"Как горько плакала Елена" - читать интересную книгу автора (Панасенко Леонид Николаевич)Леонид Панасенко Как горько плакала ЕленаСтранно как! Папа, когда, случается, забудет шлёпанцы, идёт по гальке медленно, не идёт – балансирует, будто циркач на канате, и при этом забавно выворачивает ступни. А вот я бегу к морю и смеюсь. До того горячая галька ноги щекочет – жуть! Папа, кстати, и в воду так заходит. Потому что на дне тоже камни. Их толком не видно, а волна, хитрая, толкается. Папа морщится и бросается на море так, будто хочет его побороть. И обязательно кричит мне, чтобы я постояла на берегу, пока он сплавает... Мы третий год приезжаем в Пицунду, и каждый раз папа ругает эти «проклятые камни» и говорит: «Всё! Точка! На следующее лето только в Крым. Чтобы песочек, дикий берег. Никаких волноломов!..» Мы были и в Крыму, но песочка я не видела, а камни там ещё больше и острее... Наверное, потому, что папу ранят все на свете камни, мама, разговаривая сегодня утром с тётей Лесей, назвала папу «ранимым». Родители лежат на пляже под «зонтиком», а я ухожу к большущему старому пню. Он побелел от солнца и от соли, на нём удобно сидеть и смотреть на море. Можно ещё рыть подземный ход, но мама запрещает, говорит: «Привалит – пикнуть не успеешь». Я сажусь на белые толстые корни, глажу их. Пень, наверное, больной. Ведь он шёл к морю. Шёл, да не дошёл. Всего метров двадцать. Может, он, когда спилили дерево, захотел утопиться? А потом или заболел, или передумал. И остался на берегу. От недостроенного солярия прибежал Генка. Он застенчивый и потому всегда молчит. С ним неинтересно. – На, – говорит Генка и подаёт мне полупрозрачное тельце. Это креветка. И она уж точно утопилась – не шевелится. Я несу креветку родителям, но они увлечены разговором со своими друзьями – дядей Витей и тётей Лесей. – Играйся, Леночка, играйся. – Мама улыбается мне и напоминает: – Надень панамку. Сейчас самое сильное солнце. Солнце и впрямь припекает, но я на такие пустяки не обращаю внимания. Мне до слёз становится жаль креветку. Мёртвая и никому не нужная! Может, бросить её в море? Она ведь там раньше жила. Но море такое огромное, а креветка такая крошечная. Какое ему дело до мёртвого рачка, этому морю? Оно даже корабли проглатывает и тут же забывает о них. Я рою глубокую ямку – здесь, возле «зонтиков», уже песок – заворачиваю креветку в обрывок салфетки, в которой несла из столовой творог для знакомой кошки, и засыпаю могилу. Сверху кладу большой плоский камень, из побегов бамбука делаю изгородь. – Всё, – говорю маме. – Похоронила. Взрослые смеются, а дядя Витя надевает джинсы, подмигивает папе и говорит: – Пошли креветку помянем. – А что такое поминать? – спрашиваю я. Папа, одеваясь, отвечает: – Когда умирает хороший человек, его друзья собираются и вспоминают, каким он был, кому чем помог... – А если плохой помирает? – Ну... – Папа на миг задумывается. – Совсем плохих не бывает. Может, он в детстве хорошим был? Почём знать. – Мы и плохого можем помянуть, – говорит дядя Витя, и все снова смеются. Я знаю: они сейчас пойдут в бар, который рядом с бассейном, усядутся там на высокие стулья и будут пить вино с красивым названием «Букет Абхазии». Вечером приходит Духота. Она мохнатая и чёрная. Пока мы в столовой ужинаем, она валяется на наших кроватях – простыня у меня измятая и влажная. Я рассказываю маме о проделках этой противной Духоты, мама целует меня и говорит: – Ты фантазёрка, Алёна. Через две недели в школу, а ты всё сказки сочиняешь. Фу! Нужен мне больно этот первый класс. Все о нём только и говорят мама, папа, бабушка. А я – ноль внимания. Там надо всё запоминать, как стихи на утренник, а я люблю думать. – Мама, – спрашиваю я, вспомнив креветку. – А зачем всё-таки поминать плохих? Лучше о них и не помнить вовсе. Они тогда сразу все умрут. – Бог с тобой, доченька. – Мама даже как-то пугается. – И тебе не жалко людей? – Разве зловредины люди? Это пришельцы, мама. Их нам подбрасывают, как кукушка своих кукушат. Чтобы погубить настоящих людей. Мама качает головой. – Птенцы все одинаковые. Это потом они вырастают и становятся разными... Так и люди. – Нет-нет, мамочка. Ты не понимаешь. Славику сколько лет? Четыре. Ага! А он уже зловред. Он всем в глаза песком бросается. Мама опять качает головой. – Ты не права, Елена. Все дети рождаются хорошими. – Что? ЧТО ЖЕ С НИМИ ПОТОМ ПРОИСХОДИТ?! – почти кричу я. Мама выключает свет – папа пошёл в кино и вернётся поздно. – Спи, – говорит она. – Вырастешь – узнаешь. Волна рычит и кусает меня за ноги зелёным беззубым ртом. Раньше, конечно, у моря зубы были. Но море постарело – и они выпали. И получилась галька. Вон и у папы весной зуб выкрошился. Он тоже стареет. Странные люди эти взрослые. Я заметила: чем они старее, тем веселее. Улыбаются – мне, друг другу, смеются, собираются вместе и веселятся, будто им одним страшно. Вот и папа мой. Чем старше он становится, тем чаще смеётся. Уже третий день перед обедом и ужином он ходит с дядей Витей поминать креветку и хохочет при этом так, что все на пляже оборачиваются в нашу сторону. – Леночка, – говорит мама, – собирай свои вещи, пойдём. До ужина ещё целый час, но мама с папой должны постоять под душем и переодеться. Сегодня штормит, и бурые волны облепили всех песком. Я не купалась, только в пену приседала – и то как поросёнок. Мы идём через заросли бамбука, в которых, говорят, живут змеи. А ещё я видела позавчера, как в бамбуках целовались парень и девушка, которые сидят за соседним столиком. Парень мне нравится – он хорошо играет в теннис и каждый день плавает за буйки. А девчонка противная. Когда берёт вилку, то на полкилометра отставляет палец и ещё мажется фиолетовой помадой. – А почему взрослые прячутся, когда целуются? – спрашиваю я. Родители смеются. Папа, как попугай, повторяет: – Вырастешь – узнаешь. Родители идут в корпус, а я пока могу поиграть. – Я тебя потом позову, – говорит мама. – Держи свой мяч. Мяч огромный, разноцветный. Он катится с шорохом, будто автомобиль, а когда ударяется, падая с высоты, то глухо бумкает. Прыг, скок, бум! Прыг да скок. – Лети, мой золотой. Лети, мой красивый! Мяч вдруг ударяется о скамейку и катится в глубь самшитовой рощицы. Я бегу за ним и возле первых деревьев останавливаюсь. Боязно! Мне нравится самшит: он какой-то пыльный, древний, таинственный. И слово «самшит» вкусное, шероховатое. Но в самшитовых зарослях очень темно. Даже днём сумрачно, а сейчас уж солнце садится. Ничего не поделаешь, надо идти. Не просить же в самом деле взрослых, которые прогуливаются перед корпусом, отдыхают на скамейке. Ничего, я быстренько... Бегу в том направлении, куда покатился мяч. Где же он? Пыльную тьму кое-где прорезают золотистые солнечные нити. Одна из них дрожит прямо перед глазами. Вот, кажется, мяч. Наклоняюсь, чтобы схватить его и пуститься наутёк, но правая рука вдруг уходит в пустоту, её выворачивает непомерная тяжесть. В моей руке... ЗЕЛЁНАЯ ХОЗЯЙСТВЕННАЯ СУМКА, КОТОРУЮ НАБИЛА ТОЛЬКО ЧТО НА РЫНКЕ... ЗЕЛЁНАЯ ХОЗЯЙСТВЕННАЯ СУМКА, КОТОРУЮ НАБИЛА ТОЛЬКО ЧТО НА РЫНКЕ молодой картошкой, огурцами, редиской, цепляется одновременно и за ноги, и за ступени. Проклятый лифт – опять испортился, будет теперь грохотать дверьми каждую минуту. Вот и седьмой этаж. В такт ударам двери лифта, застрявшего на четвёртом, большой задыхающейся рыбой бьётся сердце! Вот! А мне едва сорок исполнилось. Полный набор: тахикардия, варикозное расширение вен – куда ж тебе, дурочка, сумки таскать? – и нервы, нервы... Чего только не валяется в сумочке. Седуксен, нигексин, наконец, элениум. Снадобья, как иногда сама над собой подшучиваю, от «сказа». От тех безобразных вспышек гнева, которые возникают из тысячи крошечных причин и которые по большому счёту портят нашу жизнь. Всё дело, наверное, в несоответствии, в несовпадении образов жизни, – моего и Костиного. Хотя сонливость его я могла бы если не принять, то понять – а не могу, срываюсь. Могла бы также помнить, что его привычка раздражённо возражать по любому поводу – не суть его души, а форма самозащиты, проявление комплекса неполноценности, приобретённого то ли в детстве, то ли сразу после школы – а забываю. Могла бы, наконец, хоть изредка побаловать Костю «пряником» – похвалить его труды, которые, как он говорит (да оно так и есть), свершает всецело ради семьи – а не балую. Не могу! Или, точнее, не хочу. А Костя считает, что меня ещё угнетает собственная обязательность. Это в самом деле тяжко – обо всём помнить, со всем справляться. Но как же иначе? Если я не куплю хлеба или, например, не уплачу за телефонные переговоры, не устрою Машеньку в бассейн, не отремонтирую, не позвоню, не достану, не выясню, не... то Я ставлю на плиту картошку, нарезаю дольками огурцы. Затем распахиваю кухонное окно, закуриваю. Из сумочки на свет божий появляется блокнот, в который вот уже лет семь вкладываю листочек с записями дневных дел, для памяти. За-неделю листочек покрывается двадцатью-тридцатью пометками, зато как приятно что-нибудь вычёркивать из него. Вычёркиваю: «звонок в Москву», «выкупить Всемирную детскую», «перевод статьи», «вернуть Пруста», «зачёт, заочники». Взгляд спотыкается на записи красной пастой. Ею обозначаю самое важное или то, что переносится из одного «списка» в другой: «Съездить на кладбище». Мама, мама... Как всё нелепо и быстро произошло. А разве это бывает «лепо»? Я знаю, что отец все эти годы мучится и... пьёт, пьёт. Раньше хоть скрывал, а теперь... Неожиданно из глубины памяти всплывает берег моря. Пицунда. Ясность воды и ясность души, одна прозрачнее другой. И смех родителей, которые поминают в баре креветку. И сочные пушистые персики. И лупоглазый Генка. И разноцветный мяч, который я гоняю перед корпусом и который гудит от восторга и от близости моря. Вот он катится в глубь самшитовой рощи, я бегу за ним в царство теней, наклоняюсь... Сухая ветка вдруг впивается в руку, будто ЗУБЫ СТРАШИЛИЩА... ЗУБЫ СТРАШИЛИЩА смыкаются вокруг руки – я вскрикиваю и стремглав, натыкаясь на деревья, бросаюсь к корпусу. Я кричу так громко, так отчаянно, что ещё больше пугаюсь. И только когда утыкаюсь с разбега в мамины колени, ужас, переполняющий меня, прорывается слезами. Вот моя мама, вот я! То было страшное видение. Дурной сон. Обморок. Ведь я на пляже так и не надела панамку. Вот солнце и напекло голову... – Что с тобой, доченька? – спрашивает мама. Она приседает, ласково прижимает к себе. – Ты ушиблась, испугалась, тебя обидели? – Там, там... – Рыдания всё ещё сжимают мне горло. Я бессмысленно тычу рукой в сторону самшитовой рощи. – Там страшно! Там страшно, мама! |
|
|