"Мои универсамы (черновая версия)" - читать интересную книгу автора (Логинов Святослав)

ГОРЯЧИЙ ХЛЕБ

Типовой универсам имеет три эстакады: гастрономическую, бакалейную и хлебную. На первой постоянно дежурит эстакадница, вторую открывают только по приходу машины, и тогда там дежурит зав бакалейным отделом или её заместитель. А хлебная… о ней разговор особый.

Грузчики принимать хлеб не любят. Работать там приходится в одиночку, а если хлебная машина приходит в ту пору, когда у всех перекур, то это и вовсе обидно. Кроме того, разгружать надо быстро, знай, поворачивайся… Цепляешь длинным крючком лоток, выволакиваешь его наружу, вываливаешь буханки или караваи на транспортёр. Пустые лотки ставишь сбоку, а потом загружаешь обратно в машину. Вот и все дела. Беда в том, гибкость у большинства моих коллег давно потеряна, и бесконечные наклоны утомляют.

А я, впервые попав на хлеб, был очарован этим делом до конца жизни. И сейчас порой чудится, будто, стоя на морозе, я распахиваю двери машины, а в лицо веет теплом и несказанным ароматом свежего хлеба.

Разгрузка хлеба была целиком и полностью на мне. В магазин ежедневной приходило две машины с хлебом (в одной буханки, в другой караваи) и одна с булкой. Людям южных широт, где не знают разницы между булкой и хлебом, не понять, насколько горячий хлеб, тот, что пекут изо ржи, пахнет вкуснее белой булки. Приходил также фургон с мелкой сдобой и «рафик» с тортами и пирожными. В двух последних случаях работать приходилось под присмотром бакалейного начальства. Сдоба и пирожные — вещи дорогие, к тому же «рафик» и маленький фургончик не запечатывали эстакаду. А хлеб и булку я разгружал в великолепном одиночестве. Всё тепло, весь, запах, вся прелесть горячего хлеба были для меня одного.

На каждой машине непременно находились бракованные караваи или батоны. Свежеиспеченный хлеб, равно как и свежеиспеченная булка чрезвычайно нежны и, когда грузится верхний ряд лотков, непременно что-то будет испорчено. Эти испорченные буханки, караваи и батоны отправлялись обратно на завод. Но прежде можно было отломить горбушку и… ах, такого хлеба я прежде не едал и впредь уже не попробую.

Изредка в узкой щели, ведущей на улицу, показывался мутный глаз, и сиплый голос, напрочь лишённый гендерных признаков, просил:

— Мужик, хлебца дай.

Отказать человеку в куске хлеба — грех. Неважно, что хлеб казённый, человек давно потерял человеческий облик, а я убеждённый атеист. От того же бракованного каравая отламывался второй ломоть и совался в щель. Горячего хлебушка хочется всем.

Лишь однажды радость хлеба была испорчена. Неожиданно по магазину забегало начальство, зашептались фасофщицы и прочий мелкий люд, явилась милиция и врач из сантитарной инспекции, а мне было приказано задержать разгрузку очередной машины.

Некая бабулька, купившая с утра полбуханки ржаного, принесла покупку обратно. В хлебе оказался запечён человеческий палец. Синюшный, с почернелым ногтем, он и сейчас стоит у меня перед глазами. Милиция забрала вещдок и отправилась с ним на хлебозавод, а по универсаму поползли слухи о кровавом убийстве с расчленёнкой, случившемся на заводе.

Никакого убийства, разумеется, не было, а было вульгарное нарушение техники безопасности, в результате которого одному из рабочих оторвало палец. По правилам в этом случае полагалось остановить процесс, выкинуть из дежи испорченное тесто и дезинфицировать ёмкость, но кто-то на хлебозаводе решил, что сойдёт и так. Из-за какого-то пальца десять тонн теста выбрасывать? Быдло сожрёт. И быдло сожрало, хотя в одном отдельно взятом универсаме случился скандал.

А я с тех пор отламывал горбушки только у круглого хлеба. Буханки почему-то мне разонравились.

Здесь, на хлебной эстакаде, вскоре после того, как по магазину отгремела история с кражей пива, я и обнаружил щель, через которую можно было безбоязненно выносить всё, что угодно.

Обычно эстакада была заперта двойными дверями. Первая дверь деревянная, для тепла, она просто бывала прикрыта. Вторая дверь представляла собой железную штору, которая запиралась на замок против потенциальных расхитителей. Когда приходила хлебная машина, фургон намертво запечатывал эстакаду, и лишь после этого отворялась железная дверь. И закрывалась эстакада точно также. Сама эстакада представляла собой нишу, сделанную ровно по размерам фургона, и метра полтора в глубину. Когда не было машин, ниша была пуста, лишь в углу стояла стопка деревянных лотков, которые хранились на случай непредвиденных ситуаций. Такие лотки никому не нужны, и они валялись там безо всякой охраны. Тут-то и пришла мне в голову мысль, что грузчик, явившийся на крик: «Хлеб пришёл!», тоже заходит на эстакаду безо всякой охраны. А значит, он может принести с собой курицу, кусок мяса или колбасы, банку «Славянской трапезы» — всего, что в магазине хранится не под замком, и запихнуть похищенное в нижний лоток. А когда машина уйдёт, лоток вместе с краденым добром окажется на улице.

Ради интереса я спрятал на эстакаде рабочие рукавицы, а через час забрал их, подойдя с улицы. Выяснилось, что схема вполне себе работает.

Разумеется, я не сказал об этом никому из своих коллег. Мне хватило и первой истории. Если бы мужики узнали, как тут можно поживиться, они все возлюбили бы разгрузку хлеба, так что я больше никогда бы не попал в хлебное благоухание. Кроме того, рано или поздно, они попались бы со своей тащиловкой, и я не знаю, какие меры были бы приняты на этот раз. Конечно, никто не стал бы наглухо заваривать хлебную эстакаду, но обыскивать хлебного грузчика стали бы почти наверняка.

Спрашивается, а мне-то какая польза в выискивании всевозможных способов хищения государственной собственности? Ведь я ничего не воровал и даже пива не пил. Но всё равно, мне невыносима мысль, что я сижу под замком, что кем-то поставлены люди, специально надзирающие за мной. Вы считаете, что я не могу поступить против ваших установлений? Так, фига вам, я могу! Я не вор и воровать не собираюсь, но как сказано в известном анекдоте: «аппарат имею».

«С меня довольно сего сознанья».