"Адъютант его превосходительства" - читать интересную книгу автора (Болгарин Игорь Яковлевич, Северский...)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Допоздна засидевшись в кабинете, Щукин тщательно обдумывал полученное от Николая Николаевича донесение о провале Киевского центра. Неожиданно наступила для него полоса неудач — арест Загладина, теперь провал Киевского центра. Щукин был верен своей всегдашней привычке не преуменьшать масштабов случившегося. Донесение вызвало в нем поначалу приступ слепого нервного гнева. Теперь же, когда острота известия несколько притупилась, Щукин весь отдался напряжённому анализу. Провал заговора подтвердил его предположение, что события в Киеве — не цепь случайностей, что скорее всего это хорошо продуманная и организованная операция чекистов. Но как они вышли на Центр? Где, с какой стороны организация оказалась уязвимой? Кто допустил ошибку? Сперанский? А может быть, Лебедев? О его судьбе Николай Николаевич ничего не сообщал. Неужели причина провала в Лебедеве? Нет, это маловероятно, Лебедев очень осторожный, опытный разведчик. Значит, он, Щукин, что-то не предусмотрел, позволил застать себя врасплох?

Нужен был Осипов. Щукин вызывал его дважды, но капитана не могли найти. С еле сдерживаемой яростью Щукин вызвал дежурного, приказал ему немедленно найти капитана. Но Осипов вскоре явился сам. Молча выслушал начальственные замечания Щукина по поводу его беспричинного отсутствия. Дождавшись паузы, тихо сказал, что был на конспиративной квартире на Клочковской улице, куда пришёл из Киева Мирон Осадчий.

— Что с Лебедевым? — нетерпеливо спросил Щукин.

— Подполковник погиб. Чекисты вышли на ювелира. Когда Лебедев с проводником пришли туда, их ждала засада. Осадчему удалось бежать, — ровным, бесстрастным голосом докладывал Осипов.

— Ю-ве-лир, — раздельно проговорил Щукин, глаза его сузились. Значит, либо его перехитрили чекисты, либо истоки провала следует искать здесь… в штабе. Похоже, что здесь.

— Кто знал о ювелире? — Это было раздумье, а не вопрос, но Осипов готовно ответил:

— Кроме нас с вами, только Лебедев и командующий. — Немного помедлив, он добавил: — Ещё, может быть, ротмистр Волин.

— А связной? — пронзительно взглянул на капитана Щукин.

— Исключено. Мирон Осадчий ничего не знает. Шёл, куда приказывали.

Щукин почувствовал незнакомую прежде ватную слабость во всем теле: он был постоянно готов к самым неожиданным ситуациям, только не к этому, не к встрече с лазутчиком красных вот так впрямую, в штабе! Это же катастрофа. Именно катастрофа… В последнее время Николай Николаевич уже дважды сообщал, что, по его предположениям, некоторые оперативные сводки Добровольческой становятся известными в штабе красных. Однако Щукин решительно отвергал эти предположения как не имеющие под собой почвы. Но теперь?.. Полковник вытер пот со лба. Теперь-то как? Кому верить? Кому доверять?

— В приёмную командующего могли просочиться сведения о ювелире, — предположил Осипов, присвоив себе прежнюю насторожённость Щукина к Кольцову.

Щукин вспомнил о своём разговоре один на один с командующим — тот, не читая и даже не поинтересовавшись фамилией ювелира, подписал письмо.

— Нет, не могли! — Полковник отошёл к зашторенному окну. — А ведь у меня нет другого выхода, как немедленно начать проверку офицеров штаба, — с внезапной бессильной горечью подумал он. — Проверку тщательную и строгую.

Утром следующего дня полковник Щукин стремительно прошёл через приёмную командующего, но прежде чем войти в кабинет, коротко бросил Кольцову:

— В ближайший час Владимир Зенонович будет занят. Никого не впускать, ни о ком не докладывать!.. Ни о ком!

Микки взглянул многозначительно: что-то случилось. Кольцов тоже отметил это про себя. Медленно, с немало стоящим ему спокойствием он собрал бумаги, разложенные на столе, не спеша направился к выходу. Поймав вопросительный взгляд Микки, сказал:

— Понадоблюсь — я у телеграфистов.

Со скучающим видом он прошёл в аппаратную, спросил у дежурного офицера связи:

— Ничего срочного?

— Пока нет, Павел Андреевич, — ответил тот, не отрывая взгляда от телеграфной ленты.

— Я попозже ещё загляну, — сказал Кольцов и вышел, оставив позади себя торопливый стук телеграфных аппаратов и тонкий писк морзянки. Скользнул в сумеречный тупиковый коридорчик. Затаив дыхание, несколько секунд прислушивался. На ощупь нашёл знакомую дверцу и оказался в заваленной старой рухлядью комнатке. Замер.

— Ни одну из этих операций осуществить не успели, — донёсся сверху, из кабинета командующего, сухой и ровный голос Щукина. — По имеющимся у меня данным, чекисты одновременно арестовали почти всех руководителей Киевского центра.

Наступила пауза, во время которой Кольцов слышал звук шаркающих шагов Ковалевского, и затем донёсся его глуховатый голос:

— Продолжайте!

— Большие потери и среди личного состава Центра… — чётко докладывал Щукин. — Впрочем, это уже не имеет значения — чекисты ликвидировали все склады оружия и боеприпасов. Так что в случае чего все равно вооружать людей практически нечем.

— Значит, рассчитывать на помощь Киевского центра не следует? — прозвучал издалека голос командующего. Видимо, он стоял в дальнем углу кабинета. — Так я должен понимать ваше сообщение?

— Да, Владимир Зенонович, — негромко сказал Щукин, и стул под ним заскрипел. Разговор оборвался.

Кольцов мысленно представил себе Ковалевского: он, как обычно, смотрит на карту, вобрав в себя большую седую голову, странно похожий на попавшую на свет сову. Молчание затянулось. Казалось, Ковалевский забыл о Щукине, либо Щукин уже бесшумно вышел.

— Как Николай Николаевич? — глухо спросил наконец Ковалевский.

И опять — молчание. То ли скорбное. То ли Щукин обдумывает ответ. И наконец послышался его уверенный голос:

— Цел и невредим… Он-то и сообщил о разгроме Киевского центра…

— Слава богу… Слава богу… — с некоторым облегчением вздохнул Ковалевский, прошаркал по кабинету к столу и затем снова туда, к стене, где карта. Голос его зазвучал твёрже и громче: — Киев — крепкий орешек. Я надеялся раскусить его малой кровью с помощью Киевского центра. Но… без карты Киевского укрепрайона мы уложим у стен Киева всю армию. И сами сложим головы. И вы, и я…

— Вы хотите сказать, — с несвойственной ему нерешительностью начал Щукин.

— Да-да, нужна карта! — резко сказал Ковалевский, и опять Кольцов слышал только, как поскрипывал под Щукиным стул, как мягко шаркали по полу сапоги Ковалевского, а в окнах тихо позвякивали от ветра стекла.

Переступив с ноги на ногу, Кольцов обернулся к двери, упорно прислушиваясь к звукам в коридоре. Но там было по-прежнему тихо.

Казалось, все силы его, все нервы были натянуты до предела, каждый звук, каждый шорох держали его в непрестанном, напряжении. Риск был чрезвычайно велик. Если бы кто-нибудь увидел его здесь, ничего другого не оставалось, как бежать. Бежать, когда только-только с таким трудом наладил работу, только начал приносить пользу…

А там, наверху, в кабинете командующего, снова откашлявшись, заговорил полковник Щукин, заговорил убеждённо, с напором, торопливо, словно боясь, что его до конца не дослушают:

— Это слишком рискованная операция, Владимир Зенонович. Это почти немыслимая операция!

— На войне как на войне, полковник, — возразил Ковалевский. — Я так думаю, что эта операция по плечу Николаю Николаевичу?

— Я берег Николая Николаевича на крайний случай! На самый крайний случай, Владимир Зеноновнч! — отстаивал своё полковник. Было слышно, как он поднялся со стула.

— Падение Киева может во многом повлиять на исход всей военной кампании. Победы, как известно, окрыляют. — Голос Ковалевского то удалялся, то звучал громко, отчётливо: видимо, командующий медленно ходил по кабинету. — Победы поднимают боевой дух в войсках! А нам это сейчас очень необходимо… Вот и судите теперь сами, Николай Григорьевич, крайний ли это случай.

— Хорошо, Владимир Зенонович! — сдался наконец Щукин. — Я прикажу Николаю Николаевичу достать карты Киевского укрепрайона… Но не гарантирую, что это удастся… И не гарантирую, что Николай Николаевич сумеет после этого остаться на своём посту. — И после паузы добавил: — Вы по-прежнему настаиваете на этом?

Ковалевский подумал немного, твёрдо ответил:

— Выбора нет!

Дольше оставаться в комнате Кольцов не решался — его могли разыскивать. Он неторопливо вышел в коридор и снова отправился к телеграфистам.

Отобрав свежие телеграммы и на ходу непринуждённо, как это и полагается адъютанту его превосходительства, перечитывая их, поднялся в приёмную. Одна телеграмма с передовой от генерала Бредова — заинтересовала, его.

— Николай Григорьевич все ещё там? — озабоченно спросил Павел у Микки, висящего на телефоне с очередной светской новостью.

— Да, — ничуть не отвлекаясь от разговора, беспечно бросил Микки.

Кольцов, однако, не стал ждать. Он решительно отворил дверь в кабинет командующего, поймал на себе недовольный, угрюмо-диковатый взгляд Щукина.

— Простите, ваше превосходительство!.. Кажется, нашёлся сын полковника Львова! — доложил Кольцов, не удостаивая даже мимолётным взглядом замершего в негодовании Щукина.

— Что вы говорите?! — Командующий вскинул на адъютанта потемневшие от бессонницы удивлённые глаза. — Если это правда, я рад такой новости!

— Вот телеграмма с передовой! Генерал Бредов доносит, что к нему в штаб доставили мальчишку, который утверждает, что он — сын Львова. — В голосе Кольцова звучала неподдельная радость.

— Но… Как же он мог попасть на передовую? — спросил Ковалевский, обернувшись к полковнику Щукину. Щукин недоуменно пожал плечами. От чьих бы то ни было личных переживаний он стремился тщательно отгораживаться. И тогда Ковалевский решительно сказал:

— Вот что, капитан! Возьмите мою машину и поезжайте к генералу Бредову. На месте во всем разберётесь. Если мальчишка действительно сын полковника Львова — немедленно везите его сюда, ко мне. Я не оставлю его на произвол судьбы. — Носовым платком он вытер повлажневшие глаза, глухим сдавленным голосом добавил: — Михаил Аристархович… был моим другом… с детства… Жаль, не дожил… — и низко склонил голову, словно её пригнула к земле тяжесть нахлынувших воспоминании.

Кольцов неслышно закрыл за собою спрятанные в портьеры двери.

Возле штаба Кольцов, к своему удивлению, неожиданно увидел Ивана Платоновича Старцева. Постукивая тростью по булыжникам мостовой, он с видом больного человека, которому предписаны прогулки, медленно прохаживался по улице — видимо, ждал его. Встреча была незапланированная, и это не могло не встревожить Кольцова. Он прошёл мимо старика, свернул в людный переулок, подальше от штабных окон. И только у старой афишной тумбы остановился, с преувеличенным, насторожённым вниманием стал читать объявление о предстоящих гастролях в городе большой оперной труппы.

Старцев встал рядом с ним.

— Что-нибудь случилось? — тихо спросил Кольцов.

— Контрразведка вышла на нашу эстафету. Человек, который направлялся к вам из Киева, арестован.

— Кто? — не отрываясь от афиши, продолжал спрашивать Кольцов.

— Не знаю… И не знаю, как будут держаться люди, арестованные на проваленной явке. — Старцев сердито обстукивал булыжники, будто тянулся глазами к нужному ему объявлению и, не находя его, сердился.

— Вам надо уходить! — прошелестело со стороны Кольцова.

— Непосредственной опасности ещё нет. — Старцев уткнулся глазами в какое-то отпечатанное на машинке объявление.

«Случайность или предательство — этот провал? — лихорадочно думал Кольцов, разглядывая афишу. — Какая степень опасности грозит Ивану Платоновичу и Наташе? Можно ли им оставаться в Харькове? Как быть со связью?» На все эти вопросы ответа Кольцов пока не находил.

Связь с Киевом… На её восстановление может уйти немало времени. Кольцов это понимал. Но сведения, которыми он располагал, ждать не могли. Они слишком важны. Вот он, видимо, и наступил тот момент, который Фролов предусмотрел ещё тогда, в Киеве. Запасной вариант связи…

По булыжной мостовой проехала извозчичья пролётка. Кольцов подождал, когда стихнет стук колёс, и, видимо, приняв решение, тихо заговорил:

— Разыщите в депо паровозного машиниста Дмитрия Дмитриевича Кособродова. Запомнили? Скажете ему, что его брата Михаила Дмитриевича разыскивает однополчанин Пётр Тимофеевич.

— Запомнил, — любопытствуя над какой-то занятной афишей, ответил Старцев.

— Спросите у Кособродова, налажена ли у него связь с Михаилом. Если налажена, передайте ему следующее… Запоминайте! Ковалевский просил Щукина добыть через некоего Николая Николаевича карты Киевского укрепрайона… Я не слишком быстро? — с неподвижно-безразличным лицом торопился сообщить Кольцов, как этого требовала конспирация.

— Нет-нет, память у меня пока слава богу! — отозвался, весело щурясь, Старцев.

— Щукин пообещал Ковалевскому сделать это, Щукин очень ценит Николая Николаевича. Вероятно, это штабной работник, в ряды Красной Армии внедрился давно, должно быть, военспец из бывших белогвардейских офицеров… Сообщение надо передать крайне срочно. В штабе Добрармии разрабатывается генеральное наступление на Киев.

— Не беспокойтесь, попытаюсь что-то предпринять, — заверил Старцев, чувствуя, что они слишком долго задержались у афиши — со стороны это может показаться подозрительным. Они коротко условились о следующей встрече. Вежливо раскланявшись, Старцев ступил на мостовую. Но остановился, не скрывая торжествующей иронии, громко сказал: — А знаете, господин офицер, талеры, которыми вы интересовались, я продал. Извините! Девяносто шесть великолепных талеров… за три пуда пшена. — Затем он торопливо пересёк улицу и смешался с толпой.

Кольцов ещё долго видел его широкополую шляпу, уплывающую среди платков, картузов, цилиндров…

Открытый «фиат» командующего, в котором ехал Кольцов, с трудом продвигался по разбитой многочисленными повозками просёлочной дороге. Позади машины выстилался, надолго замирал в тягучем августовском безветрии длинный шлейф пыли. Она медленно оседала на дорогу, на иссохшую придорожную траву. Кругом лежала уставшая от войны земля, давно ждущая дождя и заботливых рук пахаря. На пологих склонах балок застыли в тревожной полудрёме опустевшие села и хутора. Вдоль дороги, иногда пересекая её и удаляясь к самому горизонту, тянулись линии окопов с перепаханными артиллерией ходами сообщения, полуразваленными блиндажами, пулемётными точками. И множество наспех сколоченных крестов торчало среди выжженных августовской жарой полей. Жёлтые одичавшие кресты среди одичавших трав…

По мере приближения к фронту Кольцову все чаще встречались пустые интендантские повозки, телеги, переполненные израненной солдатнёй. С тупым безразличием провожали они взглядом проезжающий мимо автомобиль.

Грохот артиллерии и шум передовой постепенно нарастал и, поглощая горячую степную тишину, сотрясал раскалённое до звона небо.

В полуразрушенном, полувыгоревшем селе, среди почерневших хат и одиноко торчащих обугленных стропил, Кольцов безошибочно — по ведущим к одному месту телефонным проводам — отыскал штаб. Отряхивая с себя пыль, вошёл в хату.

Наскоро приспособленное под штабное помещение человеческое жильё всюду хранило остатки мирного благополучия, вытесненного и смятого войной. Поднявшиеся навстречу Кольцову офицеры смотрели на него. Глаза, глаза! В одних — бессознательное, доведённое до автоматизма годами службы уважительное почтение перед старшим по положению и по чину; в других — издёвка к штабному капитану; но большинство глаз не выражали ничего — в них застыло безразличие и глубокая одеревенелая усталость.

Кольцов уважительно, с интересом рассматривал фронтовиков. На них были истерзанные окопной жизнью мундиры, стоптанные сапоги, смятые фуражки с потрескавшимися козырьками. Это были люди, которые делали войну.

Дежурный по штабу поручик, вытянувшись в струнку, неустоявшимся юнкерским голосом звонко выкрикнул:

— Господин капитан! Конный разъезд задержал парнишку. Он утверждает, что его отец — полковник Львов.

— Я хорошо знал полковника, — сказал Кольцов. — Приведите сюда парнишку.

Вскоре в сопровождении солдата в комнату вошёл Юра. Слой серой, застарелой копоти и пыли покрывал его лицо, на нем висели лохмотья грязной одежды. Низко понурив голову, он встал посреди комнаты, взглядом исподлобья нашёл Кольцова, и тотчас в глазах его вспыхнули искры радости. Юра узнал человека, который помог ему сесть в поезд на маленькой станции. Узнал сразу, хотя и был на Кольцове щегольской офицерский мундир. Кольцов тоже узнал своего попутчика. Вглядевшись, он без труда подметил в чертах мальчишечьего лица — в разрезе глаз, в манере смотреть твёрдо, открыто, в упор — сходство с полковником Львовым.

— Как тебя зовут? — ласково спросил Кольцов.

— Юра, — с готовностью ответил мальчик.

— А как зовут твоего отца?

— Михаил Аристархович… Значит, вы тогда убежали от бандитов? — невольно сбился на прошлое Юра.

— Да, убежал… А ты… Ты ведь должен быть в Киеве? Где мама? — И по тому, как дрогнуло лицо мальчика, понял, что об этом спрашивать не следовало.

— Мама… умерла, когда бандиты… — Голос Юры прервался, губы задрожали, но он справился с собой. — А папа? Вы знаете моего папу?

Сердце Кольцова кольнула жалость. Сказать правду? Нет, так сразу невозможно. И чтобы хоть как-то оттянуть время, он с небрежной деловитостью спросил:

— Так почему ты не в Киеве, Юра?

Лицо у Юры вытянулось, глаза стали строгими, как у отца.

— Тогда бандиты нас выбросили из вагона. А потом я все же доехал до Киева и ждал отца, я думал…

Юра изо всех сил сдерживал слезы. Кольцов, в знак доверия, положил руку на плечо и усадил мальчика на скамейку. Присел рядом. Немного подумал, вспоминая события недавнего прошлого.

— Мы с твоим отцом, Юра, вместе бежали от бандитов. — И он стал рассказывать, как храбро вёл себя Юрии отец во время побега. Кольцов рассказывал, словно бы вовсе не замечая вопроса в нетерпеливом взгляде мальчика, оттягивая ту тяжёлую, неотвратимую минуту, когда надо будет сказать правду, одну горькую правду. — Твой отец умел стойко переносить невзгоды и несчастья… — издали, с трудом справляясь со своим голосом, сказал Кольцов.

— Умел? — переспросил Юра. Он вдруг стал догадываться, почему этот офицер не говорит, где сейчас отец. И все-таки ему не верилось. Он знал, что на войне убивают многих, могли убить и его самого — на батарее, во время скитаний при переходе фронта… Но чтобы это непоправимое случилось с его отцом! Нет-нет, этого не может быть! Это невозможно!

— Да, Юра, твой отец был храбрым офицером… и погиб он в бою, как герой… Я тебе ещё многое расскажу… о нем… — наконец решился Кольцов.

Сквозь мутную пелену Юра видел, как в штабе появился генерал. Это был Бредов.

— Мужайся, солдат, — сказал генерал деревянно-бодрым тоном. — И выше голову! Мы заменим тебе отца. — Тяжёлая рука неуклюже погладила Юру по голове.

Нет, отца никто не заменит, это Юра знал твёрдо. И все же он так нуждался сейчас в самом обыкновенном тепле, в чьей-то постоянной надёжной близости. И всем сердцем он потянулся к Кольцову, который уже однажды помог ему и сейчас не говорил, как другие, фальшивых слов притворно-участливым голосом. И ещё этот человек хорошо знал папу…

— Мальчика помыть, найти ему одежду! — приказал дежурному генерал Бредов с сознанием выполненного долга.

Кольцов встал, почтительно выпрямился:

— Мы сейчас же едем, ваше превосходительство! Юру ждёт командующий…

Проснулся Кольцов довольно рано. Тут же подумал о том, что в полдень должен встретиться с Наташей, чтобы узнать, установлена ли связь с Кособродовым и, что не менее важно, не коснулся ли самих Старцевых провал эстафеты, не угрожает ли им непосредственная опасность. Если есть хоть что-то подозрительное, Старцевым нужно немедленно исчезнуть из города и тогда… Тогда он останется совсем один. Однако, может, ещё и обойдётся. На связь посылают крепких людей, вряд ли контрразведчикам удастся узнать что-либо существенное.

Связь, связь… Если она оборвётся, его пребывание здесь во многом потеряет смысл. Ведь пока он полезен только сведениями, которые удаётся добыть. Те донесения, которые успели уйти по эстафете, безусловно важны. Но будут не менее важные. Должны быть! Ближайшая и наиважнейшая его задача — узнать, кто скрывается под именем Николая Николаевича. Вероятнее всего, этого человека следует искать среди ответственных работников штаба 12-й армии — такой вывод напрашивался, если по-настоящему осмыслить все разговоры Щукина с Ковалевским. Но это всего лишь предположение, которое надо ещё много раз проверить. Может оказаться и так, что под этим именем зашифрована целая организация.

Из соседней комнаты донеслось какое-то сонное прерывистое бормотание и всхлипывания, которые, видно, и разбудили Кольцова. Он тихо встал и на цыпочках прошёл к открытой двери — вчера они с Юрой долго разговаривали, лёжа в постелях, и дверь так и осталась растворённой. Мальчик спал, беспокойно разметавшись, лицо его было напряжено, брови нахмурены, губы плотно сжаты. Видно, и во сне переживает свои скитания и горести… Вчера Ковалевский распорядился сшить мальчику обмундирование. Надо было с утра проследить, чтобы портные управились побыстрей. Юра все порывался на кладбище, на могилу к отцу и Кольцову еле удалось уговорить его дождаться до завтра: ну куда он пойдёт в своём рваньё? А обмундирование даже самого малого размера, какое нашлось на складе, Юре оказалось слишком большим.

Однако едва они успели умыться, как из мастерской принесли готовую одежду. Юра тотчас надел её и на глазах переменился. В хорошо сшитом, подогнанном и отглаженном обмундировании он походил на молоденького франтоватого юнкера, только что призванного в строй.

После завтрака они пошли к командующему. Со смущённой, но довольной улыбкой Юра вытянулся в струнку посреди кабинета, старательно держа руки по швам. Ковалевский внимательно оглядел Юру, покряхтел, довольный его видом, и с ласковой отеческой усмешкой похвалил:

— Молодец! Лейб-гвардия! А? Прямо хоть сейчас с большевиками воевать!

— Требует у меня погоны, Владимир Зенонович, — добавил доброй веселинки Кольцов.

Ковалевский гулко рассмеялся:

— Погоны? А не рановато? — Он добродушно потрепал Юру по голове, затем потянулся к столу, взглянул на какие-то бумаги, и сказал Кольцову: — Павел Андреевич, голубчик! Сообщите запиской по проводу Шкуро, что он произведён в генерал-лейтенанты… Ну, там поздравьте его от меня…

— Не понимаю Антона Иваныча Деникина, — нахмурился Кольцов. — Вы — командующий армией и… тоже в этом чине. Почему вам ставка не даёт полного генерала?

Ковалевский отмахнулся с гордым добродушием:

— Видите ли, Павел Андреевич! Меня в генерал-лейтенанты произвёл государь император… Вот-с!..

— Я вас понял, ваше превосходительство, — с деликатной благоговейностью кивнул Кольцов и тут же вышел. Юра шагнул было за Павлом Андреевичем, но Ковалевский подошёл к нему, усадил в кресло. Сам сел напротив, снял пенсне, зачем-то беспокойно протёр его и снова водрузил на место.

— Вот так, Юрий! Твой отец был большим моим другом. Мы вместе с ним учились, вместе воевали… Немного знал я людей такой отваги, чести, верности долгу и присяге… И я был бы счастлив, если бы сумел… смог… да-да, если бы я смог заменить тебе отца. Хоть в малой степени!.. — смущённо, с паузами говорил Ковалевский: ему нелегко давался этот разговор.

Юра сидел в глубоком кожаном кресле. Голова его была низко опущена. Он беспомощно молчал. Ковалевский долго смотрел на Юру, искал слова и не находил их, и решил перевести разговор на другое:

— Надеюсь, ты тоже хочешь быть военным?

— Н-не знаю… — Юра не сразу нашёлся — вопрос его явно захватил врасплох; он боялся обидеть этого старого и доброго к нему генерала, но и врать не хотел. — Нет, пожалуй!

— Кем же? — искренне удивился Ковалевский, считая, что для каждого юноши предел мечтаний — стать офицером.

— Путешественником, — отозвался тихо Юра: другу своего отца он мог признаться в самом сокровенном.

— Путешественником… — Точно облако набежало на лицо командующего. — Да-да… это прекрасно… И конечно, хочешь исследовать Север?

— Да! А откуда вы знаете? — поразился Юра.

— «Север полон загадок. Север полон тайн». Это часто повторял муж моей племянницы…

— Он путешественник?

— Да. Он был путешественником… Ранней весной четырнадцатого года он отправился с Земли Франца-Иосифа к Северному полюсу. И умер в пути…

— Но это же… это же вы рассказываете о Седове! — взволнованно воскликнул Юра.

— Да. О Георгии Яковлевиче Седове! — с торжественной гордостью заявил генерал.

Ковалевский ещё несколько мгновений глядел на Юру. Потом грузно поднялся и вышел из кабинета. Вернулся он вскоре с фотографией, где был изображён лейтенант с едва пробивающимися русыми усами и бородой, в новенькой морской форме, а рядом с ним — миловидная тоненькая девушка — совсем молоденькая, имеющая отдалённое сходство с генералом.

— Видишь ли, детей у нас не было, и Вера… она подолгу жила у нас… воспитывалась… а это — Георгий Яковлевич. Они только поженились. — Ковалевский поднял на Юру погрустневшие глаза, спросил: — А хочешь, я подарю тебе эту фотографию?

Глаза Юры вспыхнули радостью.

— Но…

— У меня ещё есть такая, — успокоил его Ковалевский и подошёл к столу, взял ручку. Задумался. Потом сказал: — Это уже когда они пешком отправились к полюсу, Георгий Яковлевич написал Вере: «Если я слаб, спутники мои крепки…» Ты хочешь стать спутником Георгия Яковлевича. Значит, ты должен дойти до полюса! Вот так я и напишу тебе на фотографии.

«Если я слаб, спутники мои крепки». Юра повторил эти слова про себя, они ему понравились, хотя их смысл и был до конца скрыт для него. Он решил, что при случае расспросит обо всем Кольцова.

Позже командующий дал Юре машину для поездки на кладбище и распорядился, чтобы Кольцов сопровождал мальчика.

Когда они приехали к Холодногорскому кладбищу, Кольцов отпустил машину. Он понимал, что мальчику не хочется быть чем-то связанным, угадал он и невысказанное желание Юры остаться в одиночестве и, проводив его к могиле отца, отошёл и присел на мраморную скамью, вделанную в стену пышно и аляповато разукрашенной часовенки — усыпальницы какого-то купца.

Сквозь ветви боярышника ему хорошо была видна фигура Юры, сидевшего в скорбной позе придавленного горем человека. Вспомнилось, как много лет назад, когда в аварии на корабельных доках погиб его отец, он, в таком же возрасте, как и Юра, дождавшись, когда разошлись все пришедшие проводить отца, когда увели маму, долго сидел у свеженасыпанного холмика, предаваясь своему отчаянию и горю. Однако ему было легче, у него оставалась мама, и жизнь его тогда уже определилась в главном. А Юре, в его совершённом одиночестве, кто сможет помочь найти свою дорогу в это бурное время?

Кольцов вдруг остро почувствовал ответственность за судьбу мальчика, с которым так упорно сводила его жизнь. Он готов принять эту ответственность, хотя, может быть, и не вправе делать этого. Но и жить рядом с Юрой только сторонним, пусть и доброжелательным, наблюдателем он не мог.

Они пробыли на кладбище долго, час, быть может, два. Наконец Юра поднялся, бережно прикрыл за собой калитку в ограде и пошёл к выходу.

Юре хорошо было рядом с Кольцовым. В той пустоте, которая образовалась в душе Юры, нашёлся уголок для этого человека, такого ненавязчивого и, как был уверен Юра, очень сильного. Он не лез с расспросами, не надоедал сочувствием и все время поступал так, будто Юра сам подсказывал, что лучше, необходимей для него. Вот и на кладбище он оставил Юру одного, но не ушёл совсем, словно понимал, что возвращаться в одиночестве Юре было бы тяжело.

И Юра доверчиво вложил свою руку в ладонь Кольцова.