"Планета Харис" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)

13 ЧЕРЕЗ СТО, ЧЕРЕЗ ТРИСТА ЛЕТ

Благожелательно и заинтересованно Ермак Станиславович выслушал меня и Ренату. Ни малейшего следа недоверия. Не ошибся я в этом человеке — родном дяде Вики.

Мы сидели в его кабинете, в Институте Личности на Чистых прудах.

— Приходилось ли вам сталкиваться с чем-либо подобным? — напряженно спросил я.

— Да. Недавно, — подтвердил Ермак, разглядывая Ренату. Я вскочил со стула.

— Успокойся, Кирилл, — заметил Зайцев. — Три случая, кроме ваших…

— Кто? Что вам об этом известно?

— Только успокойся, а то я отложу разговор. Ну ладно. Ты сядь… Так вот, случай первый. Ко мне обратился врач из Института психиатрии Валерий Тер-Симонян, такой симпатичный молодой человек, с мышлением незаурядным и нешаблонным. К нему в отделение доставили крайне нервного и желчного мужчину, который изъяснялся на чистейшем древнерусском языке семнадцатого века, был одет в сильно поношенный кафтан и назвал себя протопопом Аввакумом.

— Что?!

— Да. Аввакум. Вот так. Тер-Симонян не то что поверил ему, но многое в этом случае не объяснялось… Он не стал обращаться со своими сомнениями к главному врачу, а пришел ко мне. Тер-Симонян принес с собой одежду Аввакума, его обувь, документы, письма и просил меня, чтоб я от своего имени установил лабораторным путем — фальсификация ли это или…

— Ну и что?

— Семнадцатый век!.. Но этой материи, этой бумаге не триста лет, а самое большее — несколько месяцев.

— Так фальсификация?

— Нет. Я этого не сказал.

— А что же?

— Как будто протопопа перенесли во всем его одеянии из семнадцатого века. И документы — подлинники. Свежие подлинники, если так можно выразиться.

— Что же теперь будет с Аввакумом? — вмешалась Рената. — Неужели будут его держать в больнице? Это жестоко.

— Вопрос очень сложный. Мы с молодым доктором рядили так и этак. Все осложняется тем, что протопоп очень упрям, крут и не согласен «отречься» ни от своего сана, ни от имени. Кроме того, его же нельзя оставлять одного, с ним должен быть специальный человек, иначе… его опять доставят в лечебницу.

— Интересно, он понимает, в какое время он попал?

— Вполне. Это очень умный человек. Он всем интересуется. Засыпал Тер-Симоняна вопросами. Хочет разобраться во всем.

— И как же он объясняет то, что с ним произошло?

— Бог перенес его на триста лет вперед… Пока порешили вот на чем: Тер-Симонян берет отпуск и, забрав Аввакума под свою ответственность, удаляется с ним на свою дачу, здесь же, в Подмосковье. За месяц попытается растолковать неистовому протопопу ситуацию. Полечит его, нервы-то у бедняги никуда не годятся. Научит его современному русскому языку. Покажет ему Москву. Тер-Симонян обещал держать меня в курсе. Недельки через две я сам к ним съезжу.

— А второй случай? — с жгучим любопытством напомнил я.

— Второй случай… Дело еще более деликатное. Гений из вашей области, космонавтики…

— Королев?

— Нет. Этот сам понял ситуацию и назвался другим именем. Рассказала мне о нем женщина, приютившая его. Она подозревает, что… это Циолковский.

— Ух ты! И что с ним, надеюсь, он…

— С ним все в порядке. Назвался Ивановым. Дни и ночи занят научной работой. Перечитал горы книг, журналов, рефератов. Видно, хочет догнать, разобраться, чтоб идти дальше…

Женщина почти уверена, что это Циолковский.

— Но если это действительно Циолковский, так невежественно и глупо с нашей стороны не попытаться…

— Он правильно поступил — не назвав себя. Пока еще рано. Зачем подвергать себя насмешкам? Отрицательные эмоции ему противопоказаны — ему работать надо… Так вот, третий случай… — Ермак опять уставился на Ренату.

— Вы не захватили с собой документы? Те… выданные в 1932 году?

— Вот они.

Рената достала из сумки пачку документов и передала Зайцеву. Я уже видел их. Ермак медленно развернул их: диплом об окончании Тимирязевской академии — новехонький диплом. И паспорт. И две книги с одной и той же надписью. Одна пожелтевшая от времени, другая новая.

— Вы можете мне это доверить? — попросил Зайцев, внимательно просмотрев все.

— Пожалуйста.

Зайцев опять смотрел на Ренату, а я на него.

Невысокий, худой, пропорционально сложенный, очень славный и обаятельный человек. Серо-зеленые глаза на загорелом с резкими чертами лице смотрели лукаво и сочувственно, понимающе.

В чем было его обаяние — в доброте, любви к людям, доверии к ним, желании сделать каждого счастливым?

— Вы помните свою прабабку?… — вдруг спросил он Ренату.

— Помню очень хорошо. Она умерла от сыпного тифа в 1919 году. Мне тогда было десять лет. Она была добрая, ласковая, мудрая и очень любила меня. Она ведь меня вскормила, мать я никогда не видела, она умерла, едва я появилась на свет. Многое о бабушке я знаю от отца. Он часто о ней рассказывал.

— Как ее звали?

— Авдотья Ивановна Петрова. Девичья фамилия Финогеева.

— Расскажите мне о ней подробнее, если можете.

Рената взглянула на него с любопытством. Кажется, она сразу заподозрила что-то и разволновалась, но взяла себя в руки. Даже села поудобнее, приготовясь рассказывать.

— Простите, вы не возражаете, если я включу запись? — спросил Зайцев, — а то я могу забыть…

— Пожалуйста, если вас так интересует…

Моя прабабка Авдотья Ивановна была замечательной русской женщиной, самородком, жаль, что так трагически сложилась ее судьба.

Будучи совсем неграмотной, она сочиняла сама и знала на память сотни песен и сказок. Конечно, она была талантлива. А умерла в безвестности и нужде.

Марию Дмитриевну Кривополенову нашла артистка Озаровекая, Ирину Федосееву — учитель Олонецкой гимназии Виноградов, Аграфену Крюкову открыл собиратель былин Марков. Я уже не говорю о многих замечательных сказителях, ставших известными после революции.

Отец мне рассказывал, что в 1916 году приезжал в Рождественское какой-то молодой энтограф и долго беседовал с бабушкой, записал много ее сказок и историй на фонографе и в тетрадь. Собирался приехать еще, но так и не приехал: время было смутное, шла первая мировая война.

В начале тридцатого года, будучи студенткой, я заходила в Институт этнографии имени Николая Миклухо-Маклая и узнавала насчет этих записей.

Мне повезло, записи эти были целы и хранились в архивных фондах института. Нашла я и того молодого человека — он уже был профессором. В его обширном историко-этнографическом исследовании о культуре русского народа упоминалась и Авдотья Финогеева (почему-то под девичьей фамилией).

В фонотеке института нашли записи ее песен и сказов и дали мне прослушать. Помню из свадебной песни: «Ох ты, горе мне, тошнехонько, отдают меня, красну девицу, на чужую на сторонушку, ко чужому да свекру-батюшке, ко чужой свекрови-матушке».

Никогда не забуду этот низкий, глуховатый, совсем молодой голос. Торжественный и грустный речитатив…

Папа рассказывал, каким невиданным по тому времени для женщины, да еще простой крестьянки, авторитетом во всей волости пользовалась Авдотья Ивановна. Не только слушать ее песни и сказки приходили к ней, но и за советом, за помощью.

Выглядело это так. Бабушка топит печь поутру, обед готовит на всю семью, а муж ее, Сергей Васильевич (дед моего отца), возится во дворе по хозяйству. Приходит из соседнего села, скажем, крестьянин с узелочком, в котором гостинчик: сальца кусочек, яиц с десяточек, баночка меду своего.

Здороваются, закуривают. Гость, смущенно переминаясь с ноги на ногу, излагает, зачем пришел.

— Ты уж, Сергей Васильевич, прости, до твоей хозяюшки я… Разреши посоветоваться… Дело, знаешь, такое получается…

Сергей Васильевич никогда не возражает.

— А что ж… пожалуй… иди, коль пришел. И кликнет негромко, с уважением:

— Авдотьюшка, к тебе пожаловали.

Волостного старшину — было такое неписаное правило — выбирали из мужиков побогаче, поавторитетней. А тут стали всем миром из года в год выбирать бедного и не сильного умом Сергея Васильевича.

Обсуждают какое-либо мирское дело, каждый выскажет свое соображение, но перед тем, как принять окончательное решение, деликатно предложат своему старшине пойти домой и подумать.

— Иди, Сергей Васильевич, иди, подумай маленько дома, да не торопися, мы здесь подождем.

Это надо понимать так: иди, посоветуйся с женой.

Старшина спешит, чуть не спотыкается, — что-то посоветует его Авдотьюшка. Она зачастую уже знает, в чем дело: слухом земля полнится. Подумает и скажет, как, по ее мнению, надо поступить. А как скажет, так сход и сделает: значит, для мира так будет лучше.

Но видно, не всем ее советы приходились по вкусу. Да и зависть, особенно бабья, куда ее денешь… Кто-то распустил по деревне слухи, что Авдотья то ведьма («сама видела, как она под коровами шептала, порчу напускала»).

Раз подожгли Петровым в горячее суховейное лето избу — на отшибе они жили, за околицей, — сгорела дотла. Еле детей спасли.

Всем миром собирали им на избенку — и собрали, и отстроиться помогли.

А потом пришла новая беда…

Был убит ее свекор — мужик крутой и жестокий, который, все это знали, был ненавистен Авдотье, от которого, по ее настоянию, Серега и отделился, с кем она слова не хотела сказать до последнего дня.

Ей подбросили окровавленный топор, а истинный убийца девять лет оставался неоткрытым. Нашлись лжесвидетели, которые «видели», как она заходила поздно вечером к свекру, просила денег и «шибко гневалась», что не дает. У открытого окна их «подслушали», а потом напугались и ушли. Следствие недолго утруждало себя разбором: улики имеются, свидетели налицо.

Авдотью Ивановну осудили на двадцать лет каторжных работ… Только через девять лет настоящий убийца перед смертью исповедался и на духу признал, что убил сам из-за старых счетов, «по великой злобе», а потом напугался и подбросил топор Авдотье Ивановне, так как знал, что она со свекром не в ладу. Да еще сам и свидетельствовал против нее.

Бабку мою освободили, и она вернулась домой поседевшая, постаревшая, но такая же сильная духом, с ясным умом и добрым сердцем, как и прежде. Муж терпеливо и верно ожидал ее все эти годы, он никогда не верил никаким наговорам.

По возвращении Авдотьи с каторги сыграли свадьбу старшему сыну. Авдотья Ивановна пела на свадьбе новые песни, которые переняла у северянок.

Дружно, в согласье и ласке прожили они остаток жизни — теперь уж им никакая нужда не была страшна: видели худшие времена. Умерли в одном году. Вот и вся история моей прабабки…

Рената вдруг порывисто поднялась и отошла к окну, чтобы незаметно вытереть проступившие слезы. Потом обернулась к нам. Лицо ее разгорелось, глаза потемнели, она тяжело дышала.

— Самое большое зло, которое можно причинить человеку, — страстно проговорила Рената, — это не дать ему осуществить себя, раскрыть сокровищ своей души, своей ошеломляющей неповторимости! А какие маленькие, ничтожные, завистливые людишки придумали подленькую поговорку. «Незаменимых людей нет»! — Рената гневно топнула ногой, волосы ее взметнулись. — «Незаменимых нет»… Как же они смели поставить человека наравне с железной гайкой, которых в ящике тысячи, и любую можно заменить такой же отштампованной гайкой. А ведь это человек — единственный на все времена и все народы, даже узор на пальцах не повторяется, а не то что склад души…

— Спасибо, — сказал Ермак, — спасибо, Рената. Вам надо работать в Институте Личности. Поступайте к нам.

Рената слабо улыбнулась.

— В качестве кого? Разве я знаю тревоги современного человека — ваших современников. Я говорила от имени своего времени.

— И от нашего, — возразил Ермак. — Поступайте к нам инспектором. Я серьезно говорю. Подумайте!

— Благодарю за доверие. Но я уж не уйду от Лосевой.

— Жаль. Нам такие люди нужны. А теперь… вы только не пугайтесь, Реночка. Ваша прабабка… Авдотья Ивановна Петрова… у нас. Здесь, в Институте Личности. Ну вот, как вы побледнели. Успокойтесь. Я пойду подготовлю ее к встрече с вами, и мы вернемся сюда.

— Где она?

— Работает. Я предложил ей ухаживать за цветами в институте. Поливать, обрезать сухие листья. Пересаживают раз в год садовники. Ночевала она пока в комнатах для приезжих во дворе института. Вы ее, наверное, заберете к себе?

— Конечно! Сколько ей лет?

— Пятьдесят лет. Она крепкая, сильная духом женщина. Сумеет начать жизнь заново и найдет свое место в современном мире. Поливать цветы — это лишь пока освоится.

Зайцев поспешно вышел.

Я обнял Ренату и поцеловал ее, как говорится, на радостях. Но когда почувствовал ее дрогнувшие губы, стал целовать ее, как целуют только любимую.

— Рената!

— Кирилл!

Затем она застенчиво высвободилась из моих рук и отошла подальше.

— Сейчас войдут, — сказала она. Мы помолчали. Зайцев не шел,= видимо, подготавливал Авдотью Ивановну.

— Вот и у вас оказался родной человек — прабабка, — сказал я. — Какие еще неожиданности впереди?

Когда дверь открылась, Рената опять заметно побледнела.

Зайцев пропустил вперед высокую женщину в платочке и сразу отошел к окну.

Стройная, дородная, в длинной юбке из темного кашемира и такой же кофте, в башмаках, русые волосы, гладко причесанные и повязанные белым платочком. Прекрасное, моложавое, румяное лицо чуть попорчено оспой. Большие ярко-серые, необыкновенно лучистые глаза смотрели умно, ласково.

Попав в другой век, Авдотья Ивановна отнюдь не казалась испуганной, держалась с достоинством, которое было ей, видимо, свойственно всегда. Едва войдя в комнату, она бросилась к Ренате.

— Внученька!

Они обнялись и обе заплакали. Мы с Ермаком почему-то переглянулись.

— Мы поедем ко мне, — сказала Рената. Она была потрясена, но держалась мужественно.

— Я вызвал для вас электромобиль, он ждет у подъезда, — сказал Ермак. Он был очень взволнован. Авдотья Ивановна низко поклонилась ему.

— Спасибо, Ермолай Станиславович, за твою доброту. Рената тоже от души поблагодарила его.

— Вы придете? — тихонько обратилась она ко мне.

— Да. Сегодня же, вечером… Нет, лучше завтра. Сегодня вам будет о чем говорить. Мешать не хочу.

Они ушли, странно похожие друг на друга.

— Что все это значит? — вырвалось у меня. Ермак пожал плечами и открыл портсигар — пальцы его дрожали. Мы закурили.

— Как Авдотья Ивановна объясняет случившееся? — полюбопытствовал я. — Вы ее спрашивали?

— Сама сказала, когда я разъяснил ей, какой год на дворе. Говорит: «Однако, скоро конец света будет — начались чудеса и знамения. В Библии предсказывалось это…»

— Не испугалась «конца света»?

— Не похоже. Скорее, исполнена интереса. Она ведь на богомолье ходила пешком — по обету — в Троице-Сергиеву лавру. Возвращалась оттуда душевно переполненной. Присела в рощице возле дороги отдохнуть и вроде как уснула… Очнулась, смотрит — никакой рощи, дома высокие — никогда таких домов не видела… голова у нее закружилась. Потом прошло. Ходила весь день — всюду город и город. Устала, говорит, очень, совсем из сил выбилась! Вот тогда заплакала со страху. Ее окружили, стали расспрашивать. Она рассказала о себе… Ее усадили в такси и попросили шофера отвезти ее в больницу. По дороге таксист сам расспросил ее, вместо больницы привез ее к нам — в Институт Личности. Такой славный паренек с веснушками на носу. Мне он сказал: «Хорошая бабушка, настоящая бабушка, я таких во сне иногда вижу. Моя-то родная бабка волосы красит в рыжий цвет и ведет себя, гм, не по возрасту». Заезжал на другой день, привез ей фруктов и конфет, обрадовался, что я не отправил ее ни в какую больницу, а нашел ей подходящую работу. Да, мы ведь с ней в Рождественском были…

— Что вы говорите?!

— Да она все порывалась домой, в Рождественское, не верилось ей, что уже нет ни семьи, ни мужа, да и родной деревни, по существу, нет. Ну я сам с ней и отправился. Походили, посмотрели, порасспрашивали. Все чужое… никто не помнит.

— У деда были?

— Нет. В тот же вечер — обратно. Авдотья Ивановна все приговаривала: хоть бы из правнуков кого найти. И вот нашла. Мужествен русский человек.

— Интересно было бы познакомиться с Аввакумом…

— Ну что ж, если хочешь, можно в следующее воскресенье слетать к Тер-Симоняну на дачу.

Мы простились до воскресенья. Но так совпали события, что в то воскресенье я был уже в Соединенных Штатах.