"Садовники Солнца" - читать интересную книгу автора (Панасенко Леонид Николаевич)НЕДОСТРОЕННЫЙ ДОММодуль чуть тряхнуло: ещё одна река, блеснув широким серебристым плёсом, уплыла вдаль. Дальше – поле, лес, какой-то маленький город, опять поле, паутина дорог... Илья переезжал. В школе Садовников после неудачного экзамена и разговора с Иваном Антоновичем он объявился недели через две. Загорелый, обветренный, весёлый. Друзьям он сообщил, что только что вернулся из Северной Америки, откуда привёз уникальную запись. В Школе знали: Илья с детства увлекается голографическим кино, в частности съёмками деревьев, и вовсе, чужд хвастовства. Раз говорит, уникальная, значит так оно и есть. В библиотеке, куда Илья принёс целую коробку книг-кристаллов, возле проектора сидел Юджин Гарт. Он просматривал новинки. – Долги – наше богатство? – кивнул Гарт на коробку и улыбнулся всепрощающе и радостно. «Я рад тебя видеть, – говорила улыбка руководителя школы. – Как читатель ты, конечно, баламут и годами путаешь личное с общественным. Ладно, я прощаю тебе это. Я готов простить тебе большее неудачу с экзаменом, но всё же хочу знать: что ты намерен делать дальше?» – Я не понял греха, Юджин, и уехал в Калифорнию, – сказал Илья, высыпая кристаллы в бункер коллектора. – Я его чувствовал – грех. Ещё когда от Анатоля уходил – чувствовал. А понять не мог. И когда Иван Антонович меня отчитывал – тоже не мог. Думал так: ну, пусть метод порочен, – виноват, согласен, – но ведь главное-то достигнуто: понял я беду человека, понял... Начал в Калифорнии фильм снимать – тоже не клеится... Тут-то дерево и объяснило мне всё. – Ассоциации? – Да, что-то похожее... Я давно хотел подсмотреть жизнь секвойи. Даже имена её – музыка. Веллингтония, Мамонтовое дерево... Нашёл такое. Не секвойя – красавица. Высота – сто семь метров. Общие планы я за полчаса сделал, а что потом?.. С гравипоясом вокруг неё вертеться, думаю? Душа не принимает. Слишком серьёзное дерево, гордое. Оно же минимум три тысячи лет прожило. В муках и радостях крону возносило. Вырастало. Эта крона как раз и напомнила мне душу человеческую. Высоко она, далеко до неё – факт... Я решил взобраться на дерево. Сам. Без помощи всяких там технических чудес. Решил – и начал восхождение. – Как? Без страховки? – на лице Юджина отразилось удивление. – Нет, почему. Я запасся альпинистским снаряжением – специальная обувь, крючья, верёвка с карабином... И кадры пошли косяком. Оригинальные, неожиданные, смелые. Потому что я повторял путь дерева: я вырастал вместе с ним... Так вот. Первых веток я достиг под вечер. Что за ветер там был! Какие только песни он мне не насвистывал. Вальсы, марши, гимны. И у всех одно название – Вел-линг-то-ни-я. Илью слушало уже человек десять. – Закрепившись, я там и заночевал. На первых ветках. Ярко светила луна. Над головой ходили тёмно-зелёные, почти чёрные, волны кроны и шумели, шумели. А я снимал сон коры и тревогу хвои... Утром я достиг вершины. С меня сошло семь потов, но я мог объявить всему миру: «Я познал душу этого дерева, потому что познал его жизнь». Там, на головокружительной высоте, я и спросил себя: «А как же ты мог подумать, мельком взглянув на срез сознания человека, подслушав несколько мыслей, что ты уже понял беду его и познал его душу? Стыдись, Илья, – сказал я себе. – И действуй». – Ты покидаешь нас? – спросил Гарт. – Сегодня же отстыкую свой модуль – и в путь. Полечу к Днепру. Там есть маленький городок со смешным и поэтичным названием. Городок Птичий Гам. Это родина Анатоля, и я хочу там пожить. Узнаю друзей его, родных. Прочту его любимые книги... Словом, я должен стать для Анатоля братом, другом, кем угодно, но только не гостем, нарочно сломавшим лыжу... Я вам позвоню, Юджин. За барьером лоджии едва слышно позванивала прозрачная плёнка обтекателя. Пока Илья вспоминал прощание со школой, модуль миновал жёлтый мазок берега и бесшумно заскользил над океаном. Полёт предстоял долгий. Конечно, проще было бы отправить модуль с грузовым караваном, а самому, загерметизировав кабину гравилёта, прыгнуть в стратосферу. Тем более, что подобные трансатлантические перелёты на тихоходных модулях возбранялись. Но уж очень Илья соскучился за время путешествия к секвойям по своему уютному жилищу да и на новом месте хотелось обосноваться сразу и всерьёз. Илья любил свой дом. Он получил его, как и остальные сверстники, в день третьего Приобщения к миру, то есть в день совершеннолетия. Им тогда страшно нравилось, что новые жилые модули стали снабжать антигравами. Делалось это по необходимости, так как жизнь становилась всё мобильнее, и стационарное строительство постепенно превращалось в анахронизм. В самом деле, монтируется, например, крупный сельскохозяйственный комплекс. Тысячи специалистов заняты на стройке. Вокруг комплекса вырастает целый городок. Но вот работы подошли к концу, электронщики запустили в ход свои системы и... городок умирает. Потому что комплексом управляют четыре оператора, а у остальных людей появляются совершенно новые заботы. Или взять места отдыха. Какой смысл превращать все побережья в скопище зданий, в сплошной огромный город, когда всё это нужно только на время сезона? Парадоксально, но факт: только «привязав» дом к себе, человек окончательно решил проблему жилья и обрёл истинную свободу в выборе места жительства. Лети куда тебе вздумалось, пристыковывай модуль к любому дому – и будь счастлив. Они были счастливы в то далёкое лето. Их компания, восемь или девять ребят, сразу же после получения модулей слетелась за городом и обосновала новый дом. Местность выбирали самую запущенную – овраг возле развалин какого-то завода – и всё лето благоустраивали её: проложили дорожку, вырыли пруд, расчистили пустошь. Дом свой, конечно же, называли Базой, а себя – исследователями, потому что в те годы все мальчишки бредили обитаемыми, а пуще – необитаемыми мирами... Осенью, с началом занятий, Базу пришлось ликвидировать. Но ещё месяца полтора они гоняли бедные модули друг к другу в гости – поживу у тебя пару дней, – пока Януш, решивший испытать себя в ручном управлении, не разбил один из блоков стыковки. Блок ремонтировали всем классом. Оказалось, что в нём, кроме входов и выходов водоканализационной системы, масса других контактных линий и что после ремонта фен в ванной комнате иногда шепеляво нашёптывает последние известия. Илья долго обживал свой дом. Поначалу он оборудовал кабинет в стиле космического первопроходца. Затем увлёкся медициной, и рабочая комната постепенно превратилась в операционную: с хирургическим комбайном и вечно распотрошённым муляжом человека под прозрачным колпаком «объёма стерильности». А года три назад, когда Юджин забрал его в школу Садовников, операционную потеснила лавина книг (это увлечение пришло от Антуана). Они удобно расположились на самодельных стеллажах, и муляж в конце концов оказался за мощной перегородкой из трудов по психологии, педагогике, коммунике [5]. Неизменным в кабинете оставался только портрет цветущей липовой ветви – разомлевшей на солнце, пушистой, будто клуб жёлтого дыма, с золотистыми вкраплениями пчёл. Единственным украшением второй комнаты, которая одновременно служила и гостиной, и спальней, была огромная репродукция арлезианских подсолнухов Ван Гога, занимавшая всю восточную стену. Модуль опять тряхнуло. На сей раз довольно ощутимо. – О-ля-ля! – воскликнул Илья, выглянув в окно. Плотные тучи нависали, казалось, над самой крышей модуля. А внизу разыгрался настоящий шторм. Там вздымались и перекатывались зелёно-бурые глыбы воды, закипала зловещая пена. Модуль теперь болтало непрестанно: из кухни послышался жалобный звон хрусталя и фарфора. «Мне это, право, ни к чему, – подумал Илья. – Пыл приключений не угас, но стал разумней... Интересно, сможем ли мы выбраться без посторонней помощи? Попробуем...» Он высветлил потолок и попытался на глаз определить толщину облачного слоя. Однако взгляд тонул в чёрных глубинах туч, проваливался в фиолетовые бездны; всё там клубилось, перемешивалось и уносилось – мгновенно растворялось в зловещей мгле, соединившей небо и океан. – Попробуем! Модуль нырнул в густое месиво туч, начал набирать высоту. В доме сразу стало темно и сыро. Крыша-окно заплакала. На обтекателях тоже разбежались водяные космы. «Холодно, – Илья поднялся с кресла, надел меховую куртку. – И дышать труднее. Ну, ничего. „Потолок“ высоты полёта модуля – семь тысяч метров. Лишь бы выбраться из этого котла...» Запел сигнал вызова, и в объёме изображения появилось лицо незнакомого пожилого мужчины. – Курт Леманн, – отрекомендовался он. – Служба Контроля Евразии. Вам нужна помощь? – Спасибо, – ответил Илья. – Думаю, скоро выберусь. – Мы будем контролировать ваш полёт, – сухо сообщил Леманн. – Объявляю вам также предупреждение. Вы превысили допустимые дальность и высоту полёта. Изображение исчезло. А в следующий миг сквозь прозрачный потолок в дом хлынуло солнце. Его было очень много. Казалось, даже подсолнухи на стене потянулись к своему огнеликому брату. Разбудил Илью голос диктора. «Инфор» сообщал последние новости: «Земля. Ещё один подводный город в районе Канарских островов принял первых поселенцев... Синтез белка, таким образом, достигает на выходе... Издательство „Лот“ выпустило в свет монокристалл полного собрания сочинений Фёдора Достоевского в переводе на интерлинг... Заканчиваются планировочные и ландшафтные работы на строительстве Музея обитаемых миров... По желанию отдыхающих в Хиве, Паланге и Монтевидео пройдут обильные кратковременные дожди...» Новости из жизни внеземных поселений Илья слушать не стал. Мир огромен. У него миллионы забот. И одна из них его, Ильи, – помочь человеку. Неотложная, сверхважная забота. Он вызвал местный информационный центр. Илья знал, что с машиной разговаривать надо медленно и отчётливо, и дважды терпеливо повторил: – Мне нужны сведения об Анатоле Жданове. Любые. Всё, что есть в наличии. В наличии оказалось немного. Стандартная анкета, отклики школьных учителей, свидетельство о смерти матери, сообщения о выставке, четыре рецензии. «Вот как, – с горечью подумал Илья, перечитывая скупые строки медицинского заключения, – отца Анатоль не помнит – он погиб на Меркурии, когда мальчику не было и трёх лет. А мать... Кровоизлияние в мозг – и ты в мире один. Неважно, что это добрый мир, что он тебя любит и считает родным. Общество – да, коллективное воспитание детей – да, но заблуждался известный фантаст прошлого, считая материнство слепым животным инстинктом и отводя для него в будущем роль духовного рудимента: остров Ява так и не стал заповедником Материнства. Напротив. Нет в новом мире более чистых и возвышенных чувств, более крепких уз, чем те, что связывают человека со своим продолжением. Сейчас это называют „феноменом ребёнка“, а один поэт удачно объяснил его диалектику: „Закончилась последняя Охота. Закончилась! Убит последний Страх. Теперь осталась главная забота – играть с детьми. Играть! И мудрости высокой узнать секрет – узнать, как зажигать улыбки на устах“. Учителя отмечали разносторонность интересов Анатоля. За время учёбы он увлекался в разное время химией, кибернетикой, астрономией. Затем неожиданно занялся исследованиями в области биологии и медицины. Объяснялось это просто – начало поисков тайн живого совпадало со смертью матери. Именно в такую форму – попытку борьбы – вылилась реакция подростка на страшную потерю. „Где-то здесь, – подумал Илья. – Где-то здесь проглядели Анатоля... Увлечение биологией прошло не само по себе: попытка борьбы с законами природы, конечно же, закончилась неудачей. Детский максимализм был посрамлён. Это усугубило чувство потери и... бессилия что-либо изменить. Очень опасное чувство!.. Хорошо, если первое поражение заставило более серьёзно, вернее – более реально воспринимать жизнь и её проблемы... Как жаль... Как жаль, что местный Совет посчитал тогда четырнадцатилетнего подростка достаточно взрослым, чтобы жить одному, вне коллектива. Хотя, конечно, были одноклассники, соседи, возможно, родственники... Надо проверить“. Илья связался с сектором миграций и перемещений. Машина выдала справку: за интересующие два года Анатоль Жданов никуда не уезжал; у него гостили: дядя Ефим Кириллович Жданов – восемь дней, известный философ Сунил Кханна – два дня. „Ещё две ниточки к познанию Анатоля“, – отметил про себя Илья. Он наскоро позавтракал и, решив, что пора от поисков ниточек переходить к собственно познанию, отправился в город. – Уехал ни с кем не попрощавшись, представляешь?! – К Ирине? – насторожился Илья. – Нет, брат, она работала в Хусте, а Толь прямо в горах обосновался, в заповеднике Зимы. Места там великолепные – мы и раньше на натуру туда летали, всем братством... Калий – так странно именовали местные художники своего предводителя задумался на миг, улыбнулся. – Впрочем, ты прав. Сох он здесь по ней. Прямо с ума сходил. Размечтается порой – моя жена, моя судьба и так далее. А сам на то время два раза с ней всего-то и виделся. Я ему и говорю однажды: „Слушай, Толь, ты знаешь кавказскую мудрость?“ – „Какую?“ – „Прежде, чем приглашать на свадьбу, – говорю, – узнай хоть имя невесты“. – Ну и как, послушался совета? – Я же говорю – улетел, даже не попрощался. – Калий глядел на Днепр, где по фарватеру двигался грузовой караван. – С ним что-то случилось? быстро и тревожно поинтересовался он и добавил: – Мы изредка созванивались. Вернее – я звонил. Раньше... Анатоль производил впечатление... занятого человека. Да он и сам говорил – страшно много работы, устаю. – Вот именно – производил впечатление, – вздохнул Илья и вкратце рассказал Калию всё, что знал. Калий опечалился. – Этого следовало ожидать, – сказал он. – Не знаю, что у них там произошло с Ириной, но я всегда опасался срыва. Понимаешь, у Анатоля чересчур большие запросы. К другим – ладно. Когда он ругал мои работы и требовал – или гениально, или в корзину – это, конечно, обижало, но и подстёгивало. А к себе... Максимализм постоянно подсовывал Анатолю неудачи. Цель он замыслит прекрасную, а примется её осуществлять – и... Они медленно шли по набережной. Грузовой караван уже скрылся из виду, и на гладь реки опять выпорхнули скоростные яхты. – Отсюда – непоследовательность Анатоля, его метания, – продолжил художник. – Нетерпение гонит его, а дело противится. Ты ведь знаешь: любое серьёзное дело даже мастеру сначала противится. А Анатолю подавай большое и сразу. Улавливаешь? Чуть что не так – самобичевание: и бездарь я, и тупица. Не по силам, не по плечу... А сам-то и сил своих ещё не пробовал, и плечо не подставлял... Впрочем, что мы всё говорим и говорим. Я тебе сейчас наглядно продемонстрирую творческий метод Жданова. Подожди здесь. Калий спустился к прогулочному причалу, и через минуту лихо подрулил к гранитному парапету набережной небольшой катамаран. – Прыгай! Ещё через пять минут они проскочили под пролётом старинного моста-памятника, обогнули остров. Отсюда, с середины Днепра, открывался прекрасный вид на левобережье: кромка песчаного пляжа, разноцветные гирлянды домов, серебристый купол, прикрывающий коммуникации Южного металлургического комплекса, а ещё дальше – и» везде! – кипение зелени. Мощный клёкот воды за кормой вдруг стих. Катамаран закачался на мелкой волне. – Не туда смотришь, – сказал Калий, поднимаясь из-за штурвала. – Глянь на правый берег. – Что это? – прошептал изумлённый Илья. Отвесные берега-кручи, начиная от городка Сказок, укрывали стремительные рисунки, точнее – наброски, будто неведомый гигант собрался было превратить эту излучину в своеобразную многокилометровую панораму, да в последний момент передумал. Замысел его оживил только одну-единственную скалу, круто нависшую над водой. Из неё, подняв коня для прыжка, вырвался на простор реки былинный богатырь: лицо спокойное, открытое, в складках каменных уст пробивается улыбка. Казалось, берег вот-вот вздрогнет от мощного удара копыт, и всадник помчит по воде аки по суше. – Тёзка твой, – пояснил Калий, – Илья Муромец. Впечатляет? – И это всё – Анатоль? – А то кто же. – Художник нахмурился, присел на пластиковую окантовку борта. – Кто ещё может придумать самую грандиозную в мире монументальную композицию «Славяне», зажечь своей идеей сотни людей, развернуть полным ходом работы, а затем... сбежать за какой-то юбкой? – Зачем ты так? – укоризненно сказал Илья. – Ты же знаешь, насколько у него это серьёзно. – Куда уж больше, – согласился Калий. – Мы всё ждали – может, вернётся. Полтора года ждали. Могли бы и сами... Но, во-первых, этика. Это же не бросовая идея, это, может, его песнь песней. Суперкомпозиция! А во-вторых, тут ещё дел – начать и кончить. По замыслу Жданова, в композицию должно войти около полутора тысяч панно, барельефов и горельефов. Плюс двенадцать крупномасштабных скульптурных элементов. А ты говоришь – Муромец! – Послушай, брат, ты видел эту девушку? – Ирину-язычницу? – Калий пожал плечами. – Я их и познакомил. – Кто она? – поинтересовался Илья. – Какая? – Красивая, – задумчиво ответил Калий, разворачивая судёнышко к берегу. – Очень энергичная: от неё так и брызжет энергией. Словом, огонь, а не девушка. Только не «ждановский» огонь – вспыхнул и погас. Ровный, сильный... Мы тогда ломали головы, как сохранить будущую композицию от капризов погоды, оползней, эрозии. Короче, как уберечь её для потомков. Искали специалиста. А Ирина как раз занимается консервацией и реставрацией ландшафтных памятников. Я и попросил её посмотреть этот берег... Калий умолк. Шёл медленны, о чём-то размышляя. А когда Илья стал прощаться, сильно тряхнул руку, заглянул в глаза: – Молодец, Садовник, что разыскал нас. Спасибо! – Он говорил убеждённо и горячо, по-видимому, утвердившись в каком-то своём решении. – А Тольке мы не дадим пропасть. Оправдываться не хочу – не знали о его беде. Деликатничали. Как бы, мол, не показаться назойливыми, нетактичными, не обидеть ближнего... – А он сам себя вовсю обижает. – Вот-вот! Ты, Илюша, занимайся своим делом, а мы... Ребятам я все тонкости ситуации объяснять не буду, но завтра же отправлю к Анатолю наших монументалистов. Всю секцию. Нагрянут, растормошат, о «Славянах» напомнят. Ведь они до сих пор ему верят. Понимаешь, – верят. Он вернулся в дом на Шестом кольце ещё засветло. В Птичий Гам Илья прилетел прошлой ночью, а так как особых притязаний к месту жительства у него не было, то и выбирать не стал. В полукилометре от реки его поманила целая россыпь зелёных огоньков – свободно, мол, милости просим, – и он, не раздумывая, пристыковал модуль, открыл все окна и мгновенно уснул. Единственное, чему он тогда порадовался, так это близости Днепра: «Хоть накупаюсь. Вволю! Всласть! Эх и чуден Днепр, когда несёт... уносит...» Теперь, по прошествии рабочего дня, можно было и осмотреться. Его новый дом состоял из двадцати трёх модулей. Четыре секции в четыре этажа, ещё шесть квартир, объединённые в один блок («Друзья, по-видимому», – отметил Илья), и его скромное жилище, прилепившееся ко второй секции. Модульные дома часто выглядели недостроенными. Илье это нравилось, ибо привносило в жизнь ощущение движения. Всякая завершённость Илью настораживала. Законченное дело – спетая песня. Ещё живы её отзвуки, ещё память полна её словами, но песня, увы, ушла в небытие. Ушла потому, что пора запевать новую песню... Эту теорию «незавершёнки» Егор на одном из философских диспутов назвал образцом логической анархии и с напускной серьёзностью поинтересовался, как он, то есть Илья, реализовывал свои идеи во время операций. «Да ну тебя, – отбивался Илья. – Я говорю об общих закономерностях...» Он пытался даже контратаковать, разговор переключился на вечные истины, и наставник прервал их: «Вы потеряли предмет спора, ребята...» Вечер был свободен, и Илья решил не нарушать обычай: новое место жительства обязывало его познакомиться с соседями. «Меня зовут... Работал хирургом, сейчас специализируюсь как психолог. Увлекаюсь голографическими съёмками. Люблю и знаю жизнь деревьев. Буду рад, если окажусь вам нужным...» Примерно такие слова говорил Илья новым друзьям. В ответ его одаривали улыбками, личными индексами связи, семь раз приглашали ужинать, а зеленоглазая Жанна из первого модуля тут же потребовала «консультацию» и так нараспев, с такой хитринкой говорила это слово, что Илья поспешил ретироваться. Этот вечер визитов успокоил душу, успевшую за последний месяц испытать и обман лёгкой победы, и провал с экзаменом, а главное – успевшую понять и принять чужую боль. А от понимания, считал Илья, до исцеления порой один шаг. «Плохо только, – подумал он, возвращаясь домой, – что понимание пришло к тебе, а исцелять-то надо другого... Да и вообще – о каком понимании может идти речь? Ты уже раз поспешил, горе-психолог...» Визит к соседу, к чьему модулю он пристыковался вчера вечером, Илья оставил напоследок. Он поднял ладонь, и дверь послушно ушла в паз. – В доме гость! – сообщил электронный секретарь и тут же добавил: – Хозяин улетел во Львов! Он оставил вам звуковое письмо. Включаю воспроизведение: «Очень рад тебе, сосед, – видел, как ты вчера прилетел. Отчаянно спешу, брат, – скороговорка хозяина квартиры раскатилась по всем углам, будто бусинки. – Улетаю, возвращаюсь, улетаю. У меня там жена, понял, брат... Да ты садись. Садись и пей мой тоник – я сам придумал рецепт. Зови меня Гуго. Я толковый конструктор, а ещё ходят слухи, что я писатель. Если тебя не заговорил Дашко, – читай мои книги. Они на столике. А с Дашко ты, пожалуйста, не дружи – это хищник... Ну, всё, Гуго уже нет. Я уже ушёл, брат. Буду рад, если у нас найдутся общие интересы и увлечения». – И я буду рад, Гуго, – негромко сказал Илья. – Я обязательно прочту твои книги. Вернёшься – заходи. Это сбивчивое послание растрогало Илью. Гуго почему-то представился ему маленьким, непоседливым человечком. Ну, не обязательно маленьким, но непременно очень живым и эмоциональным. Как он, например, на Дашко набросился! Дашко... Эдакий атлет из четырнадцатого модуля. Грузный, однако фигура спортивная. И деловой. Дашко?! Как цепко выхватил Дашко из моего краткого монолога-визитки упоминание о голозаписи: «Да, да, деревья – это интересно... А вам приходилось снимать сюжеты для программы „Инфор“? О-о-о! Постоянный корреспондент. Это просто замечательно! Я покажу вам мой конструкторский центр... Есть великолепные разработки... Уверяю вас: сюжеты будут сказочные...» Дашко... Личность, конечно, любопытная. Явная любовь к громким словам. Потом это местоимение Ответов на эти вопросы не было. Однако за кратким предупреждением Гуго чувствовался не просто конфликт, а нечто большее. Илья решил непременно выяснить, в чём же здесь дело. «Впрочем, это моя обязанность», – подумал он, и мысль эта показалась ему добрым знамением. Значит, новая жизнь приняла его. И он её принял – со всеми радостями и сложностями, которые открываются только пристальному и неравнодушному взору. Илья вышел на лоджию. За клумбой, за кустами жасмина текла вечерняя дорога. Многоцветные ручьи тротуаров двигались с разной скоростью – три в одну сторону, три в противоположную, – людей там было мало, и Илья смотрел на них так, будто искал знакомое, чем-то родное лицо, которое сразу бы узаконило смутное чувство симпатии к этому городку, ответило взаимностью за весь Птичий Гам. Калий, соседи? Нет, не то. Они хорошие люди, но всё это не то, не то... Надобно чудо, вспышка, случайный луч! И чудо явилось. На крайней, самой медленной дорожке, показалась невысокая женщина. Она была в свободной рабочей куртке из дымчатого полиэфира и таких же брюках, смуглое лицо дышало покоем, а чуть горьковатая и отрешённая улыбка, с которой незнакомка прислушивалась к болтовне дочурки, как бы говорила: «Да, милая, да, моя девочка... Ты – умница, ты всё понимаешь. Но тебе пока не дано знать, какой это отчаянный труд – ждать». То, что девочка – дочь Незнакомки, не вызывало сомнений: сходство было разительное. Остальное же Илья назвал бы даже не догадкой или предположением, а узнаванием. Он узнал, с первого взгляда ощутил, как дорог Незнакомке тот человек, чьё отсутствие окрасило её улыбку в горький цвет. – Ты хоть поела, Кузнечик? – спросила женщина. Девочка что-то ответила, но Илья не расслышал что. Серый ручей тротуара уносил его чудо, его Прекрасную Незнакомку, и ему вдруг безумно захотелось окликнуть её, остановить. «Что ты ей скажешь, чудак? – одёрнул себя Илья. – Что тебе тридцать два, четверть жизни, и эту жизнь согревают только вангоговские подсолнухи? Что тебя поразила тайная музыка этой будничной фразы „Ты хоть поела, Кузнечик?“ – позабытой, из детства, там как-то слышанной, но не говорённой им ещё ни разу и никому. Или, может, скажешь, что Садовник без любви слеп и глух и нельзя ему в таком случае даже подходить к чужой душе...» Это были грустные мысли. От них, наверное, потяжелел взгляд, стал ощутимым – девочка вдруг оглянулась, помахала ему рукой. Чудо кончилось. Илья хотел отработанным методом самовнушения решительно подавить смятение чувств, но в последний момент передумал: «Это моя боль и моя жалость. Без них, конечно, можно прожить. Но тогда я действительно буду глух и слеп... Поплачься, Илюшенька, поплачься. Это можно. Нельзя только отчаиваться. Кажется, так ты собираешься увещевать Анатоля?!» |
|
|