"Год Чёрной Обезьяны" - читать интересную книгу автора (Бондарь Александр)

Глава 15

Надежду Павловну Романцову Валет знал давно; она была первым редактором «Демократической Кубани» — ещё до Покровского. Газета тогда занималась разносом любой власти: начиная с кремлевских шишек и кончая их кубанскими наместниками. В августе 91-го она сменила тон — стала официозной продьяконовской. Но давняя тяга к скандалам и разоблачениям осталась. Сентябрь 92-го стал переломным. Появившаяся в газете статья с открытыми обвинениями в адрес Илюшенко наделала шуму. Речь шла о злоупотреблениях, делались намеки, достаточно внятные, на связь будущего заместителя главы края с местной мафией. В суд Илюшенко не подал. Ограничился интервью одной из оппозиционных газет: всё, что про него написали — клевета. Удар последовал с другой стороны. Удар резкий и неожиданный. «Москвич», за рулём которого сидел тридцатипятилетний муж Романцовой, столкнулся на ночном шоссе с патрульной милицейской машиной. От удара «Москвич» оказался в обочине. Всё разнесло всмятку. Муж Надежды и их девятилетний сын погибли на месте. Экспертиза показала потом: водитель «Москвича» был пьян.

Романцова знала всё. И что аварию заказал Илюшенко, и что организовал её инспектор угрозыска Красиков. Но сделать ничего не могла. И не хотела. После месячного лечения в нервном отделении решила твердо — уйдёт в монастырь и закончит этим мирскую жизнь. Наверное, навсегда. Она умрёт для этого мира. Никто не будет ей интересоваться. И она — никем.

…Валет забрался в такси и сунул водителю мятую бумажку с адресом. Таксист, толстый румяный от мороза детина с рыжими усами, прочёл и усмехнулся добродушно:

— Грехи замаливать?

Валет неспеша устроился на переднем сиденьи и пристегнул ремень.

— Дела, — ответил он коротко и откинулся назад в кресле. — Знаешь, где это?

Патрульный милиционер, проходя мимо, пристально оглядел обоих. Валет посмотрел ему вслед.

— Знаем, — ответил таксист. — Бывали и там. Он сунул в магнитофон кассету и, нажав «PLAY», врубил двигатель. Запел Миша Шуфутинский. Песня была про Таньку, оказавшуюся по молодости своей в неприятной истории. — Месяц назад возил одного батюшку. Честно говоря, с трудом нашёл тогда дорогу. Но сейчас хорошо помню, как ехать.

Валет смотрел в окно. Там мелькала Москва. Москва несоветская уже грязная и суетливая. Москвичи и приезжие, вечно куда-то спешащие, спотыкались неуклюже на каждом шагу. Тротуар был покрыт плотным слоем смерзшегося позавчерашнего снега и не давал передвигаться быстрее. По мокрому шоссе пробегали забрызганные авто. Во все стороны от их шин летели комья рыжего снега.

— Можно здесь курить? — Спросил Валет, поглядев на водителя.

— Кури на здоровье, — разрешил тот.

Валет извлек пачку «Marlboro», вытряхнул одну сигарету и, чиркнув, пустил дым.

Ехали минут двадцать. И вот, в окне показались большие каменные стены — на манер тех, какими в средние века обносили крепости.

Валет поглядел внимательно.

— Это — тот монастырь?

— Он самый.

Таксист выгрузил его у входа с небольшой табличкой. Валет расплатился и направился к монастырским воротам. Открыла ему монашенка в чёрной рясе. Она глядела на молодого человека с интересом, но внутрь пустила. Даже проводила его и усадила на лавочке возле монастырского кладбища, объяснив, что сейчас обедня, но через полчаса кончится, и он тогда сможет увидется с сестрой.

Валет разглядывал неподвижные камни с выгравированными на них именами умерших в разное время людей. Появился какой-то батюшка и сел рядом на лавочку. Ещё не старый — с лысиной и небольшой бородкой. Он вначале читал книгу, а потом просто сидел, размышляя о чём-то.

— Извините, святой отец, — Валет вдруг отвлек священнослужителя от его мыслей. — Эти люди, что здесь похоронены — они все сейчас живут в раю?

Священнослужитель повернул голову и с интересом глядел на незнакомого молодого человека. Ответил он почти сразу. Хотя вопрос этот явно застал его врасплох.

— Мы молимся об этом, — осторожно сказал батюшка.

— А если нет ничего? То есть, нет жизни за гробом? Если смертью всё заканчивается? Навсегда заканчивается? Тогда что? Зачем тогда всё это?

Батюшка усмехнулся и пожал плечами.

— Мы не можем проверить. Мы можем только верить в это. А можем не верить. Выбор остается за каждым из нас.

— Значит, всего лишь вера. А смысл? Я могу поверить, что у меня за спиной растут крылья, но только они от этого не появятся.

— Есть иная вера. — Батюшка серьезно смотрел на молодого человека. — Вера, которая меняет тебя, меняет жизнь вокруг. Эта вера открывает глаза тому, кто верит, а не закрывает их. Человек становится другим. Он начинает понимать то, что раньше для него было загадкой.

Валет улыбнулся сконфуженно.

— Когда я был маленьким, — сказал он, — меня зачем-то крестили. Бабушка водила в церковь. Я ничего не понимал, но мне там нравилось. Она была казачка — верила во всё, во что верили её родители…

Священнослужитель задумчиво повертел книгу, которую держал в руках.

— Мирской человек, оторванный от Бога, — неспеша проговорил он, — не в состоянии почувствовать вечность. Жизнь для него: это короткий отрезок времени — от рождения и до смерти.

— Я бы не отказался жить и потом, — Валет смотрел на камни. — Но как понять, что всё это — не обман? Церковь у меня всегда ассоциировалась с прошлым, а не с будущим…

— Будущее скрыто в прошлом, — батюшка закрыл книгу и положил её на колени. — Но человеку, воспитанному в материализме, воспитанному на книгах о космонавтах, человеку, верующему в науку и верующему в прогресс — такому человеку это понять нелегко.

— Я хочу понять. — Валет развёл руками. — Но как?

— Очень просто. Надо поверить. Просто поверить. Других способов нет.

Валет усмехнулся.

— Как я могу верить в то, чего не знаю?

— А это невозможно подвести доказательствами. Но тому, кто действительно верит — тому доказательства не нужны. И не из-за того, что он ослеплен своей верой. — Батюшка покачал головой. — Напротив, он начинает видеть и понимать то, что раньше было для него закрыто. Здесь все очень просто. Человек говорит: увижу, тогда поверю. Бог отвечает: поверь, тогда увидишь. Тот, кто уверовал, начинает замечать Божий промысел в своей жизни. Он вдруг понимает: всё то, что происходит с ним сейчас и всегда — подчиненно одной общей логике. Нет ничего случайного, ничего лишнего. Любая деталь, любая мелочь теперь имеет свой смысл. Ты замечаешь, как незримая могучая сила оберегает тебя, наставляет на каждом шагу, ведет каким-то своим путем…

— Хорошо, — Валет кивнул. — Но ученые говорят, что Бога нет.

Священнослужитель улыбнулся печально.

— Так говорят полуученые. Я ведь тоже учился в советской школе, и тоже проходил, как человек от обезьяны родился. Но потом задумался: мы уже в космос летаем, а обезьяны — всё еще обезьяны. Я начал интересоваться этим, читать книги, и узнал, что почти все ученые-атеисты на Западе уже от Дарвина отказались, хотя сам Дарвин атеистом не был. Никакая наука никогда не докажет того, что доказать невозможно. Это ведь всё очень непросто…

Валет посмотрел себе под ноги.

— Не знаю, — сказал он, — может, это и так. Но вокруг глянуть — столько мерзости разной…

— Дела сатаны…

— Но почему Бог не может прекратить это, если Он всемогущ?

Священник положил книгу на лавочку.

— Бог сотворил человека свободным. Он дал ему право выбора. Человек уже сам для себя решает: добро или зло, жизнь или смерть…

Валет привстал с места. Медленно прошёлся взад и вперёд. Тема эта его неожиданно взволновала. Он не мог понять, что, вдруг, с ним происходит. Религией Валет никогда раньше не интересовался. Ни в какой форме.

Сейчас он пристроился на корточках против духовного лица.

— Но, ведь, столько несправедливостей. Например, когда умирают дети…

— Мы не можем понять всего, что думает Бог, и всего, что Он хочет сделать, и многое поэтому нам кажется несправедливым. Но… горшок ведь не скажет горшечнику: «Зачем ты меня таким сделал?» Многим людям — большинству очень непросто принять веру. Сознание их затуманено грехом, грех мешает им увидеть Бога, грех — это часть их самих. Билет — у них в кармане, но побегут они тогда, когда поезд уйдёт. Они уже здесь, на земле, живут в аду; ведь, ад — не там, где котлы и где сковородки, ад — где нет Бога.

Валет медленно покачал головой.

— Я видел столько всего, столько грязи… — Он огляделся. На каменные изваяния с именами и датами, потом на священнослужителя. — У меня плохо укладывается в голове, что этот мир кто-то создал.

— Грех вам мешает это понять. — Священнослужитель смотрел на молодого человека с сочувствием. — Мир — большая Библия. Но её надо уметь читать. Это дано не каждому.

Валет не отвечал, он молча смотрел на могильные камни, потом сказал:

— Если Бог есть, моё место — в аду. Я знаю это. Меня Он никогда не простит. Я, ведь, и сам себя иной раз не прощаю.

— Бог прощает всех, кто кается, — мягко заметил священнослужитель. — Но только каятся нужно теперь, не откладывая. За воротами смерти покаяния не будет…

Валет напрягся. Его осенила вдруг резкая неожиданная мысль.

— А можете вы меня исповедовать? Прямо сейчас. Здесь.

Священнослужитель слегка опешил. Он не ждал такого поворота. Валет — тоже.

— Вообще-то, нужно сначала два дня поститься, — батюшка медленно развел руками, — потом — прийти на вечернюю службу… Ну и — крестик надо иметь…

Валет, поковырявшись, вынул из-под одежды крохотную ладанку на жёлтой блестящей цепочке. Он всегда имел её при себе. Рассуждал так: поможет вряд ли — факт, что не повредит.

— …и, ещё нужна вера.

Валет кивнул.

— Я верю.

Священнослужитель испытывающе с интересом глядел на него. Потом согласился.

— Если вы так считаете…

Из дипломата своего он достал Евангелие в металлической золоченной обложке, большой блестящий крест и еще тёмно-синюю епитрахиль, расшитую золотистыми крестиками.

— Целуй крест, целуй Евангелие, — тихо сказал священнослужитель. Валет осторожно коснулся губами того и другого.

— Клади сюда два пальца… Вот так… Клади голову.

Валет опустился на колени. Вокруг никого не было, и только немые надгробья могли наблюдать эту сцену. Священнослужитель расправил епитрахиль, накрыл ею голову молодого человека и спокойно начал:

— С какими грехами ты пришел сюда? Сам Господь Иисус Христос стоит сейчас между нами.

— У меня много грехов, — сказал Валет. — Я — преступник. Я убивал людей. Я — в мафии.

Он почувствовал, как рука у исповедника дрогнула, и как неловко заёрзало в золоченной обложке Евангелие.

— Если такое начало не нравится вам, мы можем на этом закончить.

Священнослужитель не отвечал. Он собирался с мыслями.

— Ты каешься, значит, ещё не погиб. Начало смерти — когда человек перестаёт видеть в себе плохое.

— Если Бог простит меня сейчас, я никогда больше не буду грешить. — Валет сам удивился твёрдости, с какою он это сказал.

— Властию, данною мне от Господа, прощаю тебе грехи твои. Священнослужитель перекрестил его и снял епитрахиль.

— Это всё? — Валет поднял голову.

Батюшка кивнул.

— Если ты каялся искренне, можешь быть уверен — Господь простил тебя.

Валет присел на скамейку и глядел вокруг. Он понимал: случилось что-то пока неясное, но всё стало другим — деревья, могильные камни, земля, снег. Мир ушел в холодную мёртвую мглу, и родился опять для новой, еще неведомой жизни. Валет захотел сказать об этом исповеднику, но не знал — какими словами. Тот встал с места.

— Мне пора идти. Я искренне желаю вам найти Бога. — Он медленно перекрестил молодого человека.

…Прошло минут десять, и Валет увидел, как открылась дверца небольшой церквушки, и оттуда появилась группа монашенок. Он вспомнил, зачем пришел сюда. Вглядевшись, сразу узнал Романцову. Та перекинулась несколькими словами с другими женщинами и, отойдя в сторону, теперь шла одна по узкой дорожке, присыпанной утренним снегом. Шла, глядя куда-то перед собой, и не замечая того, кто сидел на лавочке.

Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Валет негромко её окликнул. Надежда застыла. Потом обернулась медленно.

— Ты?

Валет встал и подошел к ней ближе.

— Добрый день. Или, точнее, уже добрый вечер.

— Добрый.

Валет разглядывал Романцову. Она нисколько не изменилась за это время. Просто он начал её забывать.

— Я рад тебя видеть.

— Мне тоже приятно.

Валет знал — она не будет его ни о чём расспрашивать. Всё то, чем она жила когда-то, осталась теперь за глухою стеной. Подглядеть было нельзя. Да и незачем. Та жизнь кончилась, чтобы больше уже никогда не начаться.

— Я хотел поговорить с тобою, — Валет начал неуверенно.

Он увидел, что глаза у Надежды стали холодными. Как те камни с выбитыми на них фамилиями, рядом, у дорожки. Камней она не видела. Видела покорёженные обломки дымящегося автомобиля. И ответила не сразу. С минуту молчала. Валет ждал.

— У меня нет времени, — проговорила Романцова сухо и двинулась дальше по дорожке.

Валет шёл следом.

— Надя, — он почти умолял. — Только минут десять. Не больше.

Та вдруг остановилась. Лицо её сделалось усталым и безразличным.

— Хорошо, — сказала она спокойно. — Десять минут.

Потом присела на лавочку. Валет — рядом.

— Я тебя слушаю.

Валет решил опустить предисловия.

— Я знаю, — он наклонил голову, — тебе тяжело говорить об этом… замялся, подыскивая слова. — Я слышал, у тебя есть бумаги, касающиеся Илюшенко…

— Я отдала их Покровскому, — глаза у неё были пустые, как у покойника.

— Всё отдала?

Романцова молчала. Она глядела туда, где струи горячего пламени пробивались сквозь стены, стёкла перевёрнутого в кювете «Москвича».

— Всё отдала? — Повторил Валет свой вопрос.

Романцова медленно повернула голову и глядела без выражения.

— Зачем тебе?

— Надя, — Валет смотрел ей в глаза. — Эти люди должны наконец ответить за всё. Они не могут всегда говорить последними. Кому-то надо высказаться и после них.

Романцова покачала головой.

— Мне всё это неинтересно. Я знаю: рано или поздно Бог их накажет. И не хочу об этом думать.

Валет выпрямился.

— Кому это нужно? — Спросила Романцова устало. — Ахмету? Березовскому твоему? Или ты уже себе новых хозяев нашёл?.. Я не хочу, чтобы ещё кого-нибудь убили. Пусть Бог сделает так, как Ему угодно…

Валет кивнул и опустил голову. Он держал ладонями холодные доски и глядел на белый, как свежевыстиранная простыня снег.

— Хорошо, — сказал он негромко. — Пусть будет, как будет. Пусть Бог всё делает. Мы не станем вмешиваться. Я вчера вечером телевизор смотрел: новости из «Останкино». Показывали Илюшенко. Он там на собрании выступал на каком-то, рассказывал, как Россию обустраивать надо. Скоро он поедет в Италию — в деловую поездку. Жену он туда не возьмет, конечно. Зачем? Там ему и без жены будет хорошо. Сын его сейчас в Америке, в университете учится…

Он залез в карман, вынул оттуда пачку «Marlboro». Подумав, засунул её обратно.

— Забыл, — проговорил он рассеянно. — Забыл, что тут наверняка нельзя курить.

Романцова вдруг резко поднялась с места.

— Жди меня здесь, — сказала она, — я минут через пять буду.

Быстрыми шагами направилась туда, где виднелись крохотные окошки монашеских келий. Смеркалось. Чёрные мохнатые тучи над монастырским двором уплывали куда-то, грозя по дороге рассыпаться пушистым сверкающим снегом.

Надежда вернулась, держа в руке картонную папку. В глазах у неё не было ничего. Она молча протянула бумаги.

— Мне пора идти, — проговорила она сухо.

Валет быстро поднялся и схватил папку. Романцова, наклонив голову, шла по аллее прочь.

— Надя! — Окликнул он её негромко.

Та обернулась.

— Спасибо, Надя, — он был искренне ей признателен.

Взгляд у Надежды потеплел немного.

— Пожалуйста, — тихо сказала она.

Валет стоял на месте и удивленно смотрел ей вслед. Он видел, как на дорожке, присыпанной декабрьским снегом, остаются небольшие продолговатые следы.