"Аракчеев" - читать интересную книгу автора (Томсинов Владимир Алексеевич)

Владимир Томсинов АРАКЧЕЕВ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Он слыл среди своих современников человеком злым и жестоким — как бы нарочно созданным для того, чтобы омрачать их существование. Не только в характере его, воззрениях и поступках, но и в самом его внешнем облике усматривали прямо-таки врожденную предрасположенность к злодейству.

«По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире, — писал в своих мемуарах Н. А. Саблуков. — Он был высок ростом, худощав и жилист; в его складе не было ничего стройного, так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было бы изучать анатомию жил, мышц и т. д. Сверх того, он как-то судорожно морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону; цвет лица его был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший. Чтобы дорисовать его портрет, у него были впалые серые глаза, и все выражение его лица представляло странную смесь ума и злости». Сходным образом описывал внешний облик Аракчеева и А. К. Гриббе, служивший с 1822 года офицером в военных поселениях: «Фигура графа, которого я увидел тогда впервые, поразила меня своею непривлекательностью. Представьте себе человека среднего роста, сутулого, с темными и густыми, как щетка, волосами, низким волнистым лбом, с небольшими, страшно холодными и мутными глазами, с толстым, весьма неизящным носом формы башмака, довольно длинным подбородком и плотно сжатыми губами, на которых никто, кажется, никогда не видывал улыбки или усмешки; верхняя губа была чисто выбрита, что придавало его рту еще более неприятное выражение. Прибавьте ко всему этому еще серую, из солдатского сукна куртку, надетую сверх артиллерийского сюртука, и вы составите себе понятие о внешности этого человека, наводившего страх не только на военные поселения, но и на все служившее тогда в России».

Многие современники Аракчеева считали, что он не заслуживает обыкновенного человеческого имени, и звали его между собой именами необыкновенными — в буквальном смысле сказочными: «людоед», «змей горыныч», «змей, который живет на Литейной» или просто «змей». Князь П. М. Волконский писал, например, графу А. А. Закревскому: «Змей, говорят, сидит в своей конуре». И адресату все было понятно: Аракчеев пребывает в собственном имении. «Еще в ребячестве слышал я, как с омерзением и ужасом говорили о людоеде Аракчееве, — вспоминал Ф. Ф. Вигель. — С конца 1796 года по 1801-й был у нас свой терроризм, и Аракчеев почитался нашим русским Маратом. В кроткое царствование Александра такие люди казались невозможны; этот умел сделаться необходим и всемогущ. Сначала был он употреблен им как исправительная мера для артиллерии, потом как наказание всей армии и под конец как мщенье всему русскому народу».

Наверное, всегдашней тайной для рассудка будет тот закон, по которому люди выбирают себе, кого чтить, а кого ненавидеть, и непостижимыми останутся мотивы, по каким одного государственного деятеля общество, несмотря на множество обличающих его фактов, всячески превозносит, а другого — при всех оправдывающих его обстоятельствах — безжалостно проклинает. Есть в странности этой нечто первобытно-религиозное, идущее от язычества. Так древний человек, не способный ни объяснить, ни приручить природные стихии, персонифицировал их; выдумывал себе добрых и злых богов и приписывал им все непонятное из происходившего вокруг.

Каждый человек таит в себе желание спастись от бесследного исчезновения, оставить по себе хоть какую-то память в потомстве. Марк Аврелий смеялся над сим желанием: «Нет, что они делают! — людей, живущих в одно с ними время и вместе с ними, они хвалить не желают, а сами тщатся снискать похвалу у потомков, которых никогда они не видели и не увидят. Отсюда совсем уже близко до огорчения, что предки не слагали тебе похвальных речей». Но смеясь над этим странным желанием людей, римский император-философ тем не менее сам носил его в себе и непроизвольно выказывал в грустных размышлениях о человеческой жизни: «Как быстро все исчезает, из мира — само телесное, из вечности — память о нем!»

В графе Аракчееве желание оставить после себя память в потомстве имело свойство настоящей страсти. «Надо строить и строить, — советовал граф одному из своих друзей, — ибо строения после нашей смерти, некоторое хотя время, напоминают о нас; а без того со смертью нашею и самое имя наше пропадает». Но он боялся напрасно: уж что-что, а имя его прочно и надолго вошло в память русского общества.

В 1882 году историк Н. Г. Богословский писал в своей книге «Аракчеевщина»: «Ему не суждено было принадлежать к числу тех людей, деяния и предначертания которых переживают целые поколения. От него осталось одно прозвище «аракчеевщина», синоним словам «татарщина», «архаровщина» и другим подобным, которые так неприятно поражают наше ухо». Имя Аракчеева оказалось удобным знаком для обозначения и обличения возникающих в обществе в результате насилия со стороны властей бесчеловечных отношений и порядков. И в данном своем качестве оно пережило имена многих прославленных его современников.

Год 1917-й стал роковой гранью для исторической памяти русского общества. Сколько имен славных своими делами русских обречено было новой властью на забвение! Имя же графа Аракчеева не просто уцелело в выпавшей на долю русского общества страшной катастрофе, но заработало с небывалой прежде интенсивностью — на все политические силы одновременно: как против новых властителей, так и на них.

Первую попытку использовать имя Аракчеева для критики захвативших власть большевистских вождей предпринял меньшевик Ю. О. Мартов. В начале декабря 1917 года в письме к старому своему соратнику по борьбе с самодержавием П. В. Аксельроду Мартов писал, что органически неспособен «примириться с тем аракчеевским пониманием социализма и пугачевским пониманием классовой борьбы, которые порождаются, конечно, самим тем фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской почве». В 1921 году в документах партии социалистов-революционеров, посвященных критике политики большевиков в русской деревне, было заявлено, что «под вывеской коммунизма повторяется печальный опыт генерала Аракчеева», который в начале XIX века организовал в нескольких губерниях России так называемые военные поселения, где солдат-крестьян заставляли работать на государство».

В 1924 году поэт и художник Максимилиан Волошин в поэме «Россия» следующими строками выразил утвердившееся к тому времени представление об Аракчееве:

Минует век. И мрачная фигура Встает над Русью: форменный мундир, Бескровные щетинистые губы, Мясистый нос, солдатский узкий лоб. И взгляд неизреченного бесстыдства Пустых очей из-под припухших век У ног ее до самых бурых далей Нагих равнин — казарменный фасад И каланча: ни зверя, ни растенья… Земля судилась и осуждена: Все грешники записаны в солдаты. Всяк холм понизился и стал, как плац. А над землей солдатскою шинелью Провис до крыш разбухший небосвод. Таким он был написан Джорджем Доу — Земли российской первый коммунист — Граф Алексей Андреич Аракчеев.

Во второй половине 20-х годов олицетворением новой власти сделался Сталин. Критика обрушилась на него. И удивительно! — критикам тоже пригодилось имя Аракчеева. «Хлестаков и Аракчеев, Нерон и граф Калиостро — такова идейно-политическая и духовная физиономия Сталина», — заявлял в своем политическом трактате «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» большевик М. Н. Рютин.

Полистав письма и документы той поры, когда утверждалась в России новая власть, вероятно, можно будет обнаружить немало и других случаев употребления имени Аракчеева для ее критики. Но противники большевистской власти появлялись и исчезали, а сама она оставалась и продолжала прежнюю свою политику. И образину «аракчеевщины», каковую ей подносили в качестве ее портрета, использовала в своих интересах: для обличения власти, ей предшествовавшей — самодержавно-монархической. Так граф Аракчеев зажил новой жизнью в прежнем образе «людоеда», который вырисован был когда-то немилосердными его современниками.

Именно в этом мрачном образе представляла Аракчеева статья в «Большой советской энциклопедии» (повторенная в «Советской исторической энциклопедии»):

«Аракчеев Алексей Андреевич (23. 9. (4. 10) 1769, Новгородск. губ. — 21. 4. (3. 5) 1834, с. Грузино Новгородск. губ.), генерал от артиллерии (1807), временщик при дворах Павла I и Александра I. Сын небогатого помещика Тверской губ. В 1783–1787 учился в Арт. и инж. шляхетском корпусе. С 1792 инспектор гатчинской артиллерии и пехоты, гатчинский губернатор, в 1796 петерб. гор. комендант. При Павле I А. руководил реакц. преобразованиями в армии (насаждение прусских воен. порядков, суровой палочной дисциплины, линейной тактики и т. д.). Вместе с тем ввел некоторые улучшения в организацию и оснащение артиллерии. Несмотря на огромное влияние А. и награды, дважды увольнялся Павлом I в отставку (1798, 1799–1801). В 1803 восстановлен Александром I в должности инспектора артиллерии. В 1808–1810 воен. мин., с 1810 пред. департамента воен. дел Гос. совета. С 1815 А. сосредоточил фактически в своих руках руководство Гос. советом, К-том министров и Собственной его имп. величества канцелярией, был единств, докладчиком царю по большинству ведомств. Проводил политику крайней реакции, полицейского деспотизма и грубой военщины, которая по имени А. получила название «аракчеевщины». Снискал всеобщую ненависть современников. Широко известна эпиграмма А. С. Пушкина на А. «Всей России притеснитель, губернаторов мучитель… Полон злобы, полон мести, без ума, без чувств, без чести…». В царствование Николая I А. занимал лишь пост гл. начальника военных поселений (с 1817), но аракчеевские методы продолжали сохранять свою силу. Лит.: История СССР с древнейших времен до наших дней. Т. 4. М., 1967, с. 168–173».

«История этого временщика любопытна и поучительна», — писал об Аракчееве Н. И. Греч. Современник графа, лично и притом довольно коротко с ним знакомый, имел в виду, безусловно, ту жизнь Аракчеева, что прошла у него если не на виду, то на слуху, — жизнь, длившуюся шестьдесят четыре с половиной года — ни много ни мало, а примерно столько, сколько и отпущено жить человеку. Вряд ли мог Николай Иванович, как, впрочем, и другие его современники, представить себе, что не менее «любопытной и поучительной» будет и посмертная жизнь Аракчеева — жизнь не его самого, а его имени. А уж сам-то граф, живя и умирая, и не догадывался, какая страшная участь ждет его после смерти, не ведал, что умрет еще раз, и смертью более ужасной, нежели первая — телесная. Умрет смертью духовной в памяти русской и похоронен будет под именем своим, которое станет нарицательным для обозначения всего самого злого и бездушного среди людей…

***

Материалы для книги о графе Аракчееве я начал целенаправленно собирать еще в 1985 году во время работы над книгой о Сперанском[1]. Граф Аракчеев сыграл немаловажную роль в судьбе этого человека, он и Сперанский являлись двумя главными государственными деятелями царствования Александра I. Они нередко противопоставлялись своими современниками друг другу, с их именами связывались две противоположные тенденции царствования императора Александра I — реформаторская и консервативная. Слова Пушкина, сказанные в 1834 году Сперанскому: «Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как гении Зла и Блага» — воспринимались как приговор, не подлежащий обжалованию. И книга об Аракчееве представлялась мне логичным, необходимым дополнением к книге о Сперанском.

Однако чем больше материалов об Аракчееве накапливалось в моих папках, тем сильнее менялось мое представление об этом человеке. Знакомство с архивными документами[2] окончательно убедило меня, что на самом деле не так жил Аракчеев, не столь прост и примитивен он был, как показывают мемуары его современников и современные энциклопедии. Не был подлинный Аракчеев ни лучше, ни хуже Аракчеева мемуарного. Был он просто-напросто другим!

К концу 1989 года книга об Аракчееве была написана. Я решил дать ей название «Временщик». Это слово было прилеплено когда-то к Аракчееву его современниками — оно стало как бы вторым именем его.

В 1992 году книга «Временщик» должна была выйти в издательстве «Юридическая литература». Но вследствие изменения статуса издательства его планы по выпуску литературы были перекроены, и в них места книге об Аракчееве не нашлось. В итоге мой «Временщик» все же появился на свет, но только в 1996 году и в другом издательстве[3].

За шесть лет, прошедших с тех пор, мною были собраны новые материалы о жизни А. А. Аракчеева. Некоторые из них помог мне получить удомельский краевед Дмитрий Леонидович Подушков. В 1999 году он сообщил мне, что у петербургского художника Константина Кирилловича Иванова хранятся документы из аракчеевского дома деревни Гарусово, расположенной в 15 км от города Удомли на берегу Удомельского озера. Летом 1972 года К. К. Иванов проводил в этом доме занятия с учениками ленинградской художественной школы. Однажды здесь был затеян ремонт. И в процессе его в мансарде на втором этаже под слоями старых обоев были обнаружены наклеенные на стены пожелтевшие от времени листы бумаги с различными записями. Константин Кириллович отделил их от стен, очистил и сложил в три большие папки. Как выяснилось впоследствии, это были письма, прошения, доношения, квитанции и другие хозяйственные документы, касающиеся Аракчеевых. Многие из них были составлены от имени и соответственно заверены подписями живших на протяжении XVIII века предков и родственников графа Алексея Андреевича Аракчеева. Имелись среди этих бумаг и его собственные письма, написанные им в юности, во время учебы в кадетском корпусе.

Иванов попытался пристроить найденные бумаги в государственные архивы, но безуспешно. Находка в аракчеевском доме не произвела на архивистов какого-либо впечатления. Бумаги остались у петербургского художника и пролежали в папках более четверти века.

Летом 2000 года Константин Кириллович показал аракчеевские бумаги мне и не только позволил, но и помог снять с них копии. Надо ли говорить, как я благодарен ему за это!

В том же году некоторые выдержки из этих бумаг были опубликованы Д. Л. Подушковым на страницах альманаха «Удомельская старина» (№ 16), в 2001 году он опубликовал их в журнале «Русская провинция» (№ 4).

Благодаря Д. Л. Подушкову мне удалось познакомиться с результатами работы члена Русского генеалогического общества В. Б. Колокольцова. Он проживает ныне в Петербурге и в течение долгого времени буквально по крупицам собирает сведения о своих предках — дворянах Колокольцовых и о дворянских семьях, находившихся в родстве с ними. Род дворян Аракчеевых давно привлекает его внимание. Владимиру Борисовичу удалось уточнить и дополнить на основе материалов РГИА родословную А. А. Аракчеева, приведенную в «Русской родословной книге» князя А. Б. Лобанова-Ростовского (Том 1. Издание 2-е. СПб., 1895. С. 18–21, 422).

Много лет собирает материалы о жизни и деятельности графа Аракчеева Валентин Николаевич Папешин, проживающий в городе Чудово Новгородской области. По моей просьбе он прочитал книгу «Временщик» с пристрастием критика. Я благодарен ему за мудрые замечания и советы, оказавшиеся полезными при работе над новым вариантом книги об Аракчееве.

Одним из первых откликнулся на моего «Временщика» поэт Геннадий Викторович Иванов, живущий и работающий ныне в Москве. Он родом из Бежецкого района Тверской области и Аракчеева считает своим земляком (и не без основания). Своими статьями в газете «Литературная Россия» (1997. № 47. 21 ноября), в «Независимой газете» («Ех libris НГ». 1998. 21 мая) и в других периодических изданиях Геннадий Викторович способствовал тому, чтобы первая моя книга об Аракчееве стала известной как можно большему числу читателей. Он сделал публикуемые в настоящей книге фотографии села Курганы, в котором провел часть своего детства Алексей Аракчеев.

***

А. С. Пушкин сказал немало насмешливых и дурных слов о графе Аракчееве. Помимо широко известной ныне эпиграммы о нем:

Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель И Совета он учитель, А царю он — друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести, Бляди грошевый солдат[4]

поэту приписывали также две маленькие эпиграммки:

1) «В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон: Кинжала Зандова везде достоин он». 2) «Холоп — —! Благодари свою судьбу: Ты стоишь лавров Герострата Иль смерти немца Коцебу… ………………………………………»

Следует, однако, заметить, что если подобные ругательства в адрес Аракчеева действительно выпалил Пушкин, то сделал он это в молодом еще возрасте — в пору, когда человеку вообще свойственны резкие, категоричные суждения о людях. Да и не знал он тогда Аракчеева, потому что если бы знал, то не сказал бы о нем: «Без ума, без чувств, без чести».

В 1834 году повзрослевший, посерьезневший поэт — отец семейства — по-другому будет оценивать графа Аракчеева. В беседе со Сперанским — 2 апреля — он назовет его «гением Зла». А это совсем не то же самое, что, скажем, «злой человек». Это даже и не «злой гений». К тому же Пушкин написал в своем дневнике слово «Зло» с большой буквы — следовательно, он подразумевал здесь не само по себе явление, а его символ. Представляя Аракчеева «гением Зла», Александр Сергеевич выражал тем самым лишь мысль о том, что этот человек — символ зла!

Менее месяца спустя поэт сообщал в письме к своей жене о смерти графа. «Аракчеев также умер, — замечал он и добавлял удивительную фразу: — Об этом во всей России жалею я один. Не удалось мне с ним свидеться и наговориться»[5]. Удивительным в этой фразе было не столько выражение Пушкиным своего сожаления о смерти Аракчеева — оно вполне естественно: человек умер! Удивительны слова «свидеться и наговориться». Мрачный временщик, в которого поэт метал когда-то пропитанные ядом эпиграммы, стал годы спустя чем-то ему важен и дорог. Пушкин явно понял в Аракчееве нечто такое, чего ранее не понимал…

П. А. Вяземский писал на склоне своих лет[6]: «Ясно и очевидно, что Аракчеев был не вполне тот, что мерещится нам в журнальных легендах, которые поются с такою охотою на удовольствие общественного суеверия». Но каким человеком был на самом деле Аракчеев? Можно ли нам, живущим через двести лет после него, воссоздать подлинный его образ?

Тело человека только оболочка для его духа, и, кто знает, может не постоянная, а временная, наподобие той, что имеет бабочка в пору, когда созревает для полета. Всего главнее в человеке дух. Его-то и возможно оживить спустя столетия. Особенно если человек оставляет после себя что-то — в письмах ли, записках, сочинениях или в памяти людской. Собрать это оставшееся воедино, соединить да окропить «живой водой» — и предстанет наяву душа жившего когда-то человека, пусть не во всей своей полноте, но всего лишь в очертаниях…

А «живой водой» будет в данном случае — сочувствие и понимание!