"Адъютант его превосходительства" - читать интересную книгу автора (Болгарин Игорь Яковлевич, Северский...)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

24 июня части Добровольческой армии стремительно вышли к Харькову. В выгоревшей под жёстким, безжалостным солнцем степи на многие версты протянулись окопы первой линии — излом к излому; с брустверов в лица солдат сыпало ссохшейся землёй и колкой пылью. Ещё на рассвете эти окопы принадлежали красным. Теперь позиции красных переместились почти к окраинам оцепеневшего от страха Харькова, на поросшую подсолнечником возвышенность, откуда били пулемётным и винтовочным огнём. Подсолнухи тоже принимали молча и бессильно свою гибель: одни стояли продырявленные, другие — с обитыми краями, а иные лежали вповалку с оторванными стеблями. Лежали на чёрной выгоревшей земле, и пули, как воробьи, выклёвывали их.

Полковник Львов в бинокль сосредоточенно рассматривал непрочные, беспорядочные позиции красных. Он видел спешно вырытые окопы и даже мелькающие среди стеблей подсолнечника запылённые, усталые лица, видел, как суха земля перед этими неглубокими окопами, и понимал, что такая земля не может ни укрыть, ни защитить от смерти приникших к ней людей.

— Михаил Аристархович, шли бы вы на КП! — умоляюще просил его лежащий рядом командир полка.

Львов ничего не ответил. Он вспоминал недавние бои под Луганском, то колоссальное напряжение, с которым принятая им дивизия вновь брала город. Там были такие же неглубокие окопы, такая же сухая, разбитая в пыль земля.

Окуляры его бинокля задержались на лице одного из красноармейцев, совсем молоденького парнишки. Голова его возвышалась рядом с большим подломанным подсолнухом — такая же конопушная, круглая. Красноармеец выколупывал из подсолнуха молочно-белые семечки — пухлогубый, рассеянный, похожий на телёнка.

«Ну вот, я сейчас прикажу открыть огонь — и наверняка этот красноармеец будет убит, — подумал полковник Львов. — А чем он виноват передо мной? Да ничем! Может быть, я виноват перед ним?» В нем вдруг вспыхнуло сознание нелепости всего этого. Неужели он, полковник Львов, будет виновен в его смерти? Может ли он помиловать его сейчас? А долг? А офицерская честь?

«Война! У неё свои законы, — пытался он примириться со своим сердцем. — На войне всегда кого-нибудь убивают. Сегодня — его, завтра — меня». Но эти мысли о войне оказались беспомощными, за них невозможно было спрятаться от себя, от суда совести, от сознания ненужности всего, чему он отдал свои годы, свою жизнь… «Свои в своих… русские в русских… Я властен над жизнью этого паренька, над жизнями сотен таких же вот молоденьких, русоволосых, светлоглазых, доверчиво глядящих на мир… Впрочем, и он, этот паренёк, властен надо мной. Значит, мы обречены на невидимую связь, на невидимую власть друг над другом. Значит… Но что это я? — одёрнул себя Львов. — Что это я? К чему? Зачем?» Резким движением убрав бинокль от глаз, он повернулся к командиру полка и, глядя на него воспалёнными глазами, приказал:

— Немедленно готовьте батальоны к атаке!

Тот сразу же повернулся к офицеру-корректировщику и радостно прокричал с раскатистым, командирским «р»:

— Пр-рикр-рыть пехоту шр-р-апнелью!

Окоп загудел, тотчас забегали по траншее офицеры, готовя батальоны и роты к атаке.

Офицер-корректировщик продул трубку полевого телефона и бодро прокричал, скашивая обрадованные глаза на полковника Львова:

— Пушки — к бою! По-о цели два! Прицел сто-о!..

На огневой позиции артиллеристов повторили, команду, передавая её от батареи к батарее. Фейерверкеры молодцевато взмахнули руками.

— Беглым!.. Огонь!..

Наводчики коротко рванули шнуры, отбрасывая руки далеко назад, чтобы их не задело и не поувечило замками — при откате…

Заревели яростно пушки, земля вздрогнула, словно под нею зашевелился неистовый великан. Батареи каждые сорок секунд выбрасывали снаряды. Шурша и посвистывая, они проносились над окопом, в котором теперь с ненужным биноклем в руках стоял, расслабившись, полковник Львов. Когда первые разрывы, похожие на кусты огненного шиповника, осыпались, осели, полковник Львов снова приложился к биноклю, наблюдая, как впереди вновь и вновь вспухала и оседала земля дымом, огнём и пылью. Снова с неясным беспокойством поискал окулярами молоденького красноармейца и с сожалением отметил, что один из снарядов разорвался прямо над ним — теперь там, где несколько минут назад лежал парнишка, дождём сыпались вниз головки и стебли подсолнухов, оседала рыжая пыль. Львову стало на миг не по себе, словно он предал кого-то доверчивого, расположенного к людям. Ему показалось, что это он убил парнишку. Но насмешливый голос рассудка, оправдывая его, торжествующе произнёс: «Вот! И все-таки я тебя…» Полковник отряхнул пыль с локтей и встал во весь рост над окопом, увлекая за собой в атаку солдат. Рядом с ним, отплёвываясь от пыли, с одним пистолетом в руках, тяжело и медленно, как по пахоте, шагал командир полка.

Они прошли через поле, переступая через трупы убитых красноармейцев. Перешагивали через витки разорванной в клочья колючей проволоки. Быстро двинулись к возвышенности, часто припадая к земле, прячась за кустами и камнями. От окопов красных все ещё раздавались редкие выстрелы, — видать горстка уцелевших красноармейцев, отстреливаясь, отходила к Харькову.

А сзади, из покинутого Львовым окопа, доносился надрывный голос офицера-корректировщика:

— «Фиалка»! Цель занята нашей пехотой! Перенести огонь дальше!.. «Фиалка»! «Фиалка»!.. Цель занята…

Хрупко хрустели под ногами сломанные стебли подсолнухов, ни одного целого — подсолнухи, как и бойцы, приняли смерть на этой безвестной высотке. Полковник Львов и командир полка поднялись на возвышенность и совсем близко увидели окраины города.

— Вот он — Харьков… — не скрывая своей радости, произнёс Львов и остановился, чтобы получше разглядеть этот, ещё недавно столь далёкий и вожделенный, город. И в это мгновение увидел, как совсем близко от него, отряхиваясь от земли, поднялся человек в красноармейской форме. Пригибаясь и петляя, он побежал. И, вдруг обернувшись, вскинул винтовку и, не целясь, выстрелил в неподвижно стоявшего на высотке полковника. Львову померещилось, что это был тот самый конопушный парнишка-красноармеец, что грыз семечки и над которым разорвался снаряд. Падая навзничь, полковник успел ещё без всякой злобы подумать, словно продолжая недавний разговор с самим собой: «Нет-нет, не я тебя. А ты, кажется, меня… Ты — меня!.. Но, господи, как же это возможно? А Елена? Юрий?..»

К Львову кинулся командир полка:

— Я же вас просил… — и закричал: — Носилки!

Полковник бессильно раскрыл налитые болью глаза, попробовал приподняться, но не смог — руки подломились, а тело оказалось тяжёлым и непослушным.

— Ничего… Я обещал сыну, что меня… не убьют, — сдавленно прошептал он. — И как видите…

Очнулся полковник Львов в госпитальной палатке. По ней суетливо ходил неопрятный, забрызганный кровью врач. Почему-то снова вспомнил конопушного парнишку-красноармейца: сумел ли он выбраться из боя живым или лежит где-то среди подсолнухов?..

Потом полковник увидел над собой два лица — полное, с поблёскивающим на носу пенсне, и молодое, энергичное, с решительным взглядом. Собрав все свои силы, прошептал:

— Капитан!.. Владимир Зенонович!.. Когда вступите в Киев, разыщите… моих… Помогите сыну… в этой… жизни… — и замолчал, не в силах продолжать. На губах у него появились две белые, смертные, полоски.

Полковнику скорбно, с дрожью в голосе ответил Ковалевский:

— Все сделаем, Михаил Аристархович. Вместе с вами отыщем их!..

Лицо у Львова внезапно вытянулось, по телу пробежала дрожь… Ковалевский отвернулся, мелко крестясь…

Громко и торжественно гремели над Харьковом колокола. В соборной звоннице худой человек в чёрном виртуозно и самозабвенно вызванивал на нескольких разнокалиберных колоколах ликующую победную мелодию.

На улицах толпились обыватели. Вперёд выступили смокинги и котелки, они патриотически размахивали цветами.

Часов в пять пополудни в город вступили части Добровольческой армии. Проезжали под аркой из зелени. На них дождём сыпались цветы.

Из собора в торжественном облачении вышло духовенство. Архиерей Харлампий, весь в византийском золоте риз, преисполненный торжественной благости, ступил навстречу Ковалевскому, но до генерала не смог дотянуться и осенил крёстным знамением его запылённый автомобиль.

Казаки спешивались у собора, привязывали коней к железной ограде. В церковь не входили, так как хор в белоснежных одеждах выстроился на ступенях и архиерей стал служить торжественный молебен «по случаю чудесного избавления древнего православного города Харькова» прямо на Соборной площади, под постукивание копыт, лошадиное пофыркивание и доносившуюся издали редкую перестрелку.

Совсем недалеко от собора, на Московской улице, деникинцы окружили броневик «Артём» и, лениво постреливая, ждали, когда у красноармейцев кончатся патроны. Под благостные звуки молебна и ангельские голоса елейно вторящих архиерею хористов четверых красноармейцев, вышедших из броневика, казаки стали полосовать шашками. Уже мёртвых, лежащих на мостовой, продолжали тупо и жестоко рубить, разбрызгивая по булыжнику кровь.

Торжественно строгий Ковалевский в парадном мундире, с единственным Георгиевским крестом на груди, подошёл под благословение, опустился на одно колено и склонил смиренно голову.

— Спаси и сохрани, господи, люди твоя и благослови… — неслось над площадью.

Регент раскачивался перед хором, взметая фалдами чёрного фрака, будто и сам собирался улететь. Умилённо смотря на коленопреклонённого командующего, жадно крестились бывшие помещики, бывшие коллежские и статские советники, бывшие заводчики, бывшие предводители дворянства, бывшие… бывшие…

Их истовость была понятна. Вера в милосердие божье и в счастливую звезду Владимира Зеноновича Ковалевского была неподдельной, она явилась для них единственной надеждой.

Растекался вокруг собора загадочный запах ладана, перемешивался с тонким ароматом французских духов, острым духом сапожной ваксы и едкого лошадиного пота.

В город вошли ещё не все войска, ещё тянулись к нему усталые обозы, а многие здания уже украсились трехцветными Андреевскими знамёнами, лавочники поспешно водружали на приземистых особняках благоразумно спрятанные до поры до времени крикливые вывески: «Хлебная торговля бр. Чарушниковых». «Скобяные изделия — Шварц и К°», «Мясо, колбасы — цены коммерческие»…

На углу Сумской и Епархиальной улиц на афишной тумбе появился приказ, набранный строгим типографским шрифтом.

«Приказом командующего Добровольческой армией генерал-лейтенанта Ковалевского я, полковник Щетинин Иван Митрофанович, назначен градоначальником города Харькова.

Градоначальник г. Харькова полковник Щетинин».

Худощавый, интеллигентного вида, старик с седоватой бородкой выбрался из густой толпы, запрудившей улицы, внимательно прочитал этот приказ и чуть пониже приклеил своё скромное объявление:

«Продаю коллекцию старинных русских монет. Также покупаю и произвожу обмен с господами коллекционерами. Обращаться по адресу: Николаевская, 24, кв. 5. Платонов И. П.».

…Под штаб Добровольческой армии отвели здание бывшего Дворянского собрания, вместительное и удобное, расположенное к тому же в самом центре города. Начальнику отдела снабжения армии генералу Дееву хлопот предстояло предостаточно: в кратчайший срок надо было привести в порядок запущенный особняк.

В конце дня Деев разыскал Кольцова и попросил его лично ознакомиться с планировкой дома, с тем чтобы выбрать наиболее удобные комнаты для кабинета и личных апартаментов кот май дующего.

— Я уже наметил, господин капитан, — говорил тучный Деев, шумно, устало дыша, — но посмотрите и вы.

В здании, когда туда приехал Кольцов, царила суета. В вестибюль втаскивали красного дерева тяжёлую мебель, рабочие несли ведра с извёсткой, солдаты спешно тянули связь, где-то вверху звенели тазы, звякали ведра, сердито перекликались усталые женщины.

Торопливо, похлопывая себя кожаной перчаткой по начищенному голенищу сапога, сбежал с лестницы Осипов, на ходу коротко поздоровался с Кольцовым, скользнув по нему тяжёлым взглядом, и скрылся за поворотом коридора, ведущего из вестибюля в глубь здания.

Комнаты, которые генерал Деев хотел предназначить командующему, располагались на втором этаже правого крыла здания. Кольцов быстро обошёл их — все они были вместительными и к тому же смежными, что вполне соответствовало их предназначению, но все же он решил осмотреть и другие помещения. Убавив шаг, он двинулся по коридору, направляясь в левое крыло здания. Походил по пустым, гулким комнатам и, стараясь не задеть перил лестницы, пахнущих свежей краской, спустился вниз, на первый этаж. В конце коридора за массивными стенами арки увидел небольшую дверь. Вернее, она даже не сразу бросилась в глаза ему. В полутёмном, затхлом тупике он увидел останки огромного буфета из красного дерева, косо торчащую из-под какого-то торопливо оставленного хлама доску ломберного столика, диван и мысленно отметил про себя, что нужно будет отдать распоряжение очистить, коридор. Ещё дальше за грудой всевозможных ящиков и ящичков, скособоченных тумб и изъеденных старостью перегородок Кольцов и заметил эту дверь, похожую на прислонённую к стене доску, едва видневшуюся в полумраке. Он осторожно расчистил себе путь к двери и с трудом, навалившись на неё всей тяжестью, открыл. Зажёг спичку и, оглядевшись, увидел, что стоит в крошечной комнатке с тусклым запылённым окошком, затянутым бесконечной паутиной. Вероятно, когда-то эта комнатка предназначалась под какие-то побочные службы, но истинное её назначение было уже давно забыто, и она превратилась в некий склад для разной рухляди, где было в кучу свалено все: трехногие стулья, кресла без подлокотников, с торчащей во все стороны ватой, позеленевшие от недоброй старости канделябры и подсвечники, скульптуры царей, лошадей и старые, зияющие пустотой рамы с тусклой позолотой…

Кольцов хотел было уже уходить, как вдруг совсем близко и отчётливо слышалось:

— Шибче кистью води, а то до утра придётся торчать здесь. Все равно не выпустят, пока не сработаем.

— Оно конечно, — негромко ответил второй голос. — Да только руки ломит — с самого свету машем.

Голоса шли откуда-то сверху, наползали один на другой, усиливаясь от этого. Кольцов втиснулся между буфетом и старой софой, снова чиркнул спичкой, поднял её вверх. По стене тянулась едва заметная извилистая трещина. Постучав по стене, Кольцов почувствовал, что она полая — скорее всего, это был дымоход. На слух определив расположение помещений второго этажа, он понял, что голоса доносятся из большой комнаты, которую генерал Деев наметил для своего кабинета. Быстро поднявшись на второй этаж, Павел отыскал это помещение. Оно было просторным, большим, с удобным расположением многочисленных комнат.

Когда Кольцов вернулся в комнату с камином — как он теперь твёрдо решил, будущий кабинет командующего, — вдоль стены что-то вымерял пожилой офицер связи, а в дверях топтались два солдата с катушками проводов.

— Помещение занято, господин поручик! — решительно сказал Кольцов. — Здесь будет кабинет командующего.

— Но генерал Деев, господин капитан, направил меня сюда, — замялся поручик. — Здесь будет…

— Здесь будут апартаменты командующего! — отчеканил Кольцов твёрдо и надменно, как и полагается адъютанту его превосходительства.

— Но генерал Деев… — опять начал было поручик, но уже безнадёжным тоном.

— С генералом Деевым я договорюсь. — И, подождав, пока офицер и солдаты вышли, Кольцов плотно прикрыл дверь и отправился разыскивать Деева.

Двадцать седьмого июня с утра, едва солнце приподнялось над деревьями, штабные офицеры покинули свои вагоны и с вокзала перебазировались в центр Харькова, на оседлое городское житьё. Здание Дворянского собрания наполнилось чётким стуком скрипучих офицерских сапог, щеголеватым звоном шпор, вежливым щёлканьем каблуков, поскрипыванием портупей, гулом разнообразных голосов.

Полковник Щукин тоже облюбовал себе несколько небольших комнат на первом этаже сообразно своим походным привычкам и неприхотливому, но строгому вкусу. На окнах здесь тоже появились решётки, из кабинета-вагона перекочевали сюда два внушительных стальных сейфа, стол, стулья. И расставлены были так же, как недавно в вагоне. Об этом позаботился капитан Осипов. Он знал: полковник не любил перестановок, подолгу и болезненно привыкая к каждому новому предмету. Равно как не любил и новых людей в штабе и поэтому относился к ним с нескрываемым подозрением и был способен терпеливо, на протяжении многих месяцев, выяснять мельчайшие подробности их жизни.

После того как капитан Осипов доложил о поджоге Ломакинских складов и непосредственном исполнителе этой крупной диверсии Загладине, Щукин сделал какие-то пометки в блокноте и затем спросил, построжев внезапно лицом:

— Что-нибудь узнали о Волине, Кольцове?

— Занимаюсь, господин полковник! Ротмистр Волин, как выяснилось, служил с подполковником Осмоловским. Подполковник отзывается о нем весьма похвально. Однако… — капитан замялся.

— Что? — нахмурился Щукин и сразу словно отгородился бровями от Осипова.

— Поручик Дудицкий пишет в докладной записке о странном поведении ротмистра в плену у Ангела. Проявлял малодушие, трусость. И потом, после побега… — Под угрюмым взглядом Щукина Осипов все больше сникал, понимая, что излагает только голые предположения.

— Факты? Мне нужны факты! — настойчиво повторил Щукин.

— Вёл сомнительные разговоры… Подробности и факты досконально выясняю. Доложу несколько позже, — совсем тихо закончил Осипов.

— Так. Все? — Шукин резко положил руку на стол, как будто припечатал его печатью.

— Капитана Кольцова хорошо знают многие наши офицеры ещё по румынскому фронту. Отзываются с похвалой.

Щукин поднял на Осипова глаза, в которых светилось усмешливое недоверие.

— Этого мало, капитан! — сухо сказал полковник и отвернулся, давая понять, что он недоволен своим помощником. Осипов мысленно выругал себя за то, что поторопился с докладом.

Ковалевский сидел за овальным столиком в личных покоях с заткнутой за воротник салфеткой. Завтракал. Кольцов бегло просматривал поступившие за последние часы письма, телеграммы, документы и докладывал командующему:

— Рапорт градоначальника. Просит утвердить штатное расписание комендантской роты и взвода охраны сортировочного лагеря.

— Заготовьте приказ, я подпишу, — благодушно согласился Ковалевский.

— Слушаюсь!.. Рапорт начальника гарнизона Павлограда.

— Что там? — тем же размеренно ленивым тоном спросил Ковалевский.

— Полковник Рощин жалуется, что генерал Шкуро в пьяном виде ворвался в штаб и потребовал освобождения из-под ареста своего хозяйственника Синягина. Полковник Рощин пишет: «В присутствии офицеров штаба генерал Шкуро кричал на меня: “Мишка, выдай Синягина, а то я из тебя черепаху сделаю!”» — прочёл Кольцов с почтительной выжидательной весёлостью.

Ковалевский тоже улыбнулся:

— В семнадцатом Шкуро, напившись пьяным, вот так же кричал великому князю Дмитрию Павловичу: «Хочешь, Митька, я тебя царём сделаю?!» Великий князь холодно поблагодарил и отказался… А что полковник Рощин?

— Отказался выдать Синягина.

Некоторое время Ковалевский молча управлялся с завтраком, и казалось, забыл о Кольцове, потом со вздохом сожаления сказал:

— Синягина все же придётся освободить.

Кольцов с недоумением посмотрел на командующего:

— Но он же вор, Владимир Зенонович! Продал партию английского обмундирования…

— Антон Иванович Деникин просил меня не трогать Шкуро, — доверительно сказал Ковалевский. — По крайней мере до тех пор, пока не возьмём Москву. Заготовьте письмо полковнику Рощину.

— Слушаюсь, Владимир Зенонович! — Кольцов сделал пометку в блокноте и продолжил: — Письмо харьковского архиерея Харлампия. Просит принять его.

— Пишет, по какому делу?

— Так точно, насчёт земли хочет посоветоваться. Просит разрешения прирезать к монастырю пятьсот десятин лугов.

— С богом, с богом пусть советуется… — махнул салфеткой Ковалевский и задумчиво уставился на Кольцова. — А что, может, принять?.. Давно в церкви не был, лба перекрестить некогда… Приму, пожалуй! Луга-то им небось надобны. Сирот, нищих ныне сколько — монастыри кормят… Что ещё?

— Письма промышленников. Морозов, Бобринский, Сабанцев… — Кольцов тщательно перебирал письма.

— А они что хотят?

— Испрашивают аудиенции у вашего превосходительства.

— Где же я возьму столько времени?! — ужаснулся Ковалевский. — Каждому надо уделить внимание! Нет, я решительно не хотел бы с ними встречаться… — Но, подумав с минуту, заколебался: — Морозов, Бобринский, говорите? Черт! Все крупные промышленники, финансовые тузы. Как их не принять?

И тут Кольцов, сделав небольшую паузу, заговорил:

— Позвольте мне кое-что предложить, ваше превосходительство! — и, видя, что Ковалевский готов его выслушать, сказал: — Мне кажется, было бы правильным установить в штабе единый день приёма посетителей. Тогда по крайней мере они не каждый день будут вам докучать.

Ковалевский оживился, пытливо, с видимым интересом рассматривая своего адъютанта.

— Очень дельное предложение. Вот я и попрошу вас, Павел Андреевич, придумайте, как это лучше организовать, — добродушно попросил он. — У вас все?

— Ещё письмо от баронессы фон Мекк. Она слёзно умоляет сообщить ей, в каком госпитале лежит её сын. Пишет, что хочет сама ухаживать за раненым.

Ковалевский страдальчески взглянул на Кольцова.

— Одним словом, скандал, — кисло произнёс он и, отбросив салфетку, пересел на диван. — Не знаю, что ответить баронессе. Её сынок поручик фон Мекк, видите ли, неудачно повеселился и подхватил неприличную болезнь. Его поместили в госпиталь, он лечится. Но представьте себе, приедет баронесса… Это же черт знает какой будет скандал!..

— Ваше превосходительство, я подумаю, как успокоить баронессу… — заверил командующего Кольцов.

— Я и сам хотел просить вас об этом, — с облегчением кивнул Ковалевский. — Постарайтесь сочинить что-нибудь эдакое… правдоподобное.

За дверью зазвонил телефон. Кольцов прошёл в кабинет и взял трубку. Звонил полковник Щукин, просил узнать, сможет ли его принять командующий.

— Владимир Зенонович, полковник Щукин! — доложил Кольцов.

— Просите! — отозвался Ковалевский и, тяжело поднявшись с дивана, тоже прошёл в кабинет. Мундир на нем висел мешковато, отчего, погоны на плечах завалились набок.

Вскоре стремительно вошёл Щукин, поздоровался с командующим, потом с Кольцовым.

— Хочу воспользоваться присутствием здесь капитана, — он покосился на Кольцова, — и обратить ваше внимание, Владимир Зенонович, на недопустимость некоторых явлений в штабе.

Ковалевский удивлённо поднял голову:

— Нуте-с?

— У вас, Владимир Зенонович, есть личная охрана — конвой, который почему-то никогда вас не сопровождает. Вот и вчера вы разъезжали по улицам в открытом автомобиле лишь с капитаном и шофёром. А между тем в городе, особенно на окраинах, совсем не так благополучно, как бы нам хотелось. Много пробольшевистски настроенных элементов. Кроме того, по сообщениям агентуры, в Харькове перед нашим приходом было создано преступное подполье, в котором кроме пропагандистских групп есть и группы боевиков, подготовленных для совершения диверсионных и террористических акций. Мы, конечно, в ближайшее время очистим город, но… — Щукин сделал паузу и повернулся к стоящему навытяжку Кольцову: — Я хотел бы просить вас, господин капитан, в дальнейшем неукоснительно придерживаться правила и вызывать конвой всякий раз, когда командующий будет покидать здание штаба. Это входит в круг ваших прямых обязанностей.

— Я понял вас, господин полковник, и очень благодарен, что это замечание вы сделали в присутствии командующего. Вчера я вызвал конвой, но командующий отменил моё распоряжение! — Кольцов посмотрел на Ковалевского: — Я могу идти, ваше превосходительство?

— Минутку. — Ковалевский хмуро протёр стекла пенсне и раздражённо сказал: — Николай Григорьевич, видимо, я сам вправе решать, в каких случаях мне пользоваться конвоем… — Он хотел ещё что-то сказать, но, посмотрев на бесстрастное лицо Щукина, слабо махнул рукой: — Ладно, как-нибудь вернёмся к этому. — И кивком головы отпустил Кольцова. Когда тот вышел, Ковалевский все же сказал: — Вы поставили меня в неловкое положение, Николай Григорьевич.

— Поверьте, это не моя прихоть, Владимир Зенонович. — Щукин деловито достал из папки лист бумаги. — Чрезвычайно важные вести из Киева.

Ковалевский принял бумагу и, поправив пенсне, начал читать. Это было агентурное донесение, в его левом верхнем углу стоял жирный красный гриф «Совершенно секретно».

Агент Щукина Николай Николаевич сообщал, что в связи с декретом ВЦИК о военно-политическом единстве Советских республик и в целях улучшения военного руководства войсками проводится коренная реорганизация украинских армий. Из беседы с лицом, близким к правительственным кругам Украины, Николаю Николаевичу стало известно, что в Совнаркоме Украины обсуждался вопрос об обороне Киева. Обстановка признана чрезвычайно тревожной. Принято решение о введении военного положения и мобилизации жителей города для круглосуточных работ по сооружению узлов обороны Киевского укрепрайона…

Закончив читать, Ковалевский откинулся на спинку кресла, снял пенсне.

— Сообщение серьёзное… Даже очень! — задумчиво произнёс он. — В ставку сообщили?

— Сегодня отправлю копию донесения нарочным. — Щукин достал из папки ещё какие-то листы бумаги. — Вы помните, Владимир Зенонович, я докладывал вам о военных складах в Киеве?

— О Ломакинских складах? Как же, как же!

— Люди Киевского центра провели крупную операцию. Склады уничтожены. Они сгорели со всем содержимым. Считаю это серьёзным успехом. Уничтожение армейских запасов провианта, как вы сами понимаете, не может не отразиться на боеспособности войск красных.

Ковалевский довольно равнодушно отнёсся к этому сообщению. Складом больше, складом меньше — не бог весть как много это даст его наступающей армии. Крови под стенами Киева прольётся море. Голодные и разутые большевики дерутся с фанатичной яростью, в этом он убеждался не раз. Но все же сказал полковнику:

— Да-да, конечно. Голодный солдат — не солдат.

Щукин поднял голову. Его прищуренные глаза потемнели и смотрели из-под узких бровей холодно, не мигая. Ковалевский понял свою оплошность и тут же пожалел, что не оценил высоко успех полковника: его мелочное самолюбие нуждалось в постоянных похвалах, это были те дрова, которые поддерживали горение.

— Руководство Киевского центра готовит ещё ряд крупных диверсий и актов саботажа на заводах, транспорте, в правительственных учреждениях и воинских частях, — ледяным, обиженным тоном продолжал докладывать Щукин. — Успешно идёт формирование отрядов. Через самое непродолжительное время они будут готовы к вооружённому выступлению…

— Ну что ж! Отлично! — исправляя ошибку, поощрительно сказал Ковалевский. — Пошли нам бог каждый день такие известия!.. Что у вас ещё?

— В поджоге Ломакинских складов главную роль сыграл штабс-капитан Загладин, — отмякая сердцем, — все-таки оценили его заслуги! — произнёс Щукин. — Полагаю, что его можно бы представить к повышению в чине как отличившегося офицера.

— Я считаю, что наша причастность к этим делам должна быть по возможности негласной, — сказал Ковалевский, — но в данном случае я поддерживаю.

— Благодарю вас, это очень важно! Членами Киевского центра являются многие бывшие офицеры, и им, конечно, важно знать, что, выполняя наши задания, они как бы находятся на службе в действующей армии… Сейчас руководство Центра озабочено вопросом приобретения оружия. По плану вооружённое выступление начнётся в момент подхода наших войск к Киеву. Разрабатывая этот план, Центр вступил в контакт с руководителем киевского отделения Союза возрождения Украины — бразильским консулом графом Пирро.

Ковалевский с изумлением посмотрел на полковника Щукина:

— Вы не оговорились, Николай Григорьевич? При чем тут бразильский консул?..

Щукин пожал плечами.

— Все это очень сложно. Суть дела вкратце такова. У графа Пирро действительно есть бумаги, аккредитующие его при Советском Украинском правительстве. Но на самом деле он — агент французской разведки и работает по её заданию на Петлюру. Он располагает большими суммами денег, скупает оружие и даже создал организацию офицерского типа петлюровской ориентации. Вы же знаете, Владимир Зенонович, что у Петлюры есть определённые соглашения с французами!

Изумлённый и заинтересованный Ковалевский развёл руками:

— Помилуйте, Николай Григорьевич, бразильский консул… агент французской разведки… и все это в одном лице?! Невероятно! Похоже на сюжет из бульварного романа!

Щукин посмотрел на командующего и без тени улыбки ответил:

— Как вы сами понимаете, Владимир Зенонович, меня не интересует граф Пирро, как таковой. Но у него есть организация, которая ведёт подрывную работу против большевиков. С помощью Киевского центра я хочу наладить контакт с этой организацией и в определённый момент использовать и её как ударную силу!..

Ковалевский встал из-за стола и, заложив руки за спину, стал взволнованно прохаживаться по кабинету. Перспектива, которую обрисовал полковник Щукин, все больше нравилась ему. Планы этого холодного и расчётливого человека опирались на такой же холодный, «математический» расчёт. И он стал постепенно свыкаться с обнадёживающей мыслью, что Киев, возможно, будет взят малой кровью.

…Кольцов сидел в приёмной один. Часы на стене мерно и бесстрастно отсчитывали время. Невозмутимое, кабинетное время. Нужно было успеть прочитать и отсортировать корреспонденции, наметить нужные, требующие неотложного внимания вопросы. Он так задумался, что едва расслышал, как за спиной раздались тихие, вкрадчивые шаги. Так ходит только Микки. И действительно, это был Микки — волосы тщательно причёсаны, на лице весёлая улыбка.

— Микки, где вас носит все утро?! — возмущённо сказал Кольцов, подымаясь из-за стола.

— Ах, извините, Павел Андреевич! Вчера Рябушинский в «Буффе» давал банкет… по случаю… — тасуя над столом телеграммы, в восторге рассказывал Микки, — по случаю чего, не помню… хоть убей, не помню… Ах да, телеграммы из аппаратной я захватил… свежие… — весело говорил Микки, и глаза, и губы — все лицо его смеялось, он находился в преотличном настроении.

Дверь кабинета стремительно распахнулась, и через приёмную прошли Ковалевский и Щукин.

— Если кто будет спрашивать, я у генерала Деева, — сказал Ковалевский, ласково улыбнувшись адъютанту. Кольцов тоже улыбнулся глазами Ковалевскому в знак того, что оценил его расположение. — И вот ещё что… Павел Андреевич, голубчик! У меня к вам личная просьба.

— Слушаю, Владимир Зенонович! — отозвался Кольцов.

— Освободитесь от дел, возьмите мою машину и поищите, где можно заказать плиту на могилу полковника Львова, — скорбно сказал командующий, глядя куда-то мимо Кольцова, — как-никак он мой однокашник… Друзьями были… — Он зачем-то протёр пенсне и снова повторил просьбу: — Пожалуйста, сделайте это!

— Будет исполнено, ваше превосходительство! — Кольцов понимал, что в таких случаях нужно отвечать кратко и чётко.

Ковалевский и Щукин вышли. После Щукина в кабинете остался неприятный холодок.

— Так вот… банкет! — продолжал Микки, его все ещё распирало от вчерашнего празднества, ему хотелось похвастаться во что бы то ни стало, как его любят все, как принимают везде. И он громко и радостно спешил поделиться этим настроением с адъютантом его превосходительства. — Ну и мы там за «единую и неделимую» так приняли, что я спутал «сегодня» с «вчера».

— Потом расскажете в лицах. — Кольцов взял телеграммы и скрылся в кабинете Ковалевского. Раскладывая телеграммы, он слегка приоткрыл ящик стола. Сверху увидел бумагу с красной наискось полосой — свидетельство совершённой секретности документа. Торопливо прочитал:

«…Ходатайствую о повышении в чине штабс-капитана Загладина А. М.

Нач. контрразведки армии полковник Щукин».

…Несколько позже, под предлогом, что ему необходимо выполнить просьбу командующего, Кольцов покинул здание штаба. В приёмной остался обречённый на одиночество Микки. Легко сбежав по лестнице, Павел вышел на улицу, на ходу надевая перчатки.

Неподалёку от штаба, у подъезда гостиницы «Европейская», разбитные парни вкрадчиво предлагали прохожим доллары и франки. Из распахнутых окон ресторана «Буфф» слышался модный мотивчик, который зазывно и томно выводил саксофон. Афишная тумба на углу Сумской и Епархиальной пестрела всевозможными объявлениями: крикливыми, пышными, многообещающими… — Господин Вязигин извещал, что с 30 июня он начинает выпускать ежедневную газету «Новости» и приглашает на работу господ репортёров… После длительного перерыва вновь открывается танцкласс мадам Ферапонтовой… Доктор Закржевский лечит все специальные болезни с гарантией и с сохранением тайны… Кружок дам из попечительского общества приглашает на домашние обеды…

Среди всех этих объявлений совсем затерялся скромный листок, ради которого пришёл сюда Кольцов. На четвертушке пожелтевшей бумаги некто И. П. Платонов, проживающий на Николаевской улице, сообщал, что продаёт старинные русские монеты…

Николаевская улица начиналась от крохотной квадратной площади с церковью святого Николая посредине и, изгибаясь дугой, спускалась вниз, к набережной тихой речушки Харьковки.

Найдя нужный дом, Кольцов неторопливо огляделся и лишь после этого поднялся на второй этаж, постучал в дверь с медной табличкой: «И. П. Платонов, археолог».

Дверь открыла молодая женщина. В тёмной передней лицо её едва угадывалось. Кольцов отметил только, что она одинакового с ним роста и очень стройна… Кольцов смущённо откашлялся:

— Я по объявлению. Мне нужен господин Платонов.

— Пожалуйста, проходите. — Голос у женщины оказался высоким и звучным. Что-то странно знакомое послышалось Кольцову в этом голосе, в этой звучности, а особенно в манере чётко произносить слова, отделяя каждый слог, словно женщина долго напряжённо училась говорить по складам. Такая манера произносить фразы часто бывает у учительниц… Где же он слышал этот голос? А он несомненно слышал его…

Они шли по длинному узкому коридору, заставленному ящиками и окованными старинным железом сундуками. На них лежали какие-то замшелые камни, похожие на отвердевшие куски магмы, поднятые с таинственных глубин моря, и остатки древних амфор. На стенах тускло отсвечивали ржавые наконечники уже не грозных стрел, кривые азиатские сабли, клинки и тяжёлые, но все ещё гордые алебарды…

В памяти всплывали давние-давние, ещё неясные воспоминания и убегали от него — разлетались, как птицы, — и ни на одном он не мог сосредоточиться, ни одно не мог догнать, остановить…

Но вдруг от вспыхнувшей догадки часто забилось сердце. Он встал в полосе света, падавшем от неприкрытой до конца двери, растерянный и ошеломлённый этой внезапной встречей.

А женщина, словно подслушав это мгновение, слегка обернувшись, заговорила быстро и странно, но все так же чётко отделяя слоги, будто отбивала их друг от друга:

— «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом, территорией и укреплениями херсонесцев…»

— «…я буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной гавани…» — готовно подхватил Кольцов давно заученные слова и, радостно переведя дыхание, озаренно воскликнул: — Наташа! Вот неожиданность! Нет, это действительно ты? — Женщина, совсем повернувшись, протянула к нему обе руки. Кольцов сжал их и снова так же восторженно повторил: — Наташа? Нет, подумать только, Наташка!

— Я! Я!.. И все это не сон! — растерянно и счастливо пела она по слогам. — Я в себя не могу прийти!.. Да что это мы здесь? Пойдём же… И-дём!..

Она ввела Кольцова в большую комнату, тесно уставленную застеклёнными шкафами с книгами. И вместе с ярким солнечным светом, лившимся в комнату из двух больших окон, на Кольцова снова нахлынули воспоминания, вспыхивающие мгновенными отчётливыми картинами…

Ослепительно ярко сверкнули на фоне синего моря белые колонны, мелькнуло лицо девочки в тюбетейке, из-под которой торчали вихры коротко остриженных волос…

В одну из своих излюбленных прогулок по берегу моря Павел и дружок его Митенька Ставраки забрели к развалинам старого Херсонеса, долго бродили там и вдруг наткнулись среди мёртвых руин на сарайчик и ещё на какие-то замысловато-убогие постройки, на вид обитаемые. И как бы в подтверждение этого, из сарайчика вышел сухощавый мужчина в пенсне, держа на вытянутых руках длинный сосуд с узким горлом. Ребята как заворожённые двинулись следом. Безошибочным детским чутьём они почувствовали, что эта встреча сулит им что-то необычное. За сарайчиком на солнцепёке стояли две длинные скамьи, на них в ряд выстроились сосуды, такие же продолговатые, с узкими горлышками, как и тот, который мужчина бережно поставил на скамью. Возле сидела девочка. Она кисточкой осторожно касалась стенок сосуда. На девочке — их ровеснице — были шаровары и выгоревшая майка, вид у неё по тем временам был необычный, но больше всего поразило мальчишек то, что она насвистывала; отчаянно и разухабисто — позавидуешь! — негромко, но отчётливо девочка выводила мелодию «Варяга», и мужчина — теперь он стоял рядом с ней — не удивлялся ничему: ни лихому её свисту, ни тому, что она делала кисточкой.

Постояв немного, он вернулся в сарайчик, оставив дверь широко открытой. Мальчишки подобрались к двери, заглянули. Все там, внутри, было уставлено стеллажами, длинными столами, скамьями. И везде — сосуды, обломки камней с какими-то надписями и рисунками, статуэтки, блестящие ажурные украшения, обломки мраморных статуй.

Даже сейчас, через много лет, Павел помнил то чувство, с которым смотрел внутрь сарайчика, — как будто вдруг услышал немой рассказ о давно ушедшей жизни древнего города, которая некогда кипела на этих берегах…

Другая картина… Они с Наташей в сарайчике-музее, и она читает ему — Павлу — присягу граждан Херсонеса, выбитую на мраморной плите. Звенит отчётливый девчоночий голосок: «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою…» Торжественный строй давным-давно рождённых строк волнует душу, у Наташи блестят глаза, она вытягивает руки — так и кажется, сейчас встанет на цыпочки и полетит.

— Пусть это будет и наша клятва, хочешь? — спрашивает она восторженно.

А вот печальная Наташа в севастопольской квартире Старцевых. «Ты совсем забыл нас, Павел. Где пропадаешь, чем занимаешься?» Это было уже позже, после знакомства с Фроловым, и правды о своей новой жизни Павел не мог сказать тогда Наташе.

Трудные дни после ареста Фролова и провалов подполья. Раскрыты конспиративные квартиры, кроме одной — запасной. Посланный туда Павел узнает, что это квартира Старцевых. Новые встречи с Наташей. Вместе они выполняют задания подпольщиков.

Потом война. Фронт. О Наташе мать сообщила, что они с отцом уехали из Севастополя.

И ещё одна мимолётная встреча, впрочем, даже не встреча… Краском Кольцов на маленькой железнодорожной станции выстроил только что пришедшее пополнение. Мимо медленно движется воинский эшелон. В тамбуре одного из вагонов женщина в кожаной куртке, кубанке, сапогах. Она оборачивается, и Кольцов узнает Наташу, кричит ей, но она не слышит, не видит его. Эшелон проходит. Все.

И вот Наташа перед ним в залитой солнцем комнате, похожей на музей. Облегающее платье, на груди пышная вязь кружев. Волосы собраны в высокую причёску. Красивая стала Наташа Старцева! Нет, теперь Платонова!

— Да, фамилию нам пришлось сменить, — объяснила Наташа. — Старцевых разыскивали в Севастополе ещё в шестнадцатом… А тебя как теперь величать?

— По-прежнему. Вот только стал сыном бывшего предводителя дворянства, ну и ещё адъютантом его превосходительства генерала Ковалевского.

— Ну-у!

Они рассмеялись, и затем Наташа громко сказала в сторону полураскрытой двери:

— Папа, к тебе пришли. Это по поводу коллекции. — И она заговорщически подмигнула Кольцову.

В комнату торопливо, протирая пенсне, вошёл Иван Платонович. Вот кто почти не изменился: так же высок, прям, сух, разве только седины прибавилось.

Близоруко щурясь, Старцев проговорил с отрешённой вежливой улыбкой:

— Здравствуйте, господин офицер. Признаюсь, удивлён, что в такое время находятся люди, интересующиеся монетами. Не надеялся, хоть и дал объявление… Вы хотели бы посмотреть античные монеты или же русские?

— Русские, господин… Платонов, — с лёгкой усмешкой сказал Кольцов, весело улыбаясь одними глазами Наташе.

— Иван Платонович. Называйте меня просто Иваном Платоновичем. Нумизматы, господин офицер, всегда, во все времена, были, знаете ли, кланом, союзом, орденом…

Говоря это, Старцев наконец надел пенсне, подошёл к одному из шкафов, отодвинул книги. Тускло и все же торжественно засветились на планшетах большие серебряные монеты.

— С чего начнём? Может быть, с талеров? Талеры с надчеканкой я тоже отношу к русским монетам, — продолжал неторопливо повторять как заученный раз навсегда урок Старцев.

— Нет, Иван Платонович, меня интересуют всего лишь две монеты. Две монеты Петра Первого: «солнечник» и двухрублевик.

Иван Платонович медленно повернулся; в глазах его метнулось и тут же спряталось удивление.

— Вы — Старик? — Пристально вгляделся: — Павел… Нет, не может быть!

— Я тоже не ожидал… Товарищ Фролов сказал: археолог. Да мало ли археологов… Хоть бы словом намекнул…

— Так ведь Фролов и не знает, что мы с тобой знакомы, — сказала Наташа. — Ведь при нем мы не были связаны. Откуда же ему знать?

— Ах, ребятки мои, значит, севастопольская гвардия по-прежнему на первой линии. Так оно и должно быть. Севастопольская закалка. Сообрази-ка, Наташа, чайку…

— Нет, — сразу становясь серьёзным, сказал Павел. — К сожалению, друзья, у меня крайне мало времени. И поэтому о деле. С подпольем есть связь?

— Есть, — ответила Наташа, не сразу потушив в лице оживление, но тоже как-то неуловимо изменившись.

— С Киевом как связаны?

— Эстафетой. Пока все идёт гладко.

— Хорошо. — Кольцов извлёк из кармана мундира несколько измятых листков: — Здесь копии оперативных секретных сводок и важных донесений. Нужно срочно, подчёркиваю, срочно все это переправить в Киев!..