"Садовники Солнца" - читать интересную книгу автора (Панасенко Леонид Николаевич)

ДОБРЫЙ ЗЛОЙ ГЕНИЙ

Стройка поразила Илью.

Стюардесса, как только они пошли на снижение, объявила:

– Обратите внимание: наш лайнер идёт по чрезвычайно узкому коридору. Почти всё рабочее пространство в районе Музея занимают грузовые линии.

За бортом на разной высоте в самом деле степенно проплывали караваны огромных контейнеров с красными нашлёпками нейтрализаторов гравитации в так называемых «узлах жёсткости». Тупоносые буксиры тащили негабаритные грузы: какие-то металлические фермы и рамы, ёмкости сложных конфигураций, серебристые ажурные мачты и кольца неизвестного назначения.

Стюардесса продолжала рассказ:

– ...Музей Обитаемых миров – самый крупный объект, сооружаемый на Земле за последние сто сорок лет. С тех пор, как человечество отказалось от строительства новых гидроэлектростанций и прокладки магнитотрасс, а промышленное производство перешло на уровень атомного конструирования, необходимости в сооружении циклопических объектов просто-напросто не было... Музей, кроме земной поверхности, займёт ещё три стихии – воздух, воду и часть литосферы, то есть земной коры... Музей будет занимать около ста тысяч гектаров земли. В его комплекс входят река Чусовая и часть бывшего Камского водохранилища...

«Суховато, но впечатляет», – подумал мельком Илья.

Их пассажирский гравилёт шёл на посадку.

– Сейчас полным ходом идёт монтаж всех 87 зон Музея, – заканчивала свой рассказ девушка в голубом. – На всех уровнях. Каждая зона воспроизводит конкретное поселение землян, причём с максимальным приближением к условиям обитания на данной планете, её среде. Всего же на строительстве Музея предстоит смонтировать около четырёх миллиардов различных конструкций и единиц оборудования...

Причал посёлка строителей напоминал кусок льда, который позабыла в спешке зима. Ручейки движущихся тротуаров вытекали из-под белой его плиты и разбегались в разные стороны. Штук восемь их уходило к Центральному котловану, столько же – к посёлку, гирляндам модулей между сосен. Остальные дорожки скрывались в лесу или карабкались на пологий дальний холм, где виднелись параболические антенны энергоцентра.

Толпа пассажиров вскоре рассосалась.

Внимание Ильи привлекла рослая молодая сосна, которая ближе всех подошла к «льдине» причала. Её золотистый ствол, увенчанный в поднебесье колонком кроны, напомнил ему кисть. Такой кистью, наверное, разрисовывали уральское небо. Ишь как сияет, как выразительны лёгкие мазки облаков!

Опять захотелось снимать. Жадно, много, не отбирая материала, взахлёб. Как в июне, когда он нашёл-таки свою секвойю. Так ещё было четыре года назад, в Крыму. Там он снимал шиповник. Задиристый шиповник, взбирающийся на такие крутые склоны, где его плодами могли лакомиться только птицы...

«Как хочется снимать, – подумал Илья. – Не людей, деревья. Одни деревья!»

Он знал причину своего смятения: последние две недели он делал фильм о конструкторском центре Дашко, вернее – о самом Дашко, и это было чертовски неприятно. Был поэтом, а стал обличителем. Илья полагал, что в случае с Дашко впервые сказалась его профессиональная хватка Садовника, и это сердило: зачем он тратит пыл и мастерство художника, когда достаточно обратиться в местный Совет? С другой стороны, фильм даже увлёк его. Ему нравилось постоянно отвергать очевидное, то, что лежало на поверхности, и заглядывать в потёмки чужой души. Конечно, с деревьями легче. Они не знают фальши. Их души бесхитростны и светлы...

– Извините, – окликнули его. – Вы так... далеко сейчас, но у меня ограничено время. Я пришла вас встретить.

– Узнали? – улыбнулся Илья.

Девушка смотрела на него, вопрошающе и немножко устало. На чистом лице её отразилась тень беспокойства.

– Сколько вы спите? – не удержался он от вопроса, заметив её покрасневшие веки.

Ирина предостерегающе подняла руку.

– И вы туда же, – в её диковатых глазах появилась укоризна. – Нам свои Садовники жить не дают. Мол, надо по четыре часа работать, а вы – ой батюшки! – по семь. Да разве это работа? Это наслаждение. Такое огромное дело!

И безо всякого перехода, в упор:

– Что-нибудь стряслось? Мать, брат, Толик, друзья?

«Вот оно, – возликовал Илья. – Ирина назвала Жданова отдельно. Она выделила его! Непроизвольно. Значит, он дорог ей. Пусть это не любовь, пусть, но он ей дорог!.. А как я переживал, когда отправлялся сюда, когда звонил ей по браслету. Ведь я, в сущности, так мало знал об Ирине. Я не знал, как и Анатоль, главного, того, что сожгло ему душу – равнодушна ли?»

– Меня беспокоит Толь, – ответил Илья, и в диковатых глазах промелькнуло удивление: «Совпадение или он в самом деле знает, как я называла»...

– Очень беспокоит! – добавил он.

Ирина вздрогнула, подалась к Илье:

– Он жив?

– Конечно, – улыбнулся Илья, а про себя отметил: гением всех времён и народов станет тот, кому, наконец, удастся смоделировать женскую логику. Я решился... – продолжил он, но тут же круто изменил тон разговора. – Я нашёл вас потому, что знаю историю Анатоля, знаю о его чувствах...

– Кто о них не знал, – покачала головой Ирина. Взгляд её стал далёким, почти отсутствующим. – Позволь ему – он свои объяснения в любви транслировал бы по системе «Инфор».

– Вы осуждаете? – удивился Илья. – Открытость, по-моему, достоинство, а не порок.

– Если за ней правда, – возразила Ирина. – Общая, одна на двоих, а не чья-то выдумка. Анатоля всегда сжигало нетерпение. Импульсы, вспышки. Во всём. – Ирина поискала слов, зарделась. – Короче, я не приняла его любви... Нетерпеливой и потому... примитивной.

– Вы решили окончательно?

– Да, то есть, нет... Я звоню ему... Изредка, чтоб особо не обнадёживать. – Ирина запнулась. – Обнадёживать преждевременно... Но Толь, мне кажется, стал лучше. Много работает...

– Вовсе не работает, – жёстко сказал Илья. Он остановился возле кромки «льдины», у сосны-разведчицы, легонько взял Ирину за плечи. – Он всё вам врал. Он погибает, Ирина. В начале февраля Жданов пытался покончить с собой. Его спас случай.

– И вы?! – девушка задохнулась от гнева. – Вы молча ждали... Никому, ничего... Мы – только наблюдатели, да? Пускай, мол... Я сейчас же полечу...

– Никуда вы не полетите, – голос Ильи стал ещё жёстче. – И даже не станете звонить. Вам нужно всё обдумать и взвесить. Решиться. Поймите, Ирина: если вами руководит только сострадание к ближнему, то оно сейчас для Анатоля не благо, а яд. Ваше участие покажется ему издёвкой, слова ложью...

– Но я... я... – на лице Ирины отразились недоумение и обида. – Поймите и вы – он мне не чужой. Я одного хотела: чтобы он повзрослел, избавился от этой дикой смеси инфантильности и максимализма. Хотела подержать его на расстоянии. Я думала – он поймёт. Поймёт, что нужен мне, очень нужен, но нужен другой – настоящий.

– Не спорю, – мягко сказал Илья, отступая на полшага. – У Анатоля в душе уйма наносного, не спорю. Но Жданов, увы, не борец. Он не справился с вашей сверхзадачей, Иринушка. Запутанность мыслей и чувств – вот его настоящее.

– Что же делать? – прошептала девушка.

Илья пожал плечами.

– Вам виднее. Говоря образно, Анатоля надо как-то переиначить. Характер, привычки, мировоззрение. Надо прежде всего привить ему чувство самоконтроля...

Илья секунду помолчал и добавил, понимающе глядя на собеседницу:

– Это в самом деле сверхзадача – переиначить человека. И она по плечу не только обществу, но и одной-единственной женщине. Не обязательно энергичной, – он лукаво улыбнулся, – обязательно – любящей. Короче, вам.

Он проснулся, как обычно, в шесть.

Рука привычно нащупала «ёжик» дистанционного пульта управления. Пальцы пробежали по эластичным пирамидкам контактов, и переборка, разделяющая комнаты, ушла в стену, открылись окна и лоджия. В модуле сразу стало светло, повеяло рекой и мокрым садом. «По-видимому, ночью был дождь, подумал Илья, – а я не слышал. Жаль...» Ночной дождь представлялся ему как знак согласия всего живого, как тихий – чтоб не разбудить человека разговор стихий. О примирении, любви и вечной гармонии.

После зарядки он лёг на ковёр, расслабился, пытаясь настроить себя на весёлый лад. Подмигнул арлезианским подсолнухам, прислушался к хору рассветных птиц, уже пробующих свои голоса. После двухмесячной стажировки в отделе эмоций Илья не только признал, но и глубоко уверовал в рекомендацию Службы Солнца: «Смех – не роскошь, а жизненная необходимость». Социальные психологи отдела утверждали: двадцати минут солнечного настроения вполне достаточно, чтобы нейтрализовать весь груз отрицательных стрессов, накопившийся за день. Рекомендовали они улыбку и в качестве утреннего моциона: чтобы создать оптимистический настрой, приобрести дополнительный заряд энергии. Поэтому будущих Садовников с первых же занятий учили искусству смеха, искусству улыбки. Чтобы они выводили смех на улицы и площади, чтобы к смеху возвращались былые спонтанность, безоглядность, «неорганизованность». Уже в XX веке, вспомнил Илья, – светлые умы сожалели, что их урбанизированной цивилизации почти не знакомы карнавальный хмель, азарт незатейливых розыгрышей, трюков и импровизаций, что вырождается на корню площадное, ярмарочное, народное веселье. Первым это заметил Александр Егоров. Потом во весь голос предупреждал об опасностях обособленного образа жизни Уиттьер. Он писал о сенсорном голоде и кризисе общения. Но только Симонов и Андрич, одни из зачинателей Службы Солнца, объявили индивидуализм главным врагом объединённого человечества и повели с ним беспощадную борьбу... Площади Зрелищ, специализированные парки с различными уровнями общения, коллективное решение всех важных вопросов, насыщение жизни праздниками это были первые шаги, проба сил, эксперимент...

Солнечное настроение не приходило.

Может потому, что четвёртая секция их дома – он заметил это, когда делал на лоджии зарядку – за ночь стала на один этаж ниже. Четырнадцатый модуль, который вечером угрюмо поглядывал на сад неосвещёнными окнами, исчез. Дашко улетел.

Илья, надо сказать, и не думал вчера о просмотре фильма.

Как и предписывалось законом, он собирался пригласить Дашко к председателю местного Совета и там, обязательно в присутствии служителя совета Морали, обнародовать своё необычное обвинение.

Вышло иначе.

И хотя Илья не чувствовал за собой ни малейшей вины, вчерашнее снова и снова возвращалось к нему...

Узнав, что фильм закончен, Дашко после полудня явился к нему при полном параде – в серебристой куртке администратора высшего класса, с орденом Мастера на груди – и заявил, что он уже договорился о просмотре в Совете: пригласил депутатов, ведущих специалистов города.

Илья сухо отказался:

– Это не то, что вы ожидаете, – сказал он. – Запись совершенно не соответствует первоначальному замыслу. И в этом, представьте, виноваты вы. Она не обрадует вас.

Дашко ничего не понял, залебезил:

– Согласен, на всё согласен. Но я знаю руку мастера... Да и перед людьми неудобно – я ведь пообещал. Мой центр – средоточие всей технической мысли Птичьего Гама. Представляете? И ваш сюжет...

– Пеняйте на себя, – буркнул Илья, вынимая из записывающего аппарата кристалл. – Пойдёмте.

Потом был амфитеатр Совета, множество лиц, торжествующий Дашко, который в разговорах со знакомыми обязательно упоминал, что съёмки велись для программы «Инфор». Да, да. Именно той, что транслируют во все Обитаемые миры. И чем больше суетился конструктор, тем холоднее и ожесточённее становилось лицо стажёра-Садовника, тем яснее он понимал брезгливость Гуго по отношению к своему шефу.

Люди расселись, и свет в зале стал мягче.

В объёме изображения появились рабочие комнаты конструкторского центра. В каждой – инженерный комбайн, приставка для моделирования чертежей и готовых конструкций, анализаторы и блоки памяти.

Фрагменты работы. Разговоры, споры. Мозговые атаки в лабораториях коллективного мышления.

Крупным планом лицо Дашко. Волевой подбородок, цепкие глаза. Лицо полководца. Впечатление, что данный кадр взяли напрокат из исторического фильма.

Модуль Дашко. Знаменитая «стена славы» с авторскими свидетельствами. Рубиновые знаки благодарностей совета Прогресса. Вручение ордена Мастера.

Вопрос за кадром:

– О чём вы говорили с Дашко, когда узнали, что он оформил авторство на релаксатор остаточных полей?

Конструктор Гай Сабиров:

– Поздравил, порадовался его успеху. Да, ещё упомянул, что у меня полгода назад мелькнула было почти аналогичная идея, но я не успел её как следует разработать.

Живое лицо Гуго:

– Два года назад я продиктовал в свой фонд памяти принцип непрерывного матрицирования сплавов...

Опять «стена славы». Одно из авторских свидетельств приближается, занимает чуть ли не весь объём изображения. Фамилия автора: Дашко. Суть открытия или новшества: метод непрерывного матрицирования сплавов.

Тишина в зале Совета стала зловещей.

Всё ещё оставалось непонятным, однако предчувствие какой-то унизительной правды буквально витало в воздухе.

Но вот в объёме изображения появилось небольшое здание, увенчанное ажурной вышкой.

– Седьмой филиал Мирового Коллектора, – пояснил за кадром Илья. Обслуживает нашу зону.

И уже к темноволосой девушке-оператору:

– Службу Солнца интересует, кто из посторонних лиц пользовался личными фондами памяти Сабирова, Ашкинази, Готвальда...

Он перечислял фамилии дальше. Четыре, семь, десять, четырнадцать. По залу прошёл ропот.

«Поняли», – подумал Илья.

Он поискал в полутьме Дашко, – где же он сел? – но ничего, кроме десятков голов, не увидел. «Тебе, наверное, сейчас очень стыдно, сосед. Не такого ты фильма ждал, не такого. Да, мы прощаем ошибки. Охотно, всегда. Но не прощаем подлости».

Он прислушался к своему комментарию.

– Кодекс Совести, – пояснял он с экрана, – не возбраняет пользоваться чужими фондами памяти. Однако на практике такое бывает нечасто. Личное не без оснований считается неприкосновенным. Поэтому Служба Солнца с некоторых пор ведёт регистрацию всех запросов, поступающих не с браслета владельца фонда. Наша статистика показывает: такие запросы поступают, как правило, от родственников, близких друзей, историков и биографов, разумеется, с разрешения владельца и, конечно, от... ревнивцев обоих полов.

Зал молчал.

В объёме изображения на стол оператора легло четырнадцать фиолетовых кристаллов.

– Это личные фонды тех людей, которых вы назвали, – сказала девушка-оператор, с интересом разглядывая Илью. – А вот реестр запросов посторонних лиц по данным фондам.

Вереницей поплыли фамилии.

Илья вспомнил, как, уже будучи готовым ко всему, он всё-таки вздрогнул от гнева и омерзения, едва взглянув на тот документ. Реестр буквально рябил фамилией соседа. У некоторых, в том числе и Гуго, Дашко рылся в «памяти» чаще самих хозяев фонда.

– Довольно! – громыхнул чей-то требовательный голос. – Дайте свет.

Шёл последний кадр.

Крупным планом лицо Гуго.

– Нет, пользоваться фондом не разрешал. Он не был моим другом, – говорит Гуго, и губы его складываются в презрительную полуулыбку. Может... ревновал?

Обрушив с грохотом подставку для цветов, впереди вскочил Дашко:

– Я... Это были бросовые идеи! – закричал он. – Идея ещё не всё... Надо уметь её реализовать...

Потрясённый зал молчал.

Дашко нагнул голову, будто собирался кого-то боднуть, резко повернулся к Илье. Глаза его побелели от бешенства.

– Ты не человек, – прошипел он. – Ты – дьявол!

Он сорвался с места и бросился вниз, перепрыгивая через ступени. Разогнавшись, Дашко чуть было не влетел в объём изображения, но в последний миг испуганно шарахнулся в сторону выхода.

Люди сидели неподвижно. Лица у них были строгие и печальные, будто в этом торжественном зале только что у них на глазах погиб человек.

Чтобы освободиться от навязчивых мыслей о Дашко и злополучном просмотре, Илья достал кристалл с личными записями Анатоля. Коллектор прислал копию давно, недели две назад, и он время от времени слушал эти отрывки: сопоставлял их, выискивал скрытые зёрна информации, старался представить события, которые предшествовали записям.

Илья повернул головку воспроизводителя. Послышался чуть хрипловатый знакомый голос:

«Она непонятная. То ласковая, свободная, игривая, как домашняя рысь, что живёт у Калия. Тогда я чувствую себя раскованно и легко. Но всякий раз её что-то пугает во мне. Она замыкается. Речь её становится резкой, насмешливой, даже враждебной. Не возьму в толк – что пугает её? Возможно, неустроенность моей души?

Не знаю, кто сказал: „Страсть – опьянение ума“. Одно ясно: он был холоден, этот человек. Как рыба. То, что творится сейчас со мной, ни в коей мере нельзя сравнить с опьянением. Это безумие. Это чёрный огонь, съедающий мою плоть. Я мало сплю, плохо контролирую свои действия. Может, это пугает Ирину?

Я впервые бит. По лицу. И поделом. Вышло очень некрасиво, на людях. Я получил сполна. И за „тоску по женщине“, и за то, что „плохо контролирую свои действия“. В комнате нас было пятеро... Ирина принесла целый ворох бумаг – глубинные проекции берега Днепра, где будут обитать мои „Славяне“. Она разрумянилась от быстрой ходьбы... Она была такая красивая, такая желанная.

Потрясённый, я увидел в Ирине то, чего недоставало моей суперкомпозиции – её запев, зачин, пролог.

...Из чёрного монолита ночи, кое-где освещённого отблесками костра, выглядывает юная язычница. Её как бы привлёк говор и шум густо заселённой композиции. Девушка осторожно развела каменные ветки кустарника. На лице её и боязнь, и отчаянное любопытство, и тайна обряда, который совершала она с подругами наедине с росой, туманами и хохочущим огнём... Хохочущим Сварогом. Одно плечо изначальной славянки отведено назад. Над веточкой, словно полная луна, восходит её грудь... Там не должно быть розового камня. Только отблески его. Только чёрные ветки, ещё мокнущие в омуте ночи, только молочная, белизна плеча и... луна над веточкой. Беспокойная, покачивающаяся в такт горячему дыханию язычницы...

Я не помню своего жеста, прикосновения. Кажется, он был связан с „луной“, обжигавшей меня. Затем щёку обожгла пощёчина. И взгляды, взгляды... Удивлённые, укоряющие, гневные. Андрея, Катюши, Мартина. Тоже обжигающие.

Я объяснился с Ириной, долго извинялся. Получилось путано... Теперь мне и самому кажется, что в том грубом, раздевающем жесте ничего не было от ваятеля. Что-то проснулось во мне, когда я пребывал на грани двух миров. Что-то от предков: жестокое, наглое. Естественное, как движение зверя.

Взгляды ребят обжигают. Или это только кажется?

Я начинаю злиться. На себя, на Ирину, на всех. Почему вокруг столько условностей? Отживших свой век, ненужных. Почему свободный человек не стряхнёт их?!

Эх, Толька Жданов! Дурак ты, Толька. Ты забыл, что ничего абсолютного в природе нет и быть не может. Свободы тоже».

Илья покачал головой. Свобода. До сих пор, увы, её понимают по-разному. Вот Дашко, например. Он позволил себе быть свободным от элементарных моральных обязательств. И что в результате? Распущенность духа, откровенное воровство...

– Опять переживаешь?

На пороге модуля стояла Нина Лад. Эта юная женщина, мать озорных близнецов Маши и Миши, поражала воображение новых знакомых по трём причинам. Ростом, умением мгновенно перевоплощаться – от Нины-полководца до феи и прекрасными, тревожащими душу спонт-балладами. Кроме того, Нина руководила местным отделением Службы Солнца и чем могла помогала Илье в осуществлении его деликатной и сложной миссии.

– Заходи, Нинон, – обрадовался Илья. – Ты знаешь, я вот думал-думал и выискал у Дашко и у своего подопечного одну общую черту...

– Перестань, – отмахнулась Нина. – Нашёл кого сравнивать. Жданов, хоть и с причудами, но парень мировой, а Дашко твой – подлец. И как я раньше его не раскусила, до сих пор удивляюсь... Короче, собирайся. Пойдём на Днепр. Там, на улице, всё моё семейство ожидает.

– А петь будешь? – поинтересовался Илья, собирая в сумку плавки, «жабры», а также кристалл с последними записями из жизни огромной старой ивы, которая росла на пляже и которую он наблюдал вот уже два месяца. О редком таланте Нины Лад Илья знал со слов Гуго. Тот везде и всюду громогласно заявлял, что будущее принадлежит именно спонтанному, ассоциативному пению и что Нина – первый бард его.

– Не знаю, – ответила Нина. – День, похоже, обещает быть добрым... Климатологи постарались... Не знаю, не люблю загадывать, Илюша. Пошли!

Казалось, выставка отшумела.

Не то что интерес к ней ослабел или зрителей поубавилось, нет. Но мир уже успел подивиться и пространственным гравюрам Матвея Политова, и пейзажам Шандора Кэмпа с изменяющейся реальностью. Время, когда смотрят, прошло. Началось время суждений и споров.

Экспериментальные картины изобретательного венгра «Луг» и «Дом на опушке» вызвали лавину противоречивых откликов. Одних они завораживали, других – настораживали. Шандор запрограммировал их движением. Он ввёл также в электронную сущность изображения причинно-следственную связь. Если над лугом, например, появились тучи, то менялся и свет картины, приходил ветер, под гребёнкой которого никли травы и полевые цветы.

Илье и Калию повезло.

Они подошли к полотнам, когда на рыжей опушке, по-октябрьски холодной и полуголой, начали хороводить сумерки. Краски дня гасли на картине не сразу, а местами, как в жизни. Деревья толпами уходили в сумрак, зябко вздрагивали ветки осины, остановившейся у плетня, из леса осторожно выползал туман...

«Как странно, – подумал Илья. – Это не экран, сразу видно. Кусок холста. И на нём живая жизнь. Мечта всех художников, которые жили когда-либо на земле. Безумная, безнадёжная мечта... Вот она. Передо мной!»

В доме, что тёмной глыбой примыкал к опушке, вдруг зажглись два окна. Зрители ахнули.

– Кто же он всё-таки – Шандор? – Калий пожал плечами.

Они вышли из зала и остановились на открытой галерее, опоясавшей главный выставочный зал. Внизу плескалось море. Волны к берегу шли невысокие, ленивые и не то что взрываться – даже шипеть не хотели. Ныряли в гальку потаённо, бесшумно, расползались клочьями пены, которая тут же таяла.

– Художник, программист? Или то и другое одновременно?.. А маэстро Калий. Кто он такой? Скульптор или...

– Ты чего? – удивился Илья. – На Кэмпа нападаешь – ладно. Но Калия не тронь. Я его люблю.

– Спасибо! – улыбнулся Калий. – Знаешь, у меня на прошлой неделе сломался «Джинн». Поэтому я сейчас в тоске и неведенье. А ведь в прошлые века монументалисты понятия не имели, что со временем появятся «машины творчества».

– Так уж и творчества, – возразил Илья. – Обычные копировальщики. Ведь «Джинн» без образца или рисунка даже прямую линию не проведёт. Кстати, почему ты не заказал себе нового помощника?

Калий махнул рукой:

– Их серийно не выпускают. Да и привык я к нему, чёрту. Придётся ремонтировать.

Илье вспомнился душный июльский вечер, когда он впервые отправился к Калию домой.

«Предводитель» художников жил уединённо, на окраине города. Его голубой модуль так сросся со старым садом, дорожками и какими-то пристройками, что, казалось, не только летать – даже ползать ему не дано. Хозяина Илья нашёл за домом. Калий сидел на глыбе мрамора – местами белой, местами грязной – жевал бутерброд и одобрительно поглядывал на шестипалого робота, приплясывающего на огромной мраморной заготовке.

«Примеряется», – пояснил Калий и показал изящную миниатюру, вырезанную из светлого пласта.

«Несоответствие материалов, – Калий кивнул в сторону „Джинна“. – Я его озадачил сей прекрасной девушкой. А он, видишь ли, упорствует. Говорит, что пальцы, удерживающие маску, получатся чересчур хрупкими. Мрамор, мол...»

«Джинн», наконец, принял какое-то решение. Обе лазерные приставки его запульсировали, по камню запрыгали голубые блики. Робот затрещал, заискрил, будто наэлектризованный, а у Калия пропало последнее сходство со скульптором. Всамделишный тебе средневековый алхимик, добывающий вместе с «чёртом» то ли золото, то ли философский камень.

И хоть «Джинн», как выяснилось потом, вёл только грубую, первичную обработку камня, но вот не стало его – и Калий в растерянности. «Ещё одна задача для Службы Солнца, – отметил Илья. – Всегда ли удачен симбиоз человека и машины? Какие пределы его? Насколько творчество поддаётся механизации?»...

– Так и быть, – сказал Илья. – Как только доведу Анатоля до ума, займусь твоей неразделённой любовью к «Джинну». А теперь давай прикинем, где мы разместим «Славян». Весь берег перед тобой.

В Алушту они прилетели утром.

Илья хотел сначала побывать в дельфинарии, посмотреть похорошевшую после реконструкции Генуэзскую башню, а уж потом, отведав знаменитых алуштинских чебуреков, заняться выставкой. Однако Калий, завидев белый купол выставочного зала, который, казалось, объединял море и берег, тотчас свернул к нему. Шёл быстро и молчаливо. Только на берегу сказал, что купол напоминает ему Медведь-гору, вернее – медвежонка. Белого, смешного медвежонка. А дальше было бесконечное хождение по залам, спокойное созерцание и взрывы эмоций, пока, наконец, они не наткнулись на загадочные полотна Шандора. Только к полудню, в полном смятении чувств, Илья и Калий очутились на открытой веранде.

К полудню пришла жара.

Она незримо нахлынула то ли от Кипарисной горки – настоянная на хвое и тонком аромате жёлтых цветов испанского дрока, то ли низверглась с горы Кастель, нахлобучившей на самый нос шапку леса, а то, может, пришла и вовсе издалека – с лиловых холмов, что жались поближе к Демерджи. Там по воле климатологов опять цвела лаванда.

– Вот там и разместим «Славян», – ожил вдруг Калий. – На склоне. Где кипарисы. Только, боюсь, крутовато там. А проекторов много – попробуй их укрепи.

– Что там пробовать, – Илья на глаз прикинул крутизну склона. – У меня во-о-от такие навыки альпиниста. Правда, с ботаническим уклоном, но это, брат, ничего не значит.

– Тогда пошли, – обрадовался Калий.

Собирался вечер. Ранний, ещё невесомый, опять-таки, как и жара, приходящий с ближних гор. Казалось, кто-то потихонечку подливает в долину мрак. Он подливал, а дальние отроги всё ещё горели и плавились в остатках солнечного огня. Мрак поначалу хоронился в щели, сгущал до фиолетовых тонов тени, чтобы потом, через час-полтора, затопить и маленький городок, и долину.

В этом, конечно, был свой обман. Но Илья, обычно точный в своих ощущениях, сегодня почему-то был рад обманываться.

Калий стоял рядом и смотрел на засыпающее море.

Толпа теснила их к перилам. На галерею продолжали прибывать люди – из города, с набережной.

«Какой молодчина», – подумал Илья, глядя на усталое лицо товарища. Расчёт Калия оказался поразительно верным: галерея была единственным местом в городе, откуда композиция Жданова просматривалась целиком. Кроме того, почти все посетители выставки, закончив осмотр, выходили на галерею подышать морем. Выходили и... натыкались взором на исполинскую фигуру Ильи Муромца, вздыбившего своего коня на сей раз почти у кромки прибоя.

– ...Он всё-таки скуп, – толковала рядом с ними светловолосая женщина.

– Что вы, наоборот. Это же бескрайний материал. Художник вынужден работать выборочно, – возразили ей и тут же спросили: – А почему, собственно, он, а не она? Кто автор композиции?

– Похоже на эскиз: не вижу цельности...

«Всё сделаем, – подумал Илья. – Завтра же и сделаем. Всю информацию дадим. И об авторе, и о работе. И освещение сделаем».

Он в который раз мысленно поблагодарил Калия. Потому что идея – создать по эскизам и наброскам голографический макет композиции Анатоля, хотя бы фрагмент её, и привезти «Славян» на выставку – принадлежала именно ему. О чём-либо лучшем Илья и не мечтал. Потому что одно дело, когда «случайно» повторяется встреча почти чужих людей, и совершенно другое, когда у встречных есть точки соприкосновения – Карпаты, Калий и, конечно же, «Славяне».

Сейчас они затмевали всё.

Они завораживали, будили трижды скрытую вековую память, отзывались в душе непонятной удалью. А с язычницей, – так показалось Илье, – вообще происходило нечто странное. Чем больше прибывала толпа, чем гуще завязывался разговор, тем беспокойнее становилась каменная девушка. Порывалась убежать и медлила, всё больше оживала и оставалась каменной. «С Ирины писал, – подумал Илья, любуясь язычницей. – В жизни тоже так. Сложно...»

Сумерки, наконец, взошли и на Кипарисную горку. Изображение сразу же стало тусклым, потеряло глубину и рельефность. Зрители направились к берегу.

– Вот вы где!

Анатоль налетел на них – рослый, сильный, ещё более загорелый – схватил Калия за плечи, расцеловал:

– Я у них спрашиваю, в оргкомитете, – откуда, мол, кто привёз? Кто додумался? Друзья твои, говорят. Я ищу, ищу. Полдня ищу.

Он повернулся к Илье, просиял лицом.

– О, мой щедрый гость?! Значит, вы вдвоём. Вот радость. Знаете, что мы сделаем, ребята? Мы закатим сейчас королевский ужин. И не где-нибудь, а в подводном кафетерии.

Ночью, когда Илья уже засыпал, он услышал голос доселе дремавшего прибоя. И почувствовал в нём уверенность.

«Да, это именно то, что появилось в Анатоле, – подумал успокоенно он. Новое качество, которое я не сразу узнал. Уверенность – это хорошо».

Он вспомнил ещё одно сегодняшнее высказывание Анатоля – чуть захмелевшего и, может быть, впервые за много дней счастливого: «Вы просто гении, ребята. Мои добрые гении».

Вспоминал всё это Илья ещё бодрствуя, а улыбнулся мыслям своим уже во сне.