"Роберт Вильямс Вуд. Современный чародей физической лаборатории" - читать интересную книгу автора (Сибрук Вильям)ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Этот тройной рассказ об исполненном любопытства прометеевском духе-мучителе начинается с молний и бумерангов, возвращается к своей исходной точке, как и полагается хорошему бумерангу, а потом летит в область экспериментов по детской психологии, включая страшный замысел с порохом, относившийся к его собственной, невинной крошечной внучке. И он еще жалуется, что я изображаю его в некоторых местах биографии чудовищем… Когда я отправился, по приглашению мистрис Вуд, в их летнюю резиденцию в Ист Хэмптоне в июне, чтобы отдохнуть несколько дней от работы над его биографией, я с утра до ночи носился по полям, окружающим их дом, по пятам неутомимого Волшебного Лося из сказки, т. е. самого Вуда, который никогда и ни от чего не устает, в возрасте, когда большинство ученых профессоров весьма склонно к тому, чтобы посидеть в кресле или соснуть. Основные наши экспедиции направлялись вдоль дороги на большой луг, усеянный незабудками, где он метал бумеранг и пытался научить этому меня. Перед этим он водил меня на поле клевера за сараем-лабораторией, где он получил свой «автограф молнии». «Подпись» ее, которая все еще висит в сарае и которая была описана и помещена несколько лет назад в «Прошла сильная гроза, и небо над нами уже прояснилось. Я пошел через это поле, которое отделяет наш дом от дома моей свояченицы. Я прошел ярдов десять по тропинке, как вдруг меня позвала моя дочь Маргарет. Я остановился секунд на десять и едва лишь двинулся дальше, как вдруг небо прорезала яркая голубая линия, с грохотом двенадцатидюймового орудия, ударив в тропинку в двадцати шагах передо мной и подняв огромный столб пара. Я пошел дальше, чтобы посмотреть, какой след оставила молния. В том месте, где ударила молния, было пятно обожженного. клевера дюймов в пять диаметром, с дырой посередине в полдюйма. Если бы Маргарет не позвала меня, я бы оказался точно „на месте“. Я возвратился в лабораторию, расплавил восемь фунтов олова и залил в отверстие». То, что он выкопал, когда олово затвердело, похоже на огромный слегка изогнутый собачий арапник, тяжелый, как и полагается, в рукоятке, и постепенно сходящийся к концу. Он немного длиннее трех футов. Я удивился, почему он не проник в почву глубже. Когда мы вернулись домой к чаю, я заметил на камине бумеранг. Это большая штука, совсем не похожая на игрушку. Это было то, что австралиец, вероятно, назвал бы «рабочим» бумерангом. Он был сделан из твердого, тяжелого полированного дерева. «Это — с Борнео?» — спросил я. «Я сделал его сам», — ответил Вуд. — «Я сделал много их». Он повел меня на широкий луг с незабудками, и здесь я впервые увидел, как опытный человек бросает бумеранг. Его движения, их последовательность и техника казались гораздо сложнее гольфа, тенниса, метания диска и всего остального, что я видел раньше. Ближе всего сюда подходит поза дискомета с римских статуй — правая нога далеко впереди, плечи повернуты влево, бумеранг далеко отнесен влево и назад, причем рука даже загибается вокруг пояса. Затем движение вперед на левую ногу — бумеранг идет вверх по вертикали, высоко над правым плечом. После окончательного шага или прыжка вперед правой ногой бумеранг бросается вытянутой рукой прямо вперед и немного вниз, почти по направлению к земле. Но вместо того, чтобы удариться об нее, при правильном броске, он переворачивается и начинает взлетать «бреющим полетом» по наклонной кривой. Если бросок был хорош, то бумеранг описывает полную кривую и возвращается к ногам метателя. Этот вид спорта далеко не безопасен. Иногда любители попадают в госпиталь с разбитыми коленными чашечками или другими повреждениями. Вуд уговаривал меня попробовать. После многих попыток мне удалось один раз заставить бумеранг взлететь. Но полет его не был настоящим. Метание бумеранга требует такой же спортивной формы, тренировки и искусства, как гольф или теннис высокого класса. Вечером я сказал Буду: «Многие считают, что вы никогда не проявляли особого интереса к спорту и играм. Как случилось, что вы занялись бумерангом?» Он сказал: «Это, в сущности, вопрос аэродинамики, и мой первоначальный интерес к ним был чисто технический… или научный. Но скоро я решил, что я лучше всего изучу их, если научусь сам метать их». Он любит рассказывать — и вот что он рассказал мне: «Когда я был студентом Берлинского университета, в 1896 году, я наткнулся на переплетенный том Взяв лестницу, он добрался до верхней полки шкафа, футах в десяти от пола, распихал лежавшие там вещи в разные стороны и выкопал большой, осыпанный пылью сверток в коричневой бумаге, в котором действительно было с дюжину маленьких деревянных бумерангов — игрушечных, или, вернее, „облегченных“. Я купил их все, поспешил домой и сразу же отправился на открытый участок за нашей квартирой в Шарлоттенбурге. После неудач со всякими неправильными хватками и положениями мне удалось заставить их немножко возвращаться, и в конце концов я научился метать их. Я привез несколько бумерангов в Америку и установил, в качестве одной из своих обязанностей по курсу физики в Висконсинском университете, каждую осень демонстрировать полеты бумеранга первокурсникам физического факультета, которых было сотни три. Это была их любимая лекция, и на нее всегда сбегалась толпа зевак с других факультетов и из города. Через несколько лет, во время поездки в Англию, я познакомился с профессором Уокером, математическим физиком из Кембриджа, и, к моей радости, выяснилось, что он тоже энтузиаст бумеранга. У него я научился делать и метать настоящие бумеранги, сделанные из ясеня, совсем тяжелые, которые описывали гораздо большие орбиты. Это было настоящее оружие, подобное тому, какое применяют на Борнео и Малайском полуострове. Нужно было очень тщательно следить за формой поверхностей, давая бумерангу, в некоторой степени, свойства пропеллера. При этом энергия его быстрого вращения расходовалась на поддержание горизонтального полета. Я впервые увидел также „боевой бумеранг“ — еще более тяжелое орудие, согнутое лишь под очень малым углом. Этот бумеранг не возвращался, но летел в нескольких футах от земли гораздо дальше, чем, например, копье или дротик. Я предполагаю, что „возвратный бумеранг“ применяется туземцами только для охоты на летающих водяных птиц. Если метнуть его в большую стаю, летящую над водой у берега, в случае промаха он вернется на берег. Его придется вытаскивать из воды вместе с птицей только в случае попадания. Любой летящий бумеранг (продолжал Вуд), в особенности „возвратный“ — опасен в полете. Через несколько времени после того, как я познакомился с ним в Англии, профессор Уокер демонстрировал сваи бумеранги в Вашингтоне, перед группой ученых. Отвлеченный на момент толпой зрителей во время полета „возвратного“ оружия, он получил удар немного ниже коленной чашки и несколько недель пролежал в госпитале. Мои берлинские бумеранги были просто игрушками. В Америке я заказал на одной мебельной фабрике дюжину „болванок“ для бумеранга, изготовленных по моим указаниям из согнутого под прямым углом ясеневого бруска толщиной в три дюйма и распиленного вдоль на секции. Я придал им нужную форму перочинным ножом и постепенно перенял всю технику своего британского коллеги». Доктор Вуд окончил на этом свой рассказ, как будто это было все, но, согласно тому, что я слыхал в Балтиморе, он не сказал мне и половины. Его «хобби»[48] заразило Балтимору легким культом бумеранга, и интерес к нему появился даже в Вашингтоне, где некоторые из высоких государственных деятелей достигли большого искусства в метании его. Президент Теодор Рузвельт, летний сосед Вудов по Лонг-Айленду, писал: «Я надеюсь чем-нибудь отблагодарить вас за любезность, если вы покажете мне вашу коллекцию бумерангов…» Кроме этого, я узнал, что Вуд притворно скромничает, говоря, что «перенял искусство метания». Согласно рассказам жителей Балтиморы, он научился таким штукам с бумерангом, на которые бы не осмелились не только профессор Уокер из Кембриджского университета, но и самый дикий из жителей Борнео. Вот, например, одна из историй. Команда футболистов университета Джона Гопкинса, насколько я знаю, никогда не претендовала на победы над командами других крупных университетов, а смирно играла в Балтиморе, причем публика ее презирала, так как ее почти всегда били гости. Поэтому Отделение атлетики осенила блестящая мысль: пригласить на следующий матч в виде аттракциона доктора Вуда с бумерангом. Вуд согласился с невинной детской улыбкой. На соревнование пришла масса народа, погода для удивительных фокусов с бумерангом была чудесная. Толпа аплодировала и была полна радости, пока (как мне рассказал Генри Менкен) наш дикарь из Балтиморы не повернулся к низкой широкой трибуне, принял красивую позу и пустил огромный бумеранг (Менкен сказал: боевой бумеранг) прямо в публику. Он поднялся и полетел так, как рассчитывал Вуд. Он был настолько уверен в себе, что решил пустить его низко над головами заднего ряда, с тем, чтобы он потом вернулся к его ногам. Но один восхищенный человек в этом ряду встал и поднял зонтик. Бумеранг «убил» зонтик так же, как дикарь с Борнео убивает дикую утку, под вопли женщин и аплодисменты студентов, которые воображали, что все это — зонтик и остальное — было заранее подготовленным актом в стиле Вильгельма Телля, подстроенного их любимым мастером сенсации — и внутри лаборатории, и вне ее. Доктор Вуд слушал меня с негодованием. Он отрицал, что это был боевой бумеранг — он не мог бы вернуться — и считал, что никто не подвергался опасности и никто не ужасался. «Мне кажется, вы находите садическое наслаждение, — сказал он, — в любой сказочной версии о моих поступках, изображающих меня чудовищем». «Но ведь вы не отрицаете, — спросил я, — что вы бросили „простой“ бумеранг в трибуну и сломали зонтик?» «Нет, конечно, нет, — ответил он нетерпеливо. — Но…». Мы ругались с ним так до обеда, а когда мистрис Вуд стала резать жаркое, он вдруг спросил: «Сколько лет вам было, когда вы стали помнить что-нибудь?» «Может быть, что-то между двумя с половиной и тремя, — ответил я. — Что вы хотите сказать? Мне кажется, большинство психологов соглашается…» «Нет. Это неправда, — сказал он. — Если они и соглашаются друг с другом, то все врут. Я уверен, что иногда память появляется еще раньше. Я немного экспериментировал в этой области, и…» Нас прервала не всегда безмолвно терпеливая леди, которая до тех пор была занята более спокойным разговором со вторым поколением на другом конце стола. «Пожалуйста, Роб, — сказала она, — не повторяйте этой старой истории про фази-вази. Если уже вам так хочется ее рассказать — расскажите ему об этом в другой раз. Вся семья слыхала ее уже тысячу раз». «Но, дорогая моя, — оказал он мягким и слегка насмешливым тоном, — я совсем не собирался ему это рассказывать. Мы говорили насчет бумерангов». Он изобразил обиженное молчание, и я попросил мистрис Вуд: «Пожалуйста скажите, что такое фази-вази?» «Мы чуть не заболели от этого, — сказала, она, — и ребенок тоже. Когда нашей внучке Элизабет было полтора года, он стал взрывать порох в камине в ее комнате, держа ребенка на коленях и говоря ей — „фази-вази“». «Я не взрывал его, — оправдывался доктор Вуд. — Никто кроме меня не может рассказать правильно. Он просто вспыхивал с замечательно ярким пламенем. Но я не собирался совсем вам об этом рассказывать. Я собирался сказать об экспериментах над моей дочкой Маргарет, когда она была совсем маленькая, — с бумерангом». «Прошу вас, расскажите, — просил я. — Расскажите и то, и другое. Джон Ватсон экспериментировал над своими детьми с медными гонгами, змеями и кроликами, но я никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь применял порох и бумеранги». «Это было, когда я только что начал метать их в Берлине, — начал он. — Маргарет было тогда два года. Мне пришло в голову, что летящий бумеранг может быть идеальным явлением для подтверждения теории о появлении памяти у ребенка, в которую я верил. Моей теорией было, что „запомнившиеся события“ — это те, которые поддерживаются ассоциированными с ними словами, замечаниями или событиями, которые, однако, лишь связаны с основным событием, но не описывают и не повторяют его. Было важно избрать явление „для запоминания“ таким образом, чтобы можно было напомнить о нем ребенку словами, которые ничем не открывали бы его сущности — иначе всегда возникнет сомнение, что все, что „запомнилось“ — просто сказано ему позднее. Кроме этого, данное, событие не. должно повторяться, так как тогда нельзя решить, не помнят ли ребенок лишь последнее из его повторений. По этим причинам полет бумеранга, суть которого в возвращении к метателю, казался идеальным для эксперимента. Я взял с собой Маргарет на целый вечер и бросал свои бумеранги. Она смотрела, как они летают, кружась в воздухе, и возвращаются к моим ногам, и ковыляла, чтобы помочь мне принести те, которые не вернулись. Я держал ее около себя, и несколько раз ее приходилось „выхватывать“ с пути возвращающегося орудия. Я никогда не показывал ей их потом, но больше чем через месяц стал спрашивать ее каждый день: „Помнишь ли, как папа что-то кидал?“ Некоторое время, если она и отвечала что-нибудь, то просто „да“, что ничего еще не доказывало. Но в один прекрасный день она прибавила: После этого целый год до тех пор, как ей исполнилось три года, я повторял вопрос все реже и реже. Теперь, взрослой женщиной, она ясно помнит полеты бумеранга в тот день в Берлине, и как они кружатся в воздухе — это ее первое детское воспоминание… хотя ее мать и говорит обычно: „Нет, она помнит только то, что ей все время рассказывал отец“». «Я и сейчас ничему этому не верю, — сказала мистрис Вуд весело, — и теперь, наверное, уже не остановишь вас и не удержишь от рассказа об Элизабет». Доктор Вуд засиял, приняв это за приглашение, и сказал мне: «Вы видели у нас большой камин, соединенный со старой голландской печью? Когда моей внучке было года полтора, я ставил перед его черной „пещерой“ маленькую бронзовую собачку и клал ей на голову „пуговицу“ германского пушечного пороха, — я привез с войны целый мешок его. Он действительно похож на тяжелую пуговицу — толстый черный диск с дырой посередине. Держа внучку на коленях, я подносил к нему спичку. Он вспыхивал ярким желтым пламенем и горел около пяти секунд. „Это фази-вази“, — говорил я ребенку. Я повторял эксперимент каждый день целую неделю, всегда говоря „фази-вази“, или „Помнишь фази-вази?“, каждый день в течение целого месяца, пока ее мать не увезла ее с собой. Я был полон надежды, что ее мать будет спрашивать ее насчет „фази-вази“ во время их отсутствия. Однако реакции маленькой Элизабет отличались от ответов Маргарет, которая всегда вежливо отвечала мне „да“. Мои вопросы так же надоели ребенку, как и взрослым членам моей семьи, и если я говорил ей: „Помнишь фази-вази?“, она всегда отвечала: „Нет“. Иногда она при этом смеялась. Поэтому я никак не мог установить, помнит она что-нибудь или нет. Это открылось, когда ей было уже пять лет. Я уже долго не произносил нелюбимых ею слов, как вдруг однажды за завтраком она посмотрела на меня и прошептала: „фази-вази“. Я сказал: „Что?“ Она повторила, уже громче: „фази-вази“. Я повернулся к ее матери и спросил: „О чем она говорит?“ Ее мать ответила: „Не знаю“. Маленькая чертовка поколебалась один момент, а потом сказала с триумфом: „Вы тоже знаете! Вы ставили собачку в камин и клали ей на голову огонь“». Маленькая Элизабет совершенно очевидно была «отщепенцем» и ничего не хотела слышать об экспериментах дедушки. Мне больше всего нравится рассказ об эксперименте с памятью и поездке на возу сена. Когда она была совсем маленькая, ее и ее такую же маленькую подругу Нэнси посадили на воз с сеном. Потом доктор Вуд стал приставать к ней со своим «Вспомни…» Она не хотела быть «морской свинкой». Она всегда отвечала «нет» или вообще ничего. Когда на следующий год начался сенокос, ее мать спросила ее открыто: «Ты помнишь, как в прошлом году каталась на возу с сеном?» Она с упреком посмотрела на дедушку, потом на мать взглядом, полным возмущения, и ответила: «Нет. И Нэнси я тоже не помню». Я соглашаюсь с мистрис Вуд и другими консервативными членами семьи, что трудно вывести что-нибудь из истории с бумерангом: Маргарет сама могла ошибиться или могла случайно увидеть или услышать что-нибудь, описывавшее или повторявшее первоначальное событие. Но мне кажется, что история с поездкой на возу доказывает ряд занятных вещей, которые детские психологи игнорируют. Что же касается основной теории доктора Вуда, которую он продолжает защищать, — может быть, вы что-нибудь и открыли, профессор, но забрели из своей области науки в область Ватсона. Доктор Вуд уверен, что он подтвердил свою теорию, что память о событиях можно «закрепить» ассоциациями даже в случае детей, которым еще нельзя напомнить о событии словами. В своей автобиографической «Каким я его помню», покойный Ганс Цинсер писал: «Память маленьких детей похожа на кинопленку, на которую улавливаются длинные серии некоординированных впечатлений. Обычно большинство их с годами стирается. И только здесь или там, в самом раннем возрасте, впечатление врезается в память с такой яркостью, что остается на всю жизнь. Мое первое воспоминание относится к возрасту между одним и двумя годами. Оно похоже на слабо запомненный сон, и я только позднее узнал, что оно основано на факте. Я помню Доктор Вуд считает, что воспоминание о море и снастях корабля вызывалось частым повторением песенки в последующие годы и что именно эта слуховая ассоциация закрепила зрительное впечатление. Он предлагает эксперимент об ассоциативной памяти, который, как он надеется, испробуют какие-нибудь предприимчивые родители, заинтересовавшиеся психологией детей, на младенцах, еще не умеющих говорить. Опыт включает ощущения света, запаха и звука. Он говорит, что надо попробовать его на детях не старше одного года и уверен, что «первое воспоминание» можно отодвинуть назад до удивительных пределов. Как хорошо известно, запахи и звуки сильно стимулируют память о давно прошедших событиях. Зрительное ощущение цветного колеса, вращающегося на темном фоне, или что-нибудь в этом роде, должно быть внезапно преподнесено ребенку, и в то. же время надо сыграть простую, но определенную мелодию, скажем, на детской шарманке, и одновременно наполнить воздух запахом при помощи пульверизатора — таким, который, по возможности, потом не встречался бы. Затем ребенку надо периодически демонстрировать два «напоминающие явления» — например, мелодию и запах, которые, как Вуд уверен, вызовут и закрепят воспоминание о более красочном событии — пестром, ярко окрашенном вертящемся колесе. «Еще проще можно попробовать это, — добавил он, — если спеть ребенку песенку и дать понюхать надушенный платок, в то время как колесо вертится». Я сказал: «Почему вы сами не попробуете с вертящимся колесом? Вы ведь любите такие штуки?» Он быстро ответил: «Достаньте мне ребенка, и я попробую!» |
||
|