, что мы уже начали понимать побуждения этого человека, а теперь опять ничего не могли уразуметь. Снова взглянув на исписанные листы бумаги, прочел: вопрос — ответ… Тут действительно была сплошная галиматья, облеченная в канцелярские фразы, которые просто не доходят до этого вздрагивающего человека. Да и нас с Мыколой он тоже понимал лишь наполовину.

— Ну, ладно, пускай он находится у вас, товарищ Жмуркин. Зачем? Говорит же человек, что будет охотно дрова колоть, за лошадьми ухаживать. Тоже дело нужное. Тем более, сами вы его завербовали…

А на другой день это путаное дело чуть не обернулось большой кровью.

Грохот от нескольких взрывов заставил меня и других, кто был в штабе, выскочить на улицу.

— Особый отдел гранатами закидали! — крикнул связной из кавэскадрона, круто осаживая у штаба коня.

— Поднять всех по тревоге! — скомандовал Войцехович.

Сашка Коженков уже выводил моего оседланного коня. Солдатенко где–то пропадал.

— Оставайся, Вася, в штабе. Прикажи людям занимать оборону и вышли разведку. Эскадрону перехватить все подходы к селу, выдвинув разъезды километра на три — четыре.

Конь взял с места галопом. За мной с автоматами на взводе скакали Сашка Коженков и Ясон Жоржолиани.

Но через несколько минут выяснилось, что паника была излишней. Майор Жмуркин, чуть побледневший, но спокойный, подтянутый, вышел нам навстречу. У плетня он разъяснил, в чем дело.

— Вдруг от дровешни прибегает к нам этот чудак Мазур. Трясется, слова сказать не может. Мы до того уже разобрались, что он какой–то католический псих, и не очень обратили на это внимание. Но все же вышли на улицу. Мазур показывает на спину человека, который прошел наши ворота. «Гражданин, стой!» — крикнул я. Тот молниеносно оглянулся и тут же прибавил шагу. «Стой, стрелять буду!» — гаркнул часовой. В ответ прохожий махнул рукой, в которой я заметил гранату. И сразу же бросил другую. Но обе не долетели. В это самое время из эскадрона выскочили хлопцы, навалились на него и связали.

— Гранатами ранил кого–нибудь?

— Нет. Это же самодельные «консервы»… Одни царапины от них.

Я заметил на рукаве Жмуркина кровь. Сукно его кителя было иссечено мелкой жестью. В голове мелькнуло: «А все же он смелый, мужественный человек, этот Жмуркин… Впрочем, это стало ясно еще во время рейда на Днепр. Тогда Жмуркин тоже был крепко ранен».

Но мысли сразу вернулись к происшествию:

— Допросили?

— Допрашиваем.

— Выяснили личность хотя бы?

— Мазур говорит — это их главный разведчик. «Эсбэ» — «служба беспеки». Безопасность, значит… Гестапо. Кулацкая жандармерия. Кличек имеет много…

— По всему видать, головорез.

— Так точно.

Мы зашли в хату. В углу, на лавке, сидел связанный человек.

Ну и субъект!.. Я — уроженец Правобережной Украины — в юности повидал самых колоритных бандитов: Нестора Махно, Тютюнника. Как–то на улицах Балты мелькнула перед мальчишескими глазами под черным знаменем анархистов знаменитая Маруся. И Заболотный, и атаман Лыхо, и Ангел, и Беда — чего только не застряло ржавым гвоздем в памяти! Но таких я еще не встречал… Отличнейший светло–серый макинтош европейского покроя, галстук с искрой, модные бриджи с рядком пуговиц возле колен сбоку, высокие зашнурованные сапоги на толстой двойной подошве с медными головками гвоздей. По одеянию с ног до пояса — альпинист, выше пояса — дипломат или профессор. Лицо длинное, бледное. Глаза полузакрыты пухлыми, мясистыми, как вареники, веками. Старается держаться бодро, хотя наши конники, видимо, намяли ему бока.

— Фамилия?

Он криво улыбнулся:

— Клещ.

— Ну допустим, Клещ…

— Ой, не верьте ему, — шепнул кто–то подле моего уха.

Только теперь я заметил Мазура. Он стоял у двери, прислонившись головой к косяку, и немигающим взглядом смотрел на того, кто называл себя Клещом. Как будто Мазур боялся, что бандит может напряжением своих довольно дряблых мышц порвать веревки или, как в сказке, напустить колдовского тумана и исчезнуть у нас на глазах.

Я смотрел на связанного, понимая, что он из тех птиц, у которых не добьешься толку. Тут надо было либо ошарашить его чем–нибудь, либо долго плести хитроумную сеть. Догадка блеснула как–то сразу.

— Клещ так Клещ. Хай буде и такая живность, если это угодно пану полковнику.

Пухлые веки дрогнули и поднялись. Прямо на меня смотрели латунного цвета глаза.

— Итак, полковник Гончаренко…

Ненависть блеснула в зрачках задержанного, на скулах забегали желваки, и он с деланой усталостью прикрылся рукой. Но на лбу и висках продолжали дрожать синие жилки, морщилась, не подчиняясь воле, кожа, выдавая беспокойно метавшуюся, растерянную мысль. Я вынул из полевой сумки его же приказ и быстро пробежал глазами несколько фраз. Затем громко и безразлично стал цитировать Гончаренкины откровения. При этом запомнился взгляд Мазура, невольно заставивший меня подумать: «Это совсем не тот темный польский крестьянин, за которого он себя выдает».

— Развяжите руки, — скрипнув зубами, сказал Гончаренко.

— Сперва надо развязать язык, — сострил Жмуркин.

— Все скажу. Развяжете? Нет?

— Спокойно. Два вопроса. Отвечать без вихляния.

— Отвечу.

— Зачем пришел в Мосур?

— Хотел своими глазами увидеть Красную Армию.

— Увидел?

— Да.

— Вопрос второй: согласен распустить свою банду и подписать воззвание к обманутым тобой людям?

Он забился в углу, впрямь собираясь порвать веревки.

— Развяжите руки, аспиды!..

Мы молча смотрели на это беснование минуты две — три. На губах у Гончаренко появилась пена. Напряжение сменилось упадком.

Прискакал Мыкола Солдатенко. Я поручил ему вместе с Жмуркиным попытаться что–либо узнать у этого матерого волка, а сам поехал проверить оборону. Но у подлого убийцы и грабителя, рядившегося в героя ОУН[5], не оказалось больше никаких секретов.

Вечером его расстреляли.

И тут же Мазур стал собираться в дорогу.

— Я пуйду до дому, паны–товажиши, — заявил он.

— Что так? — спросил Жмуркин.

— Як вы сумели того зверя извести, то вже нам вздохнуть можно буде…

Он вытер набежавшую на морщинистое лицо слезу и продолжал:

— Сколько люду он перевел — и малых дзеток, и кобет, и паненок[6]…

Глядя вслед уходящему вместе с разведчиками крестьянину, я с улыбкой спросил Жмуркина:

— Ну как? Завербовали?

— Так точно, — ответил тот серьезно, видимо, не поняв моей иронии. — Завербовал. И оформил. Вот пароль, явочные дни, зеленая почта…

— Очень хорошо, — похвалил я довольного особиста.

Жмуркин был неплохой парень. Только немного переученный, что ли. Подпорченный ремесленными шаблонами, теми штампами и правилами, которые мешали ему учитывать значение для советской контрразведки главного, к чему звал ее первый чекист Феликс Дзержинский, — связи с массами.